Станислав Васильевич Вторушин Золотые годы Часть 14 Нефтяники пришли в Тюменскую область в начале шестидесятых, а до этого сотни лет весь её Север населяли рыбаки, охотники, оленеводы. Освоение кладовых нефти и газа, конечно, повлияло и на их судьбу, но традиционные промыслы сохранились. В Тюменской области как добывалось, так и продолжало добываться свыше семидесяти процентов всех сиговых рыб Советского Союза, здесь паслось второе по величине после Таймыра стадо северных оленей, слава златокипящей Мангазеи, дававшей миру почти всю самую ценную пушнину, хотя и потускнела, но охотничий промысел остался жив и тюменские соболя ежегодно появлялись на ленинградском международном пушном аукционе. Вскоре после приезда в Тюмень я познакомился с удивительным человеком, знавшим каждое, даже самое маленькое село, расположенное на тюменских реках. Это был начальник "Сибрыбпрома Петр Николаевич Загваздин. Он любил Север, постоянно бывал на нём и не раз приглашал меня с собой в командировку. Но проблемы тюменской рыбы все время отодвигались проблемами нефти и газа, и я никак не мог выкроить времени на такую поездку. Но однажды не вытерпел, бросил все и позвонил Петру Николаевичу. Объединению "Сибрыбпром" подчинялись все рыбодобывающие и рыбоперерабатывающие предприятия области. Его епархия раскинулась от Тобольска до побережья Северного Ледовитого океана. В объединении имелся свой флот, в том числе и небольшой флагманский теплоход, на котором Петр Николаевич объезжал свои владения. Постоянным портом приписки теплохода был Тобольск. Мы договорились встретиться в Березове, куда теплоход должен был прибыть из Тобольска, и отправиться в путешествие от этого старинного поселка, бывшего когда-то городом, вверх по Северной Сосьве. Я не спрашивал, почему Петр Николаевич выбрал этот маршрут. Возможно Северная Сосьва нравилась ему больше других рек. Стоял конец августа, солнце было уже прохладным, но еще ласковым. Река завораживала, я не переставал удивляться красоте её берегов. В холодную темную воду без устали сыпали красные листья осины и черемуха, на песчаных ярах торжественно стояли длинноиглые кедры. Урожай ореха в тот год уродился отменный и кедровки с громким криком делили между собой здоровенные шишки. У самого носа нашего теплохода то и дело плескалась рыба. Петр Николаевич, чуть прищурившись, смотрел на солнечные блики, играющие на воде, вдыхал полной грудью утренний хрустальный воздух и говорил: - Даже не верится, что на земле еще остались такие места. Мы вышли с ним на палубу, когда огромное красное солнце только начало выкатываться из-за кормы теплохода. Сосьва дымилась туманом, её темная вода казалась таинственной. Вскоре солнце из красного сделалось золотым и окрасило в золотистый цвет и воду, и берега. - Я ведь знаю эту реку еще с довоенных лет, - сказал Петр Николаевич и на мгновение задумался. - Когда-то работал главным инженером Березовского рыбокомбината. Так вот почему ему захотелось проплыть по Северной Сосьве. Вспомнить молодость. Я молчал, стараясь не мешать его мыслям. Потом спросил: - Сильно изменилась река за это время? - Вы знаете, почти не изменилась, - ответил Загваздин. - Конечно, жизнь не остановить. На берегу Сосьвы появился город Игрим, здесь идет добыча газа, но река, на счастье, сохранилась и рыбы в ней не стало меньше. Вон видите, как играет сырок. - Петр Николаевич показал рукой на большой круг, расходящийся по воде с правого борта теплохода... Еще перед поездкой я заходил к нему в объединение, мы долго сидели в его кабинете и Петр Николаевич показывал докладные записки, которые он отправлял министру рыбного хозяйства РСФСР Н.А. Ваняеву. Все они касались одного вопроса - строительства в Тюменской области рыбоводных заводов. Освоение Севера больно сказывалось на природе огромного края. Нефтяники и газовики строили мосты и дороги, нарушая естественный ландшафт местности, прокладывали трубопроводы, которые пересекали нерестилища, на их промыслах нередко возникали аварии, наносящие тяжелый ущерб рыбному хозяйству. - Иногда такой ущерб возникает не только от аварии, - говорил Петр Николаевич. - Дорога может отрезать от реки ручей, впадающий в Обь. А Обь - река особенная. Зимой от среднего течения и до Обской губы на ней наступает замор. Вся рыба спасается у родников и ручьев, впадающих в реку. Там в воде остается достаточно кислорода. И вот представляете, если такой ручей будет засыпан. Скопившаяся около него рыба погибнет. Такие случаи возникают у нас каждой зимой. Загваздин не воевал и не собирался