М.:  2006. – 464 с. Тираж - 300 экз Юрий Викторович Шапиро Воспоминания о прожитой жизни Часть седьмая Посещение Морга института им. Склифасовского было полезным. Морг обслуживал две службы - судебно - медицинскую и патолого - анатомическую. Кафедрой судебной медицины заведовал Арсений Васильевич Русаков, большой специалист в своей области (через несколько лет он будет вскрывать Сталина и вскоре после этого умрёт). Я присутствовал на его консультациях на вскрытиях и восхищался его ясным логичным мышлением и обширными знаниями. Однажды он привёл в секционный зал глубокую старуху - врача-патологоанатома, которая будучи слушательницей Бестужевских женских курсов присутствовала на вскрытии Петра Ильича Чайковского. От неё я узнал, что вопреки общепринятой версии, по которой считалось, что Чайковский умер от холеры, он был отравлен.   Будучи гомосексуалистом он соблазнил кого то из великих князей, и ему этого не простили. Она рассказала, что Чайковский знал о том, что он приговорён и трагизм его последних сочинений связан с этим. Интереснейший материал шёл из хирургических отделений института, и я часто видел у секционного стола ведущих хирургов - Петрова, Розанова, Арапова, Андросова. Мне тогда и в голову не могло прийти, что пройдут годы и я стану учеником Б.С. Розанова, буду работать с П. О. Андросовым, и он будет оперировать вместе со мной в моём отделении.   На разборах в секционном зале разворачивались интересные дискуссии, и я был свидетелем споров между крупнейшими учёными. Мне это очень помогло в дальнейшей учёбе, и на третьем курсе при изучении патологической анатомии, которую я очень любил я мог, вспоминая аналогичные случаи, увиденные мной в Морге института им. Склифасовского, аргументировано отстаивать свою точку зрения. Окончив третий курс я понял, что изучив патологическую анатомию и патологическую физиологию, пропедевтику внутренних болезней и общую хирургию студент уже становится врачом, суммируя полученные им знания: всё остальное он может домыслить сам.   Недаром старые врачи говорили нам, что сдав полулекарский экзамен можно влюбиться, а сдав экзамены за третий курс института можно жениться. Лёша не внял этой мудрости и женