Москва, Серия "История отечественного телевидения", 2000 Николай Николаевич Месяцев Давно пережитое Хроника нашей жизни. "Летопись полувека". Памяти павших - "Минута молчания" Где-то с середины 1969 года я стал примечать, что над моею головою сгущаются тучи - того гляди, засверкает молния и грянет гром. Я понимал, в чем причины изменения "погоды". Они исходили "сверху", от делающих "большую" политику при активном пособничестве подпевал из кругов пониже, но кусающих злее, даже с остервенением, дабы наверху подороже оценивали карьерное раболепие. Мой демократизм, проявляющийся не только в отношениях с коллегами, независимо от их положения, на работе и вне ее, собственные оценки и суждения по поводу положения дел в партии, государстве и обществе, а главное - нетерпимость к созданию нового культа личности из персоны Брежнева не оставались незамеченными. Да я их особенно и не скрывал. На заседаниях коллегии Комитета, летучках, научных конференциях, в выступлениях на партийных, профсоюзных и комсомольских собраниях я постоянно проводил мысль о свободе творчества в рамках социалистической идеологии. Я не уставал доводить до сознания своих товарищей, и в рамках Комитета и вне его, мысль о том, что радио и телевидение - это "не придворная служка" у кого-то или при ком-то, а глас народа, выразитель его дум и чаяний и вместе с тем - его просветитель.   Не раз и не два мне приходилось поправлять тех, кто склонялся (сознательно или в силу привычки) к преувеличениям в показе и восхвалениям в рассказе об одной личности или узкой группе лиц, в репортажах о крупных общественных или повседневных событиях, в информационных передачах. В ходе трансляций, например, демонстраций с Красной площади или торжественных заседаний по тому или иному поводу приходилось вмешиваться, чтобы телевизионный оператор и режиссер не держали на экране подолгу и часто фигуру Генсека или кого-то из ближайшего его окружения, а давали широкую панораму народного шествия или участия рабочих, ученых, крестьян, учащихся в тех или иных общественных событиях и т.д. и т.п. Подобные мои вмешательства, конечно, становились известными в "верхах" и вызывали соответствующую реакцию.   Но поступать иначе я не мог. Демократизм телевидения и радио, по моему глубокому убеждению, состоит в служении человеку труда, раскрытии его нравственной красоты, устремленности к возвышенной, благородной цели, в нахождении с ним - Человеком - постоянной взаимосвязи, а через него - со всем народом, его социальными слоями, этносами, поколениями и т.д., и т.п. Критическое отношение ко мне росло. Я не только стал чувствовать его в будничной работе, но оно стало проявляться в действиях по отношению ко мне Брежнева, Суслова, Кириленко и их приспешников... Однажды, где-то в середине 1969 года, в эфир по учебной программе прошел сюжет о том, как кинорежиссер Марк Донской репетирует с актером, исполняющим роль Владимира Ильича Ленина (он был в гриме) - очередные кадры будущего фильма. Донской в ходе работы объясняет актеру, что и как делать, где входить и когда выходить, обнимает актера за плечи и т.д. Яковлев от имени отдела пропаганды и агитации внес в секретариат ЦК КПСС записку о том, что показанный по ЦТ сюжет является грубой политической ошибкой, ибо содержащееся в нем принижает Ленина, низводит его до ученика, который выслушивает разного рода поучения и т.п.   В проекте постановления содержалась та же политическая квалификация сюжета и предлагалось объявить по выговору мне и моему заму по телевидению Георгию Иванову. Вел секретариат Суслов. Никто из его состава против галиматьи в записке Яковлева не выступил. Наши с Георгием Ивановым категорические возражения во внимание приняты не были. Из атмосферы, которая сложилась на секретариате ЦК вокруг меня, я понял, что меня начинают "раскачивать", вышибать из-под ног почву уверенности в работе. Мне и Иванову секретариат ЦК КПСС объявил по выговору за ослабление контроля над деятельностью Центрального телевидения. Второй факт. Примерно тогда же под руководством Яковлева, о чем мне стало известно, была затеяна при поддержке Суслова проверка работы Комитета по подбору, расстановке и воспитанию кадров. Была сформирована бригада проверяющих, в составе которой было около восьмидесяти человек. И все это в тот период, когда шли сдача в эксплуатацию Общесоюзного телецентра, его освоение, открытие новых программ и передач... Проверяли долго. Копали глубоко. Подготовили справку по итогам проверки. Ознакомили с ней меня. (Прочитал в агитпроме ЦК, с собой не дали). В ней фактически охаивалась вся работа коллегии Комитета, партийной, профсоюзной и комсомольской организаций по подбору, расстановке и воспитанию кадров.   