воевать ни с нефтяниками, ни с газовиками. Он понимал, что наступление на Север не остановить и воспринимал это, как неизбежность. Но он хотел, чтобы при разработке нефтяных и газовых месторождений учитывали интересы и его отрасли. Поэтому требовал, чтобы с пуском в эксплуатацию каждого нефтяного или газового промысла строились компенсационные объекты. В первую очередь - заводы по инкубации икры и выращиванию молоди, которую можно было бы выпускать в реку. Только благодаря его стараниям началась инкубация икры сырка и муксуна в Сургуте и Ханты-Мансийске, был построен крупный рыбопитомник под Тобольском. По его идее возник рыбоводный завод в Камне-на-Оби. Икру сырка, или, как его еще называют, пеляди, в Камень-на-Оби доставляли самолетами из Александровского района Томской области. Выклюнувшуюся, а потом подросшую молодь расселяли в водоемах Новосибирской области и Алтайского края. Сырок поселился в озерах под Тюменью, в Курганской области. Но для того, чтобы компенсировать ущерб, этого было мало. Северная Сосьва была колыбелью всех сиговых обского бассейна. По данным института "Сибрыбниипроекта в ней нерестилось около шестидесяти процентов всего сырка, свыше пятидесяти процентов сига или, как его называют местные рыбаки, пыжьяна, почти сорок процентов чира. Здесь обитало самое мощное в Сибири стадо сосьвинской сельди. Эту маленькую рыбку жители Березово назвали селедкой по недоразумению. На самом деле она не имеет с ней ничего общего. Сосьвинская сельдь - это самый маленький в мире и необыкновенно вкусный пресноводный лосось. Загваздин понимал уникальность реки и очень переживал за её будущее. Сейчас он хотел собственными глазами еще раз убедиться в том, что Северная Сосьва жива, её обитатели выглядят как им и положено, и в ближайшие годы им ничто не угрожает. Вскоре мы увидели рыбацкий стан. Четверо заросших нечесаными бородами мужиков заводили с лодки тяжелый невод. Наш теплоход осторожно причалил к берегу, матрос спустил трап и мы с Петром Николаевичем подошли к рыбакам. Это оказалась бригада Березовского рыбокомбината. Она добывала сосьвинскую сельдь. Маленькая серебристая рыбка трепетала в мотне невода, рыбаки вычерпывали её сачком и укладывали в ящики со льдом. Мы подождали, пока они управятся с работой, потом Загваздин начал расспрашивать их о рыбалке, о том, как их обеспечивают льдом, как они живут здесь, на берегу, чем питаются, сколько получают за свой труд. Какие-то ответы удовлетворили его, какие-то нет, он взял их себе на заметку, чтобы потом подробнее переговорить обо всем с директором рыбокомбината. Когда мы начали прощаться, рыбаки дали нам на дорогу ведро сосьвинской сельди. Капитан теплохода засолил её прямо в этом ведре, закрыл крышкой и на следующий день маленькая серебристая рыбка с толстой мясистой спинкой превратилась в деликатес. Пробуя её, Петр Николаевич вспомнил историю, которая произошла с ним в 1943 году. В то время он работал главным инженером Березовского рыбокомбината. Было это в сентябре, как раз во время путины. В Березово со специальным заданием вдруг неожиданно прилетел двухмоторный самолет с небольшим отрядом сотрудников НКВД. Чекисты прошли в цех, где шла засолка сельди, и встали около каждой работницы. Они внимательно проследили за тем, какую рыбу и что кроме неё работницы кладут в небольшие деревянные бочоночки, в которых солили сосьвинский деликатес, проконтролировали упаковку бочоночков, а затем погрузили их в самолет и увезли в неизвестном направлении. Все на комбинате были ошеломлены и появлением чекистов, и тем, как они себя вели. Тем более, что никаких объяснений они не дали. - И только много лет спустя я узнал, зачем им была нужна наша селедочка, - сказал Петр Николаевич. - Её готовили для Тегеранской конференции. О сосьвинской селедке вспоминал Уинстон Черчилль. Как известно, из-за разногласий между Сталиным и ним Тегеранская конференция чуть было не провалилась. Чтобы спасти её, Сталин пригласил Черчилля поужинать в Советском посольстве. Тем более, что вместе со Сталиным в нём остановился и президент Соединенных Штатов Рузвельт. Черчилль согласился. На ужин подавалось много рыбных блюд. Здесь была и осетрина, и стерлядь, и белорыбица и все это было приготовлено необыкновенно вкусно. Но когда Черчилль попробовал сосьвинскую сельдь, удивленно поднял брови и спросил: - Где вы ловите такую рыбу? Сталин объяснил ему, что эта рыба водится только в одной речке. Эта речка называется Северная Сосьва и находится в Сибири. Оттуда и привезли в Тегеран рыбу, чтобы угостить