М.:  2006. – 464 с. Тираж - 300 экз Юрий Викторович Шапиро Воспоминания о прожитой жизни Часть одиннадцатая Юра был на работе. Я просидел часа два с Адой Львовной и когда время подошло к шести часам, вышел на улицу встречать его. Увидев меня, Юра остолбенел - толстый, в очках, с чёрными пятнами на щеках - следами последней моей командировки, где я приморозил щёки. Встреча была радостной, и мы не могли наговориться. Папа сразу же занялся поисками жилья и работы. без московской прописки нельзя было устроиться на работу, прописаться можно было только сняв комнату с временной пропиской, на что хозяева жилья шли неохотно. Я решил попытать счастья в институте им. Склифасовского, но там со мной разговаривать не захотели. В отделе кадров мне сказали, что институт на много лет вперёд обеспечен хирургами.   Директором института в это время был Б.А. Петров и в институте уже работали три Еврея - Эдик Гальперин, Илья Шиманко и Юра Исаков, по-видимому процентная норма была перевыполнена. После этого я отправился в ЦИУ и сдал документы на конкурс в клиническую ординатуру. Результат конкурса должен был стать известен в конце августа. Я уехал в Ленинград к дяде Шуре. Семья его за это время выросла, родился ещё один сын, названный в мою честь Юрой. С этим славным ребёнком у меня возникла взаимная любовь продолжающаяся и по сей день. Встретился я и с старшим сыном Шуры Мишей - он жил с матерью на даче. Пробыл я в Ленинграде месяц, бродил по городу, ходил в музеи, театры, посетил Царское Село - наслаждался жизнью.   В середине июня я вернулся в Москву и в тот же день мы с отцом уехали в Лазаревское, в санаторий. Мама в это время прилетела в Томск навестить своих родных, оттуда она должна была поехать в Трускавец, в санаторий и лишь после этого прилететь на Кавказ. Мы купались, загорали, ходили в кино. Отца и меня поместили в приморском корпусе в двухместном номере, с балкона можно было спуститься на пляж. В один из дней я получил телеграмму из Нексикана - у нашего врача-педиатра в Москве умер отец, и она была готова сдать нам свою комнату. Папа в тот же день вылетел в Москву и встретившись с ней снял комнату в Сокольниках сроком на два года. Прописавшись отец встал в райисполкоме в очередь на получение квартиры, как реабилитированный, включив в список маму и меня. После этого он вернулся в Лазаревское и мы продолжили наш отдых.   На душе стало легче, появилась определённость, появился угол в Москве, куда мы могли вернуться. В связи с тем, что пребывание в санатории заканчивалось я снял комнату прямо на берегу моря, рядом с пляжем и пригласил Юру провести отпуск с нами. Юра приехал с большой компанией своих институтских друзей, которые устроились на частных квартирах. Впереди у нас был целый месяц, и мы провели его прекрасно. В нашей компании была экстравагантная девица Изида, которая время от времени демонстрировала нам свой непростой характер. В связи с этим Женя Ищенко ввёл поправочный коэфициент названный им коэфициентом Изидости.   В середине августа я получил телеграмму о том, что зачислен в ординатуру. Перед отъездом в Москву меня пронзил радикулит, папа лечил меня новокаиновыми блокадами лично им выполняемыми. В Москву я уехал вместе с Юрой, папа и мама оставались на юге. С вокзала я поехал на новую квартиру. Помещалась она в Сокольниках, на 5 лучевом просеке, трамвай останавливался у института востоковедения. Дом помещался в глубине парка, к нему вела грунтовая дорога весной и осенью превращавшаяся в подобие Миргородской лужи. Дом был деревянный, в нём жило несколько семей. У нас была комната и крохотная кухонька. По тому времени это было идеальное временное жильё для нас.   На следующий день я поехал в ЦИУ где у милейшей Галины Никитичны Развадовской получил приказ Министра о зачислении в клиническую ординатуру по хирургии на кафедру руководимую профессором Б.С. Розановым. Из отделения милиции куда я пошёл прописываться меня отправили в городской паспортный стол, где выстояв огромную очередь я получил временную московскую прописку сроком на два года.   Мысль о том, что кратчайший путь в Москву из Сталинабада пролегает через Колыму оказалась правильной. 1 сентября 1958 года я пришёл в Боткинскую больницу. У входа в 10 корпус я познакомился с двумя клиническими ординаторами и одним аспирантом принятыми в этом году на кафедру. Лёша Копылков и Таечка Бочарова проделали такой же путиь, как и я - Лёша работал в Благовещенске, Таечка на Урале. Аспирант Асгад Шарофеев был важной персоной, был женат на дочери татарского премьера, мы с ним не контактировали. Лёша был внешне похож на меня, или я на него, и в больнице нас считали братьями. Между собой мы быстро сдружились, держались всегда вместе и очень быстро заставили всех считаться с нами - хотя бы потому, что мы втроём заблокировали отделение неотложной хирургии и никого туда не подпускали. Для нас это было сопряжено с очень напряжённой работой, но мы со временем не считались.   Дежурства в неотложке начинались с 3 часов дня, до этого времени все экстренные операции брало на себя отделение. Татьяна Павловна Бельская заведовавшая отделением неотложной хирургии посылала нас в операционную, и мы оперировали на трёх столах. С операционным блоком у нас установились отличные отношения, работали мы быстро, чётко, не гнушались никакой работы. Перезнакомившись со всеми хирургами мы включились в работу почти всех дежурных бригад, дежурили по 10-12 раз в месяц, иногда оставались на ночь с любой бригадой, если была интересная работа. А в Боткинской больнице она почти всегда была интересной. Между нами не было соперничества, мы охотно помогали друг другу. Вскоре разобравшись с ситуацией мы начали отдавать предпочтение таким прекрасным хирургам, как Ирина Леонидовна Гурьян, Марьяна Григорьевна Трахтенберг, Вера Евгеньевна Вотчал, Галина Михайловна Семёнова.   