1926
Эрнест Хемингуэй
Фиеста (И восходит солнце)
Часть вторая
8
Я увиделся с Брет только после её возвращения из Сан-Себастьяна. Оттуда я получил от неё открытку с видом бухты Конча.
Она писала: "Милый! Здесь хорошо и спокойно. Привет всем. Брет".

И Роберта Кона я не видел. Я слышал, что Фрэнсис уехала в Англию, а от Кона я получил записку, в которой он сообщал, что
уезжает из города на несколько недель, ещё сам не знает куда, но что он непременно хочет отправиться со мной в Испанию на
рыбную ловлю, как мы сговаривались прошлой зимой. Адрес, писал он, я всегда могу узнать у его банкира.

Брет не было, Кон не докучал мне своими горестями, я даже радовался, что не нужно играть в теннис: работы было очень
много. Я часто бывал на скачках, обедал с друзьями и поздно засиживался в редакции, делая загон материала, чтобы в конце
июня, когда мы с Биллом Гортоном поедем в Испанию, можно было все оставить на секретаря. Билл Гортон приехал, пожил у
меня несколько дней и отправился в Вену. Он был очень весел и говорил, что в Штатах чудесно. В Нью-Йорке чудесно.
Театральный сезон прошел с блеском, и появился целый выводок молодых светил среди боксеров полутяжелого веса. От
каждого из них Можно было ожидать, что он разовьется, наберет вес и побьет самого Демпси. Билл просто сиял. Он
заработал уйму денег своей последней книгой и собирался заработать ещё больше. Мы хорошо провели с ним время в
Париже, а потом он отправился в Вену. Он хотел вернуться через три недели, и тогда мы должны были поехать в Испанию
ловить рыбу, а потом в Памплону, на Фиесту [празднество (исп.)]. Он писал, что в Вене чудесно. Потом — открытка из
Будапешта: "Джейк, в Будапеште чудесно". Потом пришла телеграмма: "Приеду понедельник". В понедельник вечером он явился.
Я услыхал, как остановилось его такси, подошел к окну и окликнул его; он помахал мне и стал подниматься по лестнице со своими
чемоданами. Я вышел к нему на лестницу и взял один из чемоданов.

— Ну, — сказал я, — ты, кажется, чудесно покатался?
— Чудесно, — сказал он. — Будапешт совершенно изумительный город.
— А Вена?
— Совсем не то, Джейк. Совсем не то. Она оказалась хуже, чем я думал.
— А что такое? — Я доставал стаканы и сифон.
— Пьян был, Джейк. Я был Пьян.
— Вот странно! На, Выпей.

Билл потирал лоб.
— Удивительное дело, — сказал он. — Не знаю, как это случилось. Вдруг, ни с того ни с сего, случилось.
— И долго?
— Четыре дня, Джейк. Ровно четыре дня.
— Где же ты был?
— Не помню. Послал тебе открытку. Это помню отлично.
— А ещё что-нибудь делал?
— Не уверен. Возможно.
— Ну, дальше. Рассказывай.
— Не могу вспомнить. Я все рассказал, что помню.
— Ну, ну, дальше. Выпей вот это и вспомни.
— Может быть, кое-что и вспомню, — сказал Билл. — Припоминаю состязание боксеров. Грандиозное состязание за Венский приз.
Участвовал негр. Негра помню отлично.
— Ну, дальше.
— Изумительный негр. Похож на Тигра Флауерса, но толще раза в четыре. Вдруг все стали швыряться. Кроме меня. Негр
только что свалил с ног венца. Негр поднял руку в перчатке. Хотел сказать речь. Страшно благородно выглядел негр. Начал
говорить. Тогда белый венец ударил его. Тогда он нокаутировал белого венца. Тогда все стали швыряться стульями. Негр
поехал домой в нашей машине. Не успел взять свой костюм. Надел мое пальто. Теперь все вспомнил. Большой спортивный
вечер.
— А чем кончилось?
— Одолжил негру кое-что из одежды и поехал с ним добывать его деньги. Нам заявили, что негр ещё им должен за повреждение
зала. Кто же переводил? Я, что ли?
— Вероятно, не ты.
— Правильно. Совсем не я. Кто-то другой. Мы ещё звали его профессором, кажется. Теперь вспомнил его, Учится музыке.
— Ну и что из этого вышло?
— Ничего хорошего, Джейк. Нет на свете справедливости. Импресарио заявил, что негр обещал сдаться местному чемпиону.
Что негр нарушил контракт. Нельзя нокаутировать венского чемпиона в Вене. "Боже мой, мистер Гортон, — сказал негр. — Целых
сорок минут я только и делал, что старался ему сдаться. Этот белый мальчик, должно быть, надорвался, замахиваясь на
меня. Я и пальцем его не тронул".
— Деньги получили?
— Никаких денег, Джейк. Все, что мы выручили, — это одежду негра. Часы его тоже пропали. Замечательный негр. Не нужно мне
было ездить в Вену. Неважный город, Джейк. Неважный.
— А негр что?
— Уехал обратно в Кельн. Живет там. Женат. Дети есть. Обещал написать мне и вернуть деньги, которые я одолжил ему.
Изумительный негр. Надеюсь, я не перепутал адрес.
— Будем надеяться.
— Ну ладно, пойдем обедать, — сказал Билл. — Или, может быть, ты хочешь ещё путевых очерков?
— Валяй.
— Пойдем обедать.

Мы спустились вниз и вышли на бульвар Сен-Мишель. Был теплый июньский вечер.

— Куда пойдем?
— Пообедаем на острове?
— Давай.

Мы пошли вниз по бульвару. На перекрестке улицы Ден-Фер-рошеро и бульвара стоит статуя двух мужчин в развевающихся
одеждах.

— Я знаю, кто это. — Билл остановился, разглядывая памятник. — Эти господа выдумали фармакологию. Не втирай мне очки. Я
знаю цену твоему Парижу.

Мы пошли дальше.

— Вот набивка чучел, — сказал Билл. — Хочешь купить что-нибудь? Чучело собачки?
— Пойдем, — сказал я. — Ты хлебнул лишнего.
— Очень хорошенькие собачки, — сказал Билл. — Они очень украсят твою квартиру.
— Пойдем.
— Только одну собачку. В сущности, мне, конечно, наплевать. Но послушай, Джейк, только одну—единственную собачку.
— Пойдем.
— Когда ты купишь её, ты в ней души не будешь чаять. Простой обмен ценностями. Ты даешь деньги. Тебе дают чучело собачки.
— Купим на обратном пути.
— Ладно. Пусть будет по-твоему. Дорога в ад вымощена некупленными чучелами собак. Не моя вина.

Мы пошли дальше
— Что тебе вдруг полюбились собаки?
— Всегда любил собак. Всегда был большим любителем чучел.

Мы остановились у киоска и Выпили.

— Несомненно, люблю Выпить, — сказал Вилл. — Не мешало бы и тебе, Джейк, попробовать.
— Ты на сто сорок четыре очка впереди меня.
— Не падай духом. Никогда не падай духом. Секрет моего успеха. Никогда не падаю духом. Никогда не падаю духом на людях.
— Где ты успел Выпить?
— Заезжал в "Крийон". Жорж смешал мне несколько коктейлей. Жорж великий человек. Знаешь, в чем секрет его успеха?
Никогда не падает духом.
— Если ты выпьешь ещё три рюмки перно, ты упадешь духом.
— На людях не упаду. Как только я почувствую, что падаю духом, я уйду. Я как кошка.
— Где ты видел Харви Стоуна?
— В "Крийоне". Харви слегка упал духом. Три дня ничего не ел. Вообще прекратил есть. Уходит, как кошка. Довольно грустно.
— Он ничего.
— Чудесный. Все-таки лучше бы он не уходил, как кошка. Неприятно.
— Что будем делать вечером?
— Не играет роли. Лишь бы не падать духом. А вдруг тут есть крутые яйца? Если тут есть крутые яйца, мы можем не тащиться
на остров.
— Не выдумывай, — сказал я. — Мы пойдем и пообедаем честь честью.
— Я только предлагаю, — сказал Билл. — Хочешь идти?
— Идем.

Мы пошли дальше по бульвару. Нас обогнал фиакр. Билл посмотрел ему вслед.

— Видишь этот фиакр? Я закажу из него чучело и подарю тебе к рождеству. Всем своим друзьям подарю по чучелу. Я
натуралист.

Нас обогнало такси; кто-то сидящий в нем помахал рукой, потом постучал шоферу, чтобы тот остановился. Шофер осадил к
тротуару. В такси сидела Брет.

— Прекрасная незнакомка, — сказал Билл, — собирается похитить нас.
— Хэлло! — сказала Брет. — Хэлло!
— Познакомьтесь: Билл Гортон, леди Эшли.

Брет улыбнулась Биллу.

— Я только что приехала. Даже ванны не успела принять. Майкл приезжает сегодня вечером.
— Отлично. Пообедайте с нами, и мы все пойдем встречать его.
— Мне нужно помыться.
— Ну, ерунда! Пойдемте.
— Мне нужно принять ванну. Он приедет не раньше девяти.
— Тогда пойдем Выпьем, а потом примете ванну.
— Это можно. Очень разумная мысль.

Мы сели в такси. Шофер оглянулся.

— Подъезжайте к ближайшему бистро, — сказал я.
— Уж лучше поедем в "Клозерн", — сказала Брет. — Не могу Пить их противный коньяк.
— "Клозери де Лила".

Брет повернулась к Биллу.

— Вы давно в этом чумном городе?
— Только сегодня приехал из Будапешта.
— А как было в Будапеште?
— Чудесно. В Будапеште было чудесно.
— Спросите его про Вену.
— Вена, — сказал Билл, — очень странный город.
— Очень похож на Париж. — Брет улыбнулась ему, и в уголках её глаз собрались морщинки.
— Правильно, — сказал Билл. — Очень похож на Париж в данную минуту.
— Да, нелегко будет вас догнать.

Мы уселись на террасе кафе "Клозери". Брет заказала виски с содовой, я себе тоже, а Билл взял ещё рюмку перно.

— Как живете, Джейк?
— Отлично, — сказал я. — Я прекрасно провел время.

Брет посмотрела на меня.

— Я сделала глупость, что уехала, — сказала она. — Идиотство — уезжать из Парижа.
— Хорошо провели время?
— Ничего. Интересно было. Но не слишком весело.
— Кого-нибудь видели?
— Нет, почти что никого. Я совсем не выходила.
— Разве вы не купались?
— Нет. Ничего не делала.
— Похоже на Вену, — сказал Билл.

Брет посмотрела на него, морща уголки глаз.

— Ах, вот как было в Вене.
— В Вене было по-всякому.

Брет снова улыбнулась ему.

— Ваш друг очень мил, Джейк.
— Он ничего, — сказал я. — Он занимается набивкой чучел.
— Это было в чужой стране, — сказал Билл. — А кроме того, все животные были покойники.
— Ещё глоточек, — сказала Брет, — и я побежала. Пошлите, пожалуйста, за такси.
— Да вот они стоят. Как раз напротив.
— Ладно.

Мы Выпили по последней и посадили Брет в такси.

— Не забудьте, в "Селекте" к десяти часам. Пусть он тоже приходит. И Майкл будет.
— Мы придем, — сказал Билл.

Машина тронулась, и Брет помахала нам рукой.

— Вот это Женщина! — сказал Билл. — Ужасно мила. Кто такой Майкл?
— Тот, за кого она собирается замуж.
— Ну-ну, — сказал Билл. — Судьба мне — знакомиться с людьми именно в этой стадии. Что им послать? Может быть, чучела
скаковых лошадей?
— Давай пообедаем.
— Она правда с титулом? — осведомился Билл, когда машина везла нас на остров Сен-Луи.
— О да! Записана в родословной книге и все такое.
— Ну-ну.