премьер-министра Великобритании. И тогда Черчилль сказал: - Продайте мне эту речку! Сталин сдержанно улыбнулся в усы и заметил, что ни реки, ни недра в Советском Союзе не продаются, они принадлежат народу, но он готов угощать премьер-министра Великобритании сосьвинской селедкой при каждой встрече. Петр Николаевич тоже улыбнулся и сказал: - Вот такая история случилась со мной в годы моей молодости. К концу дня теплоход доплыл до поселка, который назывался Сосьва. Загваздин не зря стремился сюда. Несколько лет назад на Северной Сосьве вступил в эксплуатацию Ванзетурский рыбопитомник. Когда он достигнет проектной мощности, в реку можно будет ежегодно выпускать пять с половиной миллионов штук молоди сырка и муксуна в год. Но беда была в том, что икру, собранную на Северной Сосьве, сначала инкубировали в Сургуте, Ханты-Мансийске, Тобольске, а затем мальков везли в Ванзетурский рыбопитомник.   Рыбья молодь - груз очень деликатный. Во время перевозок, погрузки и разгрузки часть её гибла, рыбаки несли ненужные затраты, а, главное, уменьшалась помощь реке. Нужно было срочно строить свое рыбоводное предприятие здесь, в Сосьве. Его проектирование уже закончилось и Петру Николаевичу хотелось собственными глазами увидеть, как ведется подготовка к строительству. Никаких строительных организаций в поселке не было, не располагало ими и объединение "Сибрыбпром". Вся подготовка свелась к тому, что было определено лишь место под инкубационный цех. Значит, по возвращению в Тюмень надо было обращаться за помощью в Министерство строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности. Благо, его руководителем являлся бывший тюменец Б.Е. Щербина и он хорошо понимал проблемы не только нефтяников и газовиков, но и рыбаков. Возвращались в Березово мы ночью. По обе стороны реки темной стеной стояла затаившаяся тайга, хрустальные звезды отражались в черной зеркальной воде и, когда мы проплывали мимо них, они покачивались на волнах, бегущих по обеим бортам теплохода. Петр Николаевич смотрел на них и говорил: - Вот вроде не нанес человек прямого ущерба реке, а на рыбе это отразилось. До тех пор пока через Северную Сосьву не проложили газопровод, сюда заходило на нерест немало нельмы. А когда по нему пошел газ, нельма исчезла. Мы стали выяснять причину. Ведь газопровод уложен на дне реки в траншею, которую давно затянуло илом, и рыба его не видит. Не было здесь и ни одной аварии. Оказалось, что нельму пугает шум газа, идущего по трубе. Она его слышит и сразу поворачивает назад. - Петр Николаевич помолчал, глядя на поднимающийся из-за черных крон светящийся диск луны, от которого по воде сразу побежала голубоватая дорожка, вздохнул и сказал: - В верховьях Северной Сосьвы открыли золото. Если там пустят драгу, реке придет конец. Золотодобытчики еще хуже нефтяников. - Почему? - спросил я. - Ведь они промывают золото водой, не применяя никаких химреагентов. - Золотодобытчики сбрасывают в реку неочищенные воды с огромным содержанием взвешенных частиц глины и ила. Оседая на дно, они плотной пленкой покрывают гальку и отложенную на неё икру. Происходит заиливание нерестилищ. Восстановить их невозможно. - Значит с них тоже надо требовать компенсацию, - сказал я. - Когда у рыбы будет уничтожена среда обитания, никакая компенсация не поможет. Северная Сосьва - один из самых уникальных водоемов не только в нашей стране, но и на всей планете. Ни в одной реке мира нет столько сиговых, сколько здесь. Но ведь загубили же Волгу - колыбель всех осетровых нашей планеты. Разве может после неё устоять Сосьва? В словах Петра Николаевича звучала горечь. Его немного опущенная вниз серебристая голова светилась в лунном свете, глаз из-за стекол очков не было видно. Казалось, он весь ушел в себя, в свои раздумья, которые уже много лет ни днем, ни ночью не давали покоя. А я смотрел на него и думал о том, как повезло Тюменской области, что её рыбную промышленность возглавляет такой человек, как Петр Николаевич Загваздин. Скольким хантам, манси и ненцам дает он работу, возможность учить своих детей, получать высшее образование, приобщаться к Культуре. Ведь основная масса его рыбаков - коренные жители Сибири. Исчезнет этот промысел - в первую очередь пострадают они. Но и планета Земля тоже оскудеет. Сосьвинская сельдь - такое же чудо природы, как африканский слон, австралийское кенгуру или уссурийский тигр... Стремительное и мощное хозяйственное освоение территории начало больно сказываться на природе всего северного края. Комплексной программы её сохранения не было, вся