Глубокая качественная неоднородность входившего в ХХ век российского общества являлась прямым следствием модернизационного расслоения. Доминанта социокультурных процессов, составивших содержание отечественной истории в нынешнем столетии, состояла в стремлении если не ликвидировать, то минимизировать разрыв (последний понимался как социальный, но по существу был цивилизационным) между двумя полюсами общества – патриархально-изоляционистским, представленным российской деревней и низовыми слоями города с одной стороны, и вписанным в контекст цивилизации и историческую динамику – с другой.
Этот, второй полюс, лучше всего покрывался понятием «образованное общество", представлял городскую культуру и социально совпадал с «хозяевами жизни". Обращаясь к русской истории первой половины ХХ в. надо помнить, что после 1917 общество было гораздо менее однородным в социокультурном плане, нежели во второй половине века, когда из активной жизни ушли люди, сформировавшиеся до революции, и абсолютное доминирование перешло к человеку советского чекана. Анализируя массовые представления о Западе советского этапа, мы обращаемся к анализу идеологически значимого сюжета в реальности тоталитарного общества. Здесь возникает сложнейшая задача – расслоения обязательных деклараций и собственных мыслей объекта исследования. Любые самые яркие факты не могут в этом случае выступать в качестве исчерпывающих. В такой ситуации возможно лишь корректное изложение панорамы идей и образов. Любые реконструкции и качественные суждения требуют величайшей осторожности. А выводы можно рассматривать лишь как результаты первого, предварительного этапа исследования.
Итак, к началу ХХ в. существовал целый «пакет" образов Запада, причем «вверху" –
достаточно [докажите!] дифференцированных и рациональных. С каждой ступенью по пути к низовой культуре образ Запада становился все более обобщенным и пронизанным
мифологическими токами. По существу инверсия, политическим выражением которой стала Октябрьская революция, может рассматриваться как очередной шаг (или даже скачок) в движении процесса модернизации вширь. Объективный исторический итог революции состоял в принятии всем 285 обществом ценностей развития и исторической динамики – то есть, в широком смысле, ценностей урбанизма.
Но, при этом, идеи развития ассимилировались массами людей с глубоко архаическим, в лучшем случае средневековым сознанием. А потому сами эти идеи переживают радикальную метаморфозу, в процессе которой они «вписываются" в контекст подобного сознания. Традиционный для русской народной культуры сюжет сказочного «Опонского царства" переходит из трансцендентного пространства, недостижимой дали, и обьявляется реально воплотимым социальным проектом. Огромная эсхатологическая энергия народа устремляется на построение прекрасного будущего. Причем именно техника, Технология с большой буквы, оказывается одним из главных, если не самым главным, инструментом реализации этого проекта.
2
Для традиционного сознания не могло быть мотива более мощного и императивного, соображения более убедительного и ценности более безусловной, нежели стремление к воплощению Правды Небесной на земле. Таким образом ценности урбанизма обретали высшую из возможных в русской реальности санкций. Вместе с тем технология и урбанизм получали специфическую трактовку. Трактовка эта утопична, противоречит самой природе, онтологии технотронной цивилизации, но в этом – диалектика истории. Суть ее состоит в том, что новое приходит в одеждах старого, и мыслится как инструмент для реализации целей, которые сущностно противостоят этому новому. А далее инструмент перерастает начальную целостность, взламывает ее и отрицает исходную доктрину.
В полном соответствии с традицией, эсхатологический проект мыслился как путь к достижению вожделенного синкрезиса, который и понимался как идеальное состояние: новый человек, новая культура, бесклассовое общество. В традиционалистском сознании все несовершенства мира трактуются как результаты «грехопадения", то есть нарушения изначальной синкретической целостности архаического общества. Идеальное общество крестьянской утопии не знает социальной структуры. Оно гомогенно и однородно, иными словами синкретично. Новым в большевистском проекте было то, что идеал достигается не только уничтожением «оборотней" и изведением «бояр", эксплуататоров и тунеядцев. Для воплощения идеала требовалось построить технический рай, который принесет изобилие, а изобилие сделает людей «хорошими", благими и честными. Инверсия в России привела к гомогенизации общества и культуры.
