Издательство ACT – Олимп, М., 2003. ISBN 5-17-015194-2, 5-8195-0836-Х Игорь Семёнович Кон Лунный свет на заре Часть 2. 2.5. Любовь, не смеющая назвать себя “Любовь, которая не смеет назвать себя" в этом столетии - то же самое великое чувство старшего мужчины к младшему, какое было между Давидом и Ионафаном, которое Платон положил в основу своей философии и которое вы найдете в сонетах Микеланджело и Шекспира. Эта глубокая духовная привязанность столь же чиста, сколь и совершенна... Она красива, утонченна, это самая благородная форма привязанности. В ней нет ничего неестественного. Оскар Уайльд Секуляризация содомии С переходом правосудия из рук церкви в руки государства костры инквизиции постепенно затухают. За весь XVIII век во Франции сожгли только семерых содомитов, причем пятеро из них обвинялись также в изнасиловании или убийстве. Содомия превратилась из религиозной проблемы в социальную. Как сказал один француз в 1783 году, "этот порок, который некогда называли прекрасным пороком, потому что он затрагивал только вельмож, людей духа и Адонисов, стал таким модным, что сегодня во Франции нет такого сословия, от герцогов до лакеев и простонародья, которое не было бы им заражено" (Lever, 1985, p. 249) Однако его общественная репутация не стала лучше. Мужская и детская проституция, притоны и тайные сообщества педерастов существовали всегда. С развитием полицейской системы в эпоху абсолютизма информация о них из эпизодической становится систематической. В XVIII в. в парижской полиции был создан специальный отдел для регулярного наблюдения и слежки за "извращенцами". По подсчетам его сотрудников, в 1725 г. в Париже на 600 тысяч населения было 20 тысяч содомитов; к 1783 г. их число удвоилось, сравнявшись с числом проституток (разумеется, полицейская статистика никогда и нигде не была достоверной, каждый отдел стремился прежде всего доказать свою собственную необходимость).   Полиция заводила на них досье и периодически устраивала разные провокации, пользуясь подсадными утками и т.п. Но её подход к делу был откровенно сословным. Хотя в городе процветала торговля детьми, задержанных покупателей-аристократов большей частью сразу выпускали. Не по зубам полиции было и совращение мальчиков в церковных школах и коллежах. По свидетельству современника, "содомитская практика в коллежах кажется настолько всеобщей, что можно только удивляться, встречая детей, которых их учителя пощадили" (Lever, 1985, p.325), но полиции нравов такие дела были неподвластны, как и взаимоотношения в самой ученической среде. В бумагах французского министра полиции XVIII в. Морепа сохранилось забавное донесение, как из-за 10-летнего младшего сына княгини де Полиньяк, мальчика редкой красоты, на почве ревности жестоко подрались двое влюбленных в него 15-летних лицеистов, д'Ормессон и Каз. Конец этой истории неизвестен, скандал замяли (и правильно сделали) Однополая любовь и философия Просвещения Вопросом о причинах и возможных способах предотвращения "преступлений против естества” серьезно интересовались философы эпохи Просвещения. Монтескье (1689-1755) считал их опасность сильно преувеличенной: "... Преступления против естества никогда не получат большого распространения в обществе, если склонность к ним не будет развиваться каким-нибудь существующим у народа обычаем, как это было у греков, где молодые люди совершали все свои гимнастические упражнения обнаженными; как это есть у нас, где домашнее воспитание стало редкостью; и как мы видим у народов Азии, где некоторые лица имеют большое количество жен, которыми они пренебрегают, между тем как прочие люди не могут иметь ни одной. Не создавайте благоприятных условий для развития этого преступления, преследуйте его строго определенными полицейскими мерами наравне с прочими нарушениями правил нравственности, и вы скоро увидите, что сама природа встанет на защиту своих прав и вернет их себе" (Монтескье 1955, с. 322). Вольтер (1694-1778), который в молодости пользовался покровительством влиятельных аристократов-содомитов, но сам был безусловно гетеросексуален, не питал к однополой любви ни малейшего сочувствия, тем более, что он связывал её с ненавистным ему католическим духовенством. В "Философском словаре" (1764) в статье "Так называемая сократическая любовь" он даже выражал сомнение в том, что древние греки могли относиться к этому пороку терпимо. Хотя мальчики-подростки своей нежностью и свежестью напоминают девочек и вызывают сходные чувства, с возрастом эти чувства проходят, их сохранение противоестественно и вредно для общества и должно сурово наказываться. В полемике с своими врагами, включая Фридриха П Прусского, Вольтер широко пользовался ядовитыми намеками на сей счет. Хотя Вольтер не считал содомию ересью и в более поздней статье высказался против смертной казни за неё, он мотивировал это не гуманитарными, а практическими соображениями: "Эти отбросы лучше было бы похоронить во тьме забвения, чем освещать их в глазах большинства пламенем костров" (Lever, 1985, с. 225). Кондорсэ (1743-1794) сделал к заметке Вольтера очень важное примечание: "Содомия, если она не сопряжена с насилием, не может быть предметом уголовных законов. Она не нарушает прав никакого другого человека" ( Lever, p. 247). Жан-Жак Руссо (1712-1778), который в отрочестве был сильно напуган приставанием взрослого мужчины, относился к педерастии с отвращением. Однако он сознавал, как трудно признаваться в таких вещах даже самому себе. Дени Дидро (1713-1784), у которого было меньше комплексов, говорит о содомии спокойно: если нет "естественного сосуда" и нужно выбирать между мастурбацией и однополым сексом, то второй способ предпочтительнее. И вообще "ничто существующее не может быть ни противоестественным, ни внеприродным" (Lever, p. 247). Однако при жизни Дидро этих мыслей не оглашал, а образы лесбиянок у него резко отрицательны. Итальянский юрист Чезаре Беккариа (1738-1794) в знаменитом трактате "О преступлениях и наказаниях" (1764) проявил большую смелость, осторожно высказавшись в том смысле, что законы против содомии можно вообще отменить, потому что она безвредна и вызывается неправильным воспитанием; кроме того эти преступления трудно доказуемы, а их расследование порождает много следственных и судебных злоупотреблений. Убежденным сторонником полной декриминализации однополой любви, ввиду её социальной безвредности, был английский философ Иеремия Бентам (1748 - 1832). В своих многочисленных заметках и статьях на эту тему Бентам последовательно, пункт за пунктом, опровергает все ходячие стереотипы, доказывая, что они логически несостоятельны и к тому же безнравственны. "Чтобы уничтожить человека, нужно иметь более серьезные основания, чем простая нелюбовь к его Вкусу, как бы эта нелюбовь ни была сильна" ( Crompton, 1985 , p.27). Но опубликовать эти мысли при жизни Бентам не решился, и этот нравственный компромисс был для него крайне мучителен. От феодального права к буржуазному В конце XVIII в. антигомосексуальное законодательство смягчается. В Австрии смертная казнь за содомию была отменена в 1787 г., в Пруссии - в 1794. Решающий шаг в её декриминализации сделала Французская революция. В соответствии с принципами Декларации прав человека, французский уголовный кодекс 1791 г. вообще не упоминает "преступлений против природы". Кодекс Наполеона (1810) закрепил это нововведение, сделав приватные сексуальные отношения между взрослыми людьми одного пола по добровольному согласию уголовно ненаказуемыми. По этому образцу были построены и уголовные кодексы многих других европейских государств. В России, Пруссии, Австро-Венгрии и Тоскане уголовное преследование гомосексуальности продолжалось. Самой консервативной оказалась Великобритания, где смертная казнь за содомию была заменена 10-летним тюремным заключением только в 1861 г. В качестве реакции на свободолюбивые идеи Французской революции, английские власти в конце XVIII в. даже ужесточили уголовные репрессии. В первой трети XIX в. по обвинению в содомии в Англии было казнено свыше 50 человек. 7 марта 1811 г. в Лондоне публично, на глазах многотысячной толпы, повесили лейтенанта Хэпберна и 16-летнего барабанщика Уильяма Уайта.   Мужчин, уличенных всего лишь "в попытке совершить содомию", прежде чем посадить в тюрьму, выставляли к позорному столбу на публичное надругательство разъяренной толпы, которая оскорбляла, а порой увечила и даже убивала несчастных. На иностранцев это производило удручающее впечатление. Француз Луи Симон записал в своем дневнике в 1810 году: "Мы только что прочли во всех газетах полный и отвратительный отчет о публичном и жестоком наказании у позорного столба нескольких несчастных, уличенных в грязных непристойностях. Я не могу себе представить ничего более опасного, оскорбительного и неразумного, чем грубость и неограниченная публичность такого наказания. Выставление на показ уродств, о существовании которых лучше вообще не подозревать, загрязняет воображение. И что думать о людях, включая женщин, которые могут часами наслаждаться трусливым и жестоким нанесением побоев и увечий привязанным к столбу и совершенно беззащитным мужчинам!" (Crompton, 1985 , p.169) В отличие от прежних времен, когда высокое общественное положение давало иммунитет против судебных преследований, во второй половине XVIII в. обвинение в "неназываемом пороке" стало опасным для людей любого социального статуса. Основанное в 1691 г. Общество для реформы нравов, которое поддерживали влиятельные церковные деятели и несколько монархов, за 46 лет своего существования сумело "разоблачить", обвинив во всевозможных сексуальных грехах, свыше 100 тысяч мужчин и женщин. Тем же занималось созданное в 1802 г. Общество для подавления порока. Самый богатый человек в Англии, талантливый 24-летний писатель Уильям Бекфорд, обвиненный в 1784 г. в сексуальной связи с 16-летним Уильямом Куртенэ, был вынужден на десять лет покинуть Англию, а по возвращении пятьдесят лет жил затворником в своем поместье Фонтхилл. В 1822 г. бежал из Англии застигнутый на месте преступления с молодым солдатом епископ ирландского города Клогер Перси Джослин. Гомосексуальному шантажу приписывали и самоубийство в августе того же года министра иностранных дел лорда Кэстльри. Те же причины удерживали заграницей лорда Байрона (1788-1824). Байрон Любовная жизнь Байрона была очень запутанной (Crompton, 1985). Наряду с увлечением женщинами, с которыми поэт обращался крайне жестоко (по его собственному признанию, его единственной настоящей любовью была двоюродная сестра Августа), он еще в школе испытывал нежные чувства к мальчикам. “Школьная дружба была для меня страстью (я был страстен во всем), но, кажется, ни разу не оказалась прочной (правда, в некоторых случаях она была прервана смертью)” (Байрон, 1963, с.271).   Его отношения с лордом Клэром и Эдвардом Лонгом оставались, по-видимому, дружески-романтическими. Страстная любовь 17-летнего Байрона к 15-летнему певчему из церковного хора Джону Эдлстону, которому он посвятил свои первые стихи, была одной из самых сильных привязанностей поэта. Ранняя смерть юноши была для Байрона тяжелым ударом. Посвященные Эдлстону элегии он зашифровал женским именем Тирзы. В произведениях Байрона есть и другие гомоэротические намеки и образы. Неудачный брак и слухи о его гомосексуальности сделали Байрона парией в лондонском высшем свете и заставили покинуть Англию. В Греции он чувствовал себя во всех отношениях свободнее. Его последней любовью был 15-летний грек Лукас, о котором Байрон всячески заботился, хотя не видел с его стороны взаимности. После смерти Байрона его друзья и душеприказчики сожгли некоторые личные документы, которые могли бы скомпрометировать его в английском общественном мнении. Тем не менее слухи ходили, а некоторые реальные гомоэротические приключения Байрона использованы в опубликованной под его именем в 1853 г. псевдоавтобиографической поэме “Дон Леон” (автор этой подделки до сих пор неизвестен). Равенство прав и гомофобия Почему же, несмотря на либерализацию законодательства, буржуазное общество оказалось в этом вопросе столь нетерпимым? Рыночная экономика и политическая демократия требуют, чтобы социальное поведение людей было организованным, предсказуемым, рациональным, в чем-то даже единообразным. В отличие от феодального общества, оно держится не на сословных привилегиях, а на одинаковом для всех праве. Сексуальность, которая по определению спонтанна, изменчива и непредсказуема, в эту систему взглядов не вписывается. Любовь кажется буржуазному сознанию опасной и разрушительной силой, которую вводят в приемлемые рамки только узы законного брака (узы = цепи, нечто противоположное свободе). Хотя само гомосексуальное желание не зависит от сословной и классовой принадлежности, оправдать и принять его могли только стоявшие выше закона аристократические верхи, либо, наоборот, самые низы, деклассированные люмпены. Для среднего класса рафинированный гедонизм аристократии и неразборчивая всеядность низов были одинаково неприемлемы и смотрелись как произвол, анархия и разложение. Тем более, что и верхи и низы были его классовыми врагами. Воспитанному в духе сословных привилегий аристократу чужда идея равенства: я буду делать, что хочу, а другим этого нельзя. Буржуа спрашивает: "А что, если так будут поступать все?" и, естественно, приходит в ужас: люди перестанут рожать детей, исчезнут брак и семья, рухнет религия и т.д. и т.п. До признания индивидуальных различий, которые, не будучи сословно-классовыми, могут, именно в силу своей индивидуальности, относительно мирно сосуществовать с другими стилями жизни, буржуазному обществу XIX в. было еще очень далеко. Его сексуальная мораль была прокрустовым ложем для всех, но особенно плохо приходилось тем, кто "отличался". Христианское противопоставление возвышенной духовной любви и низменной чувственности, в сочетании с разобщенностью нежного и чувственного влечения, в которой Фрейд видел общее свойство мужской (и в особенности подростковой) сексуальности, было возведено в абсолют. В системе викторианских представлений, сексуальная близость, независимо от обстоятельств и мотивации, безнадежно снижала моральный уровень взаимоотношений. Утратившая невинность женщина переставала быть не только уважаемой, но зачастую и желанной. Один английский пастор рассказывал, что когда однажды мальчиком он подумал, что невинная чистая девушка станет его женой, он испытал не вожделение, а чувство жалости по поводу её унижения. (Hunt, 1959, p.320) Применительно к однополым отношениям, которые нельзя было освятить браком, это означало, что ради сохранения самоуважения, люди вынуждены были обманывать не только других, но и самих себя, представляя свое влечение исключительно духовным и бестелесным. Однополая любовь была обречена оставаться неназываемой, выступать под чужим именем и не иметь права на телесную реализацию. Любовь или дружба? Могут ли мужчины любить друг друга? Да, но только если эта любовь несексуальна и называется дружбой. XVIII век называют веком дружбы. Но сентиментально-романтическая дружба очень часто, особенно у молодых мужчин, имеет гомоэротическую подоплеку. "Что такое дружба или платоническая любовь, как не сладостное слияние двух существ? Или созерцание себя в зеркале другой души?" - вопрошал юный Фридрих Шиллер (Шиллер,1956, т.8 , с. 79).. Дружеские письма немецких романтиков неотличимы от любовных. Клемент Брентано и Людвиг фон Арним, Фридрих Шлегель и Фридрих Шлейермахер даже называли свои отношения "браком". Вплоть до середины XIX в., когда такие чувства стали вызывать подозрения, философы не боялись говорить даже, что дружба между мужчинами имеет не только духовный, но и телесный характер. Эта эпоха была по-своему наивной и целомудренной. В первой половине XIX в. друзья могли жить в одной комнате и даже спать в одной постели, и их никто не в чем не подозревал. В одних случаях это способствовало сексуальному сближению. Другие этот соблазн героически преодолевали. А третьи ни к чему “этакому” и не стремились, мужское тело их не возбуждало. В интимном дневнике 18-20-летнего Йельского студента Альберта Додда, начатом, по совету профессора, в 1836 г., соперничают две главные темы - любовь к девушке Джулии и к другу Джону. Оба чувства одинаково сильны и романтичны. В какой-то момент Альберту даже кажется, что Джона он любит сильнее, чем Джулию: "То, что я чувствую к нему, не просто дружба, или же это дружба сильнейшего рода. Это сердечная, мужская, чистая, глубокая и страстная любовь".   