ответственность за использование лесов, рек, животного мира перекладывалась на местные власти. Помню, однажды в конце зимы мне довелось лететь на вертолете из Надыма в Новый Уренгой. Был тихий солнечный день, солнце, отражаясь от снега, слепило глаза. Вертолет шел над лесотундрой, я сидел около иллюминатора и смотрел на проплывающее внизу однообразное пространство, где кроме снега и редких, хилых, едва выбивающихся из-под него деревьев, ничего не было. И вдруг увидел целую группу темных точек, заметавшихся из стороны в сторону. У меня дрогнуло сердце: неужели это дикие северные олени? Когда мы подлетели ближе, табунок, насчитывающий примерно сорок голов, рассыпался на мелкие группки. За взрослыми животными, выбиваясь из сил, спешили молодые. Они уходили от гула вертолета, от его стремительно скользящей по ослепительному снегу черной и страшной тени. Основное место обитания диких северных оленей - полуостров Таймыр. На Ямале их мало. Здесь пасется около четырехсот тысяч домашних оленей. Им требуются огромные пастбища. Домашние стада вытеснили своих предков. Чтобы сохранить их, охота на оленей на всей территории Тюменской области была запрещена на двадцать лет. И это спасло дикого оленя. Особенно увеличилось их поголовье в лесотундровой и притаежной зонах Надымского, Пуровского и Красноселькупского районов. Первый авиаучет, проведенный в 1967 году, выявил здесь свыше четырех с половиной тысяч животных. А через десять лет дикое стадо Ямала насчитывало уже десять тысяч голов. В 1974 году провели первый крупный отстрел диких оленей. Осматривая трофеи, даже видавшие виды специалисты удивились: средний вес оленей составил сто десять килограммов - почти в два раза больше, чем у домашних. Причем немалую часть из них составляли животные, вес которых достигал 180-200 килограммов. Без всякого преувеличения - настоящие гиганты. Охотоведы стали говорить об особой, так называемой надымско-пуровской популяции дикого северного оленя. Животные, обитающие севернее или южнее этой территории, значительно уступали им в размерах. Для того, чтобы ответить на вопрос, почему домашние олени, пасущиеся бок о бок с дикарями, выглядят по сравнению с ними малышами, надо было взять под охрану надымско-пуровское стадо, подробнейшим образом изучить биологию животных, их образ жизни. Ведь условия обитания у них практически одинаковые, корма - тоже. Но вместо этого за дикими оленями началась бешеная, беспощадная охота. Гигант-рогач стал вожделенной добычей как местных охотников, так и хозяйственных руководителей. За четыре года из надымско-пуровской популяции только по лицензиям было отстреляно свыше двух с половиной тысяч голов. Это не считая тех животных, которых убили браконьеры. Диких северных оленей безо всяких разрешений беспощадно отстреливали работники совхозов "Ныдинский" и "Верхнепуровский". Об этом знали руководители Ямало-Ненецкого автономного округа и не только не восставали против браконьерства, но, наоборот, молчаливо одобряли его. В 1979 году Главохота РСФСР выдала округу 540 лицензий на отстрел диких оленей. Но в Салехарде потребовали выдать еще тысячу. Для оправдания этого составили авторитетную бумагу, в которой утверждалось, что только в 1978 году дикие олени нанесли ущерб домашнему оленеводству на 1,8 миллиона рублей. Он выражался якобы в потраве пастбищ и уводе домашних оленей. Я стал выяснять, действительно ли дикие олени наносят такой ущерб домашнему оленеводству. Охотники говорили, что осенью во время гона, проходя рядом с пасущимися совхозными стадами, дикари в самом деле порой уводят за собой важенок. Но случаи эти столь редки, что о них нельзя говорить всерьез. В Тюменском областном управлении охотничье-промыслового хозяйства мне дали официальную справку, в которой говорилось, что из двух с половиной тысяч отстрелянных животных тридцать шесть оказались домашними. Почему же возникло такое враждебное отношение к дикарям? Освоение месторождений газа в ямало-ненецкой тундре не предусматривало никаких природоохранных мероприятий. На оленьих пастбищах вырос город Надым и начал строиться Новый Уренгой, через них ежегодно прокладывались тысячи километров газопроводов и линий электропередачи, сюда же, в тундру, шла железная дорога Сургут-Уренгой. Все это привело к тому, что в зоне промышленного освоения домашнее оленеводство стало приходить в упадок. Из двенадцати тысяч оленей в совхозе "Верхнепуровский" осталось только семь тысяч, вдвое сократилось поголовье животных в совхозах "Пуровский" и "Ныдинский". Отчуждение земель и