Ознакомившись с этим пасквилем, я позвонил Суслову и сказал, что в записке Отдела пропаганды факты подобраны тенденциозно, а оценки грубо искажают положение вещей в работе с кадрами и могут противопоставить Центральный Комитет КПСС многотысячному коллективу работников телевидения и радио. Как коммунист, кандидат в члены ЦК партии, говорил я Суслову, приму все меры к тому, чтобы этого не случилось. Мне дорог авторитет Центрального Комитета, дорога и напряженная работа, которая ведется здоровым и дружным многонациональным коллективом радио и телевидения. На этом разговоре вся история с проверкой была закончена, оставив, наверное, лишь след в головах ее организаторов и вдохновителей.   Уколы в мой адрес на этом, конечно, не закончились. Я продолжал работать как ни в чем не бывало, внешне делая вид, что не замечаю происходящего вокруг меня. Силы мне придавали отношение ко мне в коллективе телевидения и радио, удовлетворение от свершаемых в массовом вещании новых дел. Однако меня хотя и изредка, стали посещать мысли об отходе от активной работы в государственных и общественных организациях. В 60-х - начале 70-х годов я вел большую общественную работу: был избран секретарем Союза журналистов СССР, членом Президиума профсоюза работников культуры, членом Президиума Союза обществ дружбы с зарубежными странами, членом Комитета по Ленинским и государственным премиям, заместителем Председателя общества СССР – Куба и др. Эти думы порой разрывали меня на части, я подолгу не мог справиться с ними, придти в норму. Мне было до боли обидно, что в угоду личным амбициям стоящих на самых верхних этажах власти во мне глушится искренняя потребность служения людям, гаснут душевные силы, иссушается разум. Но воля, закаленная в различных жизненных передрягах, и прежде всего - фронтовая закалка удерживали меня от крайностей.   Воля питалась надеждами на то, что мое поколение не может уйти со сцены истории страны, не оставив в ней своего благородного следа. И я как один из его представителей, выдвинутый волею судеб на видное место в общественно-государственной практике, не мог, не имел нравственного права на такой уход. По ночам, раздумывая над происходящим вокруг меня и моих сверстников, расценивал добровольную сдачу позиций, как предательство своего поколения. Может быть, я ошибался, но так я думал. Думал потому, что со многим, что происходило в руководстве партии, государства и общества, я был не согласен. Во мне словно росла оппозиция к стилю и методам руководства партией, государством, страной. Вместо демократизации - бюрократизация. Выпячивание, раздувание фигуры одного взамен коллегиальности в руководстве. Выдвижение к руководству в партии и государстве подхалимов и угодников. Ликвидаторство практических стремлений Косыгина к обновлению форм хозяйствования. И, может быть, самое главное - недооценка Брежневым (вследствие недостаточного интеллекта) открывшихся благодаря достижениям научно-технической революции возможностей модернизации на новой научно-технической базе всего общественного производства, а вместе с ней - формирования более развитых социалистических производственных отношений, в результате чего возникает необходимость демократизации всей жизни советских людей. Мое внутреннее несогласие не выливалось в открытый публичный протест. Оно не шло дальше обсуждений среди друзей. Но оно, естественно, проявлялось в моих практических делах. Я не мог "двоить", предавать свои идеалы. И люди знали, что пятидесятисерийный фильм "Летопись полувека" стал гимном победам и свершениям поколений. Он восставал против надвигающейся стагнации советского общества, призывал к новым свершениям (по примеру предшественников и современных творцов). Несмотря на складывающуюся обстановку, я вместе с коллективом продолжал трудиться, может быть, даже с большим душевным подъемом и прежде всего - над передачей "Минута молчания". "Минута молчания" с великой скорбью и величайшей