Журнал "Вестник" online, № 26(311), 25 декабря 2002 года Надежда Ивановна Катаева-Лыткина Дом в Борисоглебском гипертекстовая версия статьи Летом этого года в Москве увидел свет уникальный сборник - "Прикосновение". Издал его Дом-музей Марины Цветаевой - в знак глубочайшего уважения и признательности к его автору - Надежде Ивановне Катаевой-Лыткиной, которая была создателем, душой, защитницей от всех напастей (а их было немало), и официально - бессменным научным руководителем Дома-музея Марины Цветаевой в течение 10 лет - с осени 1992 г., когда состоялось открытие Музея, и до самой своей кончины - 7 сентября 2001 г. Под руководством Надежды Ивановны Дом-музей Цветаевой стал достопримечательностью Москвы, одним из прекрасных культурных центров города. В его залах проходят Цветаевские конференции, на которые съезжаются литературоведы-руссоисты, исследователи творчества Поэта, а также проводятся различные культурные мероприятия, цель которых - просвещение, поддержание лучших традиций интеллигенции. Впервые стихи Цветаевой (юношеские) попали в руки Надежды Ивановны осенью 1941 года. Так началась любовь к Поэту, которая длилась всю жизнь. Двадцатидвухлетняя девушка, студентка 4-го курса I Медицинского института в Москве той же осенью стала военным хирургом - до конца войны. Ещё во время войны она получила награду за свой фронтовой труд - ордер на комнату, которая, как оказалось, находилась в доме в Борисоглебском переулке, в квартире, когда-то принадлежавшей молодой, счастливой Марине. Дом этот в советское время стал комуналкой. Так судьба "гнула свою линию" - неразрывность жизни, работы и преданность навек своему любимому Поэту. После войны Надежда Ивановна окончила Искусствоведческое отделение Исторического факультета МГУ. Интересы её были разнообразны, но всё ближе, все теснее привязывали её к себе жизнь и творчество Марины Цветаевой. "Цветаевской теме" Надежда Ивановна отдала 50 лет жизни: была борьба за спасение от сноса дома в Борисоглебском переулке (в этом году ему исполняется 140 лет); потом не один год добивалась она, чтобы дом этот отдали под Музей; потом, по крупицам, создавала с группой энтузиастов-помощников и сам Музей. И вот, в 1990 г. все же удалось зарегистрировать новый музей в Москве. а в 1992 г. состоялось и его открытие. Это был личный праздник Надежды Ивановны. Ещё только пишутся воспоминания об этой мужественной, все понимавшей женщине, о её уме, стойкости, терпении и энергии, о её бескорыстном, преданном служении памяти великого русского Поэта XX века. Со временем мы прочитаем их. А пока вниманию читателей "Вестника" предлагаются две главы из нового сборника... Майя Лановская (Цинциннати) Словом, я с головой погружена в весь этот мир. Помните (чудесный) роман Рабиндраната Тагора "Дом и Мир"? У меня Дом - Мир! (...) Обожаю лестницу: идею и вещь, обожаю постепенность превозможения - но самодвижущуюся, "современную", презираю... Марина Цветаева - Вере Буниной. 19 августа 1933 г. Дом в Борисоглебском - явление уникальное в судьбе Марины Цветаевой. Единственный сотворенный ею на подъеме духа, когда она была "великолепная" и "победоносная", плод её вдохновения. Задуманный, загаданный, отысканный и созданный. В нём творилось "сознательное волшебство". Звонкая веселая юность вселилась в него со смехом, с удалью - визгом, лаем и щебетом - с детьми и зверьем. Все и все тогда было горячо любимым - "Дом - Мир!". Въезжала она полная надежд, когда ей не было 22-х лет. И сразу грянула Первая мировая война. Судьба следовала за ней по пятам. Дом и его обитатели за восемь лет пережили стремительные трагические метаморфозы. "Берлога - пещера - трущоба", - коротко определит Марина Цветаева его последние этапы. За четыре-пять месяцев до того, как въехать в этот дом, "Выбранный для счастья", Марина Ивановна писала из Феодосии философу и писателю В.В.Розанову: "...я замужем, у меня дочка 1-го года - Ариадна (Аля), моему мужу 20 лет. Он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне. Прадед его с отцовской стороны был раввином, дед с материнской - великолепным гвардейцем Николая I. В Сереже соединены - блестяще соединены - две крови: еврейская и русская. Он блестяще одарен, умен, благороден. Душой, манерами, лицом - весь в мать. А мать его была красавицей и героиней. Мать его урожденная Дурново. Сережу я люблю бесконечно и навеки. Дочку свою обожаю". У Сергея Яковлевича Эфрона в 1912 году (было ему 18 лет) вышла книжка "Детство", одновременно с цветаевским сборником "Волшебный фонарь". "Память, наблюдательность, юмор, радостный смех Сережи - восхитительны", - пишет Анастасия Цветаева. А рассказ его "Волшебница" в книжке "Детство" дает обаятельный образ Марины тех лет. Была короткая пора счастья. Оно - в её стихах, в письмах, в прозе, в свидетельствах двух сестер. "Тебе 20 лет. Сейчас ты у перекрестка всех тебе открытых дорог. Ты не одна. С тобой неизменный спутник твой, тень твоя - Сергей Эфрон. Вы с ним однолетки. Вы в волшебстве своего свадебного путешествия. Альпы, Женева, Швейцарские озера, Париж, Сицилия, Палермо. Счастливые светлые дни! Бери, Марина, бери! На всю жизнь бери! Впереди радости меньше, чем горя". Это строки из неопубликованных записок старшей сводной сестры Марины - Валерии (Лёры). Когда Марина и Сергей Эфроны въезжали в "Борисоглебский дом", профессорский дом И.В.Цветаева в Трехпрудном - "душа её души", "превратившийся в стихи", - был ещё жив. Отец умер 30 августа 1913 года. В некрологах тогда писали: "Цветаев - великое имя древнеиталийской эпиграфики. Создатель Музея изящных искусств. Он был великим украшением университета и города <...> Многотомные издания раскупаемы в Германии, Франции, Англии и России. И.В.Цветаев оставил богатое духовное наследство в Москве". Ещё при жизни профессора И.В.Цветаева к свадьбе Марины вдова её дедушки Сусанна Давыдовна Мейн подарила ей денег на покупку скромного особняка, "зная, как Марина любит старые дома". Домик купили за Москвой-рекой. Но уже 8 апреля 1914 года Марина Ивановна писала В.В.Розанову: "Я приехала в Москву числа 15-го августа, сдавать дом (наш дом с Сережей)". По словам Анастасии Цветаевой, в доме случилось самоубийство, и жить в нём Марина Ивановна не захотела. Дом был сдан в аренду, под частную лечебницу для душевнобольных. В революцию экспроприирован. Дом отца в Трехпрудном перешел по наследству к брату Марины - Андрею, и он отдал его под госпиталь для раненых. Марина Ивановна сняла квартиру в Борисоглебском переулке, что на Поварской (ныне ул. Воровского). В книге Сытина "История московских улиц" сказано: "Здесь даже неподготовленный посетитель воспринимает всеми своими чувствами прошлое Москвы".   Поварская во все времена была средоточием русской истории и культуры. В XIII-XVII вв. здесь проходила дорога, по которой вельможи и цари ездили из Новгорода в Кремль и обратно. Здесь размещались Опричнина. В XVIII в. дворы захватила знать. На Поварской были дворы Барятинских, Голицыных, Гагариных, Волконских, Шаховских, Милославских, Грибоедовых... Поварская - одна из самых аристократических улиц города. Улица знатнейших фамилий. Улица "Войны и мира" Л.Н.Толстого. На Собачьей площадке в доме Ренкевича останавливался А.С.Пушкин. Тут же был дом поэта Хомякова, где в сороковые годы XIX века бывали Аксаков, Гоголь, Киреевские, Герцен, Чаадаев, Грановский, Языков. На Поварской некогда жил отец поэта - Сергей Львович Пушкин с семьёй. И, как сейчас стало известно по разысканиям С.К.Романюка, сам маленький Пушкин в 1811 году жил в соседнем церковном дворе и отсюда уехал в Лицей. Марина Ивановна с её неизменной тягой к былому как к истоку, обоснованию грядущего, выбрала для жизни именно это место Москвы. В то время на Поварской было шесть церквей. Напротив переулка, там, где теперь находится Институт им. Гнесиных, стояла небольшая церковь Бориса и Глеба. "Наша. Круглая и белая, как просфора". семьи князей Сергея Волконского, сестры и брата Зинаиды и Дмитрия Шаховских станут частью биографии Цветаевой - дружб, творчества, воспоминаний, писем, посвящений. С конца прошлого века Поварская была обсажена липами. Дом № 52, князя А.Н.Долгорукого, перешедший затем к Сологубу, стал потом "Дворцом Искусств", позже - домом Союза писателей (по преданию - Дом Ростовых). Цветаева опишет этот дом, и Поварскую, и Борисоглебский, и Собачью площадку, и "Маринин дом" (так назвала его в своей повести Анастасия Цветаева) в автобиографической прозе "Мои службы", "Чудо с лошадьми", "Октябрь в вагоне", "Вольный проезд", "Земные приметы", "Чердачное", в письмах и дневниках, в "Повести о Сонечке". "Маринин дом" в Борисоглебском переулке (ныне ул. Писемского), дом 6, квартира 3, этаж 2-й, и по сию пору (чудо!) - реальный адрес. Здесь были пережиты война, две революции, Гражданская война, рождение и смерть второй дочери Ирины. Болезни. Голод. Отчаяние. Трагедии Добровольческой армии. Известие (как позже выяснилось - ложное) о гибели мужа. Встречи и разочарования. "Несбыточное увлечение театром". Здесь она написала все лучшее, что было написано ею в России. Отсюда 11 мая 1922 года она уедет с девятилетней дочерью Ариадной за границу к мужу, студенту Пражского университета. Сначала в Берлин, затем в Прагу, потом - в Париж. По документам ГИНТа "Маринин дом" в плане 1844 года ещё не значился. И в 1849 году в другом плане, выданном дочери Гвардии прапорщика Татьяне Александровне Арцыбашевой, его тоже нет. В документе от 25 мая 1859 года, выданном Правлением IV-го округа путей сообщения и публичных зданий жене отставного подполковника Александре Дмитриевне Сабко, сказано, что "вместо строений 12 и 9 и по сломке строений 6 и 3 построить дом..." Вот это и есть разрешение на постройку так называемого Марининого дома. Разрешение подписано 25 сентября 1862 года начальником III-го отделения округа архитектором Соколовым. Автор проекта пока не известен.   Дом был построен в 1862-1863 гг. сразу с пристройкой и сенями над черным входом в том виде, в каком он сохранился до сих пор. Все чертежи на удивление совпадают. После А.