С одной стороны, были «выбиты" целые социальные группы, уничтожен эшелон наиболее продвинутых, вестернизованых, личностно оформившихся субьектов. С другой – в историческую динамику включались, не подневольно, но в сответствии с собственной 286 волей и устремлениями, десятки миллионов людей. Надо сказать, что рядом с этими миллионами существовала огромная масса тех, кто не желал нового. Последние вошли в новую жизнь, повинуясь неизбежности. Так или иначе, но модернизация, хотя бы и осознанная как средство достижения ретроспективной утопии, принимается, наконец, всем обществом. Это был качественный скачок огромной важности. Кровь и страдания миллионов заслоняют для нас значимость этого исторического события. К сожалению, таков прейскурант истории.
Ментальность российского общества, обьективные характеристики сознания подавляющего большинства россиян обрекали страну на этот путь перехода из средневековья в новое время. Обычно коммунистическая инверсия трактуется как изоляционистский поворот в историческом развитии страны. Для подобной трактовки есть некоторые основания. Но это – лишь самый первый уровень понимания. Переживаемые Россией процессы были неоднозначными и несли в себе глубокие внутренние противоречия. Противоречивость исторической эволюции сказалась и в рассматриваемой нами проблеме.
Если говорить об идеологии, о самоосознании культуры, надо признать, что изоляционизм и противостояние Западу в конечном счете, на рубеже 1920-30-х гг., побеждают. Антиизоляционистская доминанта главенствует в начале становления советского общества, когда его онтология еще не выявилась, и на закате – когда эта онтология утратила свои интегрирующие потенции и превратилась в мертвую форму. Изоляционизм же доминирует на основных пространствах советского этапа отечественной истории, а во времена кульминации
холодной войны (1940-50-е гг.) достигает предельных значений. Тем не менее, в своем глубинном существе коммунистическая инверсия была принятием Запада, пусть частичным и фрагментарным, «перелицованным" на местный манер.
3
Вся предшествующая история российской модернизации отрабатывала одну основную схему: модернизационные процессы ограничивались определенным сектором общества. И хотя сам этот сектор рос и расширялся, модернизация
оставалась локальным явлением. Рядом с новой, вошедшей в трансформацию
частью общества, располагалась неоглядная российская деревня. Царское
правительство, насколько это возможно, ограждало мир патриархальной
деревни от неизбежного разлагающего воздействия модернизационных
процессов. Лишь на самом последнем этапе, связанном с именем Столыпин, можно наблюдать попытки смены генеральной стратегии. К началу ХХ в. возможности «раздельного" развития городского и сельского секторов общества были исчерпаны. Городская 287 революция готовила кардинальный «прыжок" ценностей развития вширь.
И главным общеисторическим итогом революции 1917 было принятие этих ценностей всем обществом. Но, поскольку модернизация неотделима от вестернизации, хотя и не равнозначна ей, это означало принятие фундаментальных элементов западной онтологии.
Хотя бы некоторых, задающих экономический и социальный прогресс.
Показательно, что сама революционная инверсия происходит на фоне
эсхатологических чаяний всемирной пролетарской революции и создания
«Земшарной республики". И это была специфическая, задаваемая новой
идеологией, форма антиизоляционизма. Троцкий,
Радек и другие энтузиасты раздувания «мирового пожара" продуцировали замешанную на революционной эсхатологии интенцию к преодолению национальной ограниченности и выходу за рамки традиционной замкнутости.
Другое дело, что идеологическое обоснование, предполагаемые формы и цели интернационального единения трудящихся были утопичны и малопродуктивны. Истории свойственно перемалывать утопические цели и сохранять продуктивные моменты, заложенные в основаниях религиозных и социальных движений. Однако, после
достаточно [докажите!] продолжительной и драматичной борьбы, в СССР
победила противостоящая тенденция, связанная с именем Сталина.
Она нашла свое теоретическое выражение в концепции «построения социализма в отдельно взятой стране". Причины, по которым изоляционистская парадигма возобладала, многообразны. В ряду первых причин этого лежит крах революционной эсхатологии. Революция в Европе не получилась ни сразу, ни в ближайшие за Октябрем годы. Развитие событий требовало отказа от ожиданий скорой победы и пересмотра стратегии. Жизнь заставляла готовиться к длительной и сложной борьбе. А это располагало к концентрации на собственных проблемах. Однако существовал и другой уровень причинности. Его можно описать в образах колебательного процесса или «отмашки" маятника. История свидетельствует, что вслед за революционными взрывами, выбивающими общество и культуру из состояния устойчивости, с необходимостью следует обратно направленный, стабилизирующий процесс.