постоянные пожары все время сокращали площадь пастбищ. Отрасль стала убыточной, а план по сдаче мяса оставался прежний. Чтобы справиться с ним, совхозы начали отстреливать диких оленей. Тем более, что ни по вкусу мяса, ни по каким-либо другим признакам их нельзя отличить от домашних. А что касалось большого веса, то он был только на руку заготовителям. Уникальное стадо диких оленей Ямала было поставлено на грань уничтожения. Чтобы разобраться в ситуации, я полетел в Тарко-Сале - столицу Пуровского района, на территории которого обитала основная часть оленей. Поговорил с председателем райисполкома Геннадием Кулиничем, повстречался с охотоведами, директором оленеводческого совхоза "Верхнепуровский" Николаем Бабиным. Все они были единодушны в одном. Массовый отстрел, производимый по лицензиям, браконьерство поставили надымско-пуровскую популяцию оленей на грань катастрофы. В стаде осталось очень мало молодняка, во время отстрелов важенок было уничтожено в два раза больше, чем быков. Животные уже не могли попасть на Тазовский полуостров - традиционное место весеннего отела и летнего нагула. Хозяйственное освоение этих мест, проведенное без учета интересов охраны природы, лишило их этой возможности. Мы вместе обсуждали, как решить эту проблему и пришли к одному: надо добиваться создания охотничье-промыслового хозяйства, которое бы вело учет, охрану и эксплуатацию стада диких оленей. Оно было бы прямо заинтересовано в том, чтобы стада дикарей пребывали в наиболее благоприятных условиях. Госпромхоз в значительной степени решил бы и проблему комплексного использования даров природы. Ведь и в Пуровском, и в соседнем Красноселькупском районе расположены самые богатые таежные угодья Тюменской области. Договорились, что я напишу статью в Правду, на которую можно будет потом ссылаться, добиваясь организации госпромхоза. Такая статья под названием "Дикий олень Ямала вскоре появилась в газете. После её публикации Министерство сельского хозяйства Российской Федерации дало задание подготовить технико-экономические обоснования по созданию государственного охотничье-промыслового хозяйства. К сожалению, шансов сохранить уникальное стадо практически не осталось. газовики уже начали подготовку к освоению Ямбургского и Заполярного газоконденсатных месторождений, запасы которых составляли многие триллионы кубометров. Проектировались новые железные и автомобильные дороги, линии электропередачи, новые города и все это было расположено на оленьих пастбищах. Ареал обитания оленей сокращался, как шагреневая кожа. Экономическая выгода от эксплуатации газовых месторождений была совершенно не соизмерима с тем, что могли дать десятки и даже сотни госпромхозов. Нравственные же потери никого из покорителей северных недр практически не интересовали. Вскоре я уехал из Тюменской области, но её Север до сих стоит перед глазами. Я словно наяву вижу грациозных и мощных красавцев-оленей, покачивающих тяжелыми ветвистыми рогами, вижу, как осыпается искрящийся снег с их светлых, блестящих широких спин, как они напряженно всматриваются темными, словно сливы, глазами в уходящую за горизонт тундру. Они уже не знают - с какой стороны их ждет опасность, где искать спасения. Беда надвигается как черная туча, от которой не укрыться. И тогда я встряхиваю головой, чтобы отогнать видение. Оно уходит, но вместо него наплывает другое. Безоблачное, но почему-то серое и до того низкое небо, что кажется до него можно дотронуться рукой. Серый мокрый песок, на который накатывается такая же серая волна холодного и угрюмого Карского моря. Мы идем по его берегу с главным врачом Гыданской больницы Владимиром Бродским. Поселок Гыда - самый удаленный в Тюменской области. Путь до него самолетом из областного центра составляет двое суток. И то, если повезет. А если нет, не доберешься и за неделю. Чтобы попасть в Гыду, надо на самолете ЯК-40 или АН-24 лететь сначала в Салехард. Там пересаживаться на АН-2 и добираться до Тазовского. А оттуда уже попутным вертолетом до Гыды. Когда я последний раз летел в Гыду, на аэродроме в Тазовском встретил молодую семью ненцев. Отцу семейства было лет двадцать пять, его жене чуть поменьше, а их черноглазой дочке с маленькими косичками и круглым улыбающимся лицом - года три. Узнав, что вертолет улетает в Гыду, они бросились ко мне и начали уговаривать, чтобы мы взяли их с собой. - Вторую неделю сидим здесь, не можем выбраться, - говорила женщина, обводя меня и пилотов просящим взглядом. - Скоро весь отпуск пропадет, а я так и не увижу свою сестру. Я