Мы пообедали в ресторане мадам Леконт на дальнем конце острова. Там было полно американцев, и нам пришлось стоять и
дожидаться места. Кто-то включил ресторан Леконт в список, находящийся в Американском женском клубе, охарактеризовав
его как оригинальный уголок на парижской набережной, ещё не тронутый американцами, и поэтому мы три четверти часа
дожидались столика. Билл обедал здесь в тысяча девятьсот восемнадцатом году, сейчас же после объявления перемирия, и
мадам Леконт встретила его с распростертыми объятиями.

— Столика мы все-таки этим не заработали, — сказал Билл. — Но великолепная Женщина.

Обед был хороший: жареная курица с зеленым горошком и картофельным пюре, салат, яблочный пирог и сыр.

— У вас просто не протолкнешься, — сказал Билл мадам Леконт.

Она подняла руку.

— И не говорите!
— Разбогатеете.
— Надеюсь.

Выпив кофе и по рюмочке коньяку, мы попросили счет, который, как всегда, был написан мелом на грифельной доске, что,
несомненно, составляло одну из "оригинальных" черт ресторана, заплатили, пожали мадам Леконт руку и направились к двери.

— Вас совсем больше не видно, мосье Барнс, — сказала мадам Леконт.
— Слишком много соотечественников.
— Приходите к завтраку. Тогда не так полно.
— Хорошо. Непременно приду.

Мы шли под деревьями, окаймлявшими реку в том конце острова, который обращен к Орлеанской набережной. За рекой
виднелись полуразрушенные стены старых домов.

— Их сносят. Там проложат улицу.
— Видимо, так, — сказал Билл.

Мы обошли кругом весь остров. По темной реке, сияя огнями, быстро и бесшумно скользнул паровичок и исчез под мостом.
Ниже по течению собор Богоматери громоздился на вечернем небе. С Бетюнской набережной мы перешли на левый берег по
деревянному мосту; мы постояли на мосту, глядя вниз по реке на собор. Отсюда остров казался очень темным, деревья —
тенями, дома тянулись в небо.

— Красиво все-таки, — сказал Билл. — До чего я рад, что вернулся.

Мы облокотились на деревянные перила моста и смотрели вверх по реке на огни больших мостов. Вода была гладкая и
черная. Она не плескалась о Быки моста. Мимо нас прошел мужчина с девушкой. Они шли, обнявшись.

Мы перешли мост и поднялись по улице Кардинала Лемуана. Подъем был крутой, и мы шли пешком до самой площади
Контрэскарп. Свет дугового фонаря падал сквозь листья деревьев, а под деревьями стоял готовый к отправлению автобус.
Из открытых дверей кафе "Веселый негр" доносилась музыка. В окно кафе "Для любителей" я увидел длинную, обитую цинком
стойку. Снаружи, на террасе, сидели рабочие за вином. В открытой кухне кафе "Для любителей" служанка жарила картофель
на постном масле. Тут же стоял чугунок с тушеным мясом. Служанка накладывала мясо на тарелку для старика, который стоял
возле неё с бутылкой красного вина в руке.

— Хочешь Выпить?
— Нет, — сказал Билл. — С меня хватит.

Мы свернули вправо с площади Контрэскарп и пошли ровными узкими улочками между высокими старинными домами. Одни
дома выдвигались вперед, другие отступали назад. Мы вышли на улицу По-де-Фер и шли по ней до улицы Сен-Жак, потом
свернули к югу, вдоль чугунной ограды обогнули госпиталь Валь-де-грас и вышли на бульвар Дю-Пор-рояль.

— Теперь куда? — спросил я. — Зайдем в "Селект" и посидим с Брет и Майклом?
— Ну что ж.

Мы пошли по бульвару Дю-Пор-рояль, пока он не перешел в бульвар Монпарнас, и дальше, мимо "Клозери де Лила",
ресторана Лавиня, Дамуа и всех маленьких кафе, пересекли улицу против "Ротонды" и мимо его огней и столиков дошли до
кафе "Селект".

Майкл вышел к нам навстречу из-за столиков. Он сильно загорел, и вид у него был цветущий.

— Хэлло, Джейк, — сказал он. — Хэлло! Хэлло! Как живете, дружище?
— Вы прекрасно поправились, Майкл.
— О да! Я страшно поправился. Я ничего не делал, только гулял. Гулял с утра до вечера. И только одну рюмочку с матерью за
чаем.

Билл прошел в бар. Он разговаривал с Брет, которая сидела на высоком табурете, положив ногу на ногу. Она была без чулок.

— Рад видеть вас, Джейк, — сказал Майкл. — Я слегка Пьян, знаете ли. Такой странный случай. Посмотрите на мой нос.

У него было пятно запекшейся крови на переносице.
— Это от чемоданов одной старушки, — сказал Майкл. — Я хотел достать их, чтобы помочь ей, а они посыпались на меня.

Брет поманила его из бара своим длинным мундштуком, морща уголки глаз.

— Старушка, — сказал Майкл. — Её чемоданы так и посыпались на меня. Пойдемте к Брет. Она такая прелесть. Ты
очаровательная Женщина. Брет. Откуда у тебя эта шляпа?
— Приятель подарил. Тебе не нравится?
— Ужасная шляпа. Купи себе хорошую шляпу.
— Ну конечно, мы теперь такие богатые, — сказала Брет. — Кстати, ты знаком с Биллом? Вы страшно внимательны, Джейк. — Она
повернулась к Майклу. — Это Билл Гортон. Этот Пьяница — Майкл Кэмпбелл. Мистер Кэмпбелл — злостный банкрот.
— Ну да. Знаете, вчера в Лондоне я встретил своего бывшего компаньона. Того, кто подкузьмил меня.
— Что он сказал?
— Угостил меня стаканчиком. Я решил, что не стоит отказываться. Знаешь, Брет, ты такая прелесть! Правда, она красавица?
— Уж и красавица. С таким-то носом!
— Очаровательный нос. Повернись ко мне носом. Ну, разве она не очаровательна?
— Неужели нельзя было устроить, чтобы он остался в Шотландии?
— Послушай, Брет, пойдем пораньше домой.
— Веди себя прилично, Майкл. Здесь дамы сидят.
— Правда, она очаровательна? Как по-вашему, Джейк?
— Сегодня вечером бокс, — сказал Билл. — Хотите пойти?
— Бокс, — повторил Майкл. — Кто против кого?
— Леду и ещё кто-то.
— Леду очень хорош, — сказал Майкл. — Мне хотелось бы посмотреть, — он старался взять себя в руки, — но я не могу пойти. У
меня свидание, вот с ней. Послушай, Брет, купи себе новую шляпу.

Брет нахлобучила фетровую шляпу на один глаз и улыбнулась из-под широких полей.

— Вы оба ступайте на бокс. Мне придется отвезти мистера Кэмпбелла прямо домой.
— Я не Пьян, — сказал Майкл. — Может быть, чуть-чуть. Послушай, Брет, ты очаровательна.
— Ступайте, — сказала Брет. — Мистер Кэмпбелл начинает заговариваться. Что это за взрывы нежности, Майкл?
— Послушай, ты очаровательна.

Мы попрощались.
— Мне очень жаль, что я не могу пойти с вами, — сказал Майкл. Брет засмеялась. В дверях я оглянулся. Майкл оперся рукой о
стойку и, наклонившись к Брет, что-то говорил ей. Брет смотрела на него спокойно, но уголки её глаз улыбались.

Выйдя на улицу, я спросил:

— Ну что? Пошли на бокс?
— Пошли, — сказал Билл. — Только не пешком.
— Майкл совсем ошалел от своей возлюбленной, — сказал я в такси.
— Ну, — сказал Билл, — за это его и осуждать не приходится.

9

Встреча боксеров Леду и Фрэнсиса состоялась двадцатого июня. Встреча была интересной. На другое утро а получил письмо
от Роберта Кона, из Андайи. Он живет очень тихо, писал он, купается, иногда играет в гольф и очень много в бридж. В Андайи
великолепный пляж, но он ждет не дождется, когда поедет с нами ловить рыбу. Скоро ли я приеду? Если я буду так добр и
куплю ему двойную лесу, он вернет мне деньги, когда я приеду.

В то же утро, сидя в редакции, я написал Кону, что мы с Биллом выезжаем из Парижа двадцать пятого — в противном случае я
буду телеграфировать — и встретимся с ним в Байонне, а оттуда автобусом поедем через горы в Памплону. В тот же вечер
около семи часов я заглянул в кафе "Селект" повидаться с Майклом и Врет. Их там не было, и я пошел в кафе "Динго".
 
Они сидели в баре за стойкой.
— Хэлло, милый. — Брет протянула мне руку.
— Хэлло, Джейк, — сказал Майкл. — Я, кажется, был навеселе вчера вечером?
— Мягко выражаясь, — сказала Брет. — Просто безобразие.
— Послушайте, — сказал Майкл, — когда вы едете в Испанию? Вы ничего не имеете против, если мы поедем с вами?
— Это будет замечательно.
— Вы серьезно ничего не имеете против? Я, знаете, бывал в Памплоне. Брет ужасно хочется поехать. Но мы, наверно, не
будем вам обузой?
— Не говорите глупостей.
— Я слегка Пьян, знаете ли. А то бы я не решился так прямо спросить вас. Вы, наверно, ничего не имеете против?
— Замолчи, Майкл, — сказала Брет. — Что ж ты хочешь, чтобы он тебе ответил? Я его после сама спрошу.
— Но вы ничего не имеете против?
— Если вы ещё раз спросите, я рассержусь. Мы с Биллом едем двадцать пятого утром.
— Кстати, где Билл? — спросила Брет.
— Он в Шантильи, приглашен к кому-то на обед.
— Он славный.
— Чудесный, — сказал Майкл. — Именно чудесный.
— Ты же не помнишь его, — сказала Брет.
— Помню. Отлично помню его. Вот что, Джейк, мы приедем двадцать пятого вечером. Брет не может рано вставать.
— Ну конечно!
— Если пришлют деньги и если вы определенно ничего не имеете против.
— Деньги пришлют. Я позабочусь об этом.
— Скажите, что нужно выписать.
— Два или три удилища с катушками, лесы и мух.
— Я не буду рыбу удить, — сказала Брет.
— Тогда два спиннинга. И Биллу не придется покупать.
— Хорошо, — сказал Майкл. — Я пошлю телеграмму нашему сторожу.
— Вот будет чудесно! — сказала Брет. — Испания! Повеселимся на славу.
— Двадцать пятого — когда это?
— В субботу.
— Придется поспешить со сборами.
— Ну вот что, — сказал Майкл, — я иду к парикмахеру.
— А мне нужно ванну принять, — сказала Брет. — Проводите меня до отеля, Джейк, будьте другом.
— Мы живем в замечательном отеле, — сказал Майкл. — По-моему, это бордель.
— Мы оставили свои вещи здесь, в кафе, когда приехали, и в отеле нас спросили, на сколько часов нам нужна комната.
Страшно обрадовались, что мы остаемся на ночь.
— Уверен, что это бордель, — сказал Майкл. — Уж мне ли не знать.
— Ох, замолчи и ступай подстригись.

Майкл ушел. Брет и я остались сидеть за стойкой.

— Выпьем ещё?
— Пожалуй.
— Теперь легче стало, — сказала Брет.

Мы пошли по улице Деламбер.

— Мы ещё не виделись с тобой после моего приезда, — сказала Брет.
— Нет.
— Как живешь, Джейк?
— Отлично.

Брет взглянула на меня.