гордостью призвана была пропеть гимн Народу-Победителю. Такие передачи могли рождаться только в коллективе, способном на творческие дерзания, на свое собственное видение и осмысление дней минувших или встающих. И вместе с тем они характеризуют стиль работы коллектива и председателя. Вот что рассказывает о создании "Минуты молчания" одна из ее авторов Ирана Дмитриевна Казакова, чей журналистский талант так много привнес в эту и другие работы на радио и телевидении. Я воспроизвожу ее повествование почти безо всякой правки. Ирана Дмитриевна пишет: - А было все так. В феврале 1965 года меня вызвал Главный редактор редакции информации Центрального телевидения Николай Семенович Бирюков и, сославшись на поручение коллегии Комитета, сказал: "Подумайте, чем ознаменовать 20-летие Победы". И я пошла бродить по коридорам Шаболовского телецентра. Я принадлежу к типу журналистов, которым светлые идеи приходят во время хождения по длинным коридорам. Новый кадровик, который часто видел меня в коридоре, предложил уволить за "безделие". Но идея пришла именно в момент такого безделия. Я села и быстро написала сценарий будущей передачи-ритуала "Минута молчания". Николай Семенович одобрил идею и прямо в рукописном варианте понес сценарий Председателю Комитета по радиовещанию и телевидению Николаю Николаевичу Месяцеву. Буквально через несколько дней меня вызвал Н.Н.Месяцев и начался долгий, мучительно захватывающий процесс создания "Минуты молчания". Мы со Светланой Володиной, редактором будущей передачи, запершись дома, писали текст телевизионного варианта передачи. Аркадий Ревенко, комментатор радио, трудился над текстом радиоварианта. Тогда еще никому в голову не пришло, что передача-ритуал должна быть единой и на радио, и на телевидении. Нужно сказать, что в этой передаче все накапливалось по капельке, по золотой крупиночке. Когда первые наброски текстов были готовы, Николай Месяцев объявил нам, что отныне каждый рабочий день для создателей "Минуты молчания" будет начинаться в его кабинете. Ровно месяц изо дня в день в 9 утра мы были в кабинете Председателя Комитета. Николай Николаевич, как он любил говорить, сам брал ручку в ручку и писал текст, который рождался по слову, по запятой. Это была действительно "в грамм - добыча, в тонны руды". Часто в работе принимали участие члены коллегии Комитета Хорошо помню за столом Энвера Назимовича Мамедова, Алексея Архиповича Рапохина, Георгия Александровича Иванова. Передача рождалась мучительно. Степени ответственности и нашей внутренней приподнятости были столь велики, что мы в дни работы ни о чем другом не думали, ничем другим не занимались. На радио готовилась фонограмма музыкального оформления ритуала. Режиссером радиопередачи стала, конечно же, Екатерина Тарханова, женщина редкостной человеческой красоты. Она, как эллинская богиня, если к чему-либо прикасалась, это сразу становилось значительным, талантливым, озаренным недюжинными способностями прекрасной женщины. Встала задача: что делать с самой минутой молчания в эфире? На телевидении будет какое-то изображение. А на радио? Целая минута тишины в радиоэфире - дыра. Екатерина Тарханова с ее масштабом мышления и тонкостью воображения придумала в минуту молчания в эфире вплести перезвон Кремлевских колоколов, которые сохранились в запасниках Большого театра. И не просто перезвон, а вызвоненную на колоколах мелодию траурного марша "Вы жертвою пали". Партитура этого марша в исполнении на колоколах тоже была разыскана. Фонограмма складывалась как торжественная литургия. Ждали текста. А он не писался. Выковывался. Страничка с небольшим литого слова. Это должна была быть молитва. Наконец поставили точку и поняли: ни вставить, ни убрать из текста больше ничего нельзя. Екатерина Тарханова, прочитав текст, долго сидела, опустив голову. Кому дать прочесть молитву? Дикторам, чей голос знаком каждому? Актрисе? Самая большая опасность сделать молитву театрализованной. Катя вышла в коридор и встретила Веру Енютину, диктора радио, чаще всего читавшую рекламу, которую у нас мало кто слушал. "Вера, - спросила Екатерина Тарханова, - ты можешь молиться?". "Не знаю, - ответила Енютина, - давай попробую". Они быстро зашли в студию. Вера склонилась над текстом и очень скоро дала знак, что готова. Записали первый дубль, второй, третий. Но лучше самой