Год спустя у Альберта появляется новый друг, Энтони, с которым они даже спят вместе: "Часто он делил со мною мою подушку или я - его, и как сладостно было спать с ним, обнимать его любимое тело, чувствовать его руки вокруг моей шеи, запечатлевать на его лице сладкие поцелуи! Это было полное счастье". Еще через год Альберт влюбляется в первокурсника, и это чувство снова кажется ему невинным, никаких сомнений морального порядка, только радость (Rotundo, 1993, pp.81-82). Случись такое полвека спустя, юноша бы не радовался, а бегал по психиатрам, мучительно переживая свою извращенность. Эллинизация однополой любви Второй способ оправдания однополой любви - её эллинизация. Не имея идейной опоры в христианской культуре, гомосексуалы находили её в античности. Примеры мужского воинского братства были веским аргументом против представлений о "женственности” однополой любви, а достижения античной культуры, считавшей мужскую любовь нормальной, доказывали её нравственное величие и творческий потенциал. Гомоэротические интересы стимулировали изучение античности и одновременно черпали в ней поддержку и вдохновение. Немецкий археолог и историк искусства Иоганн Иоахим Винкельман (1717-1768) всегда был неравнодушен к красивым юношам, писал им пламенные любовные письма (и был убит пригретым им случайным попутчиком), но именно изучение античности открыло ему новый эстетический и моральный идеал мужской красоты, который он сделал достоянием своих образованных современников. Но хотя классическая филология и история искусства сделали “греческую любовь” респектабельной, они были вынуждены, вольно или невольно, интеллектуализировать и десексуализировать её, доказывая, как знаменитый Оксфордский профессор Уолтер Патер (1839-1894), что красота греческих скульптур была бесполой и неэротической. А уж что делали древние греки в постели, и вовсе оставалось загадкой. Греческие и римские тексты, изучавшиеся в английских школах и университетах, подвергались жесткой цензуре и даже фальсификации. Упоминания о мужской любви исключались, а дружба рисовалась исключительно духовной. Слово "любовник" переводилось как "друг", "мужчина" - как "человек", "мальчик" как "молодой человек". "Пир" Платона не изучали вовсе. Цензурные ограничения создавали у юношей ложные, идеализированные представления об античной культуре и одновременно стимулировали интерес к тому, что от них так тщательно скрывали. Английский поэт Перси Биши Шелли, переводивший греческую классику, искренне не мог поверить, что обожаемые им древние греки любили друг друга не только духовно, но и телесно. Подобные предположения казались ему "смешными и оскорбительными". Образованные европейцы охотно идентифицировались с античными героями и пользовались древнегреческими именами, сплошь и рядом не понимая их действительного смысла. Еще труднее было осознать собственные чувства и склонности. Отпрыски аристократических фамилий, где гомосексуальность была семейной традицией, рано научались жить двойной жизнью, понимая, что если ты сумеешь избежать скандала, делать можно все, что угодно. Выходцам из среднего класса и духовного сословия, которые всерьез принимали внушенные им ценности и нравственные принципы, было гораздо труднее. Многие из них не могли ни лицемерить, ни принять собственную сексуальность. Отсюда - трагическая разорванность и противоречивость их самосознания и поведения. Привилегированные школы Знаменитые на весь мир английские мужские аристократические школы (Итон, Харроу и другие) были интернатами, мальчики не только учились, но и жили вместе. Раздельное обучение, тем более разновозрастное и интернатное, всегда благоприятствует однополым влюбленностям и сексуальным контактам. В этих, по определению одного историка, "сексуальных концлагерях", гомоэротические традиции и нравы передавались из поколения в поколение (Gathorne-Hardy, 1977; Gibson, 1978; Chandos, 1984 ; Richards, 1988; Raven, 1986; Waugh, 1962; Connolly, 1949). Первый приказ, который получил от одного из своих соучеников в 1817 г. будущий писатель Уильям Теккерей, как только он появился в школе, был : “Приди и трахни меня” (Crompton, p.79). Жалобы на “грубость и животность в спальнях” - общее место многих школьных воспоминаний. Писатель Робин Моэм (1916-1981) рассказывает, что едва он устроился в своей комнате в Итоне, как пришел одноклассник, спросил, мастурбирует ли он, ощупал его половые органы, объяснился в любви и мгновенно уговорил отдаться; связь эта продолжалась два года (Maugham, 1973, pp.46-47) Сексуальным контактам между мальчиками способствовала не только сексуальная депривация, но и многое другое: общие постели (в Харроу мальчики спали по-двое до 1805 г.), отсутствие возможностей для уединения (в некоторых школах туалеты не запирались, а то и вовсе не имели дверей), публичные порки, которые осуществляли не только учителя, но и старшие ученики и, конечно же, абсолютная власть старших над младшими. Эта власть была одновременно групповой (в школе всем распоряжался старший, шестой класс и каждый старшеклассник мог приказывать любому младшекласснику) и индивидуальной. Старшеклассник мог сделать младшего своим "фагом" (fag), слугой, который беспрекословно обслуживал хозяина, чистил его обувь, убирал постель и т.п. и за это пользовался его покровительством. Быть фагом авторитетного шестиклассника было почетно, а красивый фаг, в свою очередь, повышал престиж хозяина. Мужские, тем более - подростковые сообщества всегда отличаются жестокостью и повышенной сексуальностью. Английская школьная система, ориентированная на воспитание будущих лидеров, не только не пресекала, но сознательно культивировала агрессивную маскулинность. Центром всей школьной жизни были соревновательные спортивные игры (регби, футбол и т.д.), участие и успех в них определяли статус мальчика в школе и отношение соучеников значительно больше, чем учебные успехи. В спортивных играх была и своя эротика, удовлетворявшая мальчишескую потребность в телесных контактах. Силовые атлетические контакты считались несексуальными, но кто мог это гарантировать? Культ групповой солидарности, товарищества и дружбы, часто имеющий неосознанную гомоэротическую окрашенность, красной чертой проходит через английскую, да и всякую другую, школьную повесть. Но если первые влюбленности в девочек, возникновению которых благоприятствует совместное обучение, в дальнейшем перекрываются более серьезными взрослыми романами и становятся для юноши только вехами взросления и роста, то гомоэротические влюбленности, именно потому, что они большей частью остаются невостребованными и нереализованными, сохраняются в памяти как нечто совершенно особенное и невообразимо прекрасное, по сравнению с чем взрослая любовь к женщинам иногда кажется ничтожной. В романах и повестях из школьной жизни XIX в. мальчишеская дружба и товарищество поэтизируются и романтизируются, их подспудный гомоэротизм можно уловить только в переписке, интимных дневниках и воспоминания. В позднейших школьных повестях, которые, как правило, автобиографичны, возникает и воспроизводится из книги в книгу один и то же конфликт между романтической дружбой-влюбленностью двух мальчиков и их телесной гомоэротикой. Причем противопоставляются не только разные типы отношений (благородные чувства героя контрастируют с животной похотью его одноклассников), но и разные уровни одной и той дружбы. Пока между мальчиками нет физической близости, они могут считать свои взаимоотношения дружескими, нереализованные желания делают дружбу особенно страстной. Но как только возникает сексуальная близость, взаимоотношения переходят в разряд "неназываемого порока", после чего немедленно происходит охлаждение или разрыв, часто трагический. Джон Аддингтон Саймондс Самый яркий человеческий документ викторианской гомосексуальности - автобиография Джона Аддингтона Саймондса (1840-1893). Сын богатого и властного лондонского врача, рано потерявший мать, болезненный и нежный мальчик, Саймондс с раннего детства чувствовал свою сексуальную необычность. В 8 лет ему часто снилось, что он сидит на полу, окруженный голыми матросами, которые делают с ним что-то сексуальное, а он с удовольствием называет себя их "грязной свиньей" (на самом деле он никогда не видел голого мужчины). Миловидный мальчик, Саймондс считал себя уродливым и непривлекательным, его учебные успехи в начальной школе были посредственными, тем не менее он верил, что должен совершить что-то великое. В Харроу он чувствовал себя одиноким, сторонился соревновательных силовых игр, не мог ни бросать мяч, ни свистеть, как другие мальчики, и мучительно им завидовал. Хотя его неудержимо привлекали большие и сильные мальчики, грубая чувственность одноклассников его отталкивала: "Каждый симпатичный мальчик имел женское имя и был либо публичной проституткой либо "сукой" (bitch) одного из старших учеников. "Сукой" назывался мальчик, отдававшийся другому для любви. Разговоры в спальнях и в классах были невероятно грязными. Там и сям можно было видеть онанизм, взаимную мастурбацию, возню голых мальчиков в постели. Во всем этом не было ни утонченности, ни чувства, ни страсти, одна только животная похоть" (Symonds, 1984, с.94). С греческой любовью, о которой грезил Саймондс, тут не было ничего общего. Когда в январе 1858 г. его одноклассник Альфред Претор в доверительном письме похвастался Саймондсу, что стал любовником директора школы доктора Вогэна и в доказательство показал любовную записку последнего, Саймондс почувствовал себя задетым. Дождавшись окончания школы, чтобы самому остаться в стороне, он передал доверенные ему интимные письма своему отцу, который угрозой позорного разоблачения заставил Вогэна уйти в отставку и отказаться от предложенного ему епископского сана. Причины внезапного крушения блестящей карьеры Вогэна стали известны лишь много лет спустя, после его смерти. Одноклассники, знавшие о грязной роли Саймондса в этом деле, навсегда порвали с ним отношения. Донести на учителя было гораздо проще, чем совладать с собой. Весной 1858 г. во время церковной службы Саймондс был поражен голосом и внешностью мальчика-певчего Уилли Дайера. Утро своей первой встречи с Уилли Саймондс считал днем рождения своего подлинного Я. Но что он мог сделать? За все время их романа застенчивый Саймондс лишь дважды поцеловал Уилли в губы, причем в первый раз едва не потерял сознание от страсти. Среди его оксфордских профессоров и товарищей было много открытых приверженцев “греческой любви”, с которыми он мог говорить, не боясь разоблачения. Но совместить любовь с чувственностью он не мог. Узнав о дружбе сына с Уилли, Саймондс-старший потребовал прекратить компрометирующие отношения, и тот послушно пожертвовал своей первой любовью, хотя несколько лет тайно переписывался с Уилли и оплатил его профессиональное обучение. Расставшись с Уилли, Саймондс влюбился в другого мальчика-певчего Альфреда Брука. Это увлечение было гораздо чувственнее первого. Сильное тело Альфреда терзает воображение Саймондса, лишает его покоя и сна. В своих дневниках он описывает не только легкие волосы, блестящие темно-синие глаза и вибрирующий голос юноши, но и его мускулистые бедра и "большие похотливые яйца". Казалось бы, дебют состоялся? Альфред, поддерживавший небескорыстные отношения с богатыми оксфордскими студентами, готов отдаться Саймондсу, но тот среди ночи отсылает его: он мечтает о мужском теле, но не может унизиться до физического контакта. Сексуальная неудовлетворенность вызывает нервное перенапряжение. Чтобы избавиться от гомоэротических наваждений, Врач, к которому его направил отец, рекомендует завести любовницу или жениться. В 1864 г. 23-летний Саймондс женился. Он уважает и, как ему кажется, любит свою жену. Саймондс с женой В положенные сроки супруги произвели на свет четырех дочерей. Но в первые же дни брака Саймондс обнаружил, что хотя физический контакт с женщиной не вызывает у него отвращения, он оставляет его холодным. Путешествуя по Европе, Саймондс завязывает дружеские отношения с юношами из простонародья, которые позволяют странному англичанину трогать их и любоваться их нагими телами; они пошли бы и на большее, но Саймондс не знает, что ему нужно. Платный, коммерческий секс для него морально и психологически неприемлем. Осенью 1868 г. знакомый директор школы пригласил Саймондса встретиться с группой старшеклассников, и тот сразу же влюбился в 17-летнего Нормана Мура. Мур был сексуально искушеннее Саймондса, спать с мужчинами ему было не в новинку, он благосклонно принял объяснение Саймондса в любви и стал его учеником и другом. Норман часто бывает у Саймондса в доме, вызывая ревность его жены (после объяснения с мужем она поняла и приняла эти отношения). Саймондс водит его по театрам, берет с собой в поездку по Европе, они живут вместе, спят в одной постели, предаются любовным ласкам, Саймондс говорит о нем с друзьями, посвящает ему стихи. Но постоянные романы Мура с младшими мальчиками вызывают у него ревность. В феврале 1877 г. Саймондс впервые в жизни провел ночь с молодым солдатом в лондонском мужском борделе и его поразила спокойная простота молодого человека, для которого в сексе не было ничего позорного или противоестественного. После этого, читая лекцию о ренессансной Флоренции в рафинированной аудитории, Саймондс вдруг почувствовал, что душа его не здесь, она "жаждет солдата" (Там же, с.255) Он завязывает интимную дружбу с 19-летним швейцарцем Христианом Буолем, который спит с ним в одной постели, позволяя любоваться "нагим великолепием своего совершенного тела" (Там же, с. 266) Когда Буоль, при материальной поддержке Саймондса, женился на любимой девушке, ему наследовали другие молодые крестьяне, почтальоны, лесорубы, ремесленники и т.