— Послушай, — сказала она. — Роберт Кон тоже едет с вами?
— Да. А что?
— Ты не думаешь, что ему будет тяжело?
— А почему?
— Как ты Думаешь, с кем я ездила в Сан-Себастьян?
— Поздравляю, — сказал я.

Мы пошли дальше.

— Зачем ты это сказал?
— Не знаю. А что ты хочешь, чтобы я сказал?

Мы пошли дальше и свернули за угол.

— Он неплохо вел себя. Только с ним скучно.
— Вот как?
— Я думала, это пойдет ему на пользу.
— Советую тебе серьезно заняться благотворительностью.
— Не говори гадостей.
— Не буду.
— Ты правда не знал?
— Нет, — сказал я. — Вероятно, я не думал об этом.
— Как по-твоему, ему не будет слишком тяжело?
— Это его дело, — сказал я. — Напиши ему, что ты едешь. Он же всегда может не поехать.
— Я напишу ему, чтобы он мог отказаться заранее.

После этого я не видел Брет до вечера двадцать четвертого июня.
— От Кона было что-нибудь?
— Да. Он в восторге.
— О господи!
— Я сама удивилась. Пишет, что ждет не дождется свидания со мной.
— Может быть, он думает, что ты едешь одна?
— Нет. Я написала ему, что мы едем все вместе. И Майкл, и все.
— Он бесподобен.
— Правда?

Они рассчитывали, что деньги придут на следующий день. Мы условились встретиться в Памплоне: они едут прямо на Сан-
Себастьян, а там пересаживаются. Мы все встретимся в Памплоне, в отеле Монтойи. Если они не приедут до понедельника,
то мы едем без них в горы, в Бургете, ловить рыбу. В Бургете ходит автобус. Я записал им подробный маршрут, чтобы они
могли найти нас.

Мы с Биллом уехали утренним поездом с вокзала Орсэ. Был чудесный день, не слишком жаркий, и местность с самого начала
была красивая. Мы пошли в вагон-ресторан и позавтракали. Уходя, я спросил у проводника билетики на обед в первую
очередь.

— Все занято до пятой очереди.
— Что такое?

В этом поезде никогда не подавали обед больше чем в две очереди и всегда было сколько угодно свободных мест.

— Все расписано, — сказал проводник вагона-ресторана. — Пятая очередь будет в три тридцать.
— Плохо дело, — сказал я Биллу.
— Дай ему десять франков.
— Возьмите, — сказал я. — Мы хотим пообедать в первую очередь.

Проводник сунул десять франков в карман.
— Спасибо, — сказал он. — Я бы посоветовал вам запастись сандвичами. Все места на первые четыре очереди заказаны через
управление дороги.
— Вы далеко пойдете, приятель, — сказал ему Билл по-английски. Очевидно, дай я вам пять франков, вы посоветовали бы нам
спрыгнуть с поезда.
— Comment? [Что? (фр.)]
— Подите к черту! — сказал Билл. — Велите подать сандвичи и бутылку вина. Скажи ему, Джейк.
— И пришлите в соседний вагон. — Я объяснил ему, где мы сидим.

В нашем купе сидели муж с женой и подросток сын.

— Вы, кажется, американцы? — спросил муж. — Приятное путешествие?
— Чудесное, — сказал Билл.
— Хорошо делаете. Путешествуйте, пока молоды. Вот мы с мамашей давно собирались в Европу, но пришлось немного
подождать.
— Мы могли поехать десять лет назад, если бы ты хотел, — сказала жена. — Но ты всегда говорил: сперва посмотрим Америку!
Что ни говори, а видели мы немало.
— В нашем поезде полно американцев, — сказал муж. — Целых семь вагонов. Все из Дейтона, штат Огайо. Это паломники. Они
побывали в Риме, а теперь едут в Биарриц и Лурд.
— Ах, вот оно что! Паломники. Святоши сопливые, — сказал Билл.
— Из каких вы краев?
— Я из Канзас-Сити, — сказал я. — А он из Чикаго.
— Оба едете в Биарриц?
— Нет. Мы едем в Испанию ловить рыбу.
— Я сам этим никогда не занимался. Но у нас многие увлекаются. В нашем штате Монтана лучшие места для рыбной ловли. Я
тоже рыбачил с приятелями, но никогда не увлекался.
— Страх как много ты рыбачил, когда ездил с приятелями, — сказала жена.

Он подмигнул нам.
— Женщины все одинаковы. Как только почуют флягу с вином или кружку пива, то уж ты, значит, пропащий человек.
— Мужчины всегда так, — сказала жена, обращаясь к нам. Она погладила свои полные колени. — Я голосовала против сухого
закона, чтобы доставить ему удовольствие и потому что я люблю, чтобы в доме было пиво, а теперь он вот что говорит.
Удивительно, чего ради мы за них замуж выходим.
— А вы знаете, — сказал Билл, — что эта орава отцов-пилигримов захватила вагон-ресторан до половины четвертого?
— Что вы говорите? Этого быть не может!
— Пойдите попробуйте достать место.
— Тогда, мамаша, не пойти ли нам ещё раз позавтракать?

Она встала и оправила платье.

— Посмотрите, пожалуйста, за нашими вещами. Идем, Хьюберт.

Они втроем отправились в ресторан. Немного спустя по вагону прошел проводник, объявляя о первой обеденной очереди, и
паломники Под предводительством своих патеров потянулись по коридору. Наш сосед с семейством не возвращался. По
коридору прошел официант с нашими сандвичами и бутылкой шабли, и мы позвали его.

— Достанется вам сегодня, — сказал я.

Он кивнул.

— Сейчас начинают, в десять тридцать.
— А когда мы есть будем?
— А я когда есть буду?

Он поставил бутылку и два стакана, мы заплатили за сандвичи и дали ему на чай.
— Я приду за тарелками, — сказал он, — или захватите их с собой.

Мы ели сандвичи, Пили шабли и любовались видом из окна. Хлеба только что начали колоситься, и поля пестрели цветами
мака. Пастбища были зеленые, мелькали живописные рощи, а иногда большие реки и вдали, среди деревьев — замки.

В Туре мы вышли и купили ещё бутылку вина, и, когда мы вернулись, джентльмен из Монтаны с женой и сыном Хьюбертом уже
удобно расположились в купе.

— А в Биаррице хорошее купанье? — спросил Хьюберт.
— Мальчишка с ума сходит, пока не дорвется до воды, — сказала его мать. — В атом возрасте трудно сидеть Смирно в поезде.
— Там хорошее купанье, — сказал я. — Но опасно в бурную погоду.
— Вы пообедали? — спросил Билл.
— Да, пообедали. Мы просто остались сидеть за столом, когда они пришли, и там, наверное, подумали, что мы с ними.

Официант сказал нам что-то по-французски, а потом троих отправил обратно.

— Они, конечно, приняли нас за паломников, — сказал муж. — Все-таки большая сила — католическая церковь. Жаль, что вы,
молодые люди, не католики. Тогда бы вы вовремя пообедали.
— Я католик, — сказал я. — Вот это-то и обидно.

Наконец в четверть пятого нам подали обед. Билл уже начал выходить из себя. Он взял за пуговицу патера, который
возвращался в свое купе во главе партии паломников.

— Скажите, отец, а протестантам есть полагается?
— Я ничего не знаю. Разве у вас нет билетиков?
— Этак, пожалуй, и к клану примкнешь, — сказал Вилл.

Патер оглянулся на него.

В вагоне-ресторане официанты в пятый раз подавали обед. Официант, прислуживавший нам, пропотел насквозь. Его белая
куртка под мышками была лиловая.

— Он, наверно, много вина пьет.
— Или носит лиловое белье.
— Давай спросим его.
— Не надо. Он слишком устал.

В Бордо поезд стоял полчаса, и мы вышли через вокзал на улицу. Для поездки в город было слишком мало времени. Потом
мы ехали по Ландам и любовались закатом. Между соснами виднелись широкие выжженные просеки, уходившие вдаль, точно
улицы, а в конце их высились лесистые холмы. В половине восьмого мы пошли ужинать и любовались видом из открытого
окна вагона-ресторана. Вся местность — песок и сосна, и повсюду — заросли вереска. Попадались поляны с домиками, а время
от времени показывалась лесопилка. Стемнело, и за окном чувствовались жаркие темные пески, а к девяти часам мы
приехали в Байонну. Муж, жена и Хьюберт попрощались с нами за руку. Они ехали дальше, до Ла-негресс, где была пересадка
на Биарриц.

— Желаю вам всего лучшего, — сказал муж.
— Будьте поосторожнее на бое Быков.
— Может быть, увидимся в Биаррице, — сказал Хьюберт.

Мы сошли с поезда, неся чемоданы и чехлы с удочками, и через темный вокзал вышли на освещенную площадь, где стояли
фиакры и автобусы отелей. Там, среди шоферов и агентов, дожидался Роберт Кон. Он не сразу увидел нас. Потом пошел нам
навстречу.

— Хэлло, Джейк! Как доехали?
— Отлично, — сказал я. — Это Билл Гортон.
— Здравствуйте.
— Идемте, — сказал Роберт. — У меня фиакр. — Он был немного близорук, я раньше никогда не замечал этого. Он пристально и с
видимым смущением вглядывался в незнакомое лицо Билла.
— Мы поедем в мой отель. Там хорошо. Вполне приемлемо.

Мы сели в фиакр, кучер пристроил чемоданы на козлы, потом взобрался сам, щелкнул кнутом, и мы через темный мост
поехали в город.

— Я очень рад познакомиться с вами, — сказал Роберт Биллу. — Я столько слышал о вас от Джейка, и я читал ваши книги. Вы
привезли мне леску, Джейк?

Фиакр остановился перед отелем, и мы все вылезли и вошли. Отель был хороший, и люди за конторкой очень приветливы, и
мы с Биллом получили по уютной маленькой комнате.

10

Утро было ясное, улицы поливали водой, и мы втроем позавтракали в кафе. Байонна — красивый город. Он похож на очень
чистый испанский город и лежит на большой реке. Уже сейчас, так рано утром, на мосту через реку было очень жарко. Мы
прошли через мост, а потом погуляли по городу.

Я отнюдь не был уверен, что удочки Майкла вовремя придут из Шотландии, поэтому мы стали искать магазин рыболовных
принадлежностей и в конце концов купили Биллу удочку где-то на втором этаже, над галантерейной лавкой. Хозяин отлучился, и
нам пришлось дожидаться его. Наконец он пришел, и мы купили недорогую, весьма приличную удочку и два сачка.

Выйдя из магазина, мы пошли посмотреть на собор. Кон что-то говорил о том, что это прекрасный образец чего-то — не помню
чего. Мне собор показался красивым — красивым и неярким, как испанские церкви. Потом мы пошли дальше, мимо старой
крепости, и дошли до здания конторы, откуда должен был отправляться автобус. Там нам сказали, что автобусное движение
откроется не раньше первого июля. В туристском бюро мы узнали, сколько надо заплатить за автомобиль до Памплоны, и в
большом гараже возле Городского театра наняли машину за четыреста франков. Она должна была заехать за нами в отель
через сорок минут, и мы зашли в то же кафе на площади и Выпили пива. Становилось жарко, но в воздухе ещё пахло
свежестью раннего утра, и сидеть в кафе было приятно. Подул ветерок, и чувствовалось, что прохладой тянет с моря. По
площади расхаживали голуби, и дома были желтые, словно прокаленные солнцем, и мне не хотелось уходить из кафе. Но пора
было идти в отель, сложить вещи и уплатить по счету. Расплатившись за пиво — мы бросили жребий, и, кажется, платил Кон, — мы
пошли в отель. На меня с Биллом пришлось только по шестнадцати франков плюс десять процентов надбавки за услуги, и мы
отправили свои чемоданы вниз и стали ждать Роберта Кона. Пока мы ждали, я увидел на паркете вестибюля таракана, не
меньше трех дюймов длиной. Я показал его Биллу, а потом наступил на него каблуком. Мы решили, что он, вероятно, только
что приполз из сада. В отеле действительно было необыкновенно чисто.