впервые встретил людей, которые хотели провести отпуск на берегу Карского моря и, подумав, что они добираются туда с какого-то дальнего юга, спросил: - Откуда вы летите? - Из Нового Порта, - ответила женщина и попросила: - возьмите нас собой. Мы уже так устали. Новый Порт находится на берегу Обской губы на середине полуострова Ямал, Гыда - в такой же голой и неуютной тундре километров на четыреста восточнее и почти на столько же севернее. И вот там молодые почли за счастье провести свой летний отпуск. Для того, чтобы попасть в Гыду, они так же как и мы прилетели сначала в Салехард, потом добрались до Тазовского и вот уже неделю сидят в нём в ожидании попутного вертолета. Мы взяли их с собой. В Гыде я и спросил у Бродского, что тянет людей на Север, что заставляет их здесь жить. - Это нельзя объяснить словами, - сказал он. - Это какое-то внутреннее, но очень сильное чувство. Как у птиц, которые каждую весну прилетают сюда. Владимир Бродский приехал в Арктику отработать положенный после института срок, а прожил здесь уже двенадцать лет. И все ему кажется: гидроплан, на котором он прилетел в Гыду, будто только вчера причалил к деревянным мосткам и он впервые увидел неоглядную тундру и незакатное солнце на низком небе. Напутствуя молодого врача, работники окружного отдела здравоохранения в Салехарде предупредили: - Будь осторожен, помни о предшественнике. А историю предшественника Владимир услышал в подробностях уже в Гыде, в поселковой больнице. Она была трагической. Со стоянки рыбаков Хальмер Вонга пришло сообщение: у женщины начинаются роды, нужна срочная медицинская помощь. Главный врач поселковой больницы Владимир Свириденко и акушерка Валя Федорова положили в лодку необходимые медикаменты, запасной бачок с бензином и отправились к рыбакам почти за сто километров. Роды прошли благополучно. На северной земле появился еще один человек. А медики домой не вернулись. Через несколько дней холодные волны прибили к берегу опрокинутую лодку. Хальмер Вонга - бухта Карского моря. В переводе с ненецкого эти два слова означают Залив Смерти. Кто дал бухте такое название, не помнят даже старики. Но человек, впервые произнесший их вслух, испытал на себе, что такое шторм на Хальмер Вонге. Глубина бухты невелика, меньше трех метров. Это и страшно. Даже при небольшом ветре здесь поднимается сильная волна. Особенно опасна она, когда ветер дует с материка. Такую волну не всегда выдерживает даже большой катер. Что уж тут говорить о лодке. Её, если и не опрокинет, то унесет в открытое море... А коллектив больницы Владимиру понравился. Все обрадовались приезду нового врача. В больнице накопилось много дел и Владимир с головой ушел в них. С интересом знакомился с людьми, с поселком. В Гыде всего одно предприятие - рыбозавод. Тут ловят гыданского омуля. Кроме того, занимаются и оленеводством. Все рыбаки здесь ненцы. Олень дает им и пищу, и одежду. А зимой это еще и главное средство транспорта. Рыбаки и оленеводы и стали основными пациентами Бродского. Зимой жизнь на побережье Северного Ледовитого океана необычайно трудна. Угнетают не только пятидесятиградусные морозы. Тяжела и полярная ночь. Электрическая лампочка пока еще не может заменить человеку солнце. В полярную ночь весь мир сжимается до стен твоей квартиры или помещения, где ты работаешь. За ними, куда ни глянь, только белеющие снега да льдистые, немигающие звезды. Жизнь поставлена здесь на грань, за которой уже ничего нет. Многое узнал об этой жизни Владимир Бродский за первый же год жизни в Арктике. И то, как надо беречь свое дыхание от мороза. Как ждут люди скупого северного солнца. Какую слабость во всем теле испытывает человек весной. Он на себе ощутил, что такое нехватка витаминов. Интересовался, почему во всем поселке нет ни одного комнатного цветка. Оказалось, что цветам здесь не на чем расти. Ведь на побережье Ледовитого океана нет даже почвы, в том смысле слова, как мы это понимаем. Вместо неё песок, смешанный со льдом. Вся эта масса смерзлась тысячи лет назад. Она не тает летом, потому что сверху её прикрывает толстый слой мха. Убери его с небольшого участка и возникнет воронка. Лед растает, вода убежит. Вот и вся почва. Поначалу возмущало, что в больнице нет свежего молока. Но где его взять в ледяной пустыне? На рыбозаводе пробовали как-то развести коров. Попросили начальника "Сибрыбпрома Петра Николаевича Загваздина прислать несколько буренок. Тот направил из Тобольска на барже четырех коров и быка. Их везли по Иртышу, Оби, а потом Обской губе и Карскому морю больше месяца. Плыть приходилось сквозь дожди и туманы, морские штормы и полярные льды. За это время матросы научились доить коров, делать из молока сметану и творог. Но в Гыде коровы пробыли недолго. Пастись им в тундре негде, а на "консервах", как здесь называют комбикорма, прожить не смогли. Так и стоит сейчас скотный двор на окраине поселка, напоминает о неудавшемся эксперименте. Но начало жизни в Арктике запомнилось Бродскому скорее не северными особенностями, а эпизодами больничной жизни. Один из них врезался в память навсегда. Сейчас он говорит, что это был редкий клинический случай. Тогда ни о чем не думал, просто выполнял свой долг врача. Ему позвонили с завода и сказали, что от травмы скончался оленевод Яндо Пирку. - Может быть можно еще что-то сделать? - с надеждой спросил Владимир Васильевич, хотя понимал, что разговаривает с ним не врач и на этот вопрос ему вряд ли ответят. Но на другом конце телефонного провода ответили: - К сожалению, наверное, ничего. Человек уже не дышит. Бродский положил трубку и сказал сестре, чтобы она немедленно взяла необходимые препараты, инструменты и побыстрее одевалась. На улице стоял обжигающий холод. Казалось, звезды отражались от снега. Бродский бежал, не успевая глотать морозный воздух. За ним едва поспевала сестра. Яндо Пирку уже перенесли в дом. Оленевода ударило концом бревна. Лицо его было залито кровью, но даже это не скрывало смертельной белизны кожи. Бродский открыл глаза оленевода, посмотрел в зрачки. Потом взял его за руку. И не ощутил, а скорее интуитивно почувствовал, что жизнь еще не окончательно покинула человека. Не стук сердца, а слабый шорох его несколько раз судорожно отразился на пульсе. - Укол адреналина в сердце! - сказал он сестре. - Как? - нерешительно произнесла она. - Прямо здесь? - Немедленно! - отрезал Бродский. - Готовь шприц. Другого выхода не было, да и на этот ничтожный шанс спасти человека судьба отводила всего несколько мгновений. Бродский сделал укол. Первый в своей жизни - в умирающее человеческое сердце. Через некоторое время постепенно начал прощупываться пульс, белизна стала отливать от щек оленевода, появилось дыхание. Потом Бродский часто разговаривал с Яндо. Оленевод рассказывал о себе, о своей семье. Но все разговоры заканчивал одной фразой: "Однако ты хороший доктор". Бродский только махал рукой. Дескать, при чем тут медицина. Просто повезло тебе. Не попроси я медсестру, чтобы на всякий случай взяла адреналин, и мы бы с тобой не разговаривали. Но на самом деле никакой случайности, конечно, не было. Был долг врача, исполненный добросовестно и до конца. Случайность спасла Бродского следующим летом. И произошло это в заливе Хальмер Вонга. Как всегда, сообщение поступило по рации. Передали, что в Хальмер Вонга серьезно заболел двухлетний мальчик. Владимир отправился туда на рыболовном сейнере. Когда добрался и увидел ребенка, сразу понял, что он в критическом состоянии. У него была высокая температура, он то и дело терял сознание. Мальчику требовалось срочное стационарное лечение. Мать не могла поехать с ним в Гыду потому, что не на кого было оставить других детей. Бродский взял всю ответственность на себя. Он решил везти мальчика в больницу. Но немедленно отправиться в поселок не давал начавшийся отлив. Уговоры команды не помогали. Капитан заявил: из бухты все равно не выйти, сядем на мель. Бродский все же сумел настоять на немедленном выходе. Однако прорваться из бухты не удалось - сейнер напоролся на подводную косу. Оставалось одно - ждать прилива. А до него шесть часов. И тут нашелся рыбак, для которого любая беда нипочем. Он сказал Бродскому: "Плюнь ты на сейнер, я довезу тебя на дюральке. Скажи капитану, чтобы спускал лодку за борт". Бродский посмотрел на залив. По нему шла спокойная зыбь. Ветра не было. Подумал: пока начнется прилив, мальчик уже может быть в больнице. И лодку спустили на воду. Могучий "Вихрь" понес дюральку вперед. Но когда сейнер скрылся за горизонтом, мотор начал чихать. Рыбак решил, что забарахлила свеча. Попытался вывернуть её и уронил в воду. Запасной у него не оказалось. Лодка осталась одна посреди моря. На горизонте ни берега, ни мачты корабля. Вскоре поднялся ветер, дюральку стало заливать волной. Бродский сел на весла, чтобы держать лодку против ветра, рыбак принялся вычерпывать воду. В голове промелькнула мысль: наверное так же возвращались отсюда Владимир Свириденко с акушеркой Валей Федоровой. Но эта мысль быстро угасла. Сейчас главная забота была не о себе, о мальчике. Он метался в бреду. Часа через