д. Последней любовью Саймондса был 24-летний венецианский гондольер , которому он помог жениться на любимой женщине и посвятил несколько стихов. Современным людям, выросшим в атмосфере сексуальной свободы, поведение и рассуждения Саймондса могут показаться странными: он смущается, стыдится телесной стороны секса, ищет оправданий своей “извращенности”. Но именно это и делает его типичным викторианцем. Эстетизм и проза жизни Далеко не все викторианцы были такими закомплексованными. Тем не менее выбор между принятием своего гомоэротизма или его подавлением, сублимацией в творчестве или переводом в другой социальный контекст (коммерческий секс или “дружба” с юношами из народа) мало кому давался легко. Первоначальное викторианское понимание однополой любви было аристократически-эстетским (Dellamora, 1990; Dowling, 1994). Постепенно её образ демократизируется. Причины этого были довольно прозаическими. Поскольку гомосексуальные отношения с людьми собственного круга жестко табуировались, для удовлетворения сексуальных потребностей нужно было спускаться по социальной лестнице вниз (“натуральные” джентльмены в то время тоже начинали сексуальную жизнь с проститутками или с прислугой).   В рабочей среде на эти вещи смотрели проще. Из-за жилищной скученности мальчики часто спали в одной постели, им не приходилось стесняться друг друга. Кроме того, им нужны были деньги. Принимая ухаживания богатого покровителя, юноша из рабочей среды, даже если однополый секс ему самому доставлял удовольствие, не должен был задумываться, не является ли он извращенцем. У него был ясный мотив - деньги, который безусловно перекрывал все остальное. На одном из судебных процессов 1890-х годов семнадцатилетний лондонец Чарльз Сикбрум показал: "Меня спросили, согласен ли я лечь в постель с мужчиной. Я сказал 'нет'. Он сказал 'Ты получишь за это четыре шиллинга', и убедил меня" (Weeks, 1981, p.113). Для представителей средних слоев все было сложнее. В обществе королевских гвардейцев, матросов и молодых рабочих они чувствовали себя в большей безопасности, чем в собственной среде: тут все было анонимно, а от неприятностей можно было откупиться. Но кроме секса, викторианцам были необходимы иллюзии. Образы сильных, маскулинных и потенциально-опасных молодых самцов особенно волновали их эротическое воображение по контрасту с их собственной, и всего своего класса, изнеженностью. Соблазн брутального пролетарского секса в противоположность импотенции господствующего класса отлично выражен Дэвидом Генри Лоуренсом в "Любовнике леди Чаттерли". В гомоэротическом варианте это выражалось еще сильнее (Лоуренс и сам был не чужд подобных чувств). Писатель Э[двард] М[орган] Форстер (1879-1970) мечтал "любить сильного молодого мужчину из низших классов и быть любимым им" (Forster, 1972, p.XIV. В представлении младшего современника и друга Форстера Джозефа Рэндольфа Аккерли (1896-1967), "идеальный друг" должен быть "животным человеком. Совершенное тело самца, всегда готовое к услугам с преданностью верного и не рассуждающего зверя" (Ackerley, 1968, p.218) Поскольку большинство этих рафинированных интеллектуалов придерживались левых политических взглядов, эротическая романтизация дополнялась социально-политической идеализацией "простого человека". Юноши из рабочей среды казались им воплощением цельности, моральной чистоты, отзывчивости и эмоционального тепла, а их собственные сексуальные отношения с ними выглядели проявлением демократизма, нарушением сословных и классовых границ. Отдаваясь пареньку из низов, которого он содержал и старался окультурить, рафинированный интеллигент не просто удовлетворял свой сексуальный мазохизм, но символически отказывался от классовых привилегий, восстанавливал социальную справедливость и равенство. Влечение к молодому рабочему выражало любовь к рабочему классу и готовность служить ему. Роман с юным пролетарием был чем-то вроде социалистической революции в одной отдельно взятой постели. Это переплетение сексуальной потребности с интеллигентским социальным мазохизмом, чувством вины перед обездоленными и их идеализацией (народничество, марксистская утопия рабочего класса) существовало и в гетеросексуальном варианте (идея женитьбы на проститутке для спасения падшей женщины), но среди гомосексуалов оно было значительно сильнее. Хотя эти иллюзии постоянно разрушались жизнью, - "простые" юноши при ближайшем рассмотрении оказывались, как правило, примитивными, интеллектуально неразвитыми и к тому же меркантильными, воспринимавшими своих покровителей как дойных коров, - сентиментальным интеллигентам было трудно избавиться от стереотипов, в которых сексуальная утопия так красиво сливалась с социальной, а их собственные, не до конца принятые, сексуальные потребности возводились в ранг "миссии".   Гонимая эротика порождала властную потребность добиваться освобождения не только себе подобных, но и вообще всех угнетенных. Среди гомосексуалов первой половины ХХ в. были чрезвычайно сильны леворадикальные, марксистские и анархические идеи. Именно это помогло в 1930-х годах ГПУ практически бесплатно завербовать в свои агенты молодых кембриджских интеллектуалов Кима Филби, Гая Берджесса и их друзей. Медикализация однополой любви Новые социальные контексты рождали потребность в новом самосознании и определении сущности однополой любви. Новую парадигму для объяснения, а фактически - для социального конструирования однополой любви дали сексологи, которые не только прорвали завесу молчания и способствовали либерализации законодательства, но и дали гомосексуалам новый стержень для самосознания и социальной идентичности. Быть больным неприятно, но лучше, чем преступником и вообще "неназываемым". В жизни Оскара Уайльда был период, когда он постоянно говорил о "Сексуальной психопатии" Крафт-Эбинга. Марсель Пруст читал Крафт-Эбинга и Эллиса. Французский писатель американского происхождения Жюльен Грин (1900-1998) с детства влюблялся в мальчиков, но понятия не имел, что это значит, пока в студенческие годы такой же закомплексованный приятель не дал ему книгу Эллиса: "Оставшись один, я открыл книгу, и она меня потрясла... В течение нескольких минут, весь мир изменил свой облик в моих глазах, стены моей тюрьмы исчезли, как туман под дуновением ветра. Оказывается, я не один" (Green, 1977, p. 1199). Сексологические идеи и понятия быстро стали достоянием массовой прессы и художественной литературы. Литературные персонажи и их авторы приняли предложенные медициной образы и стали разыгрывать предусмотренные ею роли. Однако медикализация однополой любви, как и сексуальности вообще, будучи исторически неизбежной, означала также большие социальные и психологические издержки. Не уничтожая старой стигмы, медицинская концепция гомосексуальности придала ей необычайную стабильность. Если человеку говорили, что он преступник, он мог протестовать, доказывая чистоту своих намерений. Против врачебного диагноза он был бессилен: доктор знает лучше. Максимум, на что могли рассчитывать больные люди - снисходительное и подчас брезгливое сочувствие: да, конечно, это не их вина, но все-таки... Неоднозначными были и сдвиги в общественном сознании. Психологизация гомосексуальности сделала видимыми такие её признаки, которым раньше не придавали значения. Сверхбдительные викторианцы, по невежеству, могли не замечать даже самых очевидных проявлений гомоэротизма. Это распространялось и на искусство. Известный английский художник Генри Скотт Тьюк, "Ренуар мальчишеского тела", рисовал красивых нагих мальчиков, но пока их гениталии были прикрыты, никаких проблем у художника не возникало. Не видели гомоэротических мотивов в творчестве Редьярда Киплинга, любимого поэта королевы Виктории лорда Альфреда Теннисона (1809-1892) или Уолтера Патера. В хвалебной рецензии на сборник стихов преподобного Эдвина Эммануила Брэдфорда (1860-1944) в журнале "Westminster Review" говорилось: "Дружба между двумя мужчинами и особенно дружба между мужчиной и мальчиком - главная тема многих стихов доктора Брэдфорда. Он, как Платон, чувствителен к красоте незагрязненной юности". Между тем некоторые стихи Брэдфорда, мягко говоря, наводят на размышления. В стихотворении "Наконец!" тринадцатилетний мальчик, по дороге из церкви, форменным образом объясняется своему взрослому наставнику в любви, и тот с восторгом её принимает: "Что я сказал или сделал - абсолютно неважно; я видел, что нравоучения не нужны. Наверное, мы вели себя как пара глупцов, но никто этого не видел и не слышал... Я никогда не забуду ту июньскую ночь, когда запах сена или свет луны заставили застенчивого мальчика сломать лед - в конце концов, это пора было сделать" (Gathorne-Hardy, p.215-216). Позже, когда блаженное неведение сменилось опасливым полузнанием, такая, в самом деле невинная, педофильская лирика могла бы дорого обойтись автору. От Эмерсона до Уитмена Еще тщательнее маскировались гомоэротические чувства в пуританской Америке. Как и в Европе, единственным морально приемлемым контекстом для выражения этих чувств была дружба между мужчинами, в которой чувственность оставалась неосознанной или сублимированной. Такие отношения ярко описывали философ-неоплатоник Ральф Уолдо Эмерсон (1803 - 1882), переживший в годы учебы в Гарварде сильную влюбленность в одноклассника, и его друг и единомышленник писатель Генри Дейвид Торо (1817-1862). Герман Мелвилл (1819 - 1891), в отличие от одинокого Торо, был женат и имел четверых детей, но не мог найти человека, который бы удовлетворил его потребность в любви. (Martin, 1986). В юности Мелвилла одолевала романтическая тяга к южным морям и приключениям, он побывал юнгой, матросом и китобоем, прожил несколько месяцев среди полинезийцев. Море для него - совсем особая стихия. Но главное очарование мореплавания - принадлежность к замкнутому мужскому сообществу. В сложной форме философско-приключенческого романа Мелвилл описывает мужскую дружбу, которая преодолевает все границы повседневного быта, включая социальное и расовое неравенство. Эти отношения не лишены и телесности. Лирическому герою “Моби Дика” юному Измаилу приходится из-за отсутствия в гостинице отдельного номера провести ночь в одной постели со страшным гарпунщиком Квикегом. “Назавтра, когда я проснулся на рассвете, оказалось, что меня весьма нежно и ласково обнимает рука Квикега. Можно было подумать, что я - его жена” (Мелвилл, 1962? с. 72) В “Моби Дике” много фаллических символов. Например, особое удовольствие доставляет китобоям выдавливание спермы кита. Мелвилл различает мужскую дружбу и обычное корабельное мужеложство, которое просто воспроизводит существующую в гетеросексуальных отношениях структуру власти. Противопоставляя совместную или взаимную мужскую мастурбацию содомии, он видит в этом не только эротический, но и социальный смысл: вместе “кончать” - нечто совсем другое, чем драться друг с другом или сообща охотиться на китов (СМ. Martin, 1986, p.94). Многие гомоэротические образы и аллюзии Мелвилла, как и его младшего современника, классика американской литературы Генри Джеймса (1843-1916), расшифрованы только в последние десятилетия. Достаточно зашифрован и самый знаменитый из американских “голубых” классиков Уолт Уитмен (1819-1892). Уитмена привлекали юноши из рабочей среды, в которых он видел воплощение мужественности и нравственных достоинств, и раненые мальчики-солдаты (некоторым из них было по 13-15 лет), за которыми поэт ухаживал в госпитале в годы Гражданской войны и потом обменивался нежными письмами. “Я люблю мальчиков, которым нравится, что они мальчики, и мужчин, которые остаются мальчиками. С какой стати мужчина должен отказываться быть мальчиком?” - писал он в старости (Цит. по Shively, 1989, p. 42) Один из друзей поэта называл его “великой нежной матерью-мужчиной”(Там же, с.65) Хотя на прямой вопрос Карпентера о природе его чувств, поэт ответил уклончиво, в “Листьях травы” и в сборнике “Каламус” (от греческого calamos - тростник, от которого произошло название свирели, распространенного символа любви между мужчинами) Уитмен любовно воспевает мужское братство, говорит об объятиях и поцелуях между мужчинами и употребляет слова “друг” и “любовник” как синонимы. Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас, но я не умею, Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею, Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами бьются мои ночи и дни . Пер. К. Чуковского. (Уитмен, 1982, с. 87). Поэзия Уитмена волнует самых разных людей, но гомосексуальные читатели чувствовали её скрытый от остальных подтекст. Чтобы индивидуальные особенности превратились в социальную идентичность, нужна была гласность. И она действительно пришла в конце XIX в. в виде серии отвратительных скандалов и судебных процессов. Процесс Уайльда Cамым громким был скандал, разразившийся в 1895 г. , в связи с процессом Оскара Уайльда (1852-1900) гомоэротизм знаменитого драматурга не был в Англии большим секретом. Его манеры и дружеские связи вызывали пересуды еще в студенческие годы в Оксфорде. Уайльд переписывался с Саймондсом, во время поездки в США встречался с Уолтом Уитменом. Эстетски-платонические увлечения красивыми мальчиками не помешали Уайльду жениться и произвести на свет двух сыновей. Впервые 32-летнего Уайльда в 1886 г. соблазнил 17 летний студент Роберт Росс, "маленький Робби". Их недолгая связь открыла Уайльду его подлинную сущность, он перестал жить с женой (та не догадывалась об истинной причине охлаждения мужа), зато его стали постоянно видеть в обществе юных проститутов. Главной любовью Уайльда в начале 1890-х годов был 25-летний Джон Грэй, фамилию которого он дал своему знаменитому литературному герою; имя Дориан вызывало в памяти дорическую любовь. "Портрет Дориана Грея" (1890), подобно пьесам Уайльда, раздражал консерваторов язвительными нападками на обыденную мораль, скепсисом и идеей вседозволенности. Это было также первое изображение однополой любви в серьезной английской литературе. Хотя прямо о ней ничего не сказано, подготовленному читателю все достаточно ясно. Лорд Генри женат, но жена его оставила. Он снимает для себя и Дориана домик в Алжире (любимое место отдыха английских гомосексуалов) и стремится духовно оплодотворить молодого человека. Сесиль Холуорд откровенно влюблен в Дориана, сравнивая его лицо с лицом Антиноя. Дориан понимает, что чувство художника к нему - из той же категории любви, какую испытывали Микеланджело, Монтень, Винкельман и Шекспир. Подозрительно выглядело и любование автора красотой своего героя, хотя повесть могла читаться и как история развращения юноши опасными идеями лорда Генри. После публикации книги крупнейший английский книгопродавец отказался распространять её, считая "грязной", однако она имела шумный успех среди молодежи и за рубежом. К несчастью Уайльда, среди его страстных поклонников оказался начинающий поэт, 21-летний красавец лорд Альфред Дуглас (1870-1945). Перечитав "Портрет" не то 9, не то 14 