Наконец Кон спустился вниз, и мы все вышли к машине. Машина оказалась большая, с откидным верхом, шофер был в белом
пыльнике с голубым воротником и такими же обшлагами, и мы попросили его опустить верх. Он погрузил наши чемоданы, и
машина тронулась. Мы ехали длинной улицей по направлению к окраине, мимо цветущих садов и оглядывались назад,
прощаясь с городом, а потом очутились среди зеленых холмов, и дорога пошла в гору. То и дело мы обгоняли воловьи и
коровьи упряжки, тащившие повозки басков, мелькали аккуратные, выбеленные фермы. Бискайя — плодородный, цветущий
край, дома чистенькие, деревни, видимо, зажиточные. В каждом селении была площадка для игры в пелоту, где ребятишки
кидали мяч под жарким солнцем. На церквах виднелись надписи, запрещающие ударять мячом в церковные стены, домики
были крыты красной черепицей, — а потом дорога свернула и пошла ещё круче, и мы стали подниматься по склону горы, и под
нами была долина, а холмы уходили назад, в сторону моря. Моря не было видно. Оно было слишком далеко. Видны были
только холмы и ещё холмы, и угадывалось, в какой стороне море.

Мы пересекли испанскую границу. Там была речка и мост, и в одном конце его толстые усатые французы в кепи, а в другом —
испанские карабинеры в лакированных треуголках, с короткими ружьями за спиной. У нас открыли только один чемодан, взяли
наши документы и заглянули в них. С той и с другой стороны кордона было по большой лавке и по гостинице. Шоферу
пришлось зайти в помещение пограничной стражи и заполнить какие-то бумаги, и мы вылезли из машины и подошли к реке
посмотреть, есть ли там форель. Билл пытался заговорить по-испански с одним из карабинеров, но из этого ничего не вышло.
Роберт Кон, показывая пальцем на воду, спросил, водится ли здесь форель, и карабинер сказал, что да, но её немного.

Я спросил его, ловит ли он рыбу, и он ответил, что нет, он этим не занимается.

К мосту подходил бородатый старик с длинными, выгоревшими на солнце волосами, в сшитой из мешковины одежде. Он
опирался на длинную палку, а за спиной у него, головой вниз, висел козленок со связанными ногами.

Карабинер махнул ему саблей, чтобы он воротился. Старик, не сказав ни слова, повернул и пошел обратно по белой дороге в
Испанию.

— Почему старика не пустили? — спросил я.
— У него нет пропуска.

Я предложил карабинеру сигарету. Он взял и поблагодарил меня.

— Что же он будет делать? — спросил я.

Карабинер сплюнул в пыль.

— Да просто перейдет реку вброд.
— Много у вас тут контрабанды?
— Да, — сказал он, — бывает.

Вышел шофер, на ходу складывая бумаги и пряча их во внутренний карман. Мы все сели в машину, и она покатила по белой
пыльной дороге в Испанию. Сначала местность была почти такая же, как до границы; потом, все время поднимаясь в гору по
спиралью вьющейся дороге, мы перевалили через вершину, и тут-то и началась настоящая Испания. Показались длинные
бурые хребты, поросшие редкой сосной, и буковые леса на далеких склонах гор. Дорога сперва шла по верху ущелья, а потом
нырнула вниз, и шофер вдруг дал гудок, затормозил и свернул в сторону, чтобы не наехать на двух ослов, заснувших на дороге.
Горы остались позади, и мы въехали в дубовый лес, где паслись белые козы. Потом пошли поляны, поросшие травой, и
прозрачные ручьи. Мы пересекли один ручей, миновали сумрачную деревушку и снова стали подниматься в гору. Мы
поднимались выше и выше и опять добрались до перевала и повернули, и дорога пошла вниз, забирая вправо, и к югу
открылась новая цепь высоких гор — бурые, словно спекшиеся на солнце и причудливо изборожденные ущельями.

Немного погодя горы кончились, появились деревья по обе стороны дороги, и ручей, и поля спелой пшеницы, и дорога бежала
дальше, очень белая и прямая, а потом мы въехали на пригорок, и слева на вершине горы показался старинный замок, тесно
окруженный строениями, и колыхаемое ветром пшеничное поле, поднимающееся до самых стен. Я оглянулся через плечо — я
сидел впереди рядом с шофером. Роберт Кон спал, но Билл смотрел по сторонам и кивнул мне. Потом мы пересекли равнину,
и справа в пролетах между деревьями сверкала на солнце широкая река, а вдали над равниной уже вставало Памплонское
плато, и видны были городские стены, и высокий темный собор, и кресты на куполах других церквей. Позади плато были горы,
и повсюду, куда ни повернись, были ещё горы, а белая дорога бежала впереди нас по равнине прямо к Памплоне.

Обогнув плато, мы с другой стороны въехали в город по пыльной дороге, круто поднимавшейся между двумя рядами тенистых
деревьев, а потом спустились в новую часть города, которую строят за стенами старого. Мы проехали мимо арены боя
Быков — высокое белое здание, казавшееся бетонным под солнцем, а потом переулком выехали на центральную площадь и
остановились у подъезда отеля Монтойи.

Шофер помог нам вытащить чемоданы. Вокруг машины столпились ребятишки, и на площади было жарко, деревья зеленели,
флаги висели на своих шестах, и приятно было уйти от солнца в тень аркады, которая тянется вокруг всей площади. Монтойя
обрадовался нам, пожал нам руки и дал нам хорошие комнаты с окнами на площадь, а потом мы умылись, почистились и
спустились в столовую к обеду. Шофер тоже остался обедать, а потом мы заплатили ему, и он уехал обратно в Байонну.

В отеле Монтойи две столовые. Одна во втором этаже, с окнами на площадь. Другая внизу, на целый этаж ниже уровня
площади, и оттуда можно выйти на улицу позади отеля, по которой рано утром пробегают Быки, когда их через весь город
гонят к арене. В этой столовой всегда прохладно, и мы очень хорошо позавтракали. Первая трапеза на испанской земле — это
каждый раз серьезное испытание: закуски, кушанье из яиц, два мясных блюда, овощи, салат, десерт и фрукты. Нужно много
вина, чтобы все это одолеть. Роберт Кон пытался сказать, что не хочет второго мясного блюда, но мы не стали переводить
его слова, и служанка принесла ему что-то взамен, кажется, холодного мяса. С самой нашей встречи в Байонне Кон
нервничал. Он не знал, знаем ли мы, что он ездил с Брет в Сан-Себастьян, и это смущало его.

— Ну, — сказал я, — Брет и Майкл должны приехать сегодня вечером.
— Я сомневаюсь, чтобы они приехали, — сказал Кон.
— Почему? — спросил Билл. — Конечно, приедут.
— Они всегда опаздывают, — сказал я.
— Я почти уверен, что они не приедут, — сказал Роберт Кон.

Он сказал это таким тоном, точно он что-то знает, чего мы не знаем, и мы оба разозлились.

— Держу пари на пятьдесят песет, что сегодня вечером они будут здесь, сказал Билл. Он всегда держит пари, когда злится, и
поэтому обычно заключает глупые пари.
— Хорошо, — сказал Кон. — Пари. Помните, Джейк, пятьдесят песет.
— Я и сам запомню, — сказал Билл.

Я видел, что он злится, и хотел успокоить его.
— Они приедут без всякого сомнения, — сказал я. — Только, может быть, не сегодня.
— Хотите отказаться от пари? — спросил Кон.
— Нет. С какой стати? Давайте хоть на сто песет.
— Пожалуйста. Принимаю.
— Ну довольно, — сказал я. — А то вам придется зарегистрировать у меня пари и заплатить мне проценты.
— Ладно, — сказал Кон. Он улыбнулся. — Все равно вы их отыграете у меня в бридж.
— Вы их ещё не выиграли, — сказал Билл.

Мы вышли на площадь и под аркадой пошли в кафе Ирунья Пить кофе. Кон сказал, что пойдет к парикмахеру побриться.

— Послушай, — сказал мне Билл, — есть у меня шансы выиграть это пари?
— Плохие у тебя шансы. Они ещё никуда не приезжали вовремя. Если они не получили денег, то, конечно, сегодня не приедут.
— Я сразу пожалел, как только рот открыл. Но я не мог не вызвать его. Он как будто ничего, но откуда он знает больше нашего?
Майкл и Брет условливались с нами.

Я увидел Кона — он шел к нам через площадь.

— Вот он идет.
— Пусть лучше бросит свои еврейские повадки и не важничает.
— Парикмахерская закрыта, — сказал Кон. — Только в четыре откроется.

Мы Пили кофе в кафе Ирунья, сидя в тени аркады в удобных плетеных креслах, и смотрели на площадь. Потом Билл ушел
писать, письма, а Кон отправился в парикмахерскую. Она все ещё была закрыта, и он решил пойти в отель и принять ванну, но
я ещё посидел на террасе кафе, а потом пошел прогуляться по городу. Было очень жарко, но я держался теневой стороны
улиц, и прошелся по рынку, и радовался, что я снова здесь. Я зашел в ayuntamiento [муниципалитет (исп.)] и разыскал старика,
который каждый год заказывал для меня билеты на бой Быков, и узнал, что он получил деньги, высланные мной из Парижа, и
возобновил абонемент, так что все это было улажено. Он был архивариусом, и все архивы города помещались в его конторе.
Это, кстати сказать, не имеет никакого отношения к рассказу. В его конторе была дверь, обитая зеленым сукном, и вторая, из
плотного дерева, и, когда я ушел, оставив его среди архивов, занимавших сплошь все столы, и притворил обе двери и вышел
на улицу, швейцар остановил меня, чтобы почистить мне пиджак.

— Вы, должно быть, ехали в автомобиле, — сказал он.

На воротнике и плечах лежал толстый слой пыли.

— Да, из Байонны.
— Вот-вот, — сказал он. — Я так и знал, что вы ехали в автомобиле, по тому, как пыль легла. — Я дал ему две медные монеты.

Я увидел собор в конце улицы и направился к нему. Когда я в первый раз увидел его, фасад показался мне некрасивым, но
теперь он мне нравился. Я вошел. Внутри было мглисто и темно, колонны уходили ввысь, и люди молились, и пахло ладаном, и
было несколько изумительных высоких витражей. Я встал на колени и начал молиться и помолился обо всех, кого вспомнил, о
Брет и Майкле, о Билле, Роберте Коне, и о себе, и о всех Матадорах, отдельно о каждом, кого я любил, и гуртом о всех
остальных, потом я снова помолился о себе, и, пока я молился о себе, я почувствовал, что меня клонит ко сну, поэтому я стал
молиться о том, чтобы бои Быков прошли удачно, и чтобы Фиеста была веселая, и чтобы нам наловить побольше рыбы. Я
старался вспомнить, о чем бы ещё помолиться, и подумал, что хорошо бы иметь немного денег, и я помолился о том, чтобы
мне нажить кучу денег, и потом начал думать, как бы я мог их нажить, и, думая о наживе, я вспомнил графа и подумал о том,
где он теперь, и пожалел, что не видел его с того вечера на Монмартре, и старался вспомнить что-то смешное, что Брет
рассказала мне про него, и так как я все это время стоял на коленях, опершись лбом о деревянную спинку скамьи, и думал о
том, что я молюсь, то мне было немного стыдно и я жалел, что я такой никудышный католик, но я понимал, что ничего тут не
могу поделать, по крайней мере сейчас, а может быть, и никогда, но что все-таки это — великая религия, и как бы хорошо
предаться набожным мыслям, и, может быть, в следующий раз мне это удастся; а потом я стоял под жарким солнцем на
паперти собора, и указательный, средний и большой пальцы правой руки все ещё были влажные, и я чувствовал, как они
сохнут на солнце. Солнце палило жестоко, и я переулками, прячась в тени зданий, вернулся в отель.

