| |
|
Корней
Иванович Чуковский
|
Высокое искусство
Глава первая. Словарные ошибки
|
Это было в тридцатых
годах
В Академии наук издавали юбилейную книгу о Горьком. Один из членов
ученой редакции позвонил мне по телефону и спросил, не знаю ли я
английского писателя
Орчарда.
– Орчарда?
– Да. Черри Орчарда
Я засмеялся прямо в телефон и объяснил, что Черри
Орчард не английский
писатель, а "Вишневый сад" Антона Чехова, ибо "черри" – по-английски
вишня, а "орчард" – по-английски сад.
Мне заявили, что я ошибаюсь, и прислали ворох московских газет за 25
сентября 1932 года, где приведена телеграмма Бернарда Шоу к Горькому.
В этой телеграмме, насколько я мог догадаться, Бернард Шоу хвалит
горьковские пьесы за то, что в них нет таких безвольных и вялых героев,
какие выведены в чеховском "Вишневом саде", а сотрудник ТАСС, переводя
впопыхах, сделал из заглавия чеховской пьесы мифического гражданина
Британской империи, буржуазного писателя мистера Черри
Орчарда, которому
и выразил свое порицание за то, что его персонажи не похожи на
горьковских[5].
В переводческой практике подобные превращения – дело обычное.
У Михаила
Фромана есть такой Перевод одного стихотворения
Киплинга:
Словно в зареве пожара
Я увидел на заре,
Как прошла богиня Тара,
Вся сияя, по горе, –
хотя Тара – отнюдь не богиня и даже не женщина, а всего лишь гора Тара
Дэви – одна из гималайских вершин[6]. Таких ляпсусов можно привести
очень много.
Вот один – наиболее разительный
Превосходный Переводчик Валентин Сметанич (Стенич), переводя с немецкого
французский роман Шарля-Луи Филиппа, изобразил в Переводе, как юная
внучка, посылая из Парижа деньги своему старому дедушке, живущему в
деревенской глуши, дает ему такой невероятный совет:
– Сходи на эти деньги к девочкам, чтобы не утруждать бабушку
Эта фраза предопределила дальнейшее отношение Переводчика к героине. Он
решил, что жизнь в Париже развратила её, и всем её дальнейшим поступкам
придал оттенок цинизма. Каково же было удивление Переводчика, когда
через несколько лет он познакомился с подлинником и увидел, что внучка,
посылая деньги дедушке, отнюдь не предлагала ему истратить эти деньги на
распутство, а просто советовала взять служанку, чтобы бабушке было легче
справляться с домашней работой.
Ещё печальнее ошибка М.К. Лемке, редактировавшего Собрание сочинений А.И.
Герцена. Перелистывая это издание, я обнаружил престранную вещь:
оказывается, Герцен так нежно любил Огарева, что посылал ему по почте
куски своего собственного мяса.
Лемке дает такой Перевод одной его записки к Огареву:
"Возьми мою междуфилейную часть о Мазаде. Я её пришлю на днях"[7].
К счастью, это дружеское членовредительство – миф, так как в подлиннике
сказано ясно:
"Возьми мою газетную статейку (entrefilet) о Мазаде…"
Конечно, к этим чисто словарным ошибкам мы должны относиться с
величайшей строгостью, ибо неисчислимы бедствия, которые порой может
принести переводимому автору неверная интерпретация одного-единственного
иноязычного слова.
Если бы нужен был наиболее наглядный пример, я процитировал бы
стихотворение негритянского поэта Л. Хьюза в Переводе опытного
литератора Михаила Зенкевича. Стихотворение озаглавлено "Черная Мария",
и в нём, судя по Переводу, рассказывается, какой страстной любовью
пылает некий негр к чернокожей красавице, которая отвергла его:
В Черной Марии
Сияние дня
Не для меня.
Воображаю, как был огорчен Переводчик, когда обнаружилось, что Черная
Мария – не женщина, а… тюремный автомобиль для перевозки арестованных, и
что на самом-то деле негр не очень пламенно стремился в объятья к этой
ненавистной "Марии". Стихи следовало перевести вот такими словами:
"Черная Мария"
За окном видна,
"Черная Мария"
Встала у окна.
Не за мной, надеюсь,
В этот раз она?
(Перевод В. Британишского)[8]
Верно сказал Лев Гинзбург:
"От одного слова зависит подчас не только судьба Перевода, но и
творческая судьба самого Переводчика"[9].
В одном из произведений Павла Тычины украинский пан, рассердившись на
слугу, закричал:
– Гоните его! Гоните его прочь!
По-украински гоните – женить. Не подозревая об этом, Переводчик подумал,
что дело идет о свадьбе, и написал в Переводе:
– Женить его! женить![10]
И ещё пример из той же области. Михаил Светлов, переводя стихотворение
украинского поэта Сосюры, приписал Сосюре такую строку:
По розам звенел трамвай.
Прочтя этот загадочный стих, читатель был вправе подумать, что Сосюра –
мистик-символист, сближающий явления обыденщины с какими-то небесными
розами, может быть, с голубыми розами немецких романтиков, может быть, с
блоковской розой из трагедии "Роза и крест", может быть, со Святой Розой
средневекового рыцарства:
Lumen coeli, sancta rosa!