В то время дежурить старшим хирургом в Боткинской больнице могли только люди обладавшие огромным опытом, знаниями, хорошей хирургической техникой. Через отделение неотложной хирургии шёл поток больных, операции практически не прекращались ни на минуту и поэтому очень важно было правильно распределить силы бригады. Старший дежурный хирург осуществлял общее руководство, распределял операции, брал на себя наиболее сложные случаи, консультировал больных в других отделениях.   Состав хирургов был очень сильным. Для того, что бы попасть в Боткинскую больницу дежурантом приёмного отделения приходилось годами работать без оплаты, ждать когда освободится место. Позволить себе это могли только Женщины имеющие мужей согласных терпеть такую семейную жизнь, работа там требовала полнейшей самоотдачи. Люба Дзюбенко, Мила Анастасевич, Лена Смирнова прошли этот путь и тогда, когда мы пришли в больницу они уже работали на штатных должностях. В больнице консультантом работал один из крупнейших гнойных хирургов страны Борис Львович Осповат. Он много лет заведовал гнойным отделением, но в во время "дела врачей" его оттуда изгнали. После завершения этого гнусного дела его приняли на работу в больницу, но не на должность заведующего отделением. Борису Львовичу предлагали заведование во многих больницах Москвы, но он хотел работать только в своей родной больнице.   В отделении неотложной хирургии работал Сергей Михайлович Лунин, колымчанин, ученик Якова Соломоновича Меерзона. После возвращения в Москву он экстерном сдал экзамены за курс медицинского института, был принят на работу в Боткинскую больницу и зарекомендовал себя дельным хирургом. Из-за него разгорелась Война между Борисом Сергеевичем Розановым и его вторым профессором Александром Николаевичем Шабановым. После Смерти Михаила Матвеевича Десятова заведовашего отделением неотложной хирургии на эту должность претендовали два человека - Татьяна Павловна Бельская и Сергей Михайлович Лунин. Борис Сергеевич был главным хирургом больницы и заведовал кафедрой, Александр Николаевич был главным врачом больницы и вторым профессором. Каждый из них считал, что право назначения заведующего принадлежит ему и на компромисс не шёл. Борис Сергеевич в знак протеста перестал выходить на работу, в дело вмешались высокие инстанции, профессоров помирили и заведовать отделением стала Татьяна Павловна Бельская.   Хирургом она была отменным, властная, умная, волевая она по праву заняла эту должность. В жизни она знала и взлёты и падения, достаточно сказать, что она была женой бывшего заместителя наркома внутренних дел Бельского, расстрелянного в 1941 году. Сергей Михайлович Лунин встретил меня настороженно, хотя внешне относился ко мне хорошо. Однажды ко мне подсела его любовница Галя Д. и начала меня уговаривать рассказать ей всё, что я о нём знаю. Я ответил ей, что у нас с ним был один учитель и что на Колыме о нём помнили, как о хорошем хирурге. Она отстала от меня, но в его отношении ко мне было что-то такое, чего я понять не мог.   Через много лет, уже после Смерти Сергея Михайловича, прочитав рассказ В. Шаламова "Потомок декабриста", я понял в чём было дело. Сергей Михайлович опасался, что я посвящён в то, о чём написал Шаламов и боялся, что я могу поделиться с кем ни будь из боткинцев своим знанием. Я действительно ничего не знал о той постыдной истории в которой он был главным действующим лицом, да если бы и знал, то не стал бы делиться этим ни с кем. Сергей Михайлович был очень больным человеком, на Колыме он заболел силикозом, у него развилась тяжелейшая бронхиальная астма, и я помню его в клубах табачного дыма - курил он беспрерывно, задыхающегося от частых астматических приступов. Оперировал он очень хорошо.   Были в больнице люди вызывающие отвращение. В отделении чистой хирургии в котором 194 я начал прохождение ординатуры я работал с С. П. М. - не называю его фамилии т.к. он умер несколько лет тому назад. Оставшись на месяц исполняющим обязанности заведующего отделением он, пользуясь тем, что оба профессора были в отпуске прооперировал семь больных с кардиальными раками желудка. Все больные погибли. Вернувшийся из отпуска Борис Сергеевич схватился за голову, узнав о этом. Человек этот был абсолютно беспринципен и, что самое страшное в хирургии -безнравственен. Мы его терпеть не могли.   Занятным человеком был Алексей Акимович Васильев. Будучи очень больным человеком - страдал преходящими нарушениями мозгового кровообращения он за несколько лет написал и защитил две диссертации и возглавил клинику проктологии в 3 медицинском институте. У него на всё была своя "тоцка зрения" - он шепелявил - во всём отличная от общепринятой. Он был очень медлителен и, когда он дежурил вместе с доктором Перцовским так же не отличавшимся стремительностью, мы выли - дежурить с ними было сущее наказание, т.к. там где решение должно было приниматься быстро они его растягивали на часы.   Продежурив некоторое время в неотложке, особенно в бригаде Ирины Леонидовны Гурьян мы поняли, ч то для того, что бы работа была ритмичной больных нуждавшихся в операции необходимо было оперировать сразу т.к. в противном случае создаётся очередь ожидающих операции с которой не удаётся справиться до утра. Роман Тихонович Панченков, хирург экстракласса, пришедший на кафедру Розанова в своё первое дежурство столкнулся с этой проблемой. Поступили несколько больных с аппендицитами, в ординаторской велась интересная беседа и Роман Тихонович решил, что можно повременить с операциями. Слово ответственного хирурга - закон. В это время подали больную с внематочной беременностью и тяжёлую травму и пока мы оперировали этих больных поступили двое больных с прободной язвой. Дальше поступление шло в том же духе и темпе и больными с аппендицитами мы смогли заняться только утром.   Обычно поток больных уменьшался часам к четырём утра и тогда, закончив оперировать мы собирались в ординаторской, накрывался стол и мы обедали, ужинали, а иногда и завтракали одновременно, причём приём пищи сопровождался трёпом. Народ собирался очень интересный - приходил Гера Кулаков, Дима Кан, Борис Рабинович, нейрохирурги профессор Иргер и очаровательная Лена Исакова, гинеколог Мария Исааковна Жучковская, психиатр Тартаковский и многие другие. У каждого в запасе находилась интересная история.   Степан Рубенович Юзбашев - кумир московских армян рассказывал с неподражаемым юмором о своей работе на Кавказе, Сергей Михайлович Лунин и Борис Рабинович состязаясь в остроумии рассказывали колымские истории. Но это был непросто трёп - вспоминались интересные случаи из практики т.ч. для хирургической молодёжи помимо всего прочего это была и хорошая школа. А учителя были превосходные, каждый из них мог возглавить самое крупное хирургическое отделение. Гера Кулаков и Дима Кан стали профессорами, Гера создал и возглавил отделение искусственной почки в Боткинской больнице, Дима Кан возглавлял в течение многих лет урологическую клинику 3 медицинского института, стал ведущим урогинекологом страны. Их уже нет в живых, как и многих других участников наших ночных застолий - Коли Разёнкова, Милы Анастасевич, Романа Тихоновича Панченкова, Лены Смирновой....   Иных уж нет, а те далече - в Америке Володя Голяховский, в Израиле Борис Рабинович и Миша Равикович.....   Было много смешного и забавного о чём вспоминается с улыбкой. Мария Исааковна Жучковская обладала способностью попадать в совершенно невероятные ситуации о которых она сама по простоте душевной и рассказывала. Однажды она прибежала к Татьяне Павловне очень взволнованная. "Таня, Таня меня непременно уволят с работы", - восклицала она. "Что ты опять натворила?", - спросила Татьяна Павловна. Оказывается Мария Исааковна пошла в туалет и открыла дверь в кабинку в которой парил орлом профессор. Он протянул руку для того, что бы закрыть дверь. Мария Исааковна пожала протянутую руку и сказала ему:"Здравствуйте"   В другой раз, во время ночного обеда в неотложке, во время дежурства Владимира Николаевича Соколова, мужчины тучного и весьма сурового, Мария Исааковна с горячим чайником в руках разливала чай и одновременно что-то рассказывала. С чайником в руках она склонилась перед столом не замечая что струя горячей воды поливает нижнюю часть тела Владимира Николаевича. "Мария Исааковна, что Вы делаете?", - невозмутимо спросил он. "Ой, Владимир Николаевич, покажите, что я натворила"воскликнула испуганная Жучковская. "Что же мне брюки снимать прикажете?", - так же невозмутимо спросил Владимир Николаевич.   Как-то в пятом часу утра, когда мы прилегли отдохнуть после тяжёлого дежурства из психиатрического отделения позвонил дежуривший там Бетховен. Осведомившись о том, с кем он разговаривает и сказав, что ему приятно разговаривать именно со мной он попросил меня прийти в психиатрическое отделение и сделать операцию больному Яше Михайлову, который был известен всей хирургической Москве тем, что он глотал металлические предметы и на сей раз проглотил ключи от отделения. Я спросил, нельзя ли подождать до утра, т.к. мы устали и хотим немного отдохнуть. "Подождать можно, ответил Бетховен, но дело в том, что мы не можем попасть в отделение" Когда я докладывал о этом на утренней конференции хохот не прекращался долго.   Зимой 1959 года мы попали в историю с чёрной Оспой. В Москву из творческой командировки в Индию вернулся художник Кукарекин. Вернулся он на день раньше, чем сообщил жене о своём приезде и из аэропорта отправился к своей любовнице у которой провёл ночь и которой, прежде чем взойти на ложе любви, отдал привезённые из далёкой страны подарки. На следующий день, подгадав по времени прилёт очередного рейса из Дели он отправился домой, где произошла радостная встреча с женой. Отдав ей подарки, он утомлённый перелётом и последующими положительными эмоциями лёг спать. Любовница и жена, как потом удалось выяснить компетентным органам, поступили совершенно одинаково - они помчались в комиссионный магазин сдавать привезенные подарки.   Ночью Кукарекин почувствовал себя плохо, жена вызвала"скорую помощь"и его с высокой температурой отвезли в инфекционное отделение Боткинской больницы. В связи с тем, что у больного возникло затруднённое дыхание к нему вызвали отоляринголога, а тот для наложения трахеостомы вызвал Алексея Акимовича Васильева. Тот посмотрев больного сказал, что трахеостому накладывать не нужно, мол и без неё раздышится, ушёл в неотложку.   Дальше события развивались следующим образом. К больному вызвали доктора Соловья, который его выстукивал и выслушивал, но ничего путного сказать не мог. В связи с тем, что больному стало хуже к нему вызвали заведующего кафедрой инфекционных болезней, но он приехать не успел - больной умер. На секции присутствовал старичок - патологоанатом из Ленинграда приехавший по своим делам в Москву и зашедший навестить своего старинного приятеля Николая Александровича Краевского, который заведовал кафедрой патанатоми ЦИУ. Прозектору случай был совершенно не понятен и пригласили Краевского с приятелем. Старик посмотрел и сказал, что это Оспа.   После установления момента Истины заскрипела ржавая машина советского здравоохранения. Шабанов своей властью не мог наложить карантин на больницу. На наш вопрос, что нам делать он ответил, что мы можем идти домой (мы были в дежурной бригаде Васильева дежурившей в эту ночь) Шабанов ответил: "идите по домам". Мы разошлись. Наутро клинические ординаторы получили отправиться по районным поликлиникам и принять участие в оспопрививании. На утренней конференции я встал и сказал, что распоряжение это медицински безграмотно т.к. мы находились в контакте с Васильевым, контактировавшим с больным А. Н. Шабанов признал мою правоту и оставил нас в больнице до особого распоряжения. Мы стали ждать. Вначале карантин был наложен на инфекционный корпус, а спустя некоторое время и на всю больницу. Попались в карантин и мы. Началась райская жизнь. Больные не поступали и мы ходили друг к другу в гости.   Вечером Степан Рубенович доставал записную книжку и звонил по телефону. "Вано, дорогой! Это Стёпа говорит. " Далее следовал разговор по-армянски. спустя некоторое время кто-нибудь из нас подходил к заранее условленному месту у забора, туда подъезжала машина из которой нам передавали корзину с яствами и коньяком. Один день нас потчевал Вано Мурадели, другой день Амазасп Бабаджанян, в третий день Арно Бабаджанян и т.д. Стёпу знала и любила вся армянская Москва. Между тем события приняли не шуточный оборот. Умерли от Оспы несколько человек - приёмщица в комиссионном магазине, санитарка в инфекционном корпусе, врач инфекционист. Больницу на Соколиной Горе выделили под обсервацию и туда увезли контактных, в том числе и доктора Соловья.   Немедленно была выпущена стенгазета на которой была нарисована гора над которой летали соколы, на горе стояла клетка в которой сидела птичка с профилем доктора Соловья. Подпись гласила"Соловей на Соколиной Горе. " В одну из ночей я вышел к походной для того, что бы принять очередной презент от Стёпиного приятеля. У ворот больницы стояла толпа родственников с передачами для больных. Внезапно подъехала санитарная машина из которой вышли два человека одетые в противочумные костюмы, в противогазных масках - забирать на обсервацию очередного пациента. Мгновенно площадь перед входом в больницу опустела, люди бежали в разные стороны бросая сумки с передачами.   Из проходной вывели обсерванта, усадили его в машину и та оглашая окрестности воем сирены уехала. Вид всё это имело зловещий. Было принято решение привить против Оспы всё население Москвы. т.к. выяснилось, что прививки сделанные много лет тому назад иммунитета не дают. Далее, выяснилось, что в Москве нет оспенной вакцины, но она есть на Дальнем Востоке. Погода в те дни стояла нелётная, бураны и пурга на всём протяжении от Владивостока и до Москвы. В конце концов вакцина прибыла и началась массовая вакцинация. Привили и меня, я перенёс прививку очень тяжело, с высокой температурой. После того, как вся эта история благополучно закончилась был организован банкет в Гранд-отеле, где веселились все - и профессора и клинические ординаторы.   Грандиозную работу проделал КГБ по отслеживанию возможных контактов Кукарекина - тогда -то и выплыла история с его любовницей и комиссионными магазинами.   Зимой 1959 года началась организация реанимационной службы в больнице, в которой мы приняли живейшее участие. До этого в больнице работала Лена Аврахова по прозвищу "Мезатонщица". У неё был солидный запас мезатона - в то время дефицитного и она каждому больному поступившему в шоке ставила капельное вливание с мезатоном. В полном соответствии с разработанной впоследствии Селье теорией, больные эти погибали, чему Леночка очень изумлялась. В конце концов в больнице было организовано реанимационное отделение под патронатом Неговского, которым от больницы руководила Татьяна Павловна Бельская, а от лаборатории Неговского Евгения Сергеевна Золотокрылина. Володя Кассиль переключился с дежурств по хирурги на дежурства по реаниматологии и начал делать большие успехи в этом направлении.   Мой отец уговорил Неговского взять Володю в постоянный штат Лаборатории, Володя покинул ненавистную ему работу участкового врача в 40 поликлинике и с головой погрузился в проблемы реаниматологии. Спустя несколько лет он стал крупнейшим специалистом в этой области, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, и сегодня навряд ли есть в России специалист знающий борьбу с нарушениями дыхания в терминальных состояниях лучше, чем он. Я занимался вопросами реаниматологии постольку поскольку, что мне очень помогло в дальнейшем, но не в ущерб хирургии, нужно было выбрать что-то одно, и в выборе я не колебался.   В Боткинской больнице я приобрёл друга - Володю Кассиля. К моменту моего прихода туда Володя окончил Первый Медицинский институт и, как я уже говорил, работал в 40 поликлинике. Ещё в студенческие годы Володя начал интересоваться хирургией и начал приходить на дежурства в Боткинскую больницу. Мы подружились, я начал бывать у него дома, привязался к его двухлетней дочке Оле, к Вере - его жене, искренне полюбил его маму Елену Ильиничну. Помимо хирургии у нас с Володей была общая страсть - музыка. Приехав в Москву я начал собирать пластинки и собрал приличную фонотеку, однако она не выдерживала сравнение с Володиной коллекцией, которая уже тогда была уникальной.   Мы часто ходили все вместе на концерты в консерваторию, не пропуская практически ни одного интересного. Володя прекрасно знал музыку, много читал и был (и остаётся и по сей день) человеком незаурядным. Я познакомился с его школьными и институтскими друзьями - Оскаром Франкфуртом, Мариночкой Загорянской, Шурочкой Райхман, Толей Клименковым, Лилей Гребениной - и они стали и моими друзьями. Прошли десятилетия и в наших взаимоотношениях ничего не изменилось. Мы стали реже видеться, но это никак не сказалось на чувствах, которые мы испытываем друг к другу. В тот период, который я описываю мы почти всё время проводили вместе.   Летом и зимой мы ездили в Снегири на дачу к Володе. Два года подряд мои родители снимали дачу рядом с Володей и я вспоминаю эти годы, как самые счастливые - были живы наши родители, росла Ольга и мы ждали от жизни только хорошего. Боткинская больница, точнее её хирургия, считалась традиционно антисемитской. Владимир Николаевич Розанов проработавший в больнице со дня её основания и до дня Смерти взял в клинику двух Евреев - Бориса Львовича Осповата и Льва Моисеевича Шнапера. Лев Моисеевич окончил в 1926 году Киевский Университет и приехал в Москву, где у него не было ни кола, ни двора. Он слышал, что в Москве работает замечательный хирург Розанов и захотел учиться у него. Лёва выходец из небольшого местечка на Украине и в жизнь пробивался своими силами. Учась в Университете он заболел туберкулёзом лёгких. Собрав немного денег он пошёл на приём к известному терапевту Яновскому, который заведовал кафедрой в Университете. Осмотрев его, Яновский поставил диагноз туберкулёза лёгких, выписал несколько рецептов и объяснил ему, что он должен хорошо питаться и обязательно уехать на время из города. Когда Лёва протянул ему конверт с гонораром Яновский вынул из стола пачку денег, протянул ему и сказал, что у коллег, а тем более у студентов, он денег не берёт и что он просит Лёву принять эти деньги на лечение и питание.   Традиции у русской высшей школы были замечательные! Лёва вылечился, окончил университет и на всю жизнь сохранил благодарную память о этом человеке. Лёва пришёл к Владимиру Николаевичу и сказал ему, что мечтает о том, что бы учиться у него. Смышлёный паренёк понравился Розанову, и он спросил его, где он собирается жить в Москве. "На вокзале", - ответил Лёва, чем окончательно покорил сердце сурового шефа. Для зачисления в штат Боткинской больницы требовалось разрешение Горздрава и Лёва отправился туда. Заведовал Горздравом в то время Семашко.   В Рязани в это время свирепствовала эпидемия сыпного Тифа и Семашко собрал в Горздраве врачей и студентов Московских медицинских вузов и уговаривал их ехать туда для борьбы с эпидемией. Они артачились. Лёва вызвался ехать, за что его прилюдно назвала идиотом Симочка Пинес - в будущем известная всей Москве заведующая гинекологическим отделением Боткинской больницы. Лёва провёл несколько месяцев в Рязани, вернулся в Москву и Семашко дал ему направление в Боткинскую больницу, к Розанову. Два года он жил в розановской конюшне - Владимир Николаевич держал свой выезд, с дореволюционных времён у него сохранилась обширная частная практика. Очень быстро Лев Моисеевич занял ведущее положение в клинике.   После Смерти В. Н. Розанова кафедру и клинику возглавил Алексей Дмитриевич Очкин, глава Московских антисемитов в медицинских кругах. Стыдно сказать, но его ближайшим другом, разделяющим все его взгляды был Сергей Сергеевич Юдин. Человек Очкин, по рассказам работавших с ним врачей, был мало симпатичный. В 1938 году у Льва Моисеевича на дежурстве произошёл трагический случай. Привезли больную требующую экстренной операции. Больную подготовили, положили на операционный стол, медицинская сестра налила в маску Омбредана эфир из стоявшего на наркозном столике пузырька и начала давать наркоз. Больная начала сопротивляться, но вскоре потеряла сознание. Когда операция закончилась и маску сняли в операционной почувствовали резкий запах нашатыря. При разбирательстве выяснилось, что в пустой пузырёк из под эфира санитарка налила нашатырь, который ей был нужен для домашних целей. но кто-то её позвал и она поставив пузырёк на наркозный столик отошла. Дальнейшее понятно. Больная погибла от множественных абсцессов лёгких.   Сестру дававшую наркоз судили и посадили в тюрьму. Шнапера, как ответственного хирурга (он на операции не присутствовал т.к. был на консультации в другом корпусе) коллегия Наркомздрава лишила врачебного диплома. Лев Моисеевич, который к тому времени был женат и имел двух детей поступил работать шофёром в правительственный гараж и стал возить Косиора, крупного партийного деятеля тех лет. Косиор обратил внимание на грустного Еврея и расспросив его проникся к нему участием и просил за него Наркома Здравоохранения Каминского. Коллегия пересмотрела своё решение и врачебный диплом Льву Моисеевичу вернули, но запретили ему работать хирургом.   Когда началась Война с Финляндией, его призвали в армию, и он, попав на фронт, оперировал раненых в госпитале и был награждён орденом. Демобилизовавшись он вернулся в Боткинскую больницу где проработал до 1952 года. Он написал докторскую диссертацию по псевдоабдоминальному синдрому, но защитить её ему не дали. Очкин поставил свою фамилию перед фамилией автора монографии, по поводу чего Лев Моисеевич шутил, что стал обладателем длинной фамилии - Шнаперочкин. В 1952 году наступил радостный день для Очкина и его соратников по духу - началось дело врачей. Был расстрелян Главный врач больницы им. Боткина Шимелиович, арестованы Мирон Семёнович Вовси и Наум Моисеевич Рабинович. Борис Львович Осповат и Лев Моисеевич Шнапер были изгнаны из больницы. После завершения этого позорного дела Осповата взяли в больницу консультантом терапевтических отделений, Шнапера взял в 29 больницу Н.Г. Орлов.   После Смерти Очкина на кафедру был избран Борис Сергеевич Розанов, пришедший туда из института им. Склифасовского. Из команды Очкина на кафедре осталась Мария Ивановна Шмакова, остальных своих помощников Борис Сергеевич или привёл с собой или получил в нагрузку, как Александра Николаевича Шабанова, который после ухода с поста заместителя Министра Здравоохранения СССР был без работы. Борис Сергеевич Розанов был человеком интеллигентным, благородным и глубоко порядочным. Его отец был профессором Московской консерватории и Борис Сергеевич получил прекрасное воспитание. Превосходный хирург, он сочетал в себе качества виртуозного оператора, вдумчивого врача с качествами крупного учёного.   Борис Сергеевич генерировал идеи и щедро делился ими с своими учениками. Развитие хирургии желудка в России неотделимо от его имени, так же, как от имён Спасокукоцкого и Юдина. Борис Сергеевич был человеком эрудированным, великолепно владел речью, слушать его лекции было наслаждением. Я много ассистировал ему на сложнейших операциях и всегда восхищался его чётким мышлением, виртуозной техникой, умением обращаться с тканями. Работал он очень быстро, его рабочий день включал обычно две-три операции - резекцию желудка или гастрэктомию и холецистэктомию. В час дня он начинал читать лекцию для курсантов, и я не помню ни одного случая, что бы он начал её с опозданием.   У Бориса Сергеевича была одна слабость - он плохо разбирался в людях и окружил себя на кафедре людьми мало симпатичными. Из Склифа он привёл с собой Владимира Николаевича Пронина, страдавшего, по всей видимости, содомским грехом, человека непорядочного. Борис Сергеевич благоволил к С. П. М. - законченному мерзавцу. Он начал борьбу с А. Н. Шабановым из за человека, этого не стоившего, и проиграл. При всём этом Борис Сергеевич был образцом благородства и порядочности.   Он воспитал двух учеников, которыми мог гордиться - Захро Авраамовича Топчиашвили и Ивана Никитича Маркова, ставшего после Смерти Игоря Борисовича Розанова - сына и ученика Бориса Сергеевича - его преемником на кафедре. Оба они стали прекрасными хирургами, получили звание профессора. Борис Сергеевич пригласил на кафедру Романа Тихоновича Панченкова, блестящего хирурга и педагога. Он проработал несколько лет на кафедре, защитил докторскую диссертацию и получил кафедру в 3 медицинском институте, которую он занимал до своей безвременной кончины.   Роман Тихонович дружил с Борисом Яковлевичем Меерзоном, сыном Якова Соломоновича, которого он так же хорошо знал. Когда два года моей учёбы в ординатуре подошли к концу, Борис Сергеевич принял участие в моём устройстве на работу. Мне он сказал прямо, что по известным причинам взять меня к себе он не сможет т.к. в Боткинскую больницу меня не возьмёт Шабанов. Так оно и случилось. Борис Сергеевич по моей просьбе написал мне очень хорошую рекомендацию в открывающуюся 67 больницу, но предупредил меня, что Петропольская - главный врач больницы - не возьмёт меня на работу, по той же, известной мне причине. Прочитав письмо Бориса Сергеевича она спросила меня, какой у меня стаж работы и услышав, что стаж мой составляет шесть лет сказала, что таких как я врачей она может набрать и на улице и что я ей не подхожу. Сказано это было в подчёркнуто оскорбительной форме.   Помог устроиться в Москве мне Борис Рабинович. Его отец, Наум Моисеевич заведовал отделом статистики в больнице Боткина и был очень уважаем в горздраве т.к. один заменял собой бюро медицинской статистики и готовил годовые отчёты московского здравоохранения. Он жил на одной лестничной клетке с Николаем Григорьевичем Орловым, главным врачом 29 городской больницы. Наум Моисеевич зашёл к Николаю Григорьевичу, рассказал обо мне и тот прислал в Боткинскую Льва Моисеевича Шнапера. Лев Моисеевич познакомился со мной, переговорил с боткинцами и рекомендовал Н.Г. Орлову взять меня в больницу. Сделать это было трудно т.к. у меня была временная прописка. Но в это время отец получил квартиру в Филях, нас прописали, и у меня в паспорте появился штамп "прописан постоянно". Я не могу передать те чувства, которые овладели мной при виде этого штампа. Я москвич, мои скитания закончились!   На следующий день в Москву приехал Олег Богомолец. Он расспросил меня о моих делах и планах, снял телефонную трубку и позвонил всесильному начальнику управления кадров Министерства Здравоохранения СССР Сахно, попросил его направить меня в распоряжение Московского горздравотдела. Тот отнекивался, но Олег просил его отнестись ко мне, как к его сыну. Сахно пригласил меня прийти в Министерство. и когда я пришёл туда, посмотрел мой паспорт и сказал, что бы я пришёл через два дня. Через два дня я получил приказ Министра в котором было написано, что после окончания ординатуры я направляюсь в распоряжение московского горздравотдела. По странному стечению обстоятельств в коридоре Министерства на том же самом месте, что и 12 лет тому назад я встретил Льва Северьяновича Сутулова, бывшего директора Сталинабадского медицинского института вместе с его сыном Юрой - Лев Северьянович пришёл хлопотать о устройстве сына на работу.   Через несколько дней меня пригласил Наум Моисеевич Рабинович и сказал мне, что завтра мы едем в Горздрав оформляться на работу. "Мы едем к Фоминой", - сказал он мне - разговаривать с ней буду я, а ты будешь молчать". Дело было в том, что Фомина, ведавшая кадрами, была ярой антисемиткой и стервенела услышав еврейскую фамилию. Наума Моисеевича она любила. Всё произошло так, как предсказывал Наум Моисеевич. Фомина кинулась к нему на шею, облобызала его, и он не дав её опомниться, отдал ей приказ министра и попросил направить меня в 29 городскую больницу.   Ей делать было нечего, и она выписала мне направление. Когда я рассказал Борису Сергеевичу о этом, он вздохнул с облегчением. В кабинете Бориса Сергеевича на стене висели фотографии, часть которых осталась после Владимира Николаевича Розанова и Алексея Дмитриевича Очкина, но было много фотографий связанных с Борисом Сергеевичем. Все вместе они представляли собой бесценную коллекцию связанную с историей русской хирургии первой половины нашего века. Среди фотографий выделялись портрет и снимки Сергея Сергеевича Юдина - учителя и друга Бориса Сергеевича. Я много слышал о этом незаурядном человеке и расспрашивал о нём всех знавших его. Юдин был гениальным хирургом, человеком необычайно щедро одарённым природой - он прекрасно играл на скрипке, рисовал, великолепно писал, владел ораторским искусством и был очень артистичен. Его хирургический талант блистал яркими гранями, оперируя на публике он, демонстрируя своё дарование, упивался восхищением собравшихся посмотреть на его операции коллег.   Мой отец, ассистировавший Сергею Сергеевичу на нескольких операциях говорил, что у видевших это чудо людей возникало чувство, что в хирургии не существует технических трудностей - настолько легко и изящно выходил Сергей Сергеевич из невероятно сложных ситуаций, возникавших по ходу операций. Научные труды Юдина читаются с неизменным интересом и сегодня, через 44 года после его Смерти. Юдин был удостоен высочайшей хирургической почести - с его рук были сделаны золотые слепки. Академик С.С. Юдин был арестован в 1948 году по ложному обвинению, осуждён и отправлен в лагерь. Имя его, гения отечественной хирургии было вычеркнуто отовсюду, он как бы не существовал никогда и если кто либо и упоминал его, то только шёпотом. А дальше начались чудеса.   У жены первого секретаря Новосибирского обкома партии тяжело заболела жена. Академик Мыш, консультировавший больную, нашёл у неё рак желудка и сказал, что спасти её могла бы операция, что он за неё не возьмётся, т.к. случай запущенный и, что спасти её мог только С.С. Юдин, но он..... Новосибирский секретарь улетел в Москву и добился того, что бы С.С. перевели в лагерь под Новосибирском. В один из дней его под конвоем привезли в клинику Мыша, где находилась больная, и он осмотрев больную согласился её оперировать. В воскресенье, когда все работники клиники отдыхали, Юдин прооперировал больную, ему ассистировал Мыш. Операция была очень сложной, но прошла успешно. Муж больной, после того, как она была снята с операционного стола, спросил у Юдина, что он может для него сделать. "Пусть меня оставят в Новосибирске и разрешат оперировать в клинике". "Быть по сему".   По воскресеньям, один раз в неделю в клинику привозили Сергея Сергеевича и он оперировал самых тяжёлых, казалось бы безнадёжных, больных. Мой магаданский знакомый, врач рентгенолог Герман Щукин, был в то время студентом и подрабатывал в клинике. Он присутствовал на операциях Сергея Сергеевича и рассказывал мне, как преображался тот во время операций и с каким удовольствием он комментировал свои действия участникам операции.   В 1953 году умер Алексей Дмитриевич Очкин. Гражданская панихида проходила на Баррикадной в лекционном зале ЦИУ. Проститься с покойным собралась вся хирургическая Москва. Внезапно в зал в окружении искусствоведов в штатском вошёл Сергей Сергеевич Юдин. Все онемели. Юдин подошёл к гробу, долго стоял опустив голову, поцеловал покойного и вышел из зала в окружении своих охранников. Это была сенсация! Многим в Москве плохо спалось в ту ночь и хуже всех Б.А. Петрову, любимому ученику Сергея Сергеевича, предавшему своего учителя, ставшему после ареста его Главным хирургом института. Прошло полгода и Юдин вернулся в Москву, вернулся не к семье, а к своей операционной сестре Марине, от которой у него была дочь - известная в будущем хирург профессор Потёмкина. Марина боролась за освобождение Сергея Сергеевича тогда, когда одно упоминание его имени было опасным.   Но некоторые ученики Юдина во главе с Б.А. Петровым воспротивились его возвращению в институт. Борис Сергеевич Розанов рассказывал мне, что Юдин приехав к нему в Боткинскую больницу плакал у него в кабинете и говорил: "Боря, каких змей я пригрел на своей груди". Юдин всё таки вернулся в институт, но проработал в нём недолго. "Лебединой песней" назвали его доклад в Киеве на съезде хирургов Украины о путях развития желудочной хирургии. В самолёте, в котором он возвращался в Москву ему стало плохо. Самолёт посадили в Харькове, Сергею Сергеевичу оказали помощь и когда его состояние улучшилось продолжили полёт. Сергей Сергеевич приехал домой, лёг и уснул. Умер он во сне.   Хирургический мир не простил Б.А. Петрову предательство Учителя. Я был делегатом Российского съезда хирургов в Ленинграде, когда на одном из заседаний, после программного доклада Петрова, выступил провинциальный хирург и отпесочил его за то, что в докладе посвящённом хирургии желудка он ни разу не упомянул имени Юдина и напомнил присутствующим кем был С.С. Юдин в истории хирургии. Зал взорвался аплодисментами. Петров сидел бледный и сразу после этого выступления ушёл.   За предательство Юдина Петрова долго не избирали в действительные члена Академии Медицинских Наук. Фотографии Юдина висевшие в кабинете Бориса Сергеевича были сделаны скрытой камерой и поэтому особенно интересны. Крупным планом были сняты его руки - изящные, с длинными пальцами, необычайно выразительные, они подчёркивают артистизм Юдина. Человеком он был сложным. Миша Равикович, проходивший усовершенствование в институте им. Склифасовского после возвращения С.С. в Москву рассказывал мне, что на одной из утренних конференций Сергей Сергеевич обратился к присутствующим с следующей просьбой. "Сегодня за чашкой утреннего кофе я обдумывал предстоящую операцию. Я решал вопрос о том, как положить больного на операционный стол, на спине или на боку. Я не решил вопрос о том, какое положение выгоднее. Если у кого ни будь появятся какие либо соображения по этому поводу прошу поделиться ими со мной".   Миша принял эту просьбу всерьёз. Он подошёл к моющему руки Сергею Сергеевичу и сказал ему, что по его мнению больного выгоднее положить на бок. Сергей Сергеевич посмотрел на него и сказал: "Идите к чёрту, молодой человек", после чего пристыженный Миша ретировался. С одной из фотографий в кабинете Бориса Сергеевича связана смешная история. На ней снята женская голень с большой язвой в средней трети. Однажды в Боткинскую больницу на утреннюю хирургическую конференцию приехал специалист занимавшийся компъютерной диагностикой. Он долго и нудно рассказывал о её преимуществах, о составлении программ. Присутствующие зевали, многие из них компъютер видели только по телевизору.   Слово попросил Борис Львович Осповат. "В кабинете Владимира Николаевича Розанова на стене висит фотография женской ножки, ножки выдающейся опереточной певицы довоенных лет. Фамилии её я не называю, она многим из присутствующих известна. У неё на голени образовалась язва и никто из тех к кому она обращалась не мог поставить правильный диагноз. Её показали Владимиру Николаевичу. Взглянув на певицу, посмотрев на язву он буркнул: "Сделайте ей реакцию Вассермана". Реакция оказалась положительной! Опереточная дива перенесла сифилис! Мы кинулись в кабинет Владимира Николаевича восхищённые его диагностикой. "Как Вы догадались, что у неё сифилис?" Всё очень просто, - ответил он. У неё морда блядская". "Как Вы введёте в машину такого рода информацию?", - обратился Борис Львович к докладчику.   Центральный институт усовершенствования врачей являлся уникальным научным и учебным учреждением. Его кафедры возглавляли крупнейшие ученые страны - имена Б.С. Розанова, М. С. Вовси, А.П. Фрумкина, Б. Е. Вотчала, Н. А. Краевского т.к. Макаренко были известны всей стране и за рубежом. Возглавляла институт на протяжении десятилетий старая большевичка, друг семьи Ленина Лебедева. она пользовалась непререкаемым авторитетом в партийных кругах благодаря чему институт сохранял стабильность в самые трудные периоды своей истории. Свидетельством её могущества может служить следующая история.   Умер профессор Фронштейн, заведующий кафедрой урологии 1 Медицинского института. А.П. Фрумкин, заведовавший кафедрой урологии ЦИУ, подал на конкурс и был единогласно избран на освободившуюся кафедру, где он в молодости делал свои первые шаги в урологии. Когда о этом узнала Лебедева она разгневалась и поехала в ЦК КПСС. В результате избрание Фрумкина на кафедру в 1 Медицинский институт было отменено, заведующим этой кафедрой был назначен профессор Эпштейн, который вообще не подавал документы на конкурс.   Но время Лебедевой прошло и, как писал Тынянов, в "Подпоручике Киже" о бывшей любовнице императора Павла Первого "Её туфля не могла больше летать"(имелось в виду, что она не могла запускать её в голову своего царственного возлюбленного).   Почти два года не могли подыскать работу бывшему министру Здравоохранения СССР М. Д. Ковригиной. Сделавшая себе карьеру на партийной работе (её первая должность после окончания медицинского института была должность инструктора обкома партии) Ковригина была причастна к многим тёмным страницам истории советской медицины. В ЦИУ её приход был воспринят без восторга.   Я присутствовал на партийном собрании когда представляли нового директора. В своём выступлении она заявила:"Я слышала, что в институте любили бывшего директора. Меня такая любовь оскорбила бы". Став директором Ковригина стала приближать к себе наиболее одиозные фигуры.   Долгое время на сотрудников кафедры хирургии возглавляемой т.к. Макаренко изливался поток анонимных писем. Кафедру обложили комиссии, сотрудники и профессор писали объяснения и терялись в догадках относительно того, кому они обязаны авторством. Однажды Игорь Розанов работавший ассистентом случайно заглянул в стол доцента П. Е, Рыбалкина и обнаружил в нём стопку анонимок написанных его рукой, но ещё не отпечатанных. Нашлась и пишущая машинка на которой печатались эти письма.   Сотрудники кафедры заставили Ковригину приехать на собрание и в её присутствии обвинили Рыбалкина в авторстве анонимных писем и потребовали его немедленного увольнения. Ковригина не могла расстаться с таким ценным кадром и назначила Рыбалкина заведующим отдела аспирантуры и ординатуры ЦИУ. В этой должности негодяй успел сделать много гадостей, но его змеиная натура не выдержала и он начал писать доносы на Ковригину и ей не оставалось сделать ничего кроме, как уволить его.   Он исчез на 8 лет и наши пути скрестились в 29 больнице, куда его привёл на кафедру Военно-Полевой хирургии профессор Дерябин учившийся с ним в одной группе Оглавление   www. pseudology. org