раз, он написал Уайльду письмо, они встретились и вскоре стали любовниками. Юный Бози, как называли его друзья, по-своему любил Уайльда, но это был типичный Нарцисс, который может только брать. Он разоряет и компрометирует Оскара, втягивает его в отношения с мальчиками-проститутами, причем они соперничают между собой из-за этих мальчиков. Бози забывает в карманах любовные письма Уайльда, и тот вынужден выкупать их у шантажистов. Оскар и Альфред живут вместе, показываются в свете, давая пищу сплетням. Буйный и вздорный характер Бози провоцирует частые ссоры, Уайльд несколько раз пытается порвать отношения, но у него не хватает характера, - как только Бози просит прощения, Уайльд сдается. В дело вмешивается отец Бози, старый маркиз Куинсбери. Не найдя общего языка с сыном, который его ненавидит, Куинсберри послал Уайльду открытую записку, в которой назвал его "сомдомитом" (именно так). Благоразумные друзья советовали Уайльду пренебречь оскорблением или на время уехать заграницу, но под нажимом Бози Уайльд возбуждает дело о клевете. Это была большая глупость. Литературные обвинения и буквальное истолкование любовных писем к Бози Уайльду удалось отвести, но когда адвокаты маркиза предъявили суду список из 13 мальчиков, с указанием дат и мест, где писатель с ними встречался, он стал из обвинителя обвиняемым. На первом суде Уайльд держался героически, защищал чистоту своих отношений с Дугласом и отрицал их сексуальный характер. Его речь, из которой взят эпиграф к этой главе, произвела на публику впечатление. Доказать "чистоту" отношений с юными проститутами было сложнее. Уайльд и тут был блестящ. "Почему вы общались с этими юношами? - Я люблю юность (смех). - Вы возводите юность в ранг божества? - Мне нравится изучать молодых во всем. В молодости есть что-то чарующее" (Ellmann, 1988, p. 464) Но дело было заведомо безнадежным. Куинсбери был оправдан, а против Уайльда возбуждено уголовное дело. Друзья советовали ему бежать во Францию, он отказался, был арестован и посажен в тюрьму ( Бози благоразумно укрылся во Франции). В итоге нового процесса Уайльд и один из проститутов были приговорены к двум годам каторжной тюрьмы. Началась дикая травля в печати. "Никогда еще нам не преподавался нам более драматичный и своевременный урок попусту растраченной жизни, - писала London Evening News. - Англия терпела этого Уайльда и ему подобных слишком долго… Ему и таким, как он, мы обязаны распространением морального разложения среди молодых людей, чьи способности могли бы сделать честь их стране... Судьба Уайльда научит их, что талант не оправдывает пренебрежения ко всем моральным запретам..." (Там же , p. 549) За этим - два года тюремного заключения ( Уайльд рассказал о них в "Балладе Редингской тюрьмы") , отягощенные напряженными отношениями с Дугласом, которого Уайльд продолжал любить и в то же время считал виновником своих несчастий. В обращенной к Альфреду исповеди De Profundis (1897) он не только сводит их личные счеты, но и защищает свою любовь против жестокого общества и несправедливых законов. Однако силы Уайльда были подорваны. После освобождения в мае 1897 он живет во Франции, снова сходится с Бози, они не могут жить ни вместе, ни друг без друга ("Я люблю его, как любил всегда, с чувством трагедии и гибели" - Там же, p. 549 ) Опять непосильные расходы, общие мальчики, безденежье, отвернувшиеся друзья. Самым верным оказался маленький Робби, который после смерти Уайльда как его литературный душеприказчик расплатился с долгами писателя и помогал его детям; после смерти его прах захоронен в могиле Уайльда на кладбище Пер Лашез. Процесс Уайльда многих напугал, но в его лице геи приобрели символическую фигуру мученика, очень важную для их будущего освободительного движения. Гомосексуальные скандалы в Германии Другая серия скандалов, имевшая явную политическую подоплеку, разразилась в Германии. В ноябре 1902 г., покончил самоубийством богатейший промышленник, глава знаменитого концерна Фридрих Крупп, после того как левая пресса разоблачила гомосексуальные оргии на его вилле на острове Капри. Вскоре затем журналист Гарден разоблачил гомосексуальные связи нескольких лиц из ближайшего окружения Вильгельма П, включая личного друга кайзера князя Эйленбурга-и-Хертфельда и племянника знаменитого фельдмаршала графа Куно фон Мольтке, чьи нежные письма к Эйленбургу появились в печати. Подобно Уайльду, оскорбленные аристократы обратились в суд и категорически отрицали свою гомосексуальность. Да, говорил Эйленбург, "я был в юности восторженным другом и горжусь этим... Одна из тончайших немецких добродетелей - способность к дружбе. У меня были глубокие отношения с мужчинами, которым я писал восторженные письма, и я не жалею об этом. Мы знаем, что наши великие герои, Гёте и другие, тоже писали своим друзьям нежные письма" (цит. по Steakley, 1989, p.252; Lautmann und Taeger, 1992). Но перед свидетельством баварского рыбака Эрнста, сексуальными услугами которого он пользовался в своем родовом замке, князь был бессилен. Для Эйленбурга эти услуги не имели абсолютно ничего общего с его отношениями с Мольтке, а для молодого Эрнста эпизодические сексуальные контакты с князем были не только выгодны, но и почетны. Националистически настроенная буржуазия не желала понимать этих тонких различий. Для неё гомосексуальность была просто знаком социального разложения. Кстати сказать, развязавший этот скандал Гарден не был гомофобом, он одним из первых подписал петицию Хиршфельда о декриминализации гомосексуальности.   Разоблачение гомосексуальных связей между офицерами и новобранцами и между князем и крестьянином было для него лишь средством политической борьбы, доказательством того, что фундамент общества гниет и это чревато национальной катастрофой. Скандальные процессы начала ХХ в. показали европейским гомосексуалам, что их судьбы - всего лишь разменная монета в политической борьбе, и если они не хотят оставаться вечными жертвами, им нужно стать борцами. Но и сами они, и условия их жизни были такими разными… Кружок Блумсбери В Англии между двумя мировыми война главными рассадниками и духовными центрами однополой любви оставались Оксфорд и Кембридж. Именно в Кембридже возник кружок так называемых "Кембриджских апостолов", позже получивший название группы Блумсберри ( по имени района в Лондоне, где они с 1904 г. регулярно собирались в доме сестер Стивен на Гордон-сквер) (Edel, 1979; Rosenbaum, 1975). Наиболее известными членами этого интеллигентского кружка-салона были популярный романист Литтон Стрэчи (1880-1932), экономист Джон Мейнард Кейнз (1883-1946), историк Голдсуорси Дикинсон (1862-1932), писатель Э. М.Форстер (1879 - 1970), писательница Вирджиния Вулф (1882 -- 1942).   В доме на Гордон-сквер бывали не только гомосексуалы, но последние явно преобладали. Свободная дружеская атмосфера благоприятствовала вольным разговорам и шуткам, в традициях Уайльда. Некоторые члены кружка были связаны любовными отношениями. Хотя никто из них, за исключением Форстера, не выступал публично в защиту однополой любви, они язвительно высмеивали викторианское ханжество и не стеснялись собственной гомосексуальности, а их высокая интеллектуальная репутация придавала респектабельность и ей. Однако в своих литературных произведениях они большей части говорили эзоповым языком. Характерно в этом смысле творчество Форстера. Хотя однополая любовь была центральной осью всех произведений знаменитого писателя, открыто он говорит о ней только в романе “Морис”. Герой этого романа с ранней юности чувствует свою необычность, но очень долго не может ни осознать истинный характер своей привязанности к соученику по университету, ни, тем более, принять её. Лишь в самом конце повествования Морис находит счастье в объятиях молодого рабочего. “Морис” был любимым детищем Форстера.   Первый вариант романа был закончен летом 1914 г., но писатель не посмел его напечатать и продолжал работать над рукописью вплоть до 1960 г., опубликована же книга была лишь после его смерти, в 1971 г. (русский перевод вышел в 1999 г) Однако за эти годы многие былые страхи и нравственные критерии успели устареть. В результате консервативным критикам книга все равно показалась шокирующей, они привыкли к другому, менее откровенному, Форстеру, а литературная молодежь не увидела в романе ничего существенно нового. “Морис”, как и поставленный на его основе кинофильм Джеймса Айвори (1987), выглядит скорее запоздалым памятником викторианской эпохи, чем художественно-психологическим открытием. Однополая любовь во французской литературе Во Франции необходимости в политическом движении в защиту гомосексуалов не было, их не преследовали по закону со времен Наполеона. Общественное мнение здесь также было терпимее, пока речь шла только о частной жизни. Многие английские и американские гомосексуалы, подвергавшиеся травле у себя на родине, находили убежище в Париже. Не особенно волновала французов и мужская проституция. Тем не менее открыто защищать и пропагандировать гомосексуальность было нельзя. Два гомоэротических журнала Inversions (1924) и Amitié (1926) были сразу же запрещены полицией. Пытались запретить и хиршфельдовский "Ежегодник", который обвиняли в "циничной защите педерастии" и "разжигании нездоровых интересов", но его спасла научная форма. Главную роль в "респектабилизации" однополой любви во Франции сыграла художественная литература. Ни в одной национальной литературе XIX-ХХ веков эта тема не занимает такого большого места, как во французской (Stambolian. and Marks, 1978; Schehr, 1995-а, 1995-б). Гомоэротические сюжетные линии явно присутствуют у Бальзака (1799-1850), в описании отношений между беглым каторжником Жаком Колленом (он же - Вотрен) и Люсьеном де Рюбампре. Громким событием окололитературной жизни начала 1870-х годов был роман Поля Верлена (1844-1896) и Артюра Рембо (1954-1891). Любовь с первого взгляда возникла в 1871 г., когда женатому Верлену было 26, а Рембо - 16 лет, продолжалась два года и стала достоянием гласности из-за своей горячности и драматизма (неуравновешенный Верлен даже стрелял в Рембо, за что попал на два года в тюрьму). Её поэтическим выражением стали несколько гомоэротических стихотворений обоих поэтов и совместно написанный ими порнографический "Сонет о заднем проходе". Гюстав Флобер (1821-1880) в своем ироническом словаре определил педерастию как "болезнь, которая поражает всех мужчин определенного возраста" (сам Флобер, как видно из его писем друзьям из Туниса и Египта, также был ей подвержен). "Цветы зла" Шарля Бодлера (1821-1867) первоначально назывались "лесбиянки". Тема мужской любви звучит в "Песнях Мальдорора" графа де Лотреамона (псевдоним Исидора Дюкасса, 1846-1870). В начале ХХ в. художественным исследованием гомосексуального желания занялись признанные классики. Причем если для Ромена Роллана и Роже Мартен дю Гара, посвятивших проникновенные страницы подростковой дружбе-любви, эта тема была важной, но проходной, то для Марселя Пруста, Андре Жида , Анри де Монтерлана и Жана Кокто это главный экзистенциальный стержень всей их жизни и творчества. Марсель Пруст Марсель Пруст (1871 - 1922) с детства испытывал влечение к мальчикам ( СМ. Proust, 1991; Rivers, 1980; Bonnet, 1985; Diesbach, 1991; Duchène, 1994; Tadié, 1996; Kristeva, 1996) Одинокий и болезненный ребенок, проводивший время преимущественно среди женщин, он мечтал, что когда-нибудь будет жить вместе со своим лучшим другом, которого никогда не покинет. В десять лет он объяснился в возвышенной любви старшему мальчику. В 12 лет, “в поисках удовольствия”, начал мастурбировать, запираясь в уборной родительского дома. Несколько лет спустя, застав его за этим занятием, отец прочитал ему лекцию о вреде онанизма и дал деньги на посещение борделя. Этот визит закончился фиаско. Сохранилось поразительное по своей прямоте и наивности письмо Марселя к деду: "Мне было нужно увидеть женщину, чтобы покончить с дурной привычкой мастурбации, и папа дал мне 10 франков на бордель. Но 1) от волнения я разбил ночной горшок, 3 франка, 2) по той же причине, у меня ничего не получилось (je n'ai pas pu baiser). Так что теперь мне, как и прежде, срочно нужны 10 франков, чтобы я мог освободиться (pour me vider), и 3 франка за горшок" (Duchène, 1994, p. 125). Таким же беспредельно откровенным 16-17- летний Пруст был и со своими соучениками в лицее Кондорсэ. Раулю Версини он признался, что имел сексуальный опыт с каким-то старшим мальчиком, и хотя тот овладел им отчасти с помощью силы, Марсель не скрыл, что его слабость не была случайной и что он не испытывает по поводу этой "большой гнусности" ни грусти, ни угрызений совести ( Diesbach, 1991, p. 75). Подобные признания в мальчишеской среде невероятно опасны, но Марсель страшно нуждается в любви и дружбе. Он завязывает дружеские отношения с тремя младшими мальчиками - пятнадцатилетними Жаком Бизе (сыном композитора) , его кузеном Даниэлем Галеви и 14-летним Робером Дрейфюсом. Хотя каждый из членов этого "маленького общества четырех друзей" был по-своему замечателен, все они признавали интеллектуальное превосходство Пруста. Беда однако заключалась в том, что они были Марселю нужны, а он им - нет. В своем незаконченном автобиографическом романе "Жан Сантей" Пруст рассказал, каким одиноким он чувствовал себя в лицее. Зимой 1887-1888 г. Марсель написал Бизе, что ему очень плохо дома. "Я очень нуждаюсь в твоей дружбе... Мое единственное утешение, когда я действительно грустен, это любить и быть любимым" (Proust, 1991, p. 41). Мы не знаем, что ответил Жак, но матери Пруста привязанность Марселя показалась чрезмерной и она запретила ему встречаться с Бизе. В письме Жаку от 14 июня, "которое мне было написать труднее всего в жизни" , Марсель рассказал ему обо всем (включая то, как отец просил его хотя бы 4 дня не мастурбировать!) и безуспешно умолял продолжить их отношения. В дневнике Галеви письмо Марселя, адресованное Бизе, сопровождается пометкой: "Этот бедный Пруст абсолютно сумасшедший - посмотрите это письмо" ( Там же, с. 51). Марсель в отчаянии пишет Галеви, объясняя ему характер своей привязанности к Бизе: "… Есть молодые люди… и особенно типы от восьми до семнадцати лет, которые любят других мальчиков, всегда хотят видеть их (как я - Бизе ), плачут и страдают вдали от них, которые не хотят ничего другого, кроме как целовать их и сидеть у них на коленях, которые любят их за их тело, ласкают их глазами, называют их "дорогой" и "мой ангел", вполне серьезно, пишут им страстные письма и ни за что не свете не занялись бы педерастией. Однако зачастую любовь их увлекает и они совместно мастурбируют. Но не смейся над ними…. В конце концов, это же влюбленные. И я не знаю, почему их любовь недостойнее обычной любви " (Там же, с. 57-58). Не найдя отклика у Бизе, Марсель влюбляется в Даниэля, надоедает ему, посвящает любовные стихи. Гетеросексуальным мальчикам эти чувства были смешны и даже оскорбительны. В дневнике Галеви по поводу стихотворения Пруста записано: "Какое несносное существо!" (Там же., p 41) Влюбленный Пруст ведет себя поразительно глупо. Он не хочет, чтобы мальчики считали его педерастом, но посвященный Галеви сонет (ноябрь 1888 года) назывался "педерастия", его лирический герой говорит, что "хотел бы всегда лежать, любить или жить с нежным мальчиком, Жаком, Пьером или Фирменом". (Там же, p.149) При всем его уме и таланте, Пруст казался одноклассникам странным, манерным и скучным. "Бедный, несчастный мальчик, мы были грубы с ним..." - писал впоследствии Галеви (Diesbach, p. 60). Оскорбленное самолюбие сделало молодого человека чрезвычайно скрытным. Отныне и до конца жизни он категорически отрицал свою гомосексуальность. Слово "педерастия" вызывало у него непреодолимое отвращение, он никогда не применял его к себе ( и был прав: если педерастия - анальный контакт, то он этого не хотел и не делал). Страх прослыть педерастом был у Пруста настолько силен, что летом 1908 г. он вызвал на дуэль отца 19-летнего Марселя Плантевиня, с которым писатель в это время интенсивно, но вполне платонически общался, за то, что юноша не опроверг достаточно жестко высказанную кем-то сплетню-намек о природе их отношений. Искреннее раскаяние и извинения молодого Плантевиня разрядили этот конфликт (Tadié, 1996, p.615) Пруст постоянно влюблялся в юношей и молодых мужчин, писал им нежные письма и поддерживал теплые отношения. Эти влюбленности, которые большей частью оставались платоническими, сменяли друг друга (18-летний композитор Рейнальдо Хан, 16-летний Люсьен Додэ, румынский аристократ князь Антуан Бибеско, молодой дипломат Бертран де Фенелон, Альберт Намья и т.