Вечером, за ужином, оказалось, что Роберт Кон принял ванну, побрился, подстригся и вымыл голову и что его волосы чем-то
смазаны, чтобы не торчали. Он нервничал, и я ничем не старался ему помочь. Поезд из Сан-Себастьяна прибывал в десять
часов, и Брет с Майклом могли приехать только этим поездом. Без двадцати девять, когда мы ещё и половины ужина не
съели, Роберт Кон встал из-за стола и сказал, что пойдет встречать их на вокзал. Я сказал, что пойду вместе с ним — просто
чтобы поддразнить его. Билл сказал, что скорей повесится, чем уйдет, не доев ужина. Я сказал, что мы сейчас же вернемся.

Мы пошли на вокзал. Я наслаждался волнением Кона. Я надеялся, что Брет приедет этим поездом. На вокзале оказалось, что
поезд опаздывает, и мы дожидались его, сидя в темноте на багажной тележке за вокзалом. Я никогда, кроме как на войне, не
видел, чтобы человек так волновался, как Роберт Кон, или был в таком нетерпении. Я наслаждался этим. Свинство было
наслаждаться этим, но я и чувствовал себя свиньей. Кон обладал удивительной способностью пробуждать в человеке все
самое скверное.

Наконец мы услышали далекий свист внизу, с другой стороны плато, а потом увидели поднимающиеся в гору огни паровоза.
Мы вошли в вокзал и стояли в толпе встречающих у самой решетки; поезд подошел и остановился, и пассажиры потянулись к
выходу.

Их не было в толпе пассажиров. Мы подождали, пока все прошли через вокзал и сели в автобусы, или наняли фиакры, или
пошли пешком в темноте с друзьями и родственниками.

— Я так и знал, что они не приедут, — сказал Кон.

Мы шли обратно в отель.

— А я думал, может быть, все-таки приедут, — сказал я.

Когда мы вернулись в столовую, Билл ел фрукты и допивал бутылку вина.

— Не приехали?
— Нет.
— Ничего, Кон, если я отдам вам сто песет завтра утром? — спросил Билл. — Я ещё не обменял свои деньги.
— Да не нужно, — сказал Роберт Кон. — Давайте лучше держать другое пари. Можно держать пари на бой Быков?
— Можно, — сказал Билл, — только не нужно.
— Это все равно что держать пари на войну, — сказал я. — Здесь не требуется материальной заинтересованности.
— Мне очень любопытно посмотреть бой Быков, — сказал Роберт.

К нашему столику подошел Монтойя. В руках у него была телеграмма.

— Это вам. — Он передал её мне.

Я прочел: "Остались ночевать Сан-Себастьяне".

— Это от них, — сказал я. Я спрятал телеграмму в карман. В другое время я показал бы её.
— Они остановились в Сан-Себастьяне, — сказал я. — Посылают вам привет.

Почему меня подмывало бесить его, я и сам не знаю. Впрочем, знаю. Я слепо, непримиримо ревновал к тому, что с ним
случилось. Хоть я и считал случившееся в порядке вещей, это ничего не меняло. Я, несомненно, ненавидел его. Не думаю,
чтобы я по-настоящему ненавидел его до той минуты, когда он за завтраком напустил на себя всезнающий вид и потом
отправился наводить красоту в парикмахерскую. И я спрятал телеграмму в карман. Как бы то ни было, телеграмма была
адресована мне.

— Ну что ж, — сказал я. — Самое правильное — уехать дневным автобусом в Бургете. Если они приедут завтра вечером, пусть
догоняют нас.

Из Сан-Себастьяна было только два поезда: один рано утром и другой, вечерний, который мы только что ходили встречать.

— Это неплохая мысль, — сказал Кон.
— Чем скорее мы доберемся до реки, тем лучше.
— Мне все равно, когда бы ни ехать, — сказал Билл, — чем скорее, тем лучше.

Мы посидели в кафе Ирунья и Выпили кофе, а потом прошлись до арены, погуляли в поле и под деревьями на краю обрыва,
смотрели вниз, на темную реку, и я рано лег спать. Билл и Кон, вероятно, поздно засиделись в кафе, потому что я уже спал,
когда они пришли.

Утром я взял три билета на автобус до Бургете. Он отходил в два часа дня. Раньше этого ехать было не на чем. Я сидел в
кафе Ирунья и читал газеты, когда увидел Роберта Кона, пересекающего площадь. Он подошел к моему столику и сел против
меня в плетеное кресло.

— Это очень уютное кафе, — сказал он. — Хорошо выспались, Джейк?
— Я спал как колода.
— Я спал неважно. Да мы с Биллом и легли поздно.
— Где вы были?
— Здесь. А когда здесь закрыли, мы пошли в другое кафе. Где хозяин говорит по-немецки и по-английски.
— Кафе Суисо.
— Вот-вот. Очень симпатичный старик. По-моему, его кафе лучше этого.
— Днем там нехорошо, — сказал я. — Слишком жарко. Между прочим, я взял билеты на автобус.
— Я не поеду сегодня. Вы с Биллом поезжайте вперед.
— Я же взял вам билет.
— Дайте его сюда. Я получу деньги обратно.
— Пять песет стоит.

Роберт Кон достал серебряную монету в пять песет и отдал её мне.

— Я должен остаться, — сказал он. — Понимаете, боюсь, что вышло недоразумение.
— Имейте в виду, — сказал я, — что они могут приехать и через три дня и через четыре, раз они развлекаются в Сан-Себастьяне.
— В том-то и дело, — сказал Роберт. — Я боюсь, что они рассчитывали встретить меня в Сан-Себастьяне и поэтому остались там.
— Почему вы так думаете?
— Потому что я писал Брет об этом.
— Почему же, черт возьми, вы не остались там и не дождались их... начал было я, но остановился. Я решил, что эта мысль
сама придет ему в голову, но, кажется, этого так и не произошло.

Теперь он уже не стеснялся, ему приятно было говорить со мной, после того как он дал мне понять, что между ним и Брет что-
то есть.

— Мы с Биллом уедем сейчас же после завтрака, — сказал я.
— Жаль, что я не могу. Всю зиму мы мечтали об этой рыбной ловле. — Он даже загрустил. — Но я должен остаться. Серьезно,
должен. Как только они приедут, я сейчас же привезу их.
— Надо найти Билла.
— Я пойду к парикмахеру.
— Ну, увидимся за завтраком.

Я нашел Билла в его комнате. Он брился.

— Да, да, он все поведал мне вчера вечером, — сказал Билл. — Изливал душу. Говорит, что у него с Брет было назначено
свиданье в Сан-Себастьяне.
— Врет, сволочь!
— Ну, ну, — сказал Билл. — Не злись. Рано злиться, мы ещё только выехали. Но все-таки, где тебя угораздило подружиться с этим
типом?
— Не спрашивай уж, ради бога.

Билл повернул ко мне свое наполовину выбритое лицо, а потом продолжал говорить в зеркало, намыливая себе щеки.

— Если я не ошибаюсь, прошлой зимой он приходил ко мне в Нью-Йорке с письмом от тебя? К счастью, я завзятый
путешественник. А почему ты заодно не прихватил с собой ещё парочку еврейских друзей? — Он потер большим пальцем
подбородок, посмотрел на него и снова начал скрести.
— Твои друзья тоже не все первый сорт.
— Верно. Попадаются и неважные. Но куда им до Роберта Кона. А смешнее всего, что он славный. Он мне нравится. Но он
совершенно невозможен.
— Он бывает очень мил.
— Знаю. В этом-то и весь ужас.

Я засмеялся
— Тебе хорошо смеяться, — сказал Билл. — Ты не сидел с ним вчера до двух часов ночи.
— А что, трудно было?
— Ужасно. Что это у него за история с Брет? Неужели между ними что-то было?

Он взялся за подбородок и поворачивал его вправо и влево.

— Ну конечно. Она ездила с ним в Сан-Себастьян.
— Господи, как глупо! Зачем она это сделала?
— Ей хотелось уехать из города, а она никуда не может ездить одна. Говорит, она думала, что это пойдет ему на пользу.
— Почему люди делают такие сверхъестественные глупости? Почему она не поехала с кем-нибудь из своих? Или с тобой? — Он
поперхнулся и торопливо прибавил: — Или со мной? Почему не со мной? — Он внимательно посмотрел на себя в зеркало,
шлепнул на каждую скулу по большому комку мыльной пены. Вот честное лицо. Вот лицо, которому может довериться каждая
Женщина.
— Она никогда его не видела.
— Напрасно. Все Женщины должны видеть его. Это лицо нужно воспроизвести на всех киноэкранах по всей стране. Каждой
Женщине после венчанья нужно вручать снимок этого лица. Матери должны говорить дочерям об этом лице. Сын мой, — он
ткнул в мою сторону бритвой, — пробивайся на Запад с этим лицом и возвысься вместе с отчизной.

Он нагнулся над тазом, обмыл лицо холодной водой, вытер его одеколоном, потом внимательно посмотрел на себя в зеркало,
оттягивая длинную верхнюю губу.

— О господи! — сказал он. — Какое мерзкое лицо!

Он помолчал, все так же глядя в зеркало.

— А что касается этого Роберта Кона, — сказал Билл, — то меня тошнит от него, и пусть отправляется ко всем чертям, и я очень
рад, что он остается здесь и что мы поедем ловить рыбу без него.
— Вот это верно.
— Мы едем ловить форель. Мы едем ловить форель на реке Ирати, и мы сейчас за завтраком накачаемся здешним вином, а
потом чудесно прокатимся на автобусе.
— Отлично. Пойдем в кафе Ирунья и приступим, — сказал я.

11

На площади сильно припекало, когда мы после завтрака, нагруженные чемоданами и спиннингами в чехлах, пошли к автобусу,
чтобы ехать в Бургете. На крыше автобуса уже сидели люди, по лестнице карабкались ещё пассажиры. Билл влез наверх, и
Роберт Кон сел рядом с ним, чтобы занять место для меня, а я пошел обратно в отель и захватил на дорогу несколько бутылок
вина. Когда я вернулся, автобус был набит битком. На чемоданах и ящиках, загромождавших крышу, сидели пассажиры, и все
Женщины обмахивались веерами. Было очень жарко. Роберт слез, освободив занятое для меня место, и я примостился на
единственной деревянной скамье, тянувшейся вдоль крыши.

Роберт Кон стоял в тени аркады и ждал, когда мы тронемся. У наших ног полулежал баск с большим мехом на коленях. Он
протянул мех Биллу и мне, и, когда я поднял мех, чтобы хлебнуть, баск так внезапно и похоже взревел, подражая
автомобильному гудку, что я пролил вино, и все засмеялись. Он извинился и настоял, чтобы я хлебнул ещё раз. Немного погодя
он опять изобразил гудок, и я во второй раз попался. У него это хорошо выходило. Баски были очень довольны; сосед Билла
заговорил с ним по-испански, и Билл ничего не понял, поэтому он протянул ему одну из наших бутылок вина. Сосед отказался.
Слишком жарко, и он слишком много Выпил за завтраком. Когда Билл вторично протянул ему бутылку, он отпил большой глоток,
а потом бутылка пошла по кругу в нашем конце автобуса. Каждый вежливо отпивал глоток, а потом они заставили нас
закупорить бутылку и убрать её. Они наперебой протягивали нам свои мехи с вином. Это все были крестьяне, ехавшие в горы.