Д.Сабко с 1875 года этим домом и другими строениями во дворе владел коллежский асессор Александр Антонович Цветаев. Потом его вдова - Анна Цветаева и позже - его сын, коллежский советник Николай Александрович Цветаев. Какие Цветаевы?! Откуда?! - никто из близких Марины Ивановны этого никогда не знал. Впечатляющая неожиданность. Цветаев-сын передал дом по наследству жене губернского секретаря почетной гражданке Марии Николаевне Каулиной-Вильсон (письма, адресованные на её имя, неожиданно через сто с лишним лет обнаружены при поисках-раскопках в 1985 году на чердаке "Марининого дома"). В 1898 году Вильсон продала дом Родионовой. В 1905 году он перешел к Балашовой. С 1911 года домовладельцем был Иван Кириллович Дмитриев. Говорят, что позже им владел некий Клумберг... Когда берешь в руки архивную бумагу столетней давности и в ней на чертеже по Борисоглебскому переулку крупно написано: "Владения госпожи Цветаевой", воспринимается это как знак в будущее - "Тебе через сто лет".   "Маринин дом" уже сейчас стал общепризнанным "владением" поэта Марины Цветаевой. Под № 6 в Борисоглебском переулке значились 4 дома. Два - соединенные чугунными витыми воротами - выходили в переулок, два - стояли во дворе. Они образовывали замкнутый двор с перемычками кирпичных стен. Это важно знать, так как в разное время в разных строениях под № 6 жили сестры Цветаевы. В одном доме (строение № 2) с февраля 1913 года - Анастасия, и в другом "строение № 1) с 1914 по 1922 год - Марина. Из-за этой путаницы до сих пор у биографов бывают недоразумения. Анастасия с сыном снимала весь первый этаж второго строения - 7 комнат. Жила только в трех. С нею вместе временно жил и сводный брат Андрей Иванович Цветаев. Поэтому письма на имя Цветаевых в дом № 6 по Борисоглебскому переулку шли уже с 1913 года. Двор "Марининого дома" был зеленый, с конюшнями и сараями, с колодцем и клумбой посредине. Он не весь был мощенный булыжником - с сиренью, акациями и тополями. Во всех домах этого двора были жилые подвалы, заселенные разной "обслугой" с семьями. Восемь лет жизни Марины Цветаевой с семьёй в этом доме - тема самостоятельной и не одной книги. Здесь она состоялась как прозаик, поэт и драматург. Здесь написала свои дневники. Здесь было много знаменательных событий, исторических встреч. Каждая из них - тема. Многое ещё осталось "неразгаданным", и пока ещё живы редкие свидетели, важно "разгадать" всякое упоминание об этих событиях и людях. В своих московских записях и зарубежных письмах Марина Цветаева не раз обращалась благодарной памятью к жителям-соседям дома № 6. "Братство" этих людей помогло ей выжить в годы жестоких потрясений. В рассказе "Чердачное" (из московских записей 1919-1920 гг.) Марина пишет: "Жена сапожника Гранского - худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом - мать пятерых детей - недавно прислала мне через свою старшую девочку карточку на обед (одна из её девочек уехала в колонию) и "пышечку" для Али. Г-жа Г-ман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям супу и сегодня насильно "одолжила" мне третью тысячу. У самой трое детей. Мала, нежна, затерта жизнью: нянькой, детьми, властным мужем, непреложным, как ход светил, распорядком обедов и ужинов. (У нас в доме - еда всегда комета!) Помогает мне, кажется, тайком от мужа, которого, как еврея и удачника, я - у которой все в доме, кроме души, замерзло, и ничего в доме, кроме книг, не уцелело, - естественно, не могу не раздражать". Кто же эти люди? В разных местах есть непонятно кто, обозначенные буквой "Г" или "Г-ман", или "Г-мановская" и т.д. В зарубежной и нашей литературе иногда подразумевалось одно лицо, иногда два, и они перепутывались. В комментариях они нигде не значатся, не "расшифрованы" ни у нас, ни за рубежом. Между тем Цветаева не забыла их на протяжении всей жизни. "Пышечку" Але и "карточку на обед", как удалось выяснить после долгих поисков, присылала ей Ефросинья Михайловна Гранская (1884-1942) - жена сапожника, жившего в подвале во дворе. "Мать пятерых детей" (всего у неё было их десять). Это она была "худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом". Маринин "волшебный дом", как она его называла, даже в лихолетье продолжал быть "с чудесами, возникающими из-под ног" (разве не чудеса - дарение голодной трапезы в голодный год от голытьбы?) Марина Ивановна в то время, как она сама писала, в "коричневом, прожженном и пыльном" платье пилила и рубила свою красную мебель, бросая её в огонь буржуйки. Но тогда же она "правила миром" неостановимым горением в ночных спорах и чтениях в своем "чердачном дворце" со студийцами-вахтанговцами и поэтами. "Дворец" тот не был чердаком. Он был высоко под крышей, с "выходом в небо" - на другую плоскую крышу. Из волшебства ею созданного дома она шагнула "в диккенсовское волшебство" "пещеры и трущобы". Не без "волшебства" извлекала она свою новую модель мира, переводя разрушения из категории быта в иную сферу. Порой настойчиво довершала последний штрих трущобной "живописи", подвесив на стене остов ободранного чучела некогда пушистой лисы. Или, оберегая "Фландрию", которую ей "вывел паук", наращивала гирлянды паучьих кружев, не разрешая их трогать и снимать. "Легкий огнь, над кудрями пляшущий", и "дуновение вдохновения" ни на один час не покидали Марину Цветаеву в этом доме. "В поте пишущая", она мгновенно заносила в свои дневники едкие и емкие этюды-картины, из которых родилась её единственная цветаевская проза и стихи-формулы. Марина Цветаева "Возвышена бедою", Марина Цветаева тогда не всех к себе звала и не всех знала в своем доме и во дворе. Но есть замечательная разгадка тому, что ПОЭТ и семья сапожника не разминулись в те годы. Сапожник тоже был поэтом. Он утешался чужой радостью, творил добро, всегда готов был встать на защиту. Жизнь его была в обозрении всего двора. Его любили взрослые и дети. Двор звал его дядей Гришей. Он был "чудак", и Цветаева не могла не угадать в нём "белую ворону". Буквально "белой вороной" он становился, когда надевал свое белое пальто, выисканное им где-то на толкучке. С тростью в белом пальто - сохранилась фотография. Сохранилась и легенда о белом пальто. Дядя Гриша виртуозно чинил модельную и бросовую обувь. Из мусорных ям он извлекал детскую рвань-башмаки и с вдохновением реставратора возвращал им не совсем первозданную "красоту", затем одаривал ими босых детей. Вставал дядя Гриша в 5 часов утра, обливался холодной водой и садился к подвальному окну. За работой он пел. Двор просыпался под его песню. "Вот мчится тройка удалая" была его любимой. У него был хороший голос. Говорил он рифмованные фразы, шутки-прибаутки. Знал несметное количество пословиц, поговорок, пересыпая ими речь. Сочинял сатирические частушки. Когда-то в юности он служил подсобным в редакции "Рабочий листок". Там он пристрастился к газетам, к политике, к стихам. Потом, в 30-е годы, завел себе газетную стоянку на Арбатской площади, и все его дети помогали ему торговать. Бегали с газетами, кричали, разносили их по квартирам. В трудные годы невосполнимых утрат Григорий Петрович Гранский протестовал, горевал об ушедших. Его бессильная отвага запомнилась как редкое исключение. Поступки этого неимущего ласкового рабочего человека, главы несытой многодетной семьи, удобно было объяснить болезнью, время от времени он пел свои частушки: Перед Маем красят трубы, Как девчонки себе губы, А что крыша еле дышит, Про неё никто не слышит... Иногда он запивал, но не часто. Тогда ссорился со своей Ефросиньей Михайловной. Это удручало детей - они любили родителей. Супруги были из одного села Мошино, из-под Рязани. По воскресеньям всей семьёй с детьми они торжественно ходили в церковь Николы на Курьих ножках. Тогда надевалось все белое, чистое, был в этом свой пафос праздника. Священник церкви Николы на Курьих ножках отец Василий Воздвиженский святил на Пасху куличи прямо в переулке, на Молчановке. Окна сапожника выходили в "Батькин сад", где росли вкусные груши и яблоки. Батюшка разрешал соседским детям бегать в сад и есть фрукты. Росли там столетние липы, ясень и знаменитая на весь Борисоглебский переулок итальянская сосна. Жила у священника и корова в хлеву-сарае, примыкавшем к дому. (В самом центре аристократической Москвы с роскошными особняками). Каждое лето её на веревке за подводой "увозили" в деревню Ермолино. К зиме она возвращалась домой. Такое могло быть только в Москве! Церковь Николы на Курьих ножках памятна в старой Москве. Небольшой бедный приход с одним священником - отцом Василием Воздвиженским. Василий Дмитриевич был известен не только своей добротой, но и тем, что хорошо знал церковный Устав. Поэтому многие "спорные" браки в Москве заключались именно в этой скромной церкви. (Он знал, когда можно и когда нельзя). Отец Василий венчал Алексея Толстого и Наталью Крандиевскую. Даша и Телегин из романа "Хождение по мукам" венчались тоже в этом храме. Отец Василий крестил сына Анастасии Цветаевой. Сейчас отыскался его собственный сын - Глеб Васильевич Воздвиженский, в преклонных летах. Он подробно рассказал о доме настоятеля. Дом № 4 по Борисоглебскому переулку. Это дом, где он жил сам, а в 1811 году в нём жил Пушкин (правда, при нашествии Наполеона дом сгорел)... Жена сапожника "жалела всех людей и зверей", как вспоминает её дочь Софья, и дарила "пышечку" не только дочери Марины Цветаевой Але. Она пекла свои "пышки" из лебеды, кофейной гущи и очисток картофеля на рыбьем жире для всей детворы двора. Её родных истощенных детей время от времени забирали в "лесную школу", и тогда она спешила к Марине Ивановне - передать ей обеденную карточку уехавшей дочери. Из рассказа Софьи Григорьевны Шепелевой (Гранской), которую удалось отыскать в Москве: "Я была в детских домах - в Сокольниках, в Звенигороде. Зимой мне нравились снегири и сойки. Ещё - на Воробьевых горах было: "...