д), а потом отношения перерастали к дружеские. гомоэротизм не мешал Прусту всю жизнь поддерживать исключительно теплые дружеские отношения с женщинами, Писатель хорошо понимал и чувствовал женщин и они отвечали ему взаимностью, но эти отношения всегда оставались платоническими. Самой сильной и длительной любовью Пруста был молодой автогонщик Альфред Агостинелли, который вместе со своей любовницей Анной (Пруст считал её женой Альфреда), несколько лет жил в доме Пруста на правах его шофера, а затем секретаря. Пруст старался удовлетворять малейшие желания Альфреда. Внезапный и загадочный уход Агостинелли от Пруста 1 декабря 1913 г. и затем его гибель в авиационной катастрофе 30 мая 1914 г. вызвали у писателя отчаяние и сильное потрясение. "Я действительно любил Альфреда, - писал он через полгода после гибели Агостинелли. - Мало сказать - любил, я обожал его. И я не знаю, почему я пишу это в прошедшем времени, я буду любить его всегда" (Duchène, p. 682) Хотя со временем Альфреда заменили другие молодые секретари, Агостинелли не был забыт. "Печаль убывает не потому, что умирают другие, а потому, что что-то умирает в тебе самом. Нужна большая жизненная сила, чтобы поддерживать неизменным собственное "Я" хотя бы в течение нескольких недель. Его друг не забыл бедного Альфреда. Но он соединился с ним в смерти, а его наследник, сегодняшнее "Я", хотя и любит Альфреда, знает его только по рассказам другого. Это нежность из вторых рук." ( Duchène, p.686) Почти все биографы Пруста убеждены, что Агостинелли был его любовником. Но в одном из писем Пруст настоятельно просит Намья избегать разговоров об Альфреде: "Люди настолько глупы, что могут увидеть в этом, как то было с нашей дружбой, нечто педерастическое. Мне это все равно, но я ни с коем случае не хочу причинить неприятность этому мальчику" (Diesbach, p. 520). То-есть Пруст ставит свои отношения с Агостинелли в тот же ряд, что и отношения с Намья, и категорически отрицает их гомосексуальность (или только педерастичность?) Биограф Пруста замечает по этому поводу: “Не будем обманываться, он не отрицает “педерастического характера” этой дружбы, только не хочет, чтобы об этом говорили” (Tadié, p. 698). Мне кажется, что как раз отрицает, причем обращаясь к человеку, обмануть которого было невозможно. Озабоченный собственными проблемами, Пруст испытывал постоянную потребность говорить о гомосексуальности и в то же время был неспособен к прямому самораскрытию. Это заставляло его лицемерить. Хотя Пруст внимательно читал Крафт-Эбинга и Эллиса, когда в 1921 году Поль Моран, зная, что Пруст пишет "Содом и Гоморру", привез ему из Берлина новую книгу Хиршфельда, Пруст с наигранным отвращением, не взглянув, отбросил её. Единственным человеком, в разговоре с которым Пруст однажды снял привычную маску, был Андре Жид. Когда 14 мая 1921 г. Жид принес ему рукопись "Коридона", Пруст без всякого стеснения и угрызений совести, даже с некоторым хвастовством, признался ему в своей педерастии и даже рассказал о своих “экспериментах по вызыванию оргазма”, но тут же заметил, что в литературе об этом можно говорить только косвенно: "Вы можете рассказывать все, что угодно, но только при условии, что вы никогда не скажете "Я" (Gide, 1943, p.380-381). Трагедия Пруста заключалась в том, что нежные любовные чувства, которые он испытывал к молодым мужчинам, были несовместимы с его темными садомазохистскими фантазиями. Друзья Пруста подозревали, что в последние годы жизни он практически был импотентом.   В 1911 г. он познакомился с бывшим лакеем Альбертом Лекюзья (прообраз Жюпьена), помог ему открыть мужской бордель, подарив свою семейную мебель (биографы Пруста видят в этом жесте проявление неосознанной ненависти к матери) и часто посещал это заведение. Один из обслуживавших Пруста молодых людей впоследствии рассказывал писателю Марселю Жуандо (эта запись сохранилась в его архиве), что когда он приходил к Прусту, тот уже лежал в постели, закрытый простыней до самого подбородка. Он улыбался молодому человеку, тот раздевался догола и, стоя у двери, мастурбировал под пристальным взглядом Пруста, который под простыней делал то же самое. Когда Пруст кончал, он снова улыбался молодому человеку, и тот уходил, не приближаясь к постели клиента. Если же оргазма не получалось, юношу отпускали, а Лекюзья приносил две клетки с голодными крысами. Как только дверца между клетками поднималась, животные с яростными криками начинали рвать друг друга в клочья, и от этого зрелища Пруст, который с детства панически боялся крыс, сразу же кончал (Tadié, p. 789). Принять эту садомазохистскую эротику Пруст не мог, и это усугубляло двойственное, амбивалентное отношение к гомосексуальности в его литературных произведениях. Творчество Пруста зашифровано так же тщательно, как и его личная жизнь. Его первый рассказ на гомосексуальную тему "Перед ночью" (1893), формально представляет собой исповедь лесбиянки, но на самом деле Пруст обсуждает свои собственные проблемы. Хотя однополая любовь представляется ему следствием болезненной нервной инверсии и в силу это имманентно неполноценной, всей логикой своего рассказа Пруст подводит читателя к мысли, что в этой инверсии нет ничего предосудительного ни с социальной, ни с моральной, ни с эстетической точки зрения. Это та же самая мысль, которую Пруст несколькими годами раньше пытался объяснить своим лицейским товарищам. Судьба Уайльда и неудачи собственных попыток самораскрытия сделали Пруста чрезвычайно скрытным. В своей великой эпопее "В поисках утраченного времени" "великий мастер притворства", как назвал его Андре Жид, разделил свои эротические переживания на две части. Все красивое, нежное и изящное, что было в его гомоэротических воспоминаниях, Пруст отдал "девушкам в цвету", оставив на долю "Содома" все темное и гротескное. Превратив Альфреда Агостинелли в Альбертину (именно совпадение некоторых конкретных ситуаций подсказало литературоведам разгадку образа Альбертины еще до того, как стали известны многие факты), Пруст описал свои любовные переживания и размышления о них так, как если бы они были адресованы и вдохновлены женщинами. Но "Альбертина" - не просто маска "Альфреда", а нечто гораздо большее (Kristeva, 1996) Бисексуальная Альбертина приоткрывает женственную, "гоморрскую" сторону самого Рассказчика. Как сообщник Альбертины и знаток всех её наслаждений и измен, Рассказчик может представить себя женщиной. А описывая реальную или воображаемую вину Альбертины, Пруст получает возможность выразить свои угрызения по поводу своих отношений с матерью и её смерти. Столь же многогранен образ барона Шарля де Шарлю (современники узнавали в нем писателя графа Робера де Монтескью, но это образ собирательный). Шарлю умен и эрудирован, но одновременно безжалостен и коварен, причем Пруст связывает это с его феминизированностью. Писатель подчеркивает, что Шарлю не только выглядит неприятно-женственным, но по сути своей "является женщиной". Мало привлекательны и другие гомосексуальные персонажи - музыкант Морель, в котором узнавали любовника Монтескью пианиста Леона Делафосса, готов за деньги отдаться кому угодно, Жюпьен содержит мужской бордель и т.д. По словам Рассказчика, от лица которого ведется повествование, педерасты - насквозь лживая и, подобно евреям (между прочим, мать Пруста - еврейка) "проклятая раса", представители которой мечтают о вирильности и стараются казаться вирильными именно потому, что их темперамент остается женственным. Походя на мужчин только внешне, эти люди лживы, скрытны, неискренни, стараются развратить непохожих на себя молодых людей и всячески привлекают их к себе. Не довольствуясь сатирическим изображением кокетливых молодых мужчин из светских салонов, бдительный Рассказчик "разоблачает" гомоэротические чувства мадам де Лафайетт, Расина, Бодлера и Вальтера Скотта. В "Содоме и Гоморре" Пруст ярко описывает тоску и одиночество этих людей, но в его рассказе нет жалости, только отвращение. Значит ли это, что "В поисках утраченного времени" - гомофобская пародия, персонификация всем известных отрицательных стереотипов, рассчитанная на то, чтобы скрыть собственные слабости автора? Некоторые современники Пруста, прежде всего Андре Жид, восприняли книгу именно как недостойный камуфляж, лицемерие и потакание ложным стереотипам, плюс - нелестное и не всегда объективное освещение личной жизни хорошо знакомых Прусту людей. Пруст действительно боялся открыто затрагивать жгучую тему. Хотя для современного читателя в "Содоме и Гоморре" нет абсолютно ничего непристойного и даже эротического, читателям начала 1920-х годов некоторые эпизоды казались скабрезными. Пруст очень беспокоился по этому поводу и заранее предупреждал об опасности будущих издателей. Некоторые критики действительно обвиняли писателя в том, что он сделал педерастию респектабельной. После Пруста она перестала быть неназываемой, о ней стало можно не только сплетничать, но говорить на философском и эстетическом уровне. Отрицательное изображение гомосексуальности у Пруста - его социальная и психологическая самозащита.   Он как бы говорит читателю: да, я пишу о педерастах, но это вовсе не мои проблемы, я не люблю этих людей и я не такой, как они. В то же время он невольно проговаривается: да, я знаю, что я такой же, как Шарлю, но я ненавижу в себе эти черты и проецирую их на других, превращая самопародию в пародию. “Знаете, он для меня - славный младший товарищ, - продолжал барон, я к нему очень привязан и уверен (значит, он ощущал необходимость в том, чтобы подчеркивать, что он уверен?) , что и он - ко мне, но ничего другого между нами нет, ни на вот столько - понимаете? - ни на вот столько…”. (Пруст, 1992, с. 211) Вряд ли Пруст не понимал, что слова де Шарлю звучат как цитата из его собственных писем друзьям. Но писатель не просто сводит счеты с окружающими его людьми и своей собственной проблематичной сексуальностью. Он все время играет с читателем, загадывает ему загадки, заставляет думать. Хотя Рассказчик, которого читатель склонен принимать за автора, гетеросексуален, он постоянно и напряженно думает о гомосексуальности, очень чувствителен к мужской красоте, замечает и любуется ею. Альбертина, в которую Рассказчик влюблен, также, по-видимому, бисексуальна. И даже у прочно гетеросексуального Свана когда-то в детстве, кажется, что-то такое было: “Может быть, давно, в коллеже, как-нибудь случайно” (Там же, с. 289). Пруст заставляет читателя все время находиться в атмосфере чего-то неясного, неопределенного, недосказанного. Ему говорят, но не договаривают, показывают, но не объясняют. Простой и надежный мир, где мужчина - всегда мужчина, женщина - всегда женщина, а у гомосексуала нет ничего общего с гетеросексуалом, утрачивает привычные четкие очертания. И если почти о каждом персонаже возникает вопрос: "так он все-таки - да или нет?", то и читатель невольно задумывается о себе: "А я кто такой?" "Кажется, что Пруст постоянно сознает и играет с тем фактом, что хотя книга открыто, явно болтает с гетеросексуалами с гетеросексуальной (Рассказчика) точки зрения, она несет в себе скрытый гомосексуальный подтекст обменов между сексуально проблематичным Рассказчиком и его гомосексуальными читателями" (Woods, 1995, p.574). В этом смысле "В поисках утраченного времени" - более современная книга, чем многие новейшие тексты, где о каждом точно известно, кто есть who. Андре Жид В отличие от Пруста, Андре Жид (1869--1951) выступил в защиту гомосексуальности с открытым забралом. Рано потеряв отца, маленький Андре жил под опекой любящей, но излишне доминантной матери. С раннего детства он чувствовал себя непохожим на других мальчишек, которые часто били его и издевались над ним. Эротическое воображение Жида было двойственным. В 9 лет на костюмированном балу в школе, он влюбился в одетого чертенком мальчика немного старше себя и не мог оторвать глаз от его изящного тела, по сравнению с которым он казался себе смешным и безобразным. В то же время эмоционально ему было гораздо легче в обществе девочек, подростком он был особенно дружен со своей кузиной Мадлен Рондо, на которой женился в 1895 г. Однако любовь, которую Жид испытывал к жене, была исключительно духовной; сексуально его волновали мальчики- подростки. Несмотря на легкий и общительный характер, юный Андрэ мучительно переживал раздвоение собственных чувств. Ему хотелось быть до конца искренним и в то же время сохранить стыдливость. Английский исследователь Патрик Поллард даже назвал свою книгу о Жиде "Гомосексуальный моралист". (Pollard, 1991) Центральная тема юношеских дневников Жида - конфликт между моралью и искренностью: "Имей смелость быть самим собой. Я должен подчеркнуть это также в своей голове" (10 июня 1891). "Страх не быть искренним мучил меня несколько месяцев и не давал писать" (31 декабря 1891). "Меня волнует дилемма: быть моральным или быть искренним" (11 января 1892). "Я всего лишь маленький мальчик, который забавляется под надзором надоедливого протестантского пастора" (22 июня 1907) Важную роль в сексуальном раскрепощении Жида сыграл Уайльд. Их первая встреча состоялась в Париже в 1891 г. Уайльд, в то время преуспевающий писатель, со свойственным ему веселым цинизмом, попытался "де-морализировать" своего молодого французского почитателя, освободить его от слишком жестких моральных представлений. Это покушение на его душу испугало Жида и вызвало у него острый кризис. Он даже вырвал из своего интимного дневника относившиеся к этому эпизоду страницы. Когда в январе 1895 г. он случайно встретился с Уайльдом и Альфредом Дугласом в Алжире, первым побуждением Жида было убежать, но он не сделал этого. Уайльд пригласил его в кафе и там он увидел юного флейтиста Мухаммеда, который с первого взгляда очаровал его. Жид и раньше увлекался арабскими мальчиками, ради них он, собственно, и ездил в Алжир, но никогда не осмеливался довести свое увлечение до физической близости. На сей раз с ним рядом был циничный Уайльд. Выходя из кафе, он спросил Жида: “Вы хотите этого музыканта?”   