Прочтя у Сосюры в Переводе Михаила Светлова об этом трамвае, звенящем по
розам, мы могли бы без дальних околичностей причислить Сосюру к эпигонам
брюсовской или блоковской школы. И все произошло оттого, что Переводчик
не знал, что "pir" по-украински угол, и принял его за розу! В подлиннике
сказано просто:
На углу звенел трамвай
(На розi дзвенiв трамвай).
Одной этой словарной ошибкой Михаил Светлов дал читателю неверное
представление о творческой физиономии Сосюры.
Но значит ли это, что он плохой Переводчик? Нисколько. Он подлинный поэт,
и его ошибка – случайность.
Все же хотелось бы, чтобы в нашей переводческой практике такие
случайности не случались совсем.
Хуже всего то, что иные ошибки повторяются снова и снова, из рода в род,
из эпохи в эпоху. Читаю, например, в "Саге о Форсайтах" про молодого
Майкла Монта, который везет в челноке через реку юную красавицу Флер.
Юноша увлечен разговором. И вдруг:
"Монт, – говорится в романе, – поймал небольшого краба и сказал вместо
ответа:
– Вот был (!) гадина"[11].
Все это, не правда ли, странно. Какой же влюбленный молодой человек
станет во время пылкого разговора с любимой заниматься охотой на крабов,
которые, кстати сказать, не водятся в тех местах. А если уж ему каким-то
чудом удалось овладеть этой редкой добычей, зачем он зовет её гадиной, и
притом не настоящей, а бывшей:
– Вот был гадина!
Разгадка этой странности – в подлиннике. "Поймать краба" у англичан
означает сделать неловкое движение веслом, глубоко завязить его в воде.
Значит, разговаривая с девушкой, Монт и не думал ловить в это время
каких бы то ни было раков, а просто от душевного волнения не справился
как следует с греблей.
Я не упоминал бы об этой ошибке, если бы она не повторялась так часто,
переходя из поколения в поколение. Когда-то на неё наткнулся Фридрих Энгельс.
Произошло это при таких обстоятельствах: один из английских спортсменов,
пересекая вместе с другими гребцами Ла-Манш, сделал то самое движение
веслом, которое у англичан называется "поймать краба". О его спортивной
неудаче поведала читателям английская пресса, а лондонский корреспондент
очень крупной немецкой газеты перевел это сообщение так:
"Краб зацепился за весло одного из гребцов".
Забавная эта ошибка попалась на глаза Фридриху
Энгельсу в 1885 году, и
он высмеял невежду Переводчика[12].
Но даже это, как мы только что видели, не образумило переводчицу "Саги".
Через пятьдесят лет как ни в чем не бывало она возобновила все ту же
охоту за крабами.
"Крабы" бывают всякие: одни мелкие, другие покрупнее.
В Литературе сохранилось немало смешных анекдотов о ляпсусах тех
горе-Переводчиков, которые то и дело попадают впросак из-за неполного,
однобокого знания лексики чужого языка.
В романе "Чернокнижников" А.В. Дружинина кто-то переводит русскую фразу:
"Кабинет его квартиры сыр" – при помощи такой французской ахинеи:
"Mon logement est tres fromage"[13].
H.С. Лесков в романе "На ножах" сообщает, что одна из его героинь
перевела выражение: "Canonise par le Pape" (то есть "причислен папой к
лику святых"): "Расстрелян папой"[14].
Недавно в одном лондонском журнале был высмеян некий невероятный невежда,
который, прочтя французское восклицание "a bas la tyrannie!" ("долой
тиранию!"), понял его так: "чулок – это тиранство"[15].
М.И. Пыляев в своей известной книге о замечательных чудаках рассказывает,
что один из этих чудаков, желая сказать: "Ваша лошадь в мыле", говорил:
"Votre cheval est dans le savon!"[16]
Такими замечательными "чудаками" являются Переводчики, не знающие
фразеологизмов того языка, с которого они переводят. Многие из них
усвоили иностранный язык только по словарю, вследствие чего им
неизвестны самые распространенные идиомы.
Они не догадываются, что "god bless my soul" – не всегда означает: "боже,
благослови мою душу!", а часто совсем наоборот: "черт побери!" и что "сослать
в Ковентри" на самом-то деле имеет значение подвергнуть остракизму,
бойкотировать.
Но, конечно, всех этих Переводчиков превзошла американка мисс Мэриан
Фелл, которая лет через десять после смерти Чехова опубликовала в США
его произведения в своем Переводе. Там она сторицей отомстила своим
русским коллегам за все их ошибки и промахи. Поэт Батюшков упоминаемый
Чеховым, стал у неё православным попом (она смешала "Батюшков" и "батюшка"),
генерал Жомини превращен в Германию (она смешала Jomini и Germany), а
Добролюбов превратился в святого "добролюбца" Франциска Ассизского![17]
Гоголь оказался у неё баснописцем, собака Каштанка – каштановым деревом
(The Chestnut Tree).
И там, где у Чехова сказано "гной", она перевела "гений".
В "Иванове" граф Шабельский говорит, что он истратил на свое лечение
тысяч двадцать рублей.
Она перевела:
– Я ухаживал в своей жизни за несколькими тысячами больных.
И весь образ графа Шабельского от этой одной строки мгновенно разлетелся
вдребезги.
У Чехова сказано: "Тебя, брат, заела среда".
Она перевела: "Ты встал в этот день (должно быть, в среду) не той ногой
с кровати".
Такими ляпсусами буквально кишат страницы Переводов
мисс Фелл. Они в достаточной мере исказили её Перевод.
Но представьте себе на минуту, что она, устыдившись, начисто устранила
все свои ошибки и промахи, что "батюшка" стал у неё, как и сказано у
Чехова, Батюшковым,
"каштановое дерево" – Каштанкой, "святой Франциск" – Добролюбовым, –
словом, что её Перевод стал безупречным подстрочником, –
все же он решительно никуда не годился бы, потому что в нём так и
осталось бы без Перевода самое важное качество подлинника, его главная
суть, его стиль, без которого Чехов – не Чехов.
В том-то и дело, что, как бы ни были порой губительны отдельные
словарные ошибки, даже они далеко не всегда наносят Переводу такую
тяжелую травму, какую наносит ему искажение стиля.
И кто же решится сказать, что Переводчики, ошибки которых я сейчас
приводил, – и Михаил Светлов, и Стенич (Сметанич), и Фроман – плохие
Переводчики и что работа их безнадежно плоха?
Это было бы большим заблуждением, так как художественные Переводы нельзя
измерять такими случайными промахами, какие были допущены ими и
нисколько не типичны для них. Каковы бы ни были подобные промахи,
Перевод может считаться отличным, заслуживающим всяких похвал, если в
нём передано самое главное: художественная индивидуальность переводимого
автора во всем своеобразии его стиля.
Конечно, я не говорю о деловых Переводах, преследующих чисто
информационные цели. Там самое важное – словарная точность.
А в Переводе художественном отдельные несоответствия слов, хотя и
приводят порой к чудовищному искажению текста, чаще всего играют
третьестепенную роль, и те критики, которые пытаются дискредитировать в
глазах непосвященных читателей тот или иной Перевод при помощи указаний
на случайные, мелкие и легко устранимые промахи, пользуются такой демагогией исключительно для дезориентации читательских вкусов.
Я не собираюсь выступать в защиту переводческих "крабов"; я думаю, что с
ними надлежит неослабно бороться, но главное бедствие все же не в них.
Чтобы вполне уяснить себе, в чем же заключается главное бедствие,
попытаемся снова всмотреться в Переводы мисс Мэриан Фелл. Конечно,
отвратительно, что она путает годы, числа, деньги, имена и превращает
людей в государства. Но куда отвратительнее тот пресный, бесцветный и
скаредный стиль, который она навязывает произведениям Чехова, вытравляя
из чеховских книг – систематически, страница за страницей – каждую
образную, колоритную фразу, каждую живую интонацию.
"Будь я подлец и анафема, если я сяду ещё когда-нибудь играть с этою
севрюгой", "Я такой же мерзавец и свинья в ермолке, как и все. Моветон и
старый башмак", "Жох мужчина! Пройда!" – все такие полнокровные речения
она искореняет всемерно и заменяет их плоской, худосочной банальщиной.
Если у Чехова, например, один персонаж говорит:
"Сижу и каждую минуту околеванца жду!" – у переводчицы этот человек
канителит:
"Я должен сидеть здесь, готовый каждую минуту к тому, что смерть
постучится в мою дверь".
Её идеал – анемичная гладкопись, не имеющая ни цвета, ни запаха, ни
каких бы то ни было индивидуальных примет.
Если у Чехова, например, сказано: "Но маменька такая редька", мисс Фелл
поправит его: "Но мать так скупа". Если кто-нибудь иронически скажет:
"Помещики тоже, черт подери, землевладельцы!" – она переведет тем же
стилем дрянного самоучителя:
"Неужели вы думаете, что вследствие вашего обладания усадьбой вы можете
распоряжаться целым миром?"
В результате такой расправы с произведениями Чехова в них стерлись все
интонации, все краски, все речевые характеристики каждого из его
персонажей, и Медведенко стал похож на Треплева, Львов – на Шабельского,
Марфа Бабакина – на Нину Заречную. Согласитесь, что от этой замены
энергичного, выразительного, многоцветного стиля серой и тусклой
гладкописью чеховские произведения терпят более тяжелый урон, чем от
всех многочисленных словарных ошибок, которыми изобилуют Переводы мисс
Фелл. То были только раны, порою царапины, очень легко излечимые.
А здесь – злодейское убийство, уголовщина: полное уничтожение творческой
личности Чехова, которая раскрывается нам в его сложном, могучем и
динамическом стиле, – и подмена его как художника каким-то туповатым и
сонным субъектом, который как будто во сне бормочет какие-то нудные
фразы.
Оглавление
www.pseudology.org
|
|