я очень плакала. Там хорошо кормили. Лето. Дом красивый. Я заливалась горючими слезами. Отец сказал: "Раз плачет, давай её возьмем". Взял в казенном одеянии. Мать отвезла потом обратно вещи. Обеды давали в Кречетниковском и в Дурновском переулке. Были бои. Затемнения. Строили баррикады". Из рассказа Алексея Григорьевича Гранского: "Мы, дети, нашли несколько шпаг за старым шкафом на втором этаже нашего дома. Сдали в милицию. В Борисоглебском были каменные тумбы для привязи лошадей. Здесь жили бары. Собак держали. Дамы белоснежно-крашеные. Меня до 10 лет водили в церковь. Гранский-отец дружил со всеми. Любил полистать книги, газеты. Власть поругивал, что зря сажали в тюрьму. Он на весь двор орал, не боялся. Добрый. У него был природный ум. Стихотворения сочинял. Всегда стоял за справедливость". Марину Цветаеву немного помнит только дочь Софья - худую стройную женщину, которая шла с рюкзаком за спиной - "сказали - Цветаева". Софья забегала к ним в квартиру. В большую, почти пустую комнату, где был рояль. Марина Ивановна впервые могла подробно рассмотреть свой двор, похоже, только в 1918 году. До этого всегда ходила с "парадного крыльца". В первом этаже в парадном её дома в квартире № 1 жил флейтист Императорских театров Василий Коробков (1862-1922), дружественная ей семья. Ему Петр Ильич Чайковский подарил свой портрет с автографом - "За Щелкунчика". Сын флейтиста Федор (1892-1979), или Теодор, как его звали в семье, был пианист, ученик Скрябина и потом - Игумнова. Другой сын - Александр (1894-1959) - был художником. Дочь Валентина Васильевна Коробкова (1883-1963) - студийка Мансуровской студии Вахтангова.   Валентина Васильевна до конца своих дней была подвижная, с юмором женщина. Из-за травмы черепа она перестала играть. Валентина Васильевна хорошо помнила всех студийцев. Рассказывала, как А.В.Луначарский ходил из Дворца Искусств через Борисоглебский переулок мимо "Марининого дома" в окружении актеров и поэтов. Напротив Коробковых, во 2-й квартире, жил член Коллегии московских адвокатов, помощник присяжного поверенного, адвокат Михаил Юрьевич Гольдман (1880-1939). Он был известен в Москве. Михаил Юрьевич, коренной одессит, 14-й ребенок в семье. Окончил классическую гимназию и университет. Хорошо знал латынь, греческий и европейские языки. С ходу переводил "Записки Цезаря о Галльской войне". Мечтал о путешествиях и нашел свой способ путешествовать. Деньги зарабатывал уроками, а затем договаривался с капитанами небольших торговых шхун и "уходил в плавание". Он повидал все крупные порты мира - Ливерпуль, Лиссабон, Гавану... Ещё студентом женился на курсистке Елизавете Моисеевне Штейншнейдер (1884-1962). Когда Марина Цветаева в записках 1919-1920 гг. пишет: "За водой к Г-нам, с черного хода" - это к Елизавете Моисеевне и к её Марфуше - прислуге и другу; "боюсь наткнуться на мужа" (на адвоката Гольдмана, т.к. спускалась к ним "поминутно" и обойтись без них не могла). "Прихожу счастливая: целое ведро воды и жестянка! (И ведро и жестянка - чужие, моё всё украдено)". "Чужие" - это гольдмановские - во всем выручали! "Потом стирка, мытье посуды <...> чистка медной солдатской махотки [горшочек, крынка - FV] и бидона для Пречистенки (усиленное питание, по протекции той же г-жи Г-ман)..." "Моя комната <...> высокое окно в потолке - окаренок (ведро для помоев - Н.К.-Л.) на полу - по всем стульям тряпки - топор - утюг (утюгом колочу по топору) - г-мановская пила..." Гольдмановские: пила, вода, лепешки, суп, кастрюльки, одолженные деньги, усиленное питание и... сердечное понимание. Цветаева целую жизнь помнила о том, как много и охотно помогали ей "Г-ны" - Гольдманы. Тогда она не могла назвать их фамилии и обозначала только намеком. Высшее юридическое образование дало М.Ю.Гольдману право на жизнь в Москве. Он приехал в Москву с годовалой дочерью Надей, а двое других его детей - Евгения и Александр - родились уже в "Маринином доме". семья Гольдманов всегда отличалась организованным бытом, строгим воспитанием детей и распорядком дня. Цветаеву поражал "непреложный, как ход светил, распорядок обедов и ужинов" (даже если еда из очистков картофеля). О Елизавете Моисеевне она пишет: "Помогает мне, кажется, тайком от мужа..." Никак не тайком - и тысячи несла с его ведома, и позже слали они в глухую Сибирь Анастасии теплую одежду и продукты с обоюдного согласия и сочувствия. Всё, что вдруг требовалось Марине Цветаевой в её "пещерной жизни", она находила в семье Гольдманов. Во время боев на Поварской в 1917 году маленькую Ариадну прятали внизу, в их квартире. Марина Ивановна была дружна с Елизаветой Моисеевной, женщиной тонкого душевного склада, обаятельной, элегантной. Она окончила гимназию и Высшие женские курсы. Их дочь Надя Гольдман (Надежда Михайловна Гольдман-Гальперина), 1908 года рождения, была на четыре с половиной года старше Али. Она хорошо помнит, как Ариадна писала свои ставшие знаменитыми детские дневники. Как потом она читала написанное ею Марине Ивановне. Выслушав замечания матери, переписывала все вновь и вновь, добиваясь нужного. Из рассказанного Надеждой Михайловной Гольдман: "В первом классе гимназии я училась в год, когда была Февральская революция. Бывало, что Марина Ивановна брала меня с собой, когда шла за обедом в Союз писателей. Помню, что по дороге она всякие интересные вещи рассказывала. Иногда она мне звонила и говорила: "Ты свободна? Сделала уроки?" Иной раз я совру, скажу, что сделала. Я кричала: "Мама, я ухожу с Мариной Ивановной!" Мама не всегда разрешала. Ходили мы с ней туда же, где и сейчас Союз писателей - на бывшую Поварскую. Помогала я ей нести - не помню уж, что там было - банки какие-то, кастрюльки, может быть... Дорогой она мне что-то рассказывала, что-то у меня спрашивала. Не знаю, что могло бы быть ей во мне интересно. В доме у нас жила Марфуша, которая спасла нас всех от голодной смерти: моя мама, как и Марина Ивановна, ничего не умела делать. Марфуша наша где-то стояла в очередях, что-то находила, из ничего что-то делала. Какие-то лепешки из картофельной шелухи или Бог знает из чего. И мама всегда говорила: "Марфуша, отложи для Марины Ивановны". И я частенько носила отложенное. Мама меня всегда предупреждала: "Не смей только говорить, что это Вам, скажи, что принесла детям". Я это и сама уже смекнула. Поэтому, когда слышу, что Марина Ивановна у кого-то что-то просила, мне просто плохо делается. Это такой гордый человек был, я даже боялась её как-нибудь задеть, царапнуть вот этим. Мама дружила с Брониславой Матвеевной, сестрой Жанны Матвеевны - жены Валерия Яковлевича Брюсова (это было ещё до знакомства с Мариной Ивановной). Мне в то время было лет пять. Мы вместе с Брюсовыми дачу снимали в Жаворонках. Я безумно боялась Валерия Яковлевича: почему-то ассоциировался он у меня с каким-то колдуном, Кащеем Бессмертным. Возможно оттого, что я все время слышала: "Тише, Валерий Яковлевич работает! Тише, у Валерия Яковлевича люди!" Мы жили на втором этаже, а они - на первом. И он иногда так руку протягивал (я потом поняла, что хотел меня погладить, а тогда казалось - хочет задушить) - и я с диким воплем бросалась вверх по лестнице. Потом Жанна Матвеевна мне говорит: "Что ты так бросаешься ? Он хочет тебя погладить, удивляется: - Почему Надя так меня боится? - Дай мне слово, что в следующий раз ты не будешь убегать". Была я воспитана строго и потому, давши слово, стояла смирно, пока Валерий Яковлевич гладил меня по голове, но про себя думала: "Сейчас, наверное, он меня погладит, а потом уже задушит". Марину Ивановну я не боялась, но все-таки перед ней робела. Я просто была счастлива, когда она меня приглашала позаниматься, пойти с ней куда-нибудь, проводить куда-то. В Николо-Песковский, например, не помню, кто там жил. Она как-то очень хорошо ко мне относилась. Когда Сергей Яковлевич мне сказал: "Ты, наверное, знаешь мою жену и дочку?", я спросила: "А как Ваша жена?" - он ответил: "Такая стриженая, довольно высокая, с девочкой ходит, а девочка светленькая, с голубыми глазами..." Я сказала непроизвольно: "А-а, Жанна д'Арк!" Я сама для себя так её называла, когда не была ещё с ней знакома. Просто видела, что она отличалась от всех. Я вот прожила семьдесят пять лет, но никогда в жизни не встречала кого-либо хотя бы как-нибудь на неё похожего. Кроме, конечно, Анастасии Ивановны. Но Анастасия Ивановна "сглаженная". Она как-то мягче, женственнее, тоньше. Казалось бы, черты те же, но и не те. Марина Ивановна, скорее, на такого отрока походила. Во-первых, прическа её, как у средневекового пажа - челка, пышные волосы, русые, но рыжеватые; зеленые глаза, очень близорукие, причём я никогда её не видела в очках. Очертания носа такие же, как у Анастасии Ивановны, тот же с горбинкой такой польский нос.   Рот тоже как у Анастасии Ивановны - это все похоже. Но у Марины Ивановны более мужественный взгляд, пожалуй. И одежда, соответствующая её внешности. Вряд ли она очень интересовалась своей внешностью, но, видимо, выработала себе какой-то свой стиль, и тоже ни на кого не похожий. Что-то офицерское, что ли: широкий кушак, какая-то юбка, что-то типа гимнастерки. Крупный такой шаг. И независимость. Это, наверное, и покоряло. Мужественное оформление и перстень! Был и серебряный, с бирюзой. Один она мне подарила. Я его потеряла. И нитку темных кораллов мне подарила - бусины в форме жерновов... Какое Марина Ивановна пальто носила - не помню. Зато на Але помню именно пальто. Одно серенькое, с большой пелеринкой и обшито каким-то желтым мехом с разводами. И такого же фасона - синее (по-моему, более теплое). Оба - явно не купленные в готовом виде. В них чувствовался вкус Марины Ивановны. А сама Аля была - "ангелочек". Светлые прямые волосы. Голубые, прозрачные, совершенно хрустальные глаза, большие. Кожа такая светленькая, прозрачная, и жилочки голубые. Прелестная была девочка. И видела я её только за письменным столом или с Мариной Ивановной, которая водила её, крепко держа за руку. Хотя моя сестра Женя рассказывала, что Марина Ивановна разрешала Але гулять с ней во дворе. Я - никогда не видела её во дворе. И поражало меня её обращение к матери - на "Вы" и "Марина". "Марина, я написала, Вы посмотрите?" Очень дисциплинированная девочка. Бывало так, что Марина Ивановна заставляла Алю прочитать мне написанное. Аля должна была каждый день писать, кого видела, что видела, кто приходил. Сидела за столом у окна и писала. Мне казалось, что это были шедевры - "Вечер", "Что я вижу в окно", "Про сугробы". Я не помню, чтобы Марина Ивановна поправляла читаемое Алей при мне. Она только сразу сердилась, когда ей не нравилось. Объясняла - почему и заставляла переписывать и опять переписывать. Плохо помню убранство комнат. Кажется мне, что был большой портрет Сергея Яковлевича на стене. Что касается квартиры, то входила я в какую-то темную прихожую. помню долгую дорогу, в какой-то комнате - стеклянный потолок, какие-то лесенки куда-то. Мне квартира казалась каким-то заколдованным замком. И опять-таки, совершенно не похожая на все другие. Часть комнат производила впечатление вообще нежилых. Помню, что в одной из комнат была кроватка, в которой стояла и пела Ирина. Светленькая, серые глаза большие: знала я, что это была больная девочка, и особенно к ней не приглядывалась. Вспоминаю Ирину всегда в кроватке. Весь дом был тогда несколько иным, чем сейчас. Вспоминаю красивое чугунное крыльцо. Помню зеркало на повороте лестницы и витражи ближе к квартире Марины Ивановны. Потом мы переехали в Брюсовский переулок. Туда приходила Марина Ивановна прощаться, когда уезжала. Анастасия Ивановна с Андрюшей жили где-то у Никитских ворот, в районе Мерзляковского. Часто приходили к нам в Брюсовский, так как это было очень близко. И я иногда заходила к ним. Помню, произвело на меня сильное впечатление: прихожу к ним однажды, Анастасии Ивановны нет, а Андрюша молится. Спрашиваю: "Тебя что, заставляют?", а он отвечает: "Нет, я сам". Возвращаясь в Борисоглебский переулок, хочу ещё сказать о дворе. Он был замкнутым, меньше, чем сейчас. Были деревья. Зимой нам заливали каток. Помню у дворника снеготаялку - печку такую. Снег собирали в сугробы. Дворник на салазках возил его в эту снеготаялку. Первая встреча с Сергеем Яковлевичем Эфроном: как-то я возвращалась из гимназии. Встала на цыпочки, чтобы позвонить в звонок у двери. Чувствую, что меня кто-то поднимает. Обернулась. Передо мной стоит необыкновенной внешности молодой мужчина. Золотой, синеглазый, очаровательный. Глаза изумительные. В военном. Мне почему-то кажется, что это была шинель с погонами, а может быть, я ошибаюсь. Я смутилась, говорю: "Спасибо". Он спросил меня, здесь ли я живу, как меня зовут, учусь ли, люблю ли читать. Ответила, что люблю. "А ты читала книжку "Детство" Сергея Эфрона?" Я сказала, что такой книжки у меня нет. "Хочешь, я тебе подарю", - "А у Вас она с собой?". "Нет, я живу наверху. Знаешь мою жену и дочку?" "Я с ними не знакома, - говорю ему, - но видала, конечно". "Пойдем к нам, я тебя с ними познакомлю и книжку подарю". Я ответила, что должна маму спросить. Пришла домой и рассказала все это маме, которая, после некоторых колебаний (удобно ли?) отпустила меня. Сергей Яковлевич познакомил меня с Мариной Ивановной и Алей. Побыла я у них немного. Он подарил мне книжку, что-то написал, я сделала реверанс и ушла.   И Марина Ивановна сказала: "Ты заходи к нам". Книжка, с сожалению, не сохранилась. Хотя помню её широковатый формат и крупный шрифт. Запомнилась эта первая встреча с Сергеем Яковлевичем. Потом я его не видела больше. Спрашивать о нём не посмела. Марина Ивановна стала меня приглашать к себе и предложила маме заниматься со мной русской литературой. Видимо, как-то хотела она отблагодарить маму за некоторую помощь, которой, вероятно, стеснялась. Занимались мы не систематически. Она читала со мной то, что сама любила. Начинали мы с "Бедной Лизы".   Марина Ивановна заставляла меня читать и потом рассказывать, что я думаю. Задавала мне вопросы. Это совсем не было похоже на школьный урок. Марина Ивановна пришла в восторг, когда в финале "Бедной Лизы" я вдруг заревела. Сказала: "Ты чудная девочка". Читали "Путешествие из Петербурга в Москву". Она мне иногда читала стихи. Но какие - тоже не помню. Читала, как читают поэты, а не актеры. Похоже читает Анастасия Ивановна (у них и голоса похожи). У обеих - старая московская интеллигентная речь. Помню, к 30 сентября (17 по старому стилю) - в день Веры, Надежды, Любови - Марина Ивановна подарила мне колечко. И молитвенник она мне подарила. Рок какой-то - ни один из её подарков у меня не сохранился. Но молитвенник с её автографом я впоследствии подарила Илье Зильберштейну". Надя Гольдман окончила в Москве гимназию Поповой и Кирпичниковой, а затем - французское отделение Московского университета. В 1929 году вышла замуж за И.Р.Гальперина, позже - профессора Института иностранных языков, составителя английских словарей. Надежда Михайловна преподавала французский язык. Дружила со многими видными поэтами, писателями. Была знакома с Маяковским. Как-то С.Я.Маршак написал в её присутствии экспромт-посвящение. Стихи до сих пор не опубликованы, автограф хранится у адресата (у них было потом "знаменитое" продолжение): "Дорогой Надежде Михайловне ко дню её рождения - эти баллады и песни. С.Маршак". Посвящение   И песни и баллады Я написал при Вас. Вы были очень рады. Прочесть их в первый раз Все то, что было прежде, Пусть будет вновь и вновь. Я шлю привет Надежде, Надеясь на любовь В таком писали стиле Создатели баллад, Что на земле гостили Столетья два назад Тогда был мир моложе На целых двести лет. Но в мире были тоже Надежда и поэт. 7.11.1943 В одну из последующих встреч С.Я.Маршак как бы продолжил свой экспромт, теперь весьма известный, так как его напечатал К.И.Чуковский в своей "Чукоккале" и предпослал ему блестящий разбор виртуозного мастерства С.Маршака, "жонглирующего" словом Надежда. "Как прежде я Надежде верен, не меньше верен, чем Илья, Илья Романович Гальперин, Надеждой выбранный в мужья" и т.д. Известны любимые Мариной Ивановной Цветаевой строчки из стихов одной монахини - "Человечество живо одною круговою порукой добра". "Порукой добра" в "Маринином доме" были "Г" - Гранские (семья сапожника) и "Г-ны" - Гольдманы (семья адвоката)* Во двор "Марининого дома" вели витые чугунные ворота с калиткой. Двор населяли дети, голуби, обслуга, рабочий и бродячий люд. Возникали нелепые неожиданности. Наблюдательная Цветаева зарисовывала их с натуры в свои "земные приметы". "Дом помнит, как во вдор постоянно забредали цыгане. То табором, то в одиночку. Странники, погорельцы, рожечники, татарин-старьевщик, точильщик, бродячие актеры с медведем-плясуном. Китаец с фокусами и обезьянкой. Акробаты. Подгулявшие мастеровые. И ежедневно - шарманщик с белой мышью и голубем.   Из окон было слышно, как играла и пела певица Ксения Бернадская. Помнят двух эстрадных актеров и их лакированный мотор-кабриолет. Сестер-старушек в одинаковых платьях, шагавших в ногу. Белыми зубами сверкал черный трубочист Бурман. Здесь молоденький красноармеец - добрый молодец Борис Бессарабов (ему посвящено стихотворение Марины Цветаевой "Большевик") колол Марине дрова.   Через этот двор провожала она поздней ночью и синим рассветом засидевшихся поэтов и актеров студии Вахтангова - П.Антокольского, Ю.Завадского, Ю.Серова, Вл.Алексеева, Л.Шик, С.Голлидей. Против дома в переулке и посейчас растут цветаевские тополя - место их расставания, - воспетые русской литературой в прозе и в стихах. Зимой, в разруху, снег скапливался в таком количестве, что дети рыли в сугробах траншеи. В "Записных книжках" Цветаева запишет: "Буржуазии для очистки снега запретили пользоваться лошадиными силами. Тогда буржуазия, недолго думая, наняла себе верблюда. И верблюд возил. И солдаты сочувственно смеялись: "Молодцы! Ловко обошли декрет!" (Собственными глазами видела на Арбате)" В Архивах недавно обнаружили сведения о рабочих верблюдах в Москве в пушкинское время. В шутку можно сказать, что соседство Европы и Азии всегда было особой московской чертой. В Борисоглебском переулке долго оставались "цветные бусы фонарей", сначала керосиновые, затем - газовые. Зажигал эти фонари Степан Антипов, рабочий газового завода. Он жил в подвале "Марининого дома". Зажигать фонари ходил с ватагой мальчишек и внучкой Лизаветой. Антиповы въехали в подвал с Поварской из дома Морозовых. Дюжие сыновья работали у "Эйнема" и в типографии Левенсона в Трёхпрудном. Типографию строил архитектор Шехтель напротив дома профессора И.В. Цветаева. Он же построил в цветаевском Музее изящных искусств поразивший всех Египетский зал. В типографии Левенсона М.Цветаева и С.Эфрон напечатали книги "Волшебный фонарь" и "Детство". Перед революцией там печатались прокламации. Семья Антиповых была "разбойной". Один из её отпрысков, Михаил, после отъезда Марины Цветаевой отобрал у Анастасии Ивановны ключ - помогая открыть дверь! - и въехал в квартиру, где ещё оставались вещи Марины Ивановны. Во дворе жила со своей бабкой красотка Ирина, носившая диковинную шляпу с полями. Родив незаконного ребенка, Ирина была отдана крутой бабкой в заведение на Неглинную. Имела желтый билет. Зарабатывала на всю семью. Пыталась вырваться из беды. Марина Ивановна поддерживала её дружбой. Бедная Ирина просиживала часами на ступеньках её черной лестницы, ожидая под утро встречи с ней. Однажды они вместе прокатились на рысаках, вызвав великий гнев бабки. Ирина спилась и рано умерла. Внучка фонарщика Лизавета была однолеткой Ариадны. Когда Аля оставалась одна с маленькой сестрой Ириной, она высовывалась из окна детской. Звала Лизу. Рассказывала ей свою жизнь. Спускала на веревочке хвосты селедок (так помнит Лиза). Когда Алю и Ирину увезли в приют - Лиза плакала. Всё это - обрывки страниц из жизни Дома и двора, да и самой Марины Ивановны Цветаевой. Перед отъездом из России Марине Цветаевой очень помогал поэт Юргис Балтрушайтис. Она особенно любила строфу из его стихов: Я в жизни верую в значенье Молитв, сокрытых тишиной, И в то, что мысль - прикосновенье Скорбящих душ к душе родной. Источник Надежда Ивановна Катаева-Лыткина - кандидат медицинских наук (1918 -2001) Литература   www.pseudology.org