четыре на горизонте появилась мачта сейнера. Потом показался силуэт самого корабля. В душе проснулась надежда. Но силуэт сейнера стал уменьшаться и вскоре растаял среди волн. Лодку не заметили. Вот тогда и пришла мысль о невозможности спасения. Владимир в смятении смотрел то на горизонт, то на больного мальчика. И вдруг снова увидел над волнами мачту сейнера. Оказалось, что один из рыбаков купил недавно морской бинокль, который стал для него забавой. Даже собак, играющих на улице, он рассматривал через него. Вот и сейчас, стоя в рубке сейнера, рыбак обшаривал биноклем горизонт. Поймал на волнах черную точку, всмотрелся и понял, что это лодка... Мальчик провел в больнице долгое время. Поправился, встал на ноги. Потом его отправили к родителям. А у Бродского при воспоминании о Хальмер Вонге до сих пор встают перед глазами рассвирепевшие, вспененные волны Карского моря... Мы шли с ним по берегу реки Гыда белой северной ночью. Был отлив. Он обнажил широкую полосу мокрого песка. На песке сидели нахохлившиеся чайки. Бродский говорил о Севере, о жизни рыбаков и оленеводов. - Все быстро меняется, - он показывал рукой на высокие антенны, стоящие на берегу. - В каждой бригаде теперь радиостанция, постоянная связь с поселком. К больным чаще добираемся на вертолете, а не на моторной лодке. В больнице построили свою теплицу. Недавно пировали: вырастили первый урожай редиски и зеленого лука. Бродский улыбнулся широкой открытой улыбкой. Я понимал его радость. Никогда в этих северных широтах не росло ни одно культурное растение. А теперь тут своя зелень, так нужная тем, кому приходится лечиться в больнице. Но еще больше меня удивила его квартира. На окнах по натянутым нитям вились, словно вьюны, огуречные плети. На них висели зеленые пупырчатые огурчики. О таких урожаях в этих местах могли мечтать только фантасты. - А как же с почвой? - спросил я. - Ведь огурцам здесь не на чем расти. - Привожу с собой из отпуска с Большой земли удобрения. Для огурцов и больничной теплицы. А вообще-то уже пора прощаться с Севером. Отдал ему лучшие годы. Я слышал уже от нескольких людей, что Бродский не раз собирался уехать, но всякий раз его что-то останавливало здесь. И я снова спросил, чем притягивает людей Север? Владимир Васильевич склонил голову, задумался, потом сказал: - Хочешь, расскажу одну историю? - Из гыданской жизни? - Да, - ответил Бродский. И он рассказал о том, как несколько лет назад после армии один русский парень приехал в Гыду и решил год поработать на местном рыбозаводе. Набраться впечатлений, заработать немного денег и вернуться на Большую землю. В это же время после окончания Тобольского пединститута сюда приехала молодая учительница-ненка. Её родители пасли оленей в гыданской тундре. Гыда - поселок маленький, здесь все знают друг друга. Рыбак и молодая учительница вскоре тоже познакомились. Дружить не дружили, он её даже ни разу не проводил до дому. При встрече здоровались, а чаще молча смотрели в глаза друг другу. Зимой рыбака отправили на рыболовецкий стан за двести километров на Север от Гыды. Четыре месяца он жил там и за это время ни разу не только не видел учительницу, но и не разговаривал с ней. Рация тогда была лишь в Гыде, на рыболовецких станах о них еще не знали. А в начале июня, когда на Север пришла весна и на реках, и озерах появились забереги, рыбак положил в обласок - небольшую долбленую лодку - ружье и пару булок хлеба и отправился по заберегам в Гыду. Десять дней он в одиночку добирался до неё по заполярной тундре. Чтобы перебраться из одного водоема в другой, лодку часто приходилось тащить волоком. За это время подстрелил одного гуся, тем и питался. В Гыду приплыл обросший, почерневший от весеннего солнца и худой, как скелет. Бросив обласок на берегу, бегом побежал в школу. В коридоре увидел учительницу. Она, вскрикнув, кинулась к нему на шею и начала целовать в колючую, заросшую щетиной щеку. Оказалось, все это время она день и ночь ждала его. В этот же день женились, сейчас живут в Гыде, у них двое детей - мальчик и девочка. А ведь до этого даже ни разу толком не поговорили друг с другом. - Так это же любовь, - сказал я. - От неё никуда не денешься. - А Север - это не любовь? - спросил Бродский. Я не стал отвечать потому, что убедился на самом себе - человека, хотя бы раз побывавшего на Севере, обязательно тянет туда. Прошло столько лет, а перед глазами до сих пор стоят и Гыда, и серый песчаный берег сурового Карского моря, и угрюмые, нахохлившиеся чайки на мокром песке. Оглавление www.pseudology.org