Наконец, после того как имитатор гудка ещё разок-другой обманул нас, автобус тронулся, и Роберт Кон помахал нам на
прощанье, и все баски помахали ему в ответ. Как только дорога вывела нас за город, стало прохладно. Приятно было сидеть
так высоко и проезжать под самыми деревьями. Дорога спускалась под гору, автобус шел очень быстро, подымая тучи пыли,
и пыль оседала на деревьях, а сквозь листву нам виден был город, встающий позади нас на крутом обрыве над рекой. Баск,
прислонившись к моим коленям, указал горлышком меха на город и подмигнул нам. Потом кивнул головой.

— Неплохо, а?
— Чудесный народ эти баски, — сказал Билл.

Баск, сидевший у моих ног, загорел до цвета седельной кожи. На нем была черная блуза, как и на всех остальных. Загорелую
шею бороздили морщины. Он повернулся и протянул Биллу свой мех. Билл передал ему одну из наших бутылок. Баск повел
указательным пальцем перед носом Билла и возвратил ему бутылку, прихлопнув пробку ладонью. Он вскинул мех с вином.

— Подымайте, — сказал он. — Выше! Выше!

Билл поднял мех и, закинув голову, подставил рот под струю вина. Когда он, перестав Пить, опустил мех, струйка вина потекла
по его подбородку.

— Нет! Нет! — заговорили баски. — Не так. — Кто-то выхватил мех из рук его хозяина, который сам собирался показать, как нужно
Пить. Выхватил мех молодой парень, и, держа его в вытянутых руках, он высоко вскинул его и крепко сжал, так что вино,
зашипев, полилось ему в рот. Он держал мех далеко от себя, и винная струя, описывая пологую траекторию, лилась ему в рот,
и он глотал спокойно и размеренно.
— Эй ты! — крикнул хозяин меха. — Чье вино дуешь?

Молодой парень помахал ему мизинцем и улыбнулся нам глазами. Потом он резко остановил струю, подняв горлышко, и
опустил мех на руки владельца. Он подмигнул нам. Владелец грустно встряхнул мех.

Мы въехали в какую-то деревню, остановились у трактира, и водитель автобуса взял несколько посылок. Потом мы покатили
дальше. За деревней дорога начала подыматься в гору. Кругом были засеянные поля, к ним отлого спускались скалистые
склоны. Пашни ползли вверх по откосам. Теперь, когда мы забрались выше, ветер сильнее колыхал колосья. Дорога была
белая и пыльная, и пыль поднималась из-под колес и повисала в воздухе за нами. Дорога вела все выше в горы, и цветущие
поля остались внизу. Теперь только изредка попадались клочки пашен на голых склонах гор по обе стороны ручьев. Мы круто
свернули к обочине, чтобы пропустить упряжку мулов шесть мулов, шедших друг за другом, тащили высокий, груженный
товаром фургон. Фургон и мулы были покрыты пылью. Сейчас же за первым фургоном шла ещё упряжка, таща второй фургон.
Этот был гружен лесом, и, когда мы проезжали мимо, возница откинулся назад и заложил деревянные тормозные колодки.
Здесь местность была совсем голая, склоны каменистые, а спекшаяся глина засохла в глубоких бороздах от дождей.

За поворотом дороги неожиданно открылась зеленая долина, по которой протекал ручей. Направо и налево от ручья
раскинулась деревня, виноградники доходили до самых домов.

Мы остановились перед лавкой, много пассажиров сошло с автобуса, и часть багажа на крыше вытащили из-под брезента и
спустили вниз. Мы с Биллом тоже слезли и вошли в лавку. Это оказалось низкое, полутемное помещение, где с потолка свисали
седла и упряжь, белые деревянные вилы, связки парусиновых башмаков на веревочной подошве, окорока и бруски сала,
гирлянды чеснока и длинные колбасы. Здесь было прохладно и сумрачно, и мы стояли у длинного деревянного прилавка, за
которым две Женщины продавали вино. На полках позади них лежали съестные припасы и разный товар.

Мы Выпили по рюмке агуардиенте [водка (исп.)] и заплатили сорок сентимо за обе рюмки. Я дал Женщине пятьдесят сентимо,
чтобы она оставила себе на чай, но она вернула мне монетку, решив, что я не расслышал цены.

Вошли двое из басков, ехавших с нами, и непременно хотели угостить нас. Они угостили нас, а потом мы угостили их, а потом
они похлопали нас по плечу и ещё раз угостили. Потом мы опять угостили их и вышли все вместе на солнцепек и полезли
обратно на крышу автобуса. Теперь для всех было достаточно места, и баск, который раньше лежал на железной крыше,
теперь сидел между мной и Биллом. Женщина, которая наливала нам водку, вышла из лавки, вытирая руки о передник, и
заговорила с кем-то сидящим в автобусе. Вышел водитель с двумя пустыми почтовыми сумками и влез на свое место, потом
автобус тронулся, и все помахали нам на прощанье.

Зеленая долина сразу осталась позади, и мы снова были в горах. Билл беседовал с баском — хозяином меха. Кто-то
перегнулся к нам через спинку скамьи и спросил по-английски:

— Вы американцы?
— Да.
— Я жил там, — сказал он. — Сорок лет назад.

Это был старик, такой же смуглый, как и все остальные, с седой щетинистой бородой.

— Ну и как?
— Что вы говорите?
— Понравилось в Америке?
— Я был в Калифорнии. Очень понравилось.
— Отчего вы уехали?
— Что вы говорите?
— Отчего приехали обратно?
— Я приехал, чтобы жениться. Я собирался поехать опять, но жена моя не любит путешествовать. Вы откуда?
— Из Канзас-Сити.
— Я был там, — сказал он. — Я был в Чикаго, в Сент-Луисе, в Канзас-Сити, в Денвере, в Лос—Анджелесе, в Солт-Лейк-Сити.

Он тщательно перечислил все города.
— Долго вы были в Америке?
— Пятнадцать лет. Потом я приехал обратно и женился.
— Выпьем?
— Давайте, — сказал он. — Этого в Америке не достанешь, а?
— Сколько угодно, были бы деньги.
— А зачем вы приехали сюда?
— Мы приехали в Памплону, на Фиесту.
— Вы любите бой Быков?
— Очень. А вы?
— Да, — сказал он. — Пожалуй, люблю. — Потом, немного погодя: — А сейчас куда едете?
— В Бургете, рыбу ловить.
— Ну, — сказал он, — желаю вам наловить побольше.

Он пожал руку и мне и Биллу, потом опять повернулся к нам спиной. Остальные баски смотрели на него с уважением. Он уселся
поудобнее и каждый раз, когда я поворачивал голову, оглядывая местность, улыбался мне. Но усилия, которых стоил ему
разговор с американцами, видимо, утомили его. Он больше не сказал ни слова.

Дорога неуклонно поднималась все выше. Местность была голая, почва глинистая, повсюду торчали камни. Трава не росла по
обочине дороги. Оглядываясь назад, мы видели расстилавшуюся внизу долину. Далеко позади на горных склонах мелькали
зеленые и бурые квадраты полей. Горизонт замыкали горы, темные, причудливых очертаний. По мере того как мы
поднимались выше, картина менялась. Автобус медленно вползал по крутой дороге, и на юге появлялись все новые горы.
Потом дорога перевалила через гребень, выровнялась и вошла в лес. Это был лес пробкового дуба, и лучи солнца пучками
проникали сквозь листву, а в глубине леса среди деревьев пасся скот. Потом лес кончился, дорога пошла по возвышенности, и
впереди открылась волнистая зеленая равнина, а за ней высились темные горы. Они были не такие, как бурые, спекшиеся от
зноя горы, которые остались позади. Эти были покрыты лесом, и по склонам их спускались облака. Зеленая равнина,
прорезанная изгородями, уходила вдаль; пересекавшая её с юга на север дорога белела между двумя рядами деревьев.
Когда мы добрались до края возвышенности, мы увидели красные кровли и белые дома Бургете, выстроившиеся на равнине,
а за ними, у вершины первой темной горы, блеснула серая железная крыша Ронсевальского монастыря.

— Вон Ронсеваль, — сказал я.
— Где?
— Вон там, где начинаются горы.
— Холодно, — сказал Билл.
— Здесь высоко, — сказал я. — Наверно, тысяча двести метров.
— Ужасно холодно, — сказал Билл.

Автобус спустился на ровную, прямую дорогу, которая вела в Бургете. Мы проехали перекресток и пересекли мост через
ручей. Дома Бургете тянулись по обе стороны дороги." Переулков не было. Автобус миновал церковь, здание школы и
остановился. Мы с Биллом сошли, и водитель подал нам наши чемоданы и удочки в чехле. Подошел карабинер в треуголке и
желтых ремнях крест-накрест.

— Что у вас тут?

Он ткнул пальцем в чехол с удочками. Я открыл чехол и показал ему. Он спросил, есть ли у нас разрешение на рыбную ловлю, и
я предъявил его. Он посмотрел на число и помахал рукой.

— В порядке? — спросил я.
— Да. Конечно.

Мы пошли в гостиницу мимо выбеленных каменных домов, где целые семьи сидели на пороге и глазели на нас.

Толстая Женщина, хозяйка гостиницы, вышла из кухни и поздоровалась с нами за руку. Она сняла очки, протерла их и снова
надела. Поднимался ветер, и в гостинице было холодно. Хозяйка послала с нами служанку наверх показать комнату. Там были
две кровати, умывальник, шкаф и большая гравюра в рамке — "Ронсевальская богородица". Ставни дрожали от ветра.
Комната выходила на север. Мы умылись, надели свитеры и спустились в столовую. Пол был каменный, потолок низкий, стены
обшиты дубом. Ставни уже закрыли, в комнате стоял такой холод, что видно было дыхание.

— О господи, — сказал Билл, — неужели и завтра будет такой мороз! Я не согласен шлепать по воде в такую погоду.

В дальнем углу, позади деревянных столов, стояло пианино, Билл подошел к нему и начал играть.

— Это чтобы согреться, — сказал он.

Я разыскал хозяйку и спросил её, сколько стоит комната и стол. Она сложила руки под передником и сказала, не глядя на меня:

— Двенадцать песет.
— Что вы, мы в Памплоне платили не больше!

Она ничего не ответила, только сняла очки и протерла их кончиком передника.

— Это слишком дорого, — сказал я. — Мы в большом отеле платили столько же.
— Мы сделали ванную.
— А дешевле комнат у вас нет?
— Летом нет. Сейчас самый сезон.

Кроме нас, в гостинице не было ни души. Ладно, подумал я, всего-то на несколько дней.
— Это с вином?
— Конечно.
— Ладно, — сказал я. — Согласен.

Я вернулся к Биллу. Он дыхнул на меня, показывая, как холодно, и продолжая играть. Я сел за один из столов и стал
разглядывать картины на стенах. На одной были кролики, мертвые, на другой фазаны, тоже мертвые, и на третьей мертвые
утки. Все картины были темные и словно закоптелые. На буфете стояла целая батарея винных бутылок. Я пересмотрел их.
Билл все ещё играл.

— Как насчет горячего пунша с ромом? — спросил он. — Моей игрой надолго не согреешься.

Я вышел и объяснил хозяйке, что такое пунш с ромом и как его делать. Через несколько минут служанка принесла каменный
кувшин, из которого валил пар. Билл отошел от пианино, и мы Пили горячий пунш и прислушивались к ветру.

— Непохоже, чтобы тут было много рому.

Я подошел к буфету, взял бутылку с ромом и влил в кувшин полстакана.