первой записи ничего уже не получилось. Его и стали накладывать на готовую фонограмму. Голос Юрия Левитана: "Слушайте Москву! Слушайте Москву!" - Тревожно торжественные звуки метронома приковывали внимание. - "Слушайте Москву!" Из-под чеканки метронома выплывали тихие звуки "Грез" Шумана. "Товарищи! - сказала Енютина так, что сердце упало. - Мы обращаемся к сердцу вашему. К памяти вашей. Нет семьи, которую не опалило бы военное горе..." Звучала молитва, и если человек шёл, он останавливался, замирал и не мог оторваться от голоса молящейся. Мы сидели в аппаратной студии "Б" на Шаболовке: Светлана Володина, Николай Николаевич Месяцев и я. Еще не отзвучали последние аккорды передачи, как я услышала рядом с собой рыдания. Закрыв лицо платком, не стесняясь нас, плакал Николай Николаевич. Впервые в жизни я видела, чтобы зарыдал мужчина. И мы не скрывали своих заплаканных лиц. Это были святые слезы. Мы поняли: радиовариант "Минуты молчания" готов. Лучшего нам не сделать. И, конечно, передача должна быть единой на радио и на телевидении. Теперь начиналось не менее трудное - сделать вариант телевизионный. Найти единственно верное и точное изображение под молитву. Что должно быть на экране в такой момент? Предстояла тьма не только творческой, но и технической работы. Редактор Светлана Володина, режиссер телевизионного варианта Наталья Левицкая, помощники режиссера не выходили из кинопроекционной. Искали изображение, отбирая документальные кинокадры войны. Решили дать самые сильные, самые трагические кадры, запечатленные фронтовыми кинооператорами. Горы пленок. Снова "в грамм-добыча, в тонны руды". Наконец смонтировали 17 с половиной минут изображения - именно столько звучал радиоритуал "Минута молчания". Стали соединять пленку и фонограмму. Ничего не получалось. Кинокадры шли отдельно. Молитва отдельно. Наталье Левицкой пришла в голову идея пригласить актрису, по образу похожую на известный во время войны плакат "Родина-мать зовет". Пригласили актрису, одели во все черное. Она стала читать текст, и это был театр. Время шло, экран был пуст, придумать ничего не удавалось. Вдруг в один из вечеров наших мук, когда Николай Николаевич Месяцев был на телестудии и мы обсуждали очередной вариант, он тихо сказал: "На экране должен быть только огонь, живой бьющийся огонь". Мы ахнули. Предложение было гениальным. Все наши помыслы были уже об огне. Какой огонь? Вечного огня в Москве тогда не было. Где должен гореть этот огонь? Снимать ли его на пленку или это должен быть живой огонь в кадре? И тут посыпались предложения – одно смелее другого. Огонь решено было зажечь в студии. За работу взялись газовики, пожарные, декораторы, рабочие сцены. К черту полетели все правила противопожарной безопасности. Разрешали все - все службы телевидения. Стоило сказать: "Это для "Минуты молчания", как откликался каждый. В главной студии телевидения на Шаболовке - студии "Б" соорудили высокую стену. На экране она выглядела сложенной из массивных плит гранита. На стене выбили надпись - ПАМЯТИ ПАВШИХ. Около стены поставили гипсовую чашу, которая также смотрелась сделанной из гранита. К чаше подвели газовую горелку и зажгли огонь. Начались бесконечные репетиции. Бьющийся во весь экран огонь производил неизгладимое впечатление. Работники телевидения, проходя мимо экрана, останавливались и завороженно смотрели на живое пламя. Мы понимали, что точнее изображения не придумаешь, потому что огонь сосредотачивает на себе все мысли, полностью концентрируя внимание. Молитва и музыка сливались с огнем в волнующее до глубины души триединство. Режиссер Наталья Левицкая на всякий случай сняла огонь на кинопленку, сделав кольцо из повторяющихся кадров. Она как в воду смотрела... Близилось 9 мая 1965 года. Степень нашего волнения подходила к предельному градусу. Передача была объявлена на 18 часов 50 минут. 