Превозмогая себя, срывающимся от стыда и волнения голосом, Жид ответил "да", Уайльд сказал несколько слов проводнику, победно расхохотался, и эту ночь Жид провел с Мухаммедом. Она стала его вторым рождением: "Теперь я нашел, наконец, то, что для меня нормально. Не было больше ничего принудительного, вымученного, сомнительного; в моей памяти об этом не сохранилось ничего неприятного. Мое блаженство было безмерно, я не могу вообразить более полного счастья, даже если бы сюда примешивалась любовь. Как могло это быть вопросом любви? Как я мог позволить желанию овладеть моим сердцем? Мое удовольствие было свободно от каких бы то ни было задних мыслей и не должно было сопровождаться никакими угрызениями. Но как в таком случае я должен назвать тот страстный порыв, с которым я сжимал своими голыми руками это совершенное маленькое тело, дикое, страстное, чувственное и смуглое?... После того, как Мухаммед ушел, я еще долго находился в состоянии дрожащего ликования, и хотя уже рядом с ним я пять раз пережил чувственный восторг, это повторялось еще несколько раз и, вернувшись в свой гостиничный номер, я до самого утра испытывал его отголоски". (Gide, 1932, p.415) Теперь он точно знал, что ему нужно   Однако это не помешало ему жениться на Мадлен. Сексуальная жизнь Жида ограничивались краткосрочными приключениями с 15-18-летними рабочими подростками и юными арабами. Это влечение, а иногда и самих мальчиков, он разделял с близкими друзьями. В отличие от Пруста, Жид признавал себя педерастом, но не содомитом: “Мне, не понимающему удовольствия иначе, как лицом к лицу, на началах взаимности и без насилия, часто, как Уитмену, достаточно самого мимолетного контакта” (Gide.1932, p. 418-419). Жена писателя, имевшая, подобно Софье Андреевне Толстой, доступ к его интимному дневнику, относилась к этим похождениям и увлечениям терпимо, благо они оставались поверхностными, а их объекты быстро менялись. Правда, в 1905 г Жид и Геон оба влюбились в юношу своего круга Мориса Шлюмберже, младшего брата их общего друга, но соперничество не испортило их отношений; в конце концов они оба Морису наскучили. Гораздо серьезнее был роман 47-летнего писателя с его 16-летним племянником Марком Аллегрэ. Жид знал Марка с раннего детства, и когда тот превратился в обаятельного подростка, страстно влюбился в него, заботился о его развитии, возил с собой в Швейцарию, Англию, Тунис и Конго. О силе этой любви говорят многочисленные дневниковые записи (Gide, 1943). Жид любуется стройным телом и нежной кожей мальчика, "томностью, грацией и чувственностью его взгляда" (21 августа 1917). "Я не обманываюсь: Мишель (Марк часто фигурирует в дневниках Жида под этим именем или просто как "М." – И.К.) любит меня не столько таким, каков я есть, сколько за то, каким я позволяю ему быть. Зачем спрашивать большего? Я никогда не испытывал большего удовольствия от жизни и вкус жизни никогда не казался мне таким восхитительным" (25 октября 1917). "Воспитание - это освобождение. Вот то, чему я хотел бы научить М." (1 ноября 1917). "Мысль о М. поддерживает меня в постоянном состоянии лиризма... Я не чувствую больше ни своего возраста, ни ужаса времени, ни погоды" (15 декабря 1917). "Я уже не могу обходиться без М. Вся моя молодость, это он" (4 мая 1918). "Самое большое счастье, после влюбленности, это признаваться в любви" (11 мая 1918). Когда Марком заинтересовался Жан Кокто, это вызвало у Жида первый и единственный в его жизни жестокий приступ ревности, он готов был убить Кокто. Эта страсть, о которой знали все друзья писателя, настолько встревожила Мадлен, что она сожгла его интимные письма этого периода. Но этот роман был скорее платоническим. Несмотря на привязанность к знаменитому дядюшке, Марка больше интересовали девушки. Жид уважал и поощрял любовные связи племянника и в дальнейшем их взаимоотношения переросли в прочную дружбу. Роман с Марком Аллегрэ активизировал потребность Жида открыто рассказать людям об однополой любви. Эта идея жила в нем давно. Первым шагом к самораскрытию была во многом автобиографическая повесть "Имморалист" (1902), лирический герой которой, Мишель, мучительно освобождается от традиционных протестантских ценностей, открывая подлинную сущность своей сексуальности. В конечном счете, он делает это с помощью непосредственных и сердечных арабских мальчиков, для которых нагота и сексуальные отношения с мужчинами вполне естественны. Сексуальное освобождение приносит Мишелю также и духовную свободу. По выражение американского литературоведа Берсани, "Имморалист" это рассказ о человеке, которого открытие своей педерастии превратило из преждевременно высушенного книжного червя в страстного любителя жизни (Bersani, 1995, p.114). Читателю с самого начала ясно, что Мишелю нужны мальчики, но сам он это одновременно знает и не знает. Его эротизм удивительно нетребователен, почти асексуален. Ласковое прикосновение арабского мальчика - ничего больше ему не требуется - открывает Мишелю его собственное тело и кожу, он наслаждается солнцем и собственной наготой. Телесное обнажение эквивалентно психическому самораскрытию. Но за это приходится заплатить высокую цену, причем расплачивается не столько сам Мишель, сколько его жена Мадлен, на которой он женился без любви и которую обманывал. Вслед за "Имморалистом" появилась книга из четырех "сократических диалогов" под многозначительным названием "Коридон", которую Жид считал важнейшим из своих сочинений. В ней он не только открыто провозгласил себя "уранистом", но и выступил с историко-философской апологией однополой любви, объявив педерастию главным источником достижений античной цивилизации. Публикация "Коридона" в католической Франции, тем более - после процесса над Уайльдом, была мужественным поступком. Первый вариант "Коридона" Жид выпустил в 1911 г. анонимно, тиражом всего в 12 экземпляров, для ближайших друзей. Первое открытое издание книги вышло в 1924 г. и воспринималось как ответ на карикатурный образ гомосексуала, нарисованный Прустом в "Содоме и Гоморре".   В предисловии к изданию 1924 г. Жид писал, что некоторые книги уже приучили публику спокойно относиться к однополой любви, вместо того, чтобы делать вид, будто она не существует. Но эти книги одновременно вводят публику в заблуждение, отождествляя гомосексуальность с феминизацией и интерсексуальностью. Сама по себе эта теория “третьего пола” может быть и верна, но она имеет отношение только к одному виду гомосексуальности, - к инверсии и содомии. Она не объясняет того феномена, который называют греческой любовью или педерастией, когда ни один из партнеров не феминизирован. “Нормальный гомосексуал” Коридон, каким считал себя и сам Жид, противопоставляется феминизированному инверту типа прустовского Шарлю. Однако философские трактаты мало кто читает   Жид продолжил тему в романе "Фальшивомонетчики" (1926). Основная сюжетная линия романа - история любви молодого писателя Эдуарда и его 15-летнего племянника Оливье. Их неудержимо влечет друг к другу, Эдуард хочет помогать духовному развитию юноши, а Оливье нуждается в его жизненном опыте и эмоциональном тепле. Однако робость и страх быть непонятыми мешает обоим открыто выразить свои чувства. Эдуарду кажется, что он не нужен мальчику, а Оливье, принимая сдержанность Эдуарда за холодность, едва не становится добычей светского циника графа де Пассавана, напоминающего прустовского де Шарлю, только молодого. Но в конце концов дяля и племянник обретают друг друга и даже мать Оливье благословляет их отношения. В своей автобиографии "Если зерно не умирает.. " (1926) Жид расставил все точки над i. Гомосексуальные чувства и отношения, которые раньше можно было считать художественным вымыслом, теперь стали фактами его биографии. Это, естественно, вызвало скандал. Отдельные критики обвиняли Жида в развращении детей, а в его откровенности увидели проявление эксгибиционизма и нарциссизма. Даже некоторые из друзей писателя были шокированы. Но со временем люди привыкли. В 1947 г. Андре Жид даже получил Нобелевскую премию по литературе. Жан Кокто От Андре Жида эстафета художественной гомоэротики протянулась к драматургу, поэту, режиссеру и художнику Жану Кокто (1889 - 1963). Как и Жид, Кокто был маменькиным сынком (его отец покончил с собой, когда Жану было 8 лет) и всегда любил женское общество. Сексуально его привлекали исключительно мальчики, сначала старшие, потом младшие. В лицее Кондорсэ Жан страстно влюбился в старшего по возрасту, сильного и необузданного одноклассника Даржелоса, не мог спокойно видеть его голых ног в коротких шортах и открытого ворота рубашки, но при встрече с ним наедине растерялся и попал в неловкое положение. Даржелос навсегда остался в памяти Кокто идеалом агрессивной маскулинности. Сбежав из лицея, Кокто некоторое время жил в Марселе, среди матросов и проституток, пристрастился к наркотикам, потом погрузился в мир парижской богемы, сотрудничал с Дягилевым, Модильяни, Аполлинером, Пикассо, Стравинским. Отношения Кокто с Жидом, как личные, так и идейные, были натянутыми и порой враждебными. Свои юношеские эротические чувства и переживания Кокто описал в анонимно изданной "Белой книге" ( 1928) , к которой позже написал игривое предисловие - дескать, может быть эта книга моя, а может быть и не моя, и в романе “Ужасные дети” (1929). “Белая книга” была в каком-то смысле написана как антитеза “Коридону”. Если в “Коридоне” гомосексуальный рассказчик читает гетеросексуальному собеседнику серьезные лекции, то “Белая книга” - серия забавных гомоэротических приключений и образов, которые не нуждаются в оправдании и привлекательны сами по себе. "Я всегда любил сильный пол, который, на мой взгляд, следовало бы называть прекрасным. В несчастьях моих повинно общество, которое преследует необычное как преступление и вменяет нам в обязанность переламывать наши наклонности. <…> Я прекрасно понимаю, что муравьиная идеология наподобие русской, ориентированная на единообразие, считает преступлением своеобразие в одной из высших его форм. < … > Порок общества превращает в порок мою прямоту" (Кокто, 2001, стр.205, 238) Кокто бросает вызов не только репрессии, но и снисходительной терпимости: "... Я не терплю, чтобы ко мне проявляли терпимость. Это оскорбляет мою любовь к любви и свободе" (Там же, стр.238) Человек разнообразных талантов и огромного личного обаяния, Кокто много лет стоял в самом центре французского художественного авангарда, вырастил нескольких талантливых учеников (некоторые из них были его любовниками) и стал первым открытым гомосексуалом, избранным - с первой же попытки! - в члены Французской академии. Гомосексуальная культура в Германии Подлинным центром европейской гомосексуальной субкультуры в первой трети ХХ века была Германия. гомоэротизм имел глубокие исторические корни в немецкой культуре XVIII-XIX веков (СМ. Derks, 1993). Я уже упоминал имя Винкельмана. Сильные гомоэротические тона ощущаются в немецкой поэзии эпохи “бури и натиска”, с характерным для неё восторженным культом юности и дружбы (Иоганн Вильгельм Людвиг Глайм, Христиан Фюрхтеготт Греллерт и др.), и в произведениях немецких романтиков (Генрих фон Клайст). Самым известным (и откровенным) немецким гомоэротическим поэтом эпохи романтизма был граф Август фон Платен (1796-1835) (СМ Bumm, 1990). Большую часть жизни фон Платен прожил в Италии и, как видно из его автобиографии, не уклонялся от телесных радостей. Однако его поэзия исключительно целомудренна и посвящена преимущественно теме неразделенной любви автора к молодым мужчинам. Сентиментальную гомоэротику фон Платена язвительно высмеивал Генрих Гейне, но её высоко ценил Томас Манн. В настоящее время в Зигене создана мемориальная библиотека имени фон Платена, самое большое в мире собрание немецкой гомоэротической литературы. Гомоэротические чувства всю жизнь обуревали Фридриха Ницше (1844 –1900) и проявлялись в его творчестве (Koehler, 1992). Одинокое детство, искусственное подавление чувственных желаний, интенсивная мастурбация, чувство своего глубокого несходства с товарищами по гимназии, мечтательность, нежная романтическая дружба с Карлом фон Герсдорфом, а затем с другими молодыми мужчинами, мизогиния и психологические трудности в отношениях с женщинами, которые могут быть только средством достижения благополучия – все это типичные черты гомосексуальной биографии второй половины XIX в. Гомосексуальные чувства Ницше, о которых знали или догадывались некоторые его современники, были не только платоническими. В Южной Италии философ нашел реальных богов в лице купавшихся нагишом сицилийских юношей, которые воплотили его мечты об античной Греции, с её прекрасными нагими мальчиками. В "Заратустре" (1883-84) Ницше объясняется в любви к мужскому братству по оружию, а в "Утренней заре " (1881 )– к обнаженному мужскому телу: "Что за бессмыслицу говорим мы о греках! Что мы понимаем об их искусстве, душою которого служит страсть к мужской обнаженной красоте! Только из-за этого почувствовали они и женскую красоту" (Ницше, 1999, с. 477).   