Он снимает нежизнеспособные и деструктивные моменты, рожденные революционной эпохой, убирает на периферию общественной жизни (или на гильотину) идеалистов эпохи «бури и натиска", приглушает эсхатологические настроения, структурирует общество, восстанавливает институты государства и другие устойчивые характеристики общественного целого. Главная задача «отмашки" – возвращение общества из пространства революционных мифов в реальную историю. 288 Восстановление российского изоляционизма и актуализация противостояния Западу задавались этим широким процессом и происходили в его рамках.
4
Истоки процессов, задававших логику советского этапа нашей истории, лежат в событиях рубежа веков. В последнем десятилетии XIX – начале ХХ вв. в России разворачивается городская революция. Миллионы вчерашних крестьян разом расстаются с крестьянски- изоляционистской установкой и связывают свою судьбу с городом. В необозримой массе выделился значительный слой людей, отказавшихся от традиции неприятия города. Понятно, что сам этот переход не меняет качества сознания. Оно остается патриархально- синкретическим и сохраняет фундаментальные характеристики традиционной культуры. Доминирующим персонажем российских городов становится мигрант – вчерашний житель села, порвавший с деревней и ценностями патриархальной культуры. Для него освоение города, хотя бы самое поверхностное – дело жизни и смерти. Такое освоение возможно только на путях отказа от ценностей и стереотипов своей прошлой жизни.
С этих позиций традиционная культура, ее установки, в том числе и антигородская, то есть онтологически антизападная интенция, осознаются как смешной и нелепый пережиток. Это – одна сторона процессов, вызваных массовой миграцией. Переход из деревни в город – сложный и в высшей степени болезненный процесс. Мигрант переживает устойчивый стресс. Перед ним стоит мучительная задача адаптации к качественно иной реальности. В результате возникает естественное, лежащее за гранью осознаваемого, стремление трансформировать городскую реальность, сделать ее похожей на привычную, привнести устойчивые константы традиционной культуры. Идеально отвечающий интенциям мигранта город воплощает структурообразующие связи и ценности традиционного сознания, которые трансформированы в той мере, как этого требует переход от локального мира к городу, а также от архаических технологий к промышленным.
Таким образом массовая миграция задает новую, адекватную эпохе индустриализации модель культуры, в которой традиционное сознание воспроизводится в новом контексте и непривычной оболочке. Это – другая сторона тех же миграционных процессов. Мигрант представлял собой социальную и культурную основу большевистской революции. Характерный облик массового мигранта, его проблемы и интенции задали специфику советского этапа русской истории. Русская культура переживает один из важнейших переломных этапов. Ценности урбанизма и динамики становятся фундаментальными для стремительно растущей части общества. Повторимся и подчеркнем еще раз, что, разрывая с 289 сельской культурой, мигранты остаются ее сущностным наследниками.
Эсхатологизм, синкретический идеал, сакрализация власти, тяга к упрощению мира и многое другое связывают его с традиционной ментальностью. Увязывание базовых ценностей традиционной культуры и урбанизма вершится в пространстве большевистской идеологии, которая связала между собой несоединимые интенции, разрывавшие сознание массового человека. Коммунистическая инверсия произошла в городе и городом была навязана традиционному миру. Только на фоне тотального подавления деревни, социальной базы традиционной культуры, могли отойти на второй план рефлексы отторжения «латины и люторы". Утвердившийся в 30-е годы сталинский режим отрабатывал стратегию последовательного разложения и «проедания" деревни, которая служила для него источником ресурсов и социальной энергии. При этом один из значимых моментов разложения сельского мира состоял в уничтожении фобии города.