9 мая все приехали на студию задолго до начала. Режиссер проверяла и проверяла готовность. Такая ответственная передача шла в прямой эфир. К назначенному времени в студии собрались руководство телевидения и члены коллегии Комитета по радиовещанию и телевидению. У пульта были режиссер, ассистент режиссера, Николай Николаевич Месяцев, редактор передачи и я как представитель авторского коллектива. Наконец зазвучали позывные. Сердце билось где-то у горла. Ассистент по команде режиссера нажала кнопку, и раздался голос Левитана: "Слушайте Москву! Слушайте Москву!" В кадре появилась гранитная стена и крупно слова - ПАМЯТИ ПАВШИХ. С первых же звуков "Грез" Шумана в кадре во весь экран заполыхал огонь. Величественный и негасимый, он бился, как сердце, как сама жизнь. "Товарищи! Мы обращаемся к сердцу вашему, к памяти вашей..." Все замерли. Мы не чувствовали времени, оно нам казалось вечностью. Шла молитва памяти павших в Великой Отечественной войне. И вдруг раздался истерический крик режиссера: "Кольцо!". Мгновенно заработала кинопроекционная камера. Случилось то, чего мы все больше всего боялись - огонь в чаше стал угасать. В долю секунды режиссер заметила это и успела дать команду включить кинопленку. В кадре уже бился киноогонь. А в студии к чаше с огнем по-пластунски полз помощник режиссера, чтобы исправить случившуюся неполадку. Мы все вытянулись в сторону окна, отделяющего пульт от студии. "Спокойно, товарищи!" - сказал Месяцев. Огонь в чаше набирал силу. И вот снова включена студия. Молитва подходила к концу.   Раздался голос Юрия Левитана: "Минута молчания". На пульте все окаменели. Из какой-то далекой глубины зазвучали колокола: "Вы жертвою пали в борьбе роковой"... И снова мертвая тишина. Только мощные фортепианные аккорды остановили эту торжественно-траурную минуту. Дальше зазвучала музыка Чайковского, Баха, Рахманинова, а мы все не отрывались от огня, каждый, уже думая о своем, о своих погибших, о страшных пережитых годах и о Дне Победы двадцать лет назад. Передача закончилась. Все молчали. Сидели, опустив головы. Не было сил встать. "Спасибо, товарищи, спасибо!" - прервал молчание Николай Николаевич Месяцев. Стали потихоньку расходиться. Все началось наутро. Первым на студии я встретила одного из телевизионных инженеров, Героя Советского Союза. Он подошел ко мне, взял мою руку и сказал: "Вы не знаете, что вы вчера сделали. Наш танковый корпус праздновал День Победы в гостинице "Советская". Собрались в 16 часов, вспомнили товарищей, выпили, хорошо поужинали. И вдруг на весь зал - позывные колокольчики. Танкисты встали. И 17 с половиной минут стояли, не шелохнувшись. Эти закаленные боями люди, не знавшие слез, плакали. От нашего танкового корпуса великое вам спасибо". Оказывается, в тот час во многих театрах Москвы были прерваны спектакли. По стране у уличных репродукторов стояли толпы. Останавливались автобусы и троллейбусы. Люди выходили и присоединялись к слушающим. Почту понесли пачками. Мы читали взволнованные строки и понимали, что тронули сердца миллионов людей. Воздали должное тем, кого унесла война. Из всех писем, которые пришли на телевидение и радио, я до сего дня храню одно. Это простая желтенькая почтовая открытка. На ней размашисто - адрес: Москва, Центральное телевидение, "Минута молчания". А на обороте текст всего в два слова: "Спасибо. Мать". Это была самая высокая награда всем нам, кто сделал эту передачу. С тех пор прошло много лет. Каждый год 9 мая по радио и телевидению в 18 часов 50 минут звучит ритуал памяти павших - "Минута молчания". За эти годы много ударов пришлось на долю этой передачи. Вскоре после того, как расправились с Николаем Николаевичем Месяцевым и освободили его от работы в Госкомитете по радиовещанию и телевидению, мне пришлось встать на защиту нашей передачи. Незадолго до 9 мая новый Председатель Комитета Сергей Георгиевич Лапин приехал на Шаболовку принимать "Минуту молчания". Можно было подумать, что народ еще не вынес своего суждения об этом ритуале или Лапин не видел в эфире "Минуты молчания". Снова студия "Б", снова в ее холле собрался весь руководящий состав телевидения. Из представителей авторского коллектива оказалась почему-то я одна. Закончился просмотр, и воцарилась тишина. Все повернулись в мою сторону. Должна сказать, что в ту пору в Москве уже зажгли Вечный огонь. Он был отснят на пленку, и передача, утратив великий эффект сиюминутности действия, шла в киноварианте. Итак, я осталась один на один с Лапиным. Его почему-то все страшно боялись. Пауза длилась долго. Наконец Лапин сказал: "Но ведь минуты молчания у вас нет. У вас звучат колокола, какое же здесь молчание?" Я чуть не взревела, взяла себя в руки и четко сказала: "Вы старый радист, вы же понимаете, что минутное молчание в эфире - это дыра. Колокола только усиливают драматизм этой минуты". Снова пауза. "Пожалуй, вы правы, - изрекает Председатель. - А почему так долго звучит музыкальная концовка передачи?" - спрашивает он. - "А потому, что людей надо вывести из состояния печали. 