— Явочным порядком, — сказал Билл. — Без разрешения властей.

Вошла служанка и стала накрывать к ужину.

— Основательно здесь продувает, — сказал Билл.

Служанка принесла большую миску горячего овощного супа и вино. На второе нам подали жареную форель, потом какого-то
тушеного мяса и большое блюдо с земляникой. Вино мы Пили не в убыток себе, и служанка смущенно, но с готовностью
приносила его. Старуха хозяйка один раз заглянула в столовую и сосчитала пустые бутылки.

После ужина мы поднялись к себе и курили и читали в постели, чтобы согреться. Ночью я проснулся и услышал завывание
ветра. Хорошо было лежать в теплой постели.
 
12

Утром, как только я проснулся, я подошел к окну и выглянул. Прояснилось, и на горах не было туч. Под окнами стояло
несколько повозок и старый дилижанс с ветхой, растрескавшейся от непогоды деревянной крышей. Он, вероятно, стоял здесь
с тех времен, когда ещё не было автобусов. Козел вскочил на повозку, а оттуда на крышу дилижанса. Он тряс головой на коз,
стоящих внизу, а когда я замахнулся на него, он спрыгнул на землю.

Билл ещё спал, и я бесшумно оделся, натянул ботинки в коридоре и спустился вниз. Там все было тихо, и я откинул засов на
двери и вышел. Утро было прохладное, солнце ещё не высушило росу, выпавшую после того, как улегся ветер. Я поискал в
сарае за гостиницей, нашел что-то вроде мотыги и пошел на берег ручья, чтобы накопать червей для наживки. Ручей был
прозрачный и мелкий, но вряд ли в нем водилась форель. Я всадил мотыгу в мокрую траву и отвалил ком земли. Под ним
оказались черви. Как только я приподнял землю, они ускользнули, и я стал копать осторожно и набрал очень много. Копая у
самой воды, в мокрой земле, я наполнил червями две пустые банки из-под табаку и сверху набросал земли. Козы смотрели,
как я копаю.

Когда я вернулся в гостиницу, хозяйка была на кухне, и я сказал ей, чтобы она дала нам кофе и приготовила завтрак с собой.
Билл проснулся и сидел на краю постели.

— Я видел тебя в окно, — сказал он. — Не хотел мешать тебе. Что ты делал? Зарывал свои деньги?
— Ах ты лентяй!
— Трудился для общего блага? Чудесно! Продолжай в том же духе каждое утро.
— Ну, довольно валяться, — сказал я. — Вставай.
— Что? Встать? Никогда не встану.

Он залез в постель и натянул одеяло до подбородка.

— Попробуй уговори меня встать.

Я молча собирал наше снаряжение и складывал его в мешок.
— Ну что, не хочешь? — спросил Билл.
— Я иду вниз завтракать.
— Завтракать? Что же ты не сказал, что завтракать? Я думал, ты в шутку предлагаешь мне встать. Завтракать? Замечательно.
Теперь ты рассуждаешь здраво. Пойди накопай ещё червей, а я сейчас спущусь.
— Иди к черту!
— Трудись для общей пользы. — Билл натянул белье. — Проявляй иронию и жалость.

Я вышел из комнаты с мешком, сачками и удочками.

— Эй, вернись!

Я просунул голову в дверь.

— Неужели ты не проявишь хоть немного иронии и жалости?

Я показал ему нос.

— Это не ирония.

Спускаясь по лестнице, я слышал, как Билл напевал: "Ирония и Жалость. Когда ты узнаешь... О, дай им Иронию и дай им
Жалость. О, дай нам Иронию. Когда ты узнаешь... Немного иронии. Немножечко жалости..." Он пел до тех пор, пока не
спустился вниз. Пел он на мотив: "В церкви звонят для меня, для тебя..." Я читал испанскую газету недельной давности.

— Что это за чепуха про иронию и жалость?
— Что? Ты не знаешь про Иронию и Жалость?
— Нет. Кто это выдумал?
— Все. В Нью-Йорке помешаны на этом. Как когда-то на циркачах Фрателлини.

Вошла служанка с кофе и намазанными маслом гренками. Или, вернее, с намазанным маслом поджаренным хлебом.

— Спроси её, есть ли у них джем, — сказал Билл. — Будь ироничен с ней.
— Есть у вас джем?
— Какая же это ирония? Жаль, что я не говорю по-испански.

Кофе был вкусный, и мы Пили его из больших чашек. Служанка принесла стеклянную вазочку с малиновым джемом.

— Спасибо.
— Да не так! — сказал Билл. — Скажи что-нибудь ироническое. Состри по адресу Примо-де-ривера.
— Надо было сказать, что в Республике Рифов им не жизнь, а малина.
— Слабо, — сказал Билл. — Очень слабо. Не умеешь ты этого. Вот и все. Ты не понимаешь иронии. В тебе нет жалости. Скажи
что-нибудь жалостливое.
— Роберт Кон.
— Недурно. Это уже лучше. Дальше: почему Кон достоин жалости? Будь ироничен.

Он отхлебнул большой глоток кофе.

— Да ну тебя! — сказал я. — Разве можно острить в такую рань?
— Вот видишь! А ещё туда же — писателем хочешь быть. Ты всего-навсего газетчик. Экспатриированный газетчик. Ты должен
быть полон иронии, как только встанешь с постели. Ты должен с раннего утра задыхаться от жалости.
— Ну дальше, — сказал я. — От кого ты набрался такой чепухи?
— От всех. Ты что же, ничего не читаешь? Ни с кем не видаешься? Знаешь, кто ты? Ты — экспатриант. Почему ты не живешь в
Нью-Йорке? Тогда ты все это знал бы. Чем я могу тебе помочь? Прикажешь приезжать каждый год и просвещать тебя?
— Выпей ещё кофе, — сказал я.
— Кофе — это хорошо. Кофе тебе полезен. В нем есть кофеин. Все дело в кофеине. От кофеина он садится на её коня, а она
ложится в его могилу. Знаешь, что с тобой? Ты экспатриант и притом худшего сорта. Неужели ты не слыхал об этом? Никто,
покинувший свою родину, не написал ничего, достойного увидеть свет. Даже в газетах.

Он допил кофе.
— Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Ты становишься манерным. Европейские лжеидеалы погубят тебя.
Пьянство сведет тебя в могилу. Ты помешался на Женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит на разговоры. Ты
экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе.

— Какая роскошная жизнь, — сказал я. — А когда же я работаю?
— Ты и не работаешь. По одной версии тебя содержат Женщины, по другой ты не мужчина.
— Нет, — сказал я. — Просто несчастный случай.
— Никогда не упоминай об этом, — сказал Билл. — О таких вещах лучше не распространяться. Это должно быть скрыто под
покровом тайны. Как первый велосипед Генри Форда.

До сих пор он сыпал как из решета, но теперь вдруг замолчал. Я боялся, как бы он не подумал, что задел меня, неосторожно
сболтнув лишнее. Я хотел снова завести его.

— Никакого велосипеда не было, — сказал я. — Он верхом ездил.
— Я слышал про трехколесный велосипед.
— Ну что ж, — сказал я. — Самолет тоже вроде велосипеда. Управление такое же.
— Только педали не нужно нажимать.
— Да, — сказал я. — Педали, пожалуй, нажимать не нужно.
— Ну хватит, — сказал Билл.
— Как хочешь. Я только заступился за велосипед.
— И пишет Генри тоже хорошо, — сказал Билл. — А ты сам очень хороший. Тебе уже говорили, что ты хороший?
— Вовсе я не хороший!
— Послушай. Ты очень хороший, и я никого на свете так не люблю, как тебя. В Нью-Йорке я не мог бы тебе этого сказать. Там
решили бы, что я гомосексуалист. Из-за этого разразилась Гражданская война. Авраам Линкольн был гомосексуалист. Он был
влюблен в генерала Гранта. Так же как Джефферсон Дэвис. Линкольн освободил рабов просто на пари. Судебное дело о
Дреде Скоте было подстроено Лигой сухого закона. Все это — половой вопрос. Полковника леди и Джуди О'Грэди — лесбиянки
обе в душе!

Он замолчал.
— Хочешь ещё?
— Валяй, — сказал я.
— Больше ничего не знаю. Остальное доскажу за обедом.
— Ах ты чучело! — сказал я.
— Дрянь ты этакая!

Мы уложили завтрак и две бутылки вина в рюкзак, и Билл надел его. Я перекинул через плечо чехол с удочками и сачки. Мы
пошли по дороге, потом пересекли поляну и нашли тропинку через луга, которая вела к лесистому склону ближайшей горы. Мы
пошли по этой песчаной тропинке. Луга были волнистые, поросшие густой травой, но трава была низкая, оттого что здесь
паслись овцы. Коровы паслись выше, в горах. Из лесу доносился звон их колокольчиков.

Тропинка привела нас к бревну, перекинутому через ручей. Бревно было обстругано, согнутое молодое деревцо служило
перилами. Возле ручья, на песчаном дне мелкого прудика, чернели головастики. Мы поднялись на крутой берег и снова пошли
волнистыми лугами. Оглянувшись, мы увидели белые домики и красные крыши Бургете и белую дорогу, по которой ехал
грузовик, вздымая облако пыли.

Луга кончились, и мы вышли ко второму, более быстрому ручью. Песчаная дорога спускалась к броду, а дальше поднималась
к лесу. Тропинка опять привела нас к бревну, перекинутому через ручей пониже брода, а потом она слилась с дорогой, и мы
вошли в лес.

Это был буковый лес, очень старый. Корни деревьев выступали из земли, сучья были корявые. Мы шли по дороге между
толстыми стволами старых буков, и солнечный свет, проникая сквозь листву, пятнами лежал на траве. Несмотря на высокие
деревья и густую листву, в лесу не было сумрачно. Никакого подлеска — только мягкая трава, очень зеленая и свежая, и
высокие серые деревья, расставленные просторно, словно в парке.

— Вот это природа! — сказал Билл.

Дорога вела вверх по склону, мы вошли в густой лес, и дорога по-прежнему поднималась в гору. Иногда она вдруг ныряла, а
потом снова круто вела вверх. Все время мы слышали позванивание колокольчиков в лесу. Наконец мы вышли на гребень
горы. Мы стояли на самой высокой точке самой высокой гряды лесистых гор, которые мы видели из Бургете. На прогалинке
между деревьями на солнечной стороне росла земляника.

Дальше дорога выходила из лесу и шла вдоль гребня. Впереди уже не было лесистых гор, начинались обширные поля желтого
дрока. Вдали темные деревья и серые валуны на отвесном берегу отмечали русло реки Ирати.

— Нам нужно идти этой дорогой вдоль гребня, пересечь эти горы, пройти лесом те горы, подальше, и спуститься в долину
Ирати, — показал я Биллу.

— Прогулочка, доложу я вам!

— Это слишком далеко, чтобы дойти, половить рыбу и вернуться в тот же день без спешки.

— Вот именно, без спешки. Хорошо сказано. Нам придется гнать как сумасшедшим, чтобы вообще дойти туда и обратно и хоть
что-нибудь наловить.

Путь был длинный, местность красивая, но мы очень устали, когда наконец спустились по крутой дороге, которая вела с
лесистых гор в долину Рио-де-ла-Фабрика.

Дорога вышла из лесной тени на жаркое солнце. Впереди была река. За рекой вставал крутой горный склон. По склону росла
гречиха, стояло несколько деревьев, под ними мы увидели белый домик. Было очень жарко, и мы остановились в тени
деревьев возле плотины.

Билл прислонил мешок к дереву, мы свинтили удилища, надели катушки, привязали поводки и приготовились ловить рыбу.