Взгляды Ницше оказали сильное влияние на философию и эстетику конца XIX в., в частности, на отношение к наготе. В начале ХХ в. эта традиция была продолжена. Веймарская республика была периодом относительной терпимости. Хотя гомосексуальность оставалась уголовным преступлением, в Берлине, Гамбурге, Кельне и других немецких городах открыто существовало множество гомосексуальных баров, кафе и дансингов, где посетители без труда находили партнеров на любой вкус. Английские и американские гомосексуалы слетались в Берлин, как в Мекку. В разоренной войной Германии для них все было дешево, немецкие мальчики казались менее закомплексованными, а полиция - более снисходительной. Эта среда и её нравы подробно описаны в воспоминаниях и повестях Ишервуда, Аккерли, Одена и Спендера и в знаменитом фильме Боба Фосса "Кабаре". Наряду с бытовой гомосексуальной субкультурой, в Германии была и развитая идеология, точнее - идеологии. Социал-демократические теоретики добивались декриминализации гомосексуальности, ссылаясь на то, что гомосексуалы - жертвы ошибки природы. Аристократы-эстеты доказывали возвышенно-духовный характер однополой любви, требуя не снисхождения , а преклонения перед ней. Агрессивные милитаристы отвергали как медикализацию, так и интеллектуализацию гомоэроса, считая его воплощением мужской силы и мужества. Соответственно различались и образы “истинного гомосексуала”. У одних это был женственный андрогин, у других - изящный юноша-эфеб, у третьих - сильный и грубый мужчина-воин. Первая позиция была представлена Хиршфельдом. Основанный им в мае 1897 г. Научно-гуманитарный Комитет составил специальную петицию за отмену дискриминационного 175 параграфа имперского уголовного кодекса, которую подписали, в числе многих других выдающихся деятелей немецкой культуры, Август Бебель, Карл Каутский, Альберт Эйнштейн, Мартин Бубер, Карл Ясперс, Альфред Деблин, Герхард Гауптман, Герман Гессе, Томас и Генрих Манны, Райнер Мария Рильке, Стефан Цвейг. В отличие от Хиршфельда, Адольф Бранд (1874-1945), издатель первого в мире гомосексуального журнала "Особенный" (Der Eigene), выходившего с с 1896 по 1931 г. не просил о снисхождении, а доказывал, что мужская дружба-любовь - самое благородное и высшее человеческое чувство. Der Eigene первоначально возник как анархический журнал, но скоро стал авторитетным научно-художественным изданием, с сильной политической струей. Он имел около 1500 подписчиков и резко критиковал медицинские теории о "женственности" гомосексуалов. По мнению многих авторов журнала, однополая любовь, которую они предпочитали называть дружбой, не только не женственна, но воплощает лучшие традиции древних немецких мужских союзов. Эти идеи имели свое этнологическое и историческое обоснование. Правнук Шиллера барон Александр фон Гляйхен-Руссвурм (1865-1947) в объемистом культурно-историческом исследовании "Дружба" (1912) доказывал, что мужская дружба играла решающую роль как в жизни древних воинских сообществ, так и в творчестве многих выдающихся поэтов и ученых. Бранд и некоторые члены его кружка особо выделяют значение эротических привязанностей между мужчинами и юношами, как это было в античности. Сходные идеи, но без фашистского привкуса, распространялись и в окружении популярного поэта Стефана Георге (1868 - 1933), возродившего гельдерлиновский образ "греческих немцев" и противопоставлявшего "вечную весну гомоэротической дружбы" и воинственного мужского эроса "женственным" идеям семьи и домашнего очага. Предметом мистического обожания Стефана Георге был начинающий поэт, мюнхенский гимназист Максимилиан Кроненберг, которого Георге форменным образом обожествил под именем Максимина. Чем бы ни вдохновлялись идеи Георге (в начале ХХ в. оккультизм был моден не только среди гомосексуалов), созданный им культ юности оказал большое влияние на психологию и педагогику, способствуя пониманию юношеского возраста как самостоятельной и самоценной фазы жизни, а не просто периода “подготовки к взрослости”. “Педагогический эрос”, требовавший духовной близости между учеником и учителем, выше всего ставил благородство. Между прочим , один из учеников Георге, Клаус фон Штауфенберг, который в 1933 г. стоял в траурной вахте у гроба умершего в Швейцарии поэта (гитлеровцы, которым импонировал национализм Георге, предлагали ему высокие посты, но он им даже не ответил) в 1944 г. совершил покушение на Гитлера. В жизни все было сложнее   Культ мужской дружбы и "педагогического эроса" получил широкое распространение среди лидеров и идеологов немецкого молодежного движения. Некоторые руководители так называемых "Перелетных птиц" (Wandervogel) не скрывали своего гомоэротизма. Обращаясь к родителям своих воспитанников, Вильгельм Янсен писал: "Вы должны привыкнуть к тому, что в ваших рядах есть так называемые гомосексуалы, лишь бы только их поведение по отношению к вашим сыновьям оставалось безупречным " ( Цит. по Geuter, 1994, S.37). Но туристские походы, культ наготы и совместная жизнь в палатках облегчали не только духовное, но и сексуальное общение вожатых с воспитанниками, вызывая периодически скандальные разоблачения (в 1910 г. одно из них коснулось Янсена, в начале 1920-х годов разразился скандал вокруг знаменитого педагога Густава Вюнекена), имевшие, как правило, политическую подоплеку ( Maasen, 1995). гомоэротизм вандерфогелей часто переплетался с идеями ультраправого, шовинистически-милитаристского порядка. Самым известным идеологом таких настроений был Ганс Блюер (1888-1952). Начав свою научно-публицистическую деятельность как поклонник и последователь Фрейда, Блюер затем круто свернул вправо, противопоставляя принцип элитарных мужских гомоэротических союзов идеям женского равноправия и политической демократии. Эти идеи смущали лидеров социал-демократических молодежных организаций, зато весьма импонировали гитлеровским штурмовикам, в среде которых гомосексуальные отношения были весьма распространены. В начале ХХ в., отчасти под влиянием фрейдизма , психологией гомосексуальности заинтересовались крупнейшие немецкие прозаики. В повести Роберта Музиля "Смятение воспитанника Терлеса" (1906), посвященной трудностям психосексуального развития подростков, рассказывается, как в закрытой мужской школе двое мальчиков раздевают догола и подвергают сексуальным унижениям слабого и женственного Базини. У юного героя повести, оказавшегося невольным свидетелем этой сцены, она вызвала отвращение, но потом он сам почувствовал влечение к Базини и преодолел соблазн лишь усилием воли. "Когда он обернулся, Базини стоял перед ним нагишом. Он невольно сделал шаг назад. Внезапное зрелище этого голого, белого, как снег, тела, за которым красный цвет стен превращался в кровь, ослепило и потрясло его. Базини был хорошо сложен; в его теле не было почти ничего от мужских форм, в нем была целомудренная, стройная, девичья худощавость. И Терлес почувствовавал, как от вида этой наготы загораются белым пламенем его нервы. От не мог уйти от власти этой красоты" (Музиль, 2000, с. 144). Стефан Цвейг в новелле "Смятение чувств" (1927) описал, сквозь призму восприятия молодого студента, драму университетского профессора, который не может ни преодолеть, ни принять свои гомоэротические влечения. "Если страстное преклонение, хотя бы в самой чистой форме, направлено к женщине, оно бессознательно стремится к обладанию телом – к этому естественному символу самого тесного слияния. Но духовная страсть, привлекающая мужчину к мужчине, - какого вывода ищет она? Беспокойно бродит она вокруг предмета обожания, давая вспышки экстаза и никогда не находя полного удовлетворения. Всегда она струится, и никогда не высыхает её источник; никогда она не насыщается, ибо природа её – духовность" (Цвейг, 1927, с.174). Соотношение гомо= и гетеросексуальной любви и особенности мужских эмоциональных привязанностей обсуждаются в романах Германа Гессе “Демиан” ( 1919 ) и "Нарцисс и Гольдмунд" (1930) (русский перевод –1994). Появляются и литературные произведения, показывающие гомоэротику изнутри, в свете собственного опыта автора. Джон Генри Маккей (1864-1933) опубликовал под псевдонимом "Сагитта" несколько произведений под общим названием "Книги безымянной любви".   Лучшая из них, роман "Наемный мальчик" ("Puppenjunge", 1926) рассказывает о трагической влюбленности наивного молодого человека в 15-летнего берлинского проститута. Герой романа искренне любит мальчика и готов ради него на все. Но мальчик, приехавший в Берлин на поиски лучшей жизни и, не имея средств к существованию, легко принявший необходимость заниматься сексом за деньги, не в состоянии понять, что кто-то может любить его бескорыстно. Два человека, которые могли бы быть счастливы вместе, не могут понять друг друга и становятся жертвами полицейских репрессий. Томас Манн Один из величайших писателей ХХ века, лауреат Нобелевской премии Томас Манн (1875-1955), счастливо женатый мужчина и отец шестерых детей, считался сексуально благонадежным и в высшей степени организованным человеком. Интерес к однополой любви, выраженный в его произведениях, казался чисто интеллектуальным. Но когда была опубликована его огромная переписка и дневники (большую часть их писатель сжег), оказалось, что эта заинтересованность была глубоко личной (Härle, 1988; Härle, 1990; Boem, 1990;.Hayman, 1995; Heilbut, 1996) “Что касается лично меня, то мой интерес в какой-то мере делится между двумя… принципами, принципом семьи и принципом мужских союзов. Я по инстинкту и убеждению сын семьи и отец семейства… Но если речь идет об эротике, о небюргерской, духовно-чувственной авантюре, то дело представляется немного иначе.” (письмо К.М.Веберу от 4.07.1920, Манн, 1975, с. 27-28). В отличие от своего старшего брата Генриха, Томас был сексуально несколько заторможен, первый бурный взрыв чувственности он пережил в 21 год, но его всегда привлекали мальчики. Первой безответной любовью 14-летнего Томаса был его любекский одноклассник, голубоглазый блондин Арним Мартенс. "... Его я любил -- он был в самом деле моей первой любовью, и более нежной, более блаженно-мучительной любви мне никогда больше не выпадало на долю. Такое не забывается, даже если с тех пор пройдет 70 содержательных лет. Пусть это прозвучит смешно, но память об этой страсти невинности я храню как сокровище. Вполне понятно, что он не знал, что ему делать с моей увлеченностью, в которой я как-то в один "великий" день признался ему... Так эта увлеченность и умерла... Но я поставил ему памятник в "Тонио Крегере".. (письмо Герману Ланге от 17.03.1955; Манн, 1975, с. 356). Два года спустя, когда Манн учился в Англии, он влюбился в сына своего учителя, рыжеволосого Вильри; чтобы увидеть его, он даже ходил на ненавистные уроки физкультуры. Эта влюбленность также осталась платонической. В 1899 - 1904 годах Манн пережил свой первый и единственный “взрослый” мужской роман с художником Паулем Эренбергом, на год моложе писателя. Любовь была взаимной. Томас был безумно счастлив, он не ждал от судьбы такого подарка. “Речь идет не о любовном приключении, во всяком случае не о любовном приключении в обычном смысле, а о дружбе, о - диво дивное! - понятой, не безответной, вознагражденной дружбе … Граутхоф утверждает даже, что просто-напросто влюблен, как старшеклассник…” (Письмо Генриху Манну от 7 марта 1901; Манн, 1975, с. 7). Но отношения с Эренбергом были сложными. Помимо разницы характеров, Манн не мог принять однополую любовь за единственно для себя возможную. Он хотел иметь семью, детей, нормальную жизнь. После женитьбы в 1905 г. на Кате Принсгейм, отношения с Эренбергом прекратились. В человеческом отношении брак был счастливым, писатель глубоко уважал и любил свою красавицу-жену и честно выполнял свои супружеские обязанности. Но влечение к мальчикам не оставляло его. В 1911 году, отдыхая с женой в Венеции, писатель был очарован красотой 10-летнего поляка барона Владислава Моеса. Манн ни разу не заговорил с мальчиком, но описал его, прибавив для приличия четыре года, под именем Тадзио в повести "Смерти в Венеции" (1913). Когда десять лет спустя Моес прочитал повесть, он удивился, как точно писатель описал его летний полотняный костюм. Моес тоже хорошо запомнил "старого господина", который смотрел на него, куда бы он ни пошел, и его напряженный взгляд, когда они поднимались в лифте; мальчик даже сказал своей гувернантке, что он нравится этому господину (Hayman, 1995, p. 250). Эти чувства сохранялись и позже. Дневниковые записи от 14 июля и 17 октября 1920 года (Mann, 1979) свидетельствуют, что Манна волнует и смущает загорелое тело его старшего 13-летнего сына Клауса, который "выглядит ужасно красивым в своих купальных трусах". Заглянув на шум в спальню сыновей и увидев голого мастурбирующего Клауса, Манн пишет: "Сильное впечатление от его развивающегося, великолепного тела. Сильное чувство". Боясь собственной нежности, он не смеет приласкать мальчика, прикрывая свою любовь к нему подчеркнутой строгостью, которую тот принимает за недовольство и холодность. А Клаусу, которого самого уже обуревали гомоэротические грезы, так недоставало отцовского тепла... Летом 1927 г. 52-летний писатель влюбился в 17-летнего Клауса Хойзера, сына своего друга, дюссельдорфского профессора-искусствоведа. мальчик ответил взаимностью и долгое время гостил у Маннов в Мюнхене. Много лет спустя, 20 февраля 1942 г. Манн написал в дневнике ( Mann, 1977, S. 185): "Это была моя последняя и самая счастливая страсть… Ну, да - я любил и был любим. Черные глаза, пролитые ради меня слезы, любимые губы, которые я целовал,- все это было, и, умирая, я смогу сказать себе: я тоже пережил это". Это увлечение не было последним   80-летний Гёте испытывал страсть к 17-летней Ульрике фон Леветцов, а 75-летнего Манна, как свидетельствуют его дневники ( Mann, 1991), по-прежнему волнует юношеское тело: "Боже мой, как привлекательны молодые люди: их лица, даже если они наполовину красивы, их руки, их ноги" (18 июля 1950). В курортном парке он любуется силой и грацией молодого аргентинского теннисиста: "Подпрыгивающее беспокойство тела во время бездействия на скамейке, поочередное скрещение ног, закидывание ноги на ногу, соединение обутых в белые туфли ступней... Белая рубашка, шорты, свитер на плечах после занятий... Колени. Он потирает ногу, как простой смертный". Но очарование юности лишь подчеркивает бессилие старости. "Я близок к тому, чтобы пожелать смерти, потому что не могу больше выносить страсть к "божественному мальчику" (я не имею в виду конкретно этого мальчика") (6 августа 1950). Последней безответной страстью 75-летнего писателя был 19-тилетний баварский кельнер Франц Вестермайер, всколыхнувший в нем память о Клаусе Хойзере. "Постоянно думаю о нем и стараюсь найти повод для встречи, хотя это может вызвать скандал" (8 июля 1950 г.). "Засыпаю, думая о любимом, и просыпаюсь с мыслью о нем. "Мы все еще болеем любовью". Даже в 75. Еще раз, еще раз!" (12 июля 1950). "Как замечательно было бы спать с ним..." (19 июля 1950). Этой мечте Томаса Манна не суждено сбыться, но он превратит кельнера Франца в очаровательного авантюриста Феликса Круля. Поскольку гомоэротические увлечения Томаса Манна были несовместимы с его нравственными воззрениями, его отношение к однополой любви оставалось настороженным и двойственным. С одной стороны, он считает её благородной и естественной. “Что зрелая мужественность ласково тяготеет к красивой и нежной, а та, в свою очередь, тянется к ней, в этом я не нахожу ничего неестественного, вижу большой воспитательный смысл и высокую гуманность” (письмо К.М.Веберу от 4.07.1920,Манн, 1975, с. 27). С другой стороны, он не может избавиться от мыслей о “патологии”. Главное достоинство однополой любви – то, “ что она почти обязательно - во всяком случае, более обязательно, чем “нормальная”, - обладает духовностью” (Там же, с. 26). "Именно потому, что притягательность для меня явлений болезненных была духовного свойства, я инстинктивно стремился к их одухотворению, прекрасно зная, что только скверный натурализм делает культ из патологии ради неё самой и что она может войти в художественное изображение только как средство для духовных, поэтических, символических целей” (Письмо В.