9 мая ведь праздник. Люди, почтив память погибших, остаются наедине со своим сердцем. Музыка, да такая, какая звучит в передаче, помогает им в этом". "Наедине с чем, с чем?" - переспрашивает Лапин. "Со своим сердцем", - резко отвечаю я. "Пожалуй, вы правы, - говорит Лапин. - Ну а вот у вас нет в передаче никакого обращения к нынешней молодежи, - продолжает Председатель. - В будущем вы посмотрите и добавьте это". Лапин сделал самое страшное, он одобрил передачу, но в умы руководителей впустил бациллу перекройки "Минуты молчания". И началось... Первый удар был почти смертельным. Эмигрировала за границу Вера Енютина. Ее голос с магнитной пленки исчез мгновенно. Текст молитвы попросили прочитать Юрия Левитана. При всем нашем преклонении перед голосом Юрия Левитана мы понимали, да и он сам понимал, что для молитвы его голос не подходит. Но надо было выполнять указание. Когда умер этот великий диктор, "Минута молчания" перешла к Игорю Кириллову. Но главное - замахнулись на текст. Попробуйте изменить хоть слово в молитве последних оптинских старцев. Невозможно. С первой же советской молитвой можно было делать все. У нового Главного редактора редакции информации Юрия Летунова чесались руки по поводу "Минуты молчания". Он не мог пережить своей непричастности к чему-либо значительному на телевидении. Он вызвал вездесущих журналистов Галину Шергову и Евгения Синицына. Началась перекройка текста. Естественно, появился фрагмент, связанный с Малой землей. Его писала Шергова. В тексте Синицына мне запомнились колоски пшеницы, которые хранят память о павших. Ритуал приобрел всю ту кондовость, которая так была по сердцу во времена Леонида Ильича Брежнева. Со смертью Брежнева исчез лишь фрагмент с Малой землей. Все остальное осталось. Так и читает до сего дня "Минуту молчания" Игорь Кириллов. Творчество ушло... Самое трогательное было в тот момент, когда открыла только что вышедший в свет первый том Военной энциклопедии. Читаю: "Минута молчания" - радиотелевизионный ритуал памяти павших в Великой Отечественной войне. Авторы: Г. Шергова, Е. Синицын... И я вспоминаю тех, кто был в строю у этой передачи: фронтовик Н. Месяцев, фронтовик А. Ревенко, фронтовик А. Хазанов, режиссер фронтового театра Екатерина Тарханова, дети войны - Светлана Володина, первые воспоминания которой были связаны с фашистской тюрьмой, куда она попала с матерью, военным хирургом. Наталья Левицкая и десятки людей разных поколений: музыкальные редакторы, ассистенты режиссера, помощники режиссера, кино- и телеоператоры, декораторы, художники, рабочие студии - все те, кто пережил и помнил и фронтовые дороги, и голодные дни, и холодные ночи тыла, и совсем молодые, чье трепетное отношение к памяти павших вошло незримо в нашу передачу. "Минута молчания" - плод вдохновенных усилий большого коллектива работников радио и телевидения. И гордость большого коллектива. Пока торжествует ложь. Может быть, пришло время вернуть людям первую советскую молитву памяти павших в Великой Отечественной войне? А автором передачи назвать коллектив радио и телевидения?". К тому, о чем писала И. Казакова, добавлю от себя. И тогда, когда создавалась "Минута молчания", и после, когда слушал ее в эфире, в душе моей больно вставало пережитое на дорогах войны, а в голове постоянно билась мысль: сколько надежд, мечтаний о будущем, раскаяний, верований, любви и счастья в грядущем, сколько полных сил, способностей, талантов унесла война вместе с павшими на огромных ее просторах! И все это, думал я, должны, обязаны взвалить на свои плечи мы, оставшиеся в живых. Оставить как святой долг перед невернувшимися с полей сражений. И не только мы, но и грядущие поколения. Несмотря ни на что, вопреки историческим социальным изломам. Так было. Рассказы о творческих успехах в коллективе радиотелевизионных журналистов можно продолжить. Сколько прекрасных творений прошло в эфир! Может быть, когда-нибудь кто-то из грядущих поколений издаст звуковидеоантологию прекрасных творений, рожденных умом и сердцем сотен и сотен товарищей с Пятницкой, Шаболовки, Останкино. Большой