— Ты уверен, что в этой луже водятся форели?
— Она кишит ими.
— Я буду ловить на муху. У тебя есть мухи Макгинти?
— На, возьми.
— А ты? На червяка?
— Да. Я здесь буду, у плотины.
— Ну тогда я возьму мух с собой. — Он нацепил одну муху на крючок. Куда мне лучше пойти? Вверх или вниз?
— Лучше всего вниз. Хотя их достаточно и повыше.

Билл пошел вдоль берега.

— Возьми банку с червями.
— Нет, не нужно. Если они не пойдут на муху, я просто побалуюсь, и все.

Билл стоял на берегу и смотрел на реку.

— Послушай! — крикнул он сквозь шум плотины. — Не спустить ли нам вино в родник, там, на дороге?
— Ладно! — крикнул я в ответ.

Билл помахал рукой и пошел вниз по течению. Я достал из мешка обе бутылки и понес их на дорогу, где из железной трубы
вытекал родник. Пониже трубы лежала доска. Я приподнял её и, поплотнее загнав пробки, опустил бутылки в воду. Вода была
такая холодная, что пальцы и вся кисть сразу онемели. Я положил доску на место и ушел в надежде, что никто не найдет вино.

Я взял свой спиннинг, прислоненный к дереву, захватил банку с наживкой и сачок и пошел на плотину. Её соорудили, чтобы
сделать реку пригодной для сплава леса. Творило было поднято, и я сел на одно из обтесанных бревен и смотрел, как
спокойная перед запрудой река бурно устремляется в водоскат. Под плотиной, там, где вода пенилась, было глубокое место.
Когда я стал наживлять, из белой пены на водоскат прыгнула форель, и её унесло вниз. Я ещё не успел наживить, как вторая
форель, описав такую же красивую дугу, прыгнула на водоскат и скрылась в грохочущем потоке. Я нацепил грузило и закинул
лесу в пенистую воду у самой плотины.

Я не почувствовал, как взяла первая форель. Только начав выбирать лесу, я понял, что клюет, и вытащил форель из белой
пены у водоската. Форель билась, сгибая удилище почти пополам, и я провел её над плотиной и снял. Это была хорошая
форель; я ударил её головой о бревно и, когда она, затрепетав, вытянулась, опустил её в мешок.

Пока я снимал её, несколько форелей прыгнули на водоскат. Не успел я наживить и закинуть лесу, как ещё одна клюнула, и я
вытащил её так же, как первую. Очень скоро я набрал шесть штук. Все они были приблизительно одной величины. Я положил их
рядышком, голова к голове, и смотрел на них. Они были красивого цвета, твердые и крепкие от холодной воды. День был
жаркий, поэтому я распорол им брюхо и выпотрошил, вынув все внутренности вместе с жабрами, и закинул все это на тот
берег. Потом спустился вниз, вымыл форели в холодной гладкой и плотной воде перед плотиной, нарвал папоротника и уложил
все форели в мешок: слой папоротника, потом три форели, потом ещё слой папоротника, потом ещё три форели, сверху тоже
прикрыл папоротником. Переложенные папоротником форели были очень красивы. Я взял раздувшийся мешок и положил в
тень под дерево.

На плотине было очень жарко, и я поставил банку с червями в тень, рядом с мешком, достал книгу и уселся под деревом
почитать, дожидаясь, когда Билл придет завтракать.

Было немного за полдень, и тени маловато, но я сидел, прислонившись к стволу двух сросшихся деревьев, и читал. Читал я
А.Э.Мэзона замечательный рассказ о том, как один человек замерз в Альпах и провалился в ледник га как невеста его решила
ждать ровно двадцать четыре года, пока тело его покажется среди морен, и её возлюбленный тоже ждал, и они все ещё
ждали, когда подошел Билл.

— Много наловил? — спросил он. Он держал и спиннинг, и сачок, и мешок с форелями в одной руке и был весь в поту. За шумом
плотины я не слыхал, как он подошел.
— Шесть штук. А ты?

Билл сел, раскрыл мешок, положил крупную форель на траву. Он вынул ещё три — одна больше другой — и положил их рядышком
в тени дерева. Лицо у него было потное и счастливое.

— А твои какие?
— Помельче.
— Покажи.
— Я уже убрал их.
— Все-таки скажи, какие они?
— Они все с твою самую маленькую.
— Врешь!
— К сожалению, нет.
— Всех на червяка брал?
— Да.
— Вот лентяй!

Билл положил форели в мешок и пошел к реке, размахивая открытым мешком. Брюки его промокли до самого пояса, и я
понял, что он удил, стоя в воде.

Я поднялся на дорогу и достал наши бутылки вина. Они были холодные. Пока я возвращался под деревья, влага бусинками
выступила на бутылках. Я разложил завтрак на газете, откупорил одну бутылку, а другую прислонил к дереву. Билл подошел,
вытирая руки, с мешком, набитым папоротником.

— Ну, посмотрим, что это за вино, — сказал он. Он вытащил пробку, поднял бутылку и отхлебнул. — У—у! Даже глаза щиплет.
— Дай попробовать.

Вино было холодное как лед, с горьковатым привкусом.

— Не так уж плохо, — сказал Билл.
— Спасает то, что холодное, — сказал я.

Мы развернули свертки с едой.

— Курица.
— А вот крутые яйца.
— Соль есть?
— Сначала яйцо, — сказал Билл, — потом курица. Это даже Брайан понимал.
— Он умер. Я прочел вчера в газете.
— Ну? Не может быть!
— Верно. Брайан умер.

Билл положил наполовину очищенное яйцо.
— Джентльмены! — сказал он, развертывая кусок газеты и доставая куриную ножку. — Я действую в обратном порядке. Во имя
Брайана. В честь Великого Гражданина. Сначала курица, потом яйцо.
— Интересно, в какой день бог сотворил курицу?
— Ах, — сказал Билл, обсасывая ножку, — откуда нам это знать? Не нужно задавать вопросы. Короток наш жизненный путь на
земле. Будем же наслаждаться, веровать и благодарить.
— Съешь яйцо.

Билл жестикулировал, держа куриную ножку в одной руке, а бутылку в другой.

— Насладимся благословенными дарами. Попользуемся птицами небесными. Попользуемся плодами виноградных лоз. Хочешь
немножко попользоваться, брат мой?
— Пей, брат мой, прошу тебя.

Билл сделал большой глоток.

— Попользуйся, брат мой. — Он передал мне бутылку. — Отгоним сомнения. Не будем рыться обезьяньими руками в священных
тайнах курятника. Примем это чудо на веру и возгласим в простоте души — прошу тебя, присоедини свой голос к моему, — что же
мы возгласим, брат мой? — Он ткнул в меня куриной ножкой и продолжал: — Я скажу тебе. Мы возгласим — я лично горжусь этим
и хочу, чтобы ты, брат мой, преклонив колена, возгласил вместе со мной. Да не устыдится никто преклонить колена здесь,
среди великой природы! Вспомни, что леса были первыми храмами господа. Преклоним колена и возгласим: не ешьте этой
курицы, ибо это Менкен.

— Возьми, — сказал я, — попользуйся немножко вот этим.

Мы откупорили вторую бутылку
— А в чем дело? — спросил я. — Ты не любил Брайана?
— Я любил Брайана, — сказал Билл. — Мы были как родные братья.
— Где ты с ним познакомился?
— Я с ним учился в школе Святого Креста, с ним в с Менкеном.
— И с боксером Фрэнки Фричем, — сказал я.
— Неправда. Фрэнки Фрич учился в Фордхэмском университете.
— А я учился в школе Лойолы вместе с епископом Мэннингом.
— Неправда, — сказал Билл. — Это я учился в школе Лойолы с епископом Мэннингом.
— Ты Пьян, — сказал я.
— От вина?
— Вероятно.
— Это от сырости, — сказал Билл. — Нужно убрать эту собачью сырость.
— Выпьем ещё?
— Это все, что у нас есть?
— Только две бутылки.
— Знаешь, кто ты? — Билл с нежностью смотрел на бутылку.
— Нет, — сказал я.
— Ты агент Лиги трезвенников.
— Я учился в школе Богоматери с Уэн Б.Уилером, главой Лиги.
— Неправда, — сказал Билл. — Это я учился в Коммерческом училище Остина с Уэн Б.Уилером. Он был нашим старостой.
— Все равно, — сказал я, — долой кабаки!
— Ты прав, дорогой одноклассник, — сказал Билл. — Долой кабаки, и я погибну вместе с ними!
— Ты Пьян.
— От вина?
— От вина.
— Все может быть.
— Хочешь вздремнуть?
— Давай.

Мы легли головами в тень и смотрели вверх, сквозь сучья деревьев.

— Спишь?
— Нет, — сказал Билл. — Я думаю.

Я закрыл глаза. Приятно было лежать на земле
— Послушай, — сказал Билл. — Что у тебя с Брет?
— А что?
— Ты был когда-нибудь влюблен в неё?
— Был.
— И долго это тянулось?
— С перерывами, а вообще очень долго.
— О черт! — сказал Билл. — Прости, милый.
— Ничего, — сказал я. — Теперь уже мне наплевать.
— Правда?
— Правда. Только я предпочел бы не говорить об этом.
— Ты не сердишься, что я спросил?
— Чего ради я стал бы сердиться?
— Я буду спать, — сказал Билл. Он закрыл лицо газетой. — Послушай, Джейк, — сказал он, — ты правда католик?
— Формально.
— А что это значит?
— Не знаю.
— Ну ладно, я буду спать, — сказал он. — Не болтай, пожалуйста, ты мне мешаешь.

Я тоже уснул. Когда я проснулся, Билл укладывал рюкзак. Было уже поздно, и тени деревьев вытянулись и легли на плотину. Я
не мог разогнуться после сна на земле.

— Что с тобой? Ты проснулся? — спросил Билл. — Почему ты уж заодно не проспал всю ночь?

Я потянулся и протер глаза.
— Мне приснился чудесный сон, — сказал Билл. — Ничего не помню, но сон был чудесный.
— Мне как будто ничего не снилось.

— Напрасно, — сказал Билл. — Все наши крупнейшие бизнесмены были сновидцами и мечтателями. Вспомни Форда. Вспомни
президента Кулиджа. Вспомни Рокфеллера. Вспомни Джо Дэвидсона.

Я развинтил наши спиннинги и уложил их в чехол. Катушки я положил в мешок со снаряжением. Билл уже собрал рюкзак, и мы
сунули туда один из мешков с форелями. Другой понес я.

— Ну, — сказал Билл, — как будто все взяли.
— А червяки?
— Ну тебя с твоими червяками. Клади их сюда.

Он уже надел рюкзак, и я положил банки с червями в один из наружных карманов.

— Теперь все?

Я посмотрел кругом, не осталось ли чего на траве под вязами.

— Все.

Мы пошли по дороге, ведущей в лес. До Бургете было далеко, и уже стемнело, когда мы лугами спустились на дорогу и шли к
гостинице между двумя рядами освещенных домов.

Мы пробыли в Бургете пять дней и хорошо порыбачили. Ночи стояли холодные, а дни знойные, и всегда дул ветерок, даже в
самое жаркое время дня. Приятно было в такую жару входить в холодную воду, а потом сидеть на берегу и обсыхать на
солнце. Мы нашли ручей с такой глубокой заводью, что в ней можно было плавать.
 
Вечерами мы играли в бридж втроем — с англичанином, любителем рыбной ловли, по фамилии Харрис, который пришел пешком из
Сен-Жан-Пье-де-Пор и жил в нашей гостинице. Он оказался очень славный и два раза ходил с нами на реку Ирати.
Ни от Роберта Кона, ни от Брет и Майкла не было ни строчки.
Содержание
 
www.pseudology.org