Если старая деревня традиционно изолировала себя от мира урбанистической цивилизации, то большевизм вносит в сознание народных масс новую, революционную идею. Промышленная технология в широком смысле и все вырастающие в результате ее внедрения элементы культуры и образа жизни наделяются высшим сакральным статусом и осознаются как технология построения Царства Небесного. образ Запада расслаивается и из него выделяется актуальнейшая ценность: технология. И хотя, вслед за Октябрьской революцией, первоначально мыслившейся как пролог революции всемирной, происходит откат к изоляционизму, роль большевизма как могильщика противостояния Западу в исторически сложившихся формах этого явления огромна.
5
Новый, переосмысленный образ технологии выражается в широчайшем спектре явлений культуры, искусства, образа жизни. Можно сказать, что в первые послереволюционные десятилетия советское общество переживает эпоху своеобразной технологической эйфории. Наука и техника осознаются как величайшие ценности, как рычаги преобразования мира. Вспомним наиболее яркие события и имена тех лет: челюскинцы, перелет через Северный полюс, Папанин, аэростаты, Стаханов, Днепрогэс, Турксиб, Магнитка и т.д., и т.п. В этом смысловом ряду лежит, например, массовая эйфория, связанная с авиацией, образ летчика и танкиста как героя своего времени, такие фильмы, как «Истребители", «Парень из нашего города", «Трактористы".
Заданный идеологией образ мира формируется так, что любая социальная перспектива, все сколько- нибудь значимое и героическое связывается с миром техники. Но это лишь – одна из сторон мифологии научно-технического прогресса 290 по-советски. Мир науки и техники имел и другую, оборотную сторону. Отказавшись от дореволюционных форм российского изоляционизма, советское общество создает свои собственные. В итоге противостояние Западу воспроизводится в совершенно ином идеологическом контексте, в рамках других организационных и культурных форм.
Революция принесла с собой громадный обьем инноваций. Крах монархии и православия, смена идеологии, установление нового общественного строя и многое другое – все это требовало времени на адаптацию, побуждало к замыканию в знакомых и привычных пределах. Эта естественная, коренящаяся в природе общества потребность накладывалась на сильнейшую изоляционистскую традицию. Вскоре появилось и идеологическое обоснование изоляции: поскольку революция победила только в СССР, внешнее окружение, прежде всего Запад, представляло собой смертельных противников Советской власти. Запад обретает новую номинацию и встраивается в устойчивую схему в своем вечном качестве носителя мирового зла.
Тенденция к обособлению, и замыканию на себя коренилась и в других,
достаточно [докажите!] иррациональных, импульсах массового сознания. Человеку, родившемуся и выросшему в мире машин и динамики, трудно осознать масштабы стресса, связанного с качественным скачком от патриархального мира к миру городской цивилизации. Для последнего патриархального поколения, на которое обрушилась социокультурная революция, поколения, которое по своей или по чужой воле приняло мир машинной цивилизации, жизнь бесконечно тревожна. Эта острая тревожность неподотчетна сознанию, но пронизывает собой все мироощущение. Для традиционалиста мир городской цивилизации не просто непонятен. Урбанистическая культура перечеркивает, обессмысливает весь традиционный опыт. В результате возникает ощущение, что мир радикально уклонился от «должного" и, в соответствии с эсхатологическими стереотипами средневекового сознания («по грехам нашим"), в этом виноваты все. В этой ситуации активизируется патерналистский инстинкт.
6
Традиционный человек требует жесткой власти. И он ее получает. большевистская диктатура отвечала этой не вполне осознанной, не вербализуемой, но актуальной потребности. Эсхатологическая идеология, в которую в качестве компоненты встроена индустриализация, оправдывает и обосновывает преображение мира. Но это – уровень идеологии. Тревожное чувство не иссякает. В стрессовой ситуации всегда актуализуются архаические стереотипы. Вычеркнутый из атеистической картины мира Дьявол получает новую номинацию – мирового империализма. Мифологема империализма сложна и многослойна, но 291 собирательный образ Запада присутствует в ней обязательно. Тогда сама индустриализация обретает высшую санкцию борьбы с Дьяволом. Но и это не все. Стресс дискомфорта, рожденного жизнью в неуютном, необжитом и непонятном мире требует семантического наполнения. Страхи рождают образы зла и опасностей. А, поскольку традиционная культура чужда абстракций, эти образы требуют персонализации. Иррациональная тревожность находит разрешение в постоянном поиске и избиении «оборотней" – кулаков, шпионов и вредителей, слуг империализма. Террор и фобии оказываются естественным, социально-психологически обусловленным фоном массового принятия машинной цивилизации.