Борну от 18 марта 1921, Манн, 1975, с. 29). Однополая любовь в произведениях Томаса Манна всегда приносит страдания. "... Тонио любил Ганса Гансена и уже немало из-за него выстрадал. А тот, кто сильнее любит, всегда в накладе и должен страдать, - душа четырнадцатилетнего мальчика уже вынесла из жизни этот простой и жестокий урок... Он любил его прежде всего за красоту; но еще и за то, что Ганс решительно во всем был его противоположностью. Ганс Гансен прекрасно учился, был отличным спортменом, ездил верхом, занимался гимнастикой, плавал, как рыба, и пользовался общей любовью... "Ну, у кого еще могут быть такие голубые глаза; кто, кроме тебя, живет в таком счастливом единении со всем миром?' - думал Тонио... Впрочем, он не делал попыток стать таким, как Ганс Гансен, а может быть, и не хотел этого всерьез. Но, оставаясь самим собою, он мучительно желал, чтобы Ганс любил его, и на свой лад домогался его любви: всей душой, медлительно, самозабвенно, в печали и томлении - томлении, что жжет и гложет больнее, чем буйная страсть, которую можно было бы предположить в нем, судя по его южному облику" (Манн, 1960а, с. 196, 199). Однако эта любовь обречена остаться невостребованной, гомоэротизм Тонио Крегера - знак его посторонности, неспособности органически войти в обыденный мир. Он реализует себя только в искусстве. Та же коллизия - в "Смерти в Венеции", которая, по словам автора, “не что иное, как “Тонио Крегер”, рассказанный еще раз на более высокой возрастной ступени”. (Письмо Ф. Берто от 1 марта 1923; Манн, 1975, с. 34) Знаменитый писатель Густав Ашенбах всю жизнь строго контролировал свои чувства, но оказавшись после болезни на отдыхе в Венеции, он невольно расслабился, поддавшись очарованию 14-летнего Тадзио: "мальчик вошел в застекленную дверь и среди полной тишины наискось пересек залу, направляясь к своим. Походка его, по тому, как он держал корпус, как двигались его колени, как ступали обутые в белое ноги, была необъяснимо обаятельна, легкая, робкая и в то же время горделивая, еще более прелестная от того ребяческого смущения, с которым он дважды поднял и опустил веки, вполоборота оглядываясь на незнакомых людей за столиками. Улыбаясь и что-то говоря на своем мягком, расплывающемся языке, он опустился на стул, и Ашенбах, увидев его четкий профиль, вновь изумился и даже испугался богоподобной красоты этого отрока<...> "Как красив!" - думал Ашенбах с тем профессионально холодным одобрением, в которое художник перед лицом совершенного творения рядит иногда свою взволнованность, свой восторг". Ашенбах, как и его прообраз, не посмел ни подойти, ни заговорить с мальчиком, но он "знал каждую линию, каждый поворот этого прекрасного, ничем не стесненного тела, всякий раз наново приветствовал он уже знакомую черту красоты, и не было конца его восхищению, радостной взволнованности чувств". "Одурманенный и сбитый с толку, он знал только одно, только одного и хотел: неотступно преследовать того, кто зажег его кровь, мечтать о нем, и когда его не было вблизи, по обычаю всех любящих, нашептывал нежные слова его тени" (Манн, 1960-б, стр.476-477, 492, 505) Эта одинокая немая страсть разрушает упорядоченный внутренний мир и стиль жизни писателя. Ашенбах не может работать, старается выглядеть моложе, унижает себя использованием косметики и в конечном итоге заболевает и умирает, глядя на играющего вдалеке Тадзио. Запретная любовь не может кончиться счастливо.   Сам писатель различал в "Смерти в Венеции" три слоя. В символическом истолковании, мальчик - это посланник богов Гермес, который должен увести Ашенбаха к высшим формам духовной жизни. В натуралистическом истолковании, чувство Ашенбаха - болезненное, патологическое влечение, связанное с чумой и нездоровыми испарениями. Третье истолкование, коренящаяся в протестантски-бюргерских убеждениях Манна, выражает недоверие ко всякой страсти, которая всегда действует разрушительно и подрывает человеческое достоинство личности. Неоднократно возвращаясь к этой теме, Манн подчеркивал, что хотя дионисическое, чувственное начало, предполагающее раскрепощение всех и всяческих инстинктов, на первый взгляд кажется жизнеутверждающим, на самом деле, разрушая порядок и нравственность, оно неизбежно влечет за собой смерть. Двойственное отношение к однополой любви сквозит и в других произведениях Томаса Манна. Главный герой "Волшебной горы" (1924) молодой инженер Ганс Касторп преодолевает наваждение подростковой - все те же 14 лет! - влюбленности в одноклассника в осуществленной любви к похожей на этого мальчика женщине. В "Докторе Фаустусе" (1947), осмысливая уроки германского фашизма, Манн опять обращается к природе гомоэротического желания, персонализированного похожим на Пауля Эренберга Руди Швердтфегером, и снова видит в нем деструктивное начало, подрывающее стабильность общества. Не в силах ни побороть, ни принять свои гомоэротические желания, Томас Манн говорит о них намеками и загадками. “Хорошо, конечно, что мир знает только прекрасное произведение, но не его истоки, не то, как оно возникло; ибо знание истоков, вспоивших вдохновение художника, нередко могло бы смутить людей, напугать их и тем самым уничтожить воздействие прекрасного произведения” (Манн, 1960-б , с. 495). Интерпретация этих образов и вытекающей из них морали, в конечном счете, остается за читателем и во многом зависит от его собственного жизненного опыта. Фашистский геноцид Вся жизнь Германии 1920 - начала 30-х годов протекала под знаком фашистской угрозы. Как политически вели себя немецкие гомосексуалы и как относились к ним левые партии, претендовавшие на роль альтернативы фашизму? И то, и другое было неоднозначно. В отличие от анархистов, признававших полную сексуальную свободу, идейное наследие социалистов в этом вопросе было пестрым. Фурье исповедовал принцип полной терпимости, призывая построить “новый любовный мир”, где ничто, включая однополую любовь, не запрещается и не подавляется. Зато марксизм был крайне консервативен. Из принципа подчинения личного общественному выводилась необходимость беречь “сексуальную энергию” и проповедь сублимации всего, что кажется антиобщественным. При их подозрительно-настороженном отношении ко всякой сексуальности, от марксистов нельзя было ждать терпимости к однополой любви. Когда Маркс прислал Энгельсу одну из брошюр Ульрихса, тот ответил письмом от 22 июня 1869 года, в котором не было ничего, кроме пошлого хихиканья и откровенной гомофобии. Основоположники марксизма не видели в однополой любви ни революционного потенциала, ни гуманитарной проблемы и охотно использовали соответствующие обвинения против своих политических противников. Примитивный взгляд на однополую любовь унаследовали и германские социал-демократы. Для Бебеля, Каутского и Бернштейна половой вопрос сводится к тому, что по вине капитализма молодые люди не могут позволить себе рано жениться и содержать семью, что порождает безнравственность, проституцию и т.д. гомосексуальность Бебель объяснял исключительно пресыщенностью и сексуальными излишествами господствующих классов. Хотя Бебель подписал хиршфельдовскую петицию и стал в 1898 г. первым политиком, выступившим в Рейхстаге с речью за отмену дискриминационной 175 статьи, отношение социалистов и коммунистов к однополой любви всегда оставалось враждебным.   Лицемерно-пропагандистская, ради приобретения респектабельности у средних слоев, защита семьи и "моральной чистоты", переплеталась с искренним “классовым” возмущением гедонизмом и эстетизмом, а многие вопросы, связанные, в частности, с контролем над рождаемостью, просто не были продуманы. Вместо того, чтобы разоблачать буржуазную респектабельность и буржуазный канон маскулинности как идейную опору милитаризма, социалисты и коммунисты их фактически поддерживали.   В скандалах с Круппом, Эйленбургом, а позже - с Ремом , они вели двойную игру: используя их в политических целях , для разоблачения правящих кругов, они в то же время не умели или не желали отмежеваться от гомофобии. Ученые до сих пор спорят, была в этом вопросе какая-нибудь разница между фашистами и коммунистами (Herzer, 1995). Даже если такие различия были, “отвращение левых к гомосексуальности было не только выражением политического оппортунизма. Предубеждения против гомосексуальности были составной частью социалистического мышления и они еще глубже укоренились в нем в результате идеологической и моральной конфронтации с национал-социализмом. Антифашисты противопоставляли предполагаемой аморальности и извращенности нацистов собственную рациональность и чистоту” (Oosterhuis, 1995, p. 227). Некоторые социалистические теоретики (Вильгельм Райх) считали гомосексуальность имманентно правым, националистическим и специфически фашистским извращением. Сходные идеи исповедовала и влиятельная Франкфурская школа (Эрих Фромм, Теодор Адорно), пытавшаяся соединить марксизм с психоанализом (Halle, 1995) По теории Адорно, всякий гомосексуал - патологический девиант, который может реализовать себя только в патологическом и девиантном обществе. Типичная авторитарная личность, составляющая социально-психологическую базу фашизма, - садомазохистский гомосексуал, испытывающий потребность в том, чтобы беспрекословно подчиняться вождю. Единственный представитель Франкфуртской школы, который был готов теоретически принять гомосексуальную любовь, - Герберт Маркузе. Именно им увлекались в 1960-х годах бунтующие американские студенты. Эта концепция оказала влияние и на левое искусство   В фильме Лукино Висконти "Сумерки богов" (1969) красочно показывается ночь длинных ножей и предшествующая ей гомосексуальная оргия среди штурмовиков, а один из главных героев фильма приходит к фашизму не столько вследствие жажды власти, сколько из-за своей сексуальной ушербности. Героя фильма Бернардо Бертолуччи "Конформист" (1971, по роману Альберто Моравиа) делает фашистом скрытая гомосексуальность: символические приобщение к власти позволяет ему преодолеть чувство собственной неполноценности и слабости. В советском фильме "Борцы" Густава фон Вангенхайма (1936) также подчеркивалась гомосексуальность поджигателей Рейхстага (после подписания пакта Молотова-Риббентропа фильм был в СССР запрещен). Враждебность политических единомышленников заставляла левых интеллектуалов особенно болезненно переживать свою гомосексуальность. Одни, как Клаус Манн, считали свою сексуальную ориентацию политически неправильной, другие, как Андре Жид, предпочитали расстаться с компартией. На самом деле немецкие гомосексуалы никогда не были идеологически едины. Некоторым из них фашистский культ маскулинности, дисциплины и силы действительно импонировал, они голосовали за нацистов и охотно шли в штурмовые отряды как воплощение “истинного мужского сообщества”. Но их удельный вес среди штурмовиков был невелик. Тоталитаризм всегда предпочитает настоящих “мачо” тем, кто только притворяется таковыми. Нацистская партия с самого начала относилась к однополой любви враждебно, отождествляя её с еврейством, женственностью и "моральным вырождением". (Jellonek., 1990; Schoppmann, 1991 ; Plant, 1986). В программной декларации нацистов во время избирательной кампании 1928 говорилось: “Те, кто допускает любовь между мужчинами или между женщинами - наши враги, потому что такое поведение ослабляет нацию и лишает её мужества”. Гитлер, разумеется, знал о гомосексуальности предводителя штурмовиков Эрнста Рема, но пока тот был нужен, Гитлер защищал его от нападок антифашистской прессы, говоря "Его частная жизнь меня не интересует". Когда же мавр сделал свое дело, гомосексуальность стала удобным предлогом для его физического устранения, что и было сделано 30 июня 1934 г. После “ночи длинных ножей” в Германии начались массовые репрессии против гомосексуалов. Особенно патологической гомофобией отличался Гиммлер, утверждавший в своих секретных докладах, что все гомосексуалы - дегенераты, трусы и прирожденные преступники, что в гомосексуальных организациях состоит от 1 до 2 миллионов мужчин и т.д.. В отличие от евреев, подлежавших поголовному уничтожению, независимо от их поведения, гомосексуалов формально преследовали только за конкретные действия и официальной целью было не уничтожение, а "перевоспитание". Соответственно их делили на преступников и жертв, совратителей и совращенных, назначая разное наказание. Тем не менее преследования гомосексуалов в фашистской Германии были беспрецедентными по масштабам и жестокости. Уже в декабре 1934 г. Министерство юстиции выпустило директивы, сделавшие наказуемыми не только поступки, но и намерения. В гестапо существовал особый отдел по борьбе с гомосексуальностью. Заодно с гомосексуальностью, фашисты запретили издавна популярный в Германии нудизм. По указу 1935 г. совместное купание голышом людей одного пола было приравнено к попытке гомосексуального контакта. Позже суды считали достаточным основанием для обвинения даже "похотливый взгляд". Хотя официальное фашистское искусство поддерживало культ обнаженного тела в скульптуре и живописи, это тело должно было быть спортивным, воинственным, лишенным волосяного покрова, демонстрирующим силу и игру мускулов, но без всякой эротики Впрочем, преследования были избирательными   Руководитель Гитлерюгенда Бальдур фон Ширах беспрепятственно занимался педерастией. Видные актеры и художники могли быть арестованы только с личного согласия Гиммлера. Покровительство Геринга помогло уцелеть известному артисту Густаву Грюндгенсу (его судьбе посвящен роман Клауса Манна "Мефисто" и отличный одноименный фильм). Поскольку ловлей гомосексуалов занималось не столько гестапо, сколько полиция и органы юстиции, в их сети чаще всего попадались простые мужчины не умевшие скрываться. Однако сфабрикованные обвинения в гомосексуализме использовались также в политических целях, особенно в отношении молодежных организаций, католической церкви и военных. Например, главкома вооруженных сил барона Вернера фон Фрича, который возражал против расправы с генералами и спорил с Гитлером о сроках начала войны, в 1938 г. осудили по обвинению в гомосексуальных связях. Дело было состряпано настолько топорно, что генерала потом пришлось оправдать, но в должности его не восстановили. Дополнительным доводом против гомосексуалов была забота о “повышении рождаемости”. лесбиянок по закону не преследовали, но отношение к ним было также враждебным. В целом, это был самый настоящий геноцид. Только между 1937 и 1939 гг. по обвинению в гомосексуальных связях были арестованы полицией и гестапо 95 тысяч мужчин, из которых 25 тысяч были осуждены. Общее число осужденных по параграфу 175 с 1933 по 1944 год составило, по разным подсчетам, от 50 до 63 тысяч человек, из них 4 тысячи несовершеннолетних.   В концентрационных лагерях, где гомосексуалы должны были носить на одежде в качестве опознавательного знака розовый треугольник, погибли от 5 до 15 тысяч мужчин. В тюрьмах и лагерях с ними обращались с особой жестокостью, использовали для вредных медицинских экспериментов, садисты-тюремщики часто насиловали их и т.д. Социальная разнородность гомосексуалов и презрение к ним со стороны других заключенных делали их особенно беззащитными. Ради избавления от мук некоторые соглашались даже на кастрацию. Были и случаи совместных самоубийств. Этого трагического опыта геи не забыли. Первый памятник жертвам антигомосексуальных репрессий был поставлен в Амстердаме. В 1995 г. этому примеру последовал Франкфурт на Майне, а в 2001 г. Берлин. Содержание   www.pseudology.org