проблемой отечественного массового вещания являлась необходимость опережения западных вещательных станций в подаче информации. То, что "Би-би-си", "Немецкая волна" и др. опережают нас в подаче событийной информации, постоянно "висело" надо мною как укор в беспомощности. Действительно, нередко именно эти радиовещательные станции опережали нас в подаче новостей дня. На минуту, на час, но опережали. Почему? Как правило, потому, что по заведенному у нас "наверху" порядку, некоторые виды внутренней и внешнеполитической информации могли выходить в эфир только после ее одобрения в секретариате ЦК партии. Естественно, на это требовалось время, иногда немалое. Дабы избежать подобных проволочек, в разговорах с членами Политбюро ЦК Сусловым, Кириленко я предлагал предоставить мне как Председателю право на самостоятельное решение. Дабы облегчить принятие товарищами из Политбюро желаемого решения, я убеждал их в том, что любая информация как бы делится на две части: первая - это подача самого факта, вторая, идущая следом за первой, не обязательно сразу, комментирует этот факт, т.е. у высших инстанций после того, как я выпускаю (немедленно) факт в эфир, есть время, чтобы сказать, дать указание, как именно желательно прокомментировать этот факт. Но, к сожалению, мои просьбы и аргументы в расчет не принимались, дело информации по-прежнему страдало.   Вместо того чтобы опережением информации заставлять другие радиовещательные корпорации идти вслед за нами, у нас предпринималось "глушение" некоторых западных радиостанций специально установленными в этих целях приспособлениями. Наиболее рьяным "глушителем" был член Политбюро, секретарь ЦК партии Кириленко. Простая арифметика и та не могла его убедить: для того, чтобы заглушить один киловатт мощности "нежелательной" радиостанции, надо затратить шесть киловатт, а чтобы заглушить "нежелательных" по всей стране, не хватит никаких имеющихся в распоряжении нашего Министерства связи мощностей. Свои поездки в Англию, Францию, Италию, Японию и другие страны я, естественно, использовал для изучения опыта организации радиотелевизионного вещания в этих странах и в том числе - постановки информации. В ряду других меня очень интересовал вопрос о свободе радиотелевизионных журналистов в подаче информации, степени их зависимости от правительственных верхов, о чем так много и шумно говорилось на Западе. Конечно, из моих источников я знал об ограниченности этой свободы, но мне хотелось услышать об этом, что называется, из первых уст. Как-то, в один из дней пребывания в Лондоне, на "Би-би-си" я попросил его Генерального директора сэра Хью Грина (родного брата известного у нас писателя Э.Грина) предоставить мне возможность побывать в русской редакции и побеседовать с ее ведущими журналистами. (Ранее, будучи в Москве, Хью имел возможность встретиться с нашими журналистами, ведущими вещание на Англию). В ходе беседы я спросил: "Насколько свободны вы, сотрудники русской службы Би-би-си, от властей в своих информациях и комментариях на Советский Союз?"   Посыпались однозначные ответы: "Свободны", "Свободны". Тогда я тот же самый вопрос обратил к известному комментатору Борису Максимовичу Гольдбергу. Долго не раздумывая, он сказал, что "все свои более или менее значительные комментарии он строит на основе рекомендаций Министерства иностранных дел и других высших эшелонов власти". Однозначные ответы своих коллег Борис Максимович объяснил неточностью перевода моего вопроса с русского языка на английский. "В освещении проблем большой политики, - говорил Гольдберг, - я не могу быть самостоятельным.   Я выполняю волю власти из ее высшего эшелона". Я поблагодарил Гольдберга за прямоту и откровенность. Хью Грин, слушая ответы Гольдберга, в знак согласия кивал своей большой головой, увитой венцом огненно-рыжих кудрей. Он предложил мне пройти в радиостудию, откуда в это время шла передача на нашу страну, заметив при этом, что в содержании передачи сейчас нет ничего такого, что могло бы задеть мою честь как советского человека. В студии диктор Милюков, племянник известного дореволюционного государственного деятеля, читал текст. Мне захотелось подойти к стоящему перед ним микрофону и что-нибудь сказать своим, там, на Пятницкой в Москве... Сказать озорное, бодрое, веселое... Оглавление   www.pseudology.org