Природа машины, ее потенции еще переживаются как амбивалентные. Живо ощущение того, что с машиной связана какая-то иррациональная опасность. В этой ситуации особенно важно избавиться от всех «оборотней", которые могут принести беду в новом, необжитом мире. Показательно, что уже в следующем поколении, рожденном и выросшем в промышленной среде, для которого город – естественное и обжитое пространство, доминируют совершенно иные настроения. Не удивительно, что пароксизмы эпохи террора не находят рационального обьяснения ни у кого, в том числе и у прямых участников событий – они уже обжили город, а иррациональные комплексы, терзавшие некогда их сознание, не могут быть внятно вербализованы.
В такой атмосфере изоляционизм и демонизация Запада (мирового империализма и его наймитов) как традиционного источника опасности встречает самый искренний и массовый отклик. Простой человек всей душой припадает к единственному в этом мире заступнику – народной власти – и требует: «смерть фашистским шпионам". Аналогичным образом, массовая тревожность, связанная с концом европейского средневековья, вылилась в последний всплеск охоты на ведьм, рост социального протеста, национальной и религиозной нетерпимости, возникновение биологического расизма и т.д. Расслоение единого прежде образа города (он же Запад) на нужную и вожделенную технологию и опасные буржуазные ценности было сложной и противоречивой операцией. Оно требовало специальных идеологических процедур и оговорок, своеобразной системы противовесов.
Дело в том, что, принимая «чужую" технологию, можно было, незаметно для себя, принять вместе с ней и самого Дьявола. Новая волна изоляционизма и фобий неизбежно задается этой психологической и культурной ситуацией. Взятая «оттуда" технология меняет свою природу, пресуществляется и становится «нашей", поставленной на службу новообретенным целям общества. Отсюда утверждение новой, пролетарской науки и пролетарской культуры. Это совсем не «та" буржуазная дореволюционная или западная культура и наука, а наша, кровная. Она находится под постоянным присмотром. Гарантом ее правильности и идеологической чистоты выступает высшая сакральная инстанция – Центральный Комитет. В научной и инженерной среде с устойчивой периодичностью идут кампании и разоблачения, погромы тайных и явных врагов, и в этом – гарантия общей безопасности. Пойманные за руку враги принародно каются и изобличают мировой империализм, стремящийся погубить Страну Советов с помощью науки и инженерии. Как порождение Запада, технология несет в себе неустранимые потенции зла и опасностей.
Она нуждается в самом пристальном внимании Власти, не выпускающей из своих рук карающего меча. И только очищенные от извращений, от тайных и явных врагов наука и технология станут нашей подлинной опорой. Наши, советские станки и машины, наши новые инженеры и агрономы, наши мосты и заводы проложат путь в светлое будущее. Освоение чуждой и опасной технологии возможно только в атмосфере острого противостояния породившему ее Западу. Только в атмосфере непримиримой борьбы и ненависти к слугам погибели можно сохранить свои души и победить Дьявола его же оружием. Как представляется, здесь – самый глубокий уровень мотиваций, задававший изоляцию, пароксизмы страха и ненависти.
Стресс, связанный с принятием города и социокультурной динамики, включением в индустриальную эпоху, рождал потребность в компенсации психологических нагрузок. Изоляционизм воспроизводится в новом контексте
достаточно [докажите!] быстро, в ответ на идущие снизу, из «толщи жизни", настойчивые импульсы и разворачивается во весь рост. Уже во время советско- польской войны советская пропаганда использует заложенные в глубине культурной памяти антипольские инстинкты. Весь спектр изоляционистских и антизападных настроений был хорошо известен советским правителям и идеологам.
7
Они использует эти импульсы и интенции по мере необходимости. Временами раскручивают фобии и разгоняют антизападную истерию, временами приглушают их. Политика балансирования между отдельными странами и силовами блоками Европы (использование «межимпериалистических противоречий") ведет к тому, что звание «Главного Дьявола" оказывается переходящим. На определенном этапе это английский империализм, на другом германский фашизм, затем, с началом
холодной войны, Соединенные Штаты. Эти зигзаги политической линии послушно повторяет «политически грамотный" обыватель. В годы террора фобия шпиономании и вредительства достигает размеров массового психоза. В периоды относительного затишья спадает.
Чуткий к нюансам пропагандистских кампаний обыватель быстро угадывает, над чьей головой сбираются тучи божественного гнева, кто, космополиты, евреи, бухаринцы, троцкисты, буржуазные националисты, немцы Поволжья или эсперантисты, будут обьявлены агентами фашизма или пособниками империализма. В этой тревожной атмосфере советское общество ранжируется с точки зрения классовой чистоты. Свидетельством высшего статуса становится пролетарское происхождение и рабочая биография. Однако общество не исчерпывается счастливыми обладателями пролетарской родословной, и в нем выделяется слой потенциальныо неблагонадежных. При этом неблагонадежность увязывается с некоей (культурной, классовой, национальной) связью с миром капитала, то есть с Западом.
Следующий естественный отряд слуг мирового империализма – инородцы (евреи, латыши, российские немцы, поселившиеся в СССР западные коммунисты и т.д.) Здесь ход мысли настолько естествен и настолько укоренен в традиционной ментальности, что лица иностранного происхождения просто обречены на роль эмиссаров Дьявола. Существует еще одна группа, малоблагонадежная и сохраняющая в массовом сознании некую связь с Врагом. Она выделяется не по классовому (или идеологическому) и не национальному, а скорее культурному признаку. Речь идет о деятелях науки и культуры. Враги правящего режима лишаются статуса самостоятельных субьектов, хотя бы и вредоносных. Каноническая версия советского исторического мифа, «Краткий курс истории ВКП(б)", превращает всех идеологических противников Сталина в наймитов мировой буржуазии. Все они не просто вредители, но ведомые иностранной рукой агенты классового врага.
В идеологической картине мира образ Запада – мировой буржуазии, империализма, фашизма, мира капитала – заполняет огромное поле. Он превращается в генеральный символ, в универсальный объяснительный принцип. анализ показывает, что образ Запада занимает в советской мифологии одно из центральных мест. Функции этого образа многообразны. Запад постоянно использовался как мобилизующий фактор. Пред лицом империалистов не может быть споров и дискуссий, не место расхлябанности. В ответ на очередные происки мирового капитала советские люди должны еще крепче сплотиться вокруг Коммунистической Партии и Центрального Комитета, работать еще больше и самоотверженнее. Любые пороки – эгоизм, рвачество, зазнайство, мягкотелость – особенно нетерпимы и преступны, если вспомнить о том, что всем противостоит Враг. В этой перспективе всякий, казалось бы, мелкий порок оказывается преступным пособничеством.
Контексты, в которых империализм использовался как мобилизующая и объединяющая общество сила, неисчислимы. Столь же постоянно Запад использовался для клеймления политических и идеологических противников. Обвинение в пособничестве империализму – самое страшное из возможных. За ним как минимум следовала профессиональная и гражданская смерть. Запад используется как универсальное обьяснение любых трудностей, экономических и политических провалов, хозяйственных неурядиц и стихийных бедствий. Империализм был главным обьяснением и оправданием любых беззаконий, террора, сверхэксплуатации, снижения жизненного уровня, тотальной слежки, подавления инакомыслия и т.д.
На борьбе с Западом выросла и окрепла советская номенклатура. Ее место в обществе, власть и бесконтрольность, права и привелегии находили свое обоснование в существовании империализма. Империализм, то есть Запад, оказывается силой, конституирующей мобилизационную модель общества. Особое место в советской мифологии занимал собственный образ Запада. Он был ужасен. Мир бесправия и нищеты, в котором негры и безработные роются в мусорных баках, а горстка богатеев купается в безумной роскоши. Мир, где полиция подавляет несчастного маленького человека и гноит в тюрьмах мужественных борцов с тиранией капитала.
8
Подводя итоги, можно сказать, что Запад оказывался одним из стержневых концептов, с которым соотносилось, отталкиваясь от которого самоосознавалось, по отношению к которому структурировалось советское общество. образ мирового зла занимал слишком большое место в сознании советских людей, и в этом обстоятельстве скрывалась одна из причин гибели социалистического мифа. Расслоение целостного, безусловно негативного образа Запада на чуждую социально-политическую систему, с одной стороны, и заслуживающую копирования и присвоения технологию – с другой, в стратегической перспективе было началом конца. Борьба с Дяволом возможна лишь до тех пор, пока он отрицается целиком и безусловно. Советское общество постоянно заимствовало, догоняло, соотносило себя с Западом.
Задачи модернизации делали образ Запада амбивалентным, наделяли его ценными и вожделенными коннотациями. Идеология и карающие органы делали свое дело, постоянно подавляя и пресекая тенденции так называемого «низкопоклонства". Но в стратегическом плане борьба с ним была бесперспективна. Существует определенная логика изживания противостояния. По мере освоения города снимаются и изживаются фобии, присущие раннему мигранту. Город, городская цивилизация осваивается не 295 только на уровне технологии, а как некая целостность. Традиционная мифология все более пропитывается позитивными знаниями, замещается рационализованными версиями мифа. образ мира начинает усложняться, обретает объем. Город и индустриальная культура диктуют рациональные познавательные процедуры, формируют объективистский стиль мышления.
В обществе происходили важные социокультурные процессы. Год от года вырастала доля людей, живущих в городе более десяти лет, входило в жизнь поколение, родившееся там. Восьмилетнее и среднее образование все более изменяет страну. Малограмотный, абсолютно управляемый мигрант постепенно утрачивает лидирующие позиции. В пятидесятые годы в городах, захлестнутых миграцией и вычищенных террором, начинает заново формироваться собственно городская культура. Первые «западники" рождаются в недрах пятидесятых.
Пик противостояния Западу, падающий на послевоенное десятилетие (1945-55 гг.), несет в себе зерна самоотрицания. Не менее важные для нашего исследования метаморфозы происходили в деревне. Эти процессы в значительной степени определяли перипетии массового отношения к Западу. Ученые, исследующие судьбы послереволюционной крестьянской общины (К.Мяло, С.Лурье), пишут о растерянности и подавленности, о покорности судьбе и отсутствии потенциала сопротивления, с которыми русское крестьянство приняло коллективизацию. На рубеже тридцатых годов традиционная русская деревня исчезает как социокультурная целостность. Последующие годы были временем «жизни после смерти".
9
Подавленные и дезориентированные, наследники великой патриархальной традиции с трудом, пассивно вписывают себя в новую реальность. По мере того как нарастает чувство безысходности в деревенской среде, кардинально меняется и отношение к городу. В сознании советского колхозника доминируют две идеи – острое ощущение второсортности и бесперспективности всего, что связано с сельской жизнью, и представление о городе, как единственном выходе. Бегство в город было бегством от абсолютного бесправия и нищеты к относительной свободе и достатку городской жизни.
Снова, как в средневековой Европе, воздух города делал человека свободным. Таким образом, кардинально переигрались все фундаментальные параметры социокультурного целого, препятствовавшие и тормозившие включение необозримого мира российской деревни в урбанистическую динамику. Мир города одержал окончательную победу. Отрицание Запада как символа города и исторической динамики составляло одну из фундаментальных черт уничтоженного патриархального крестьянства. Но со смертью деревни 296 изоляционистская интенция утрачивает питающий ее источник, теряет энергию. Человек городской цивилизации по своему существу не может противостоять Западу.
Природа горожанина, суть городской ментальности ориентируют его на ценности, модели и идеалы, нашедшие свое полное воплощение в западной цивилизации. Зрелого горожанина нельзя заставить искренне бояться, трепетать и ненавидеть то, что отвечает его культурной онтологии. Социокультурная логика развития, присущая второй четверти века, задавала противостояние Западу. Однако процессы, порождавшие такое противостояние, несли в себе и собственное отрицание.
Окончательное размывание традиционной деревни поставило страну перед следующей исторической задачей – последовательного усложнения социальных и культурных структур общества. Эти процессы начинаются после смерти Сталина. Линия на эсхатологическое упрощение вселенной естественно требовала противостояния. Противоположная тенденция с необходимостью задает иные, более сложные отношения советского общества с западным миром.
Медленно, но неотвратимо фобия Запада изживает себя.
Сноски и примечания
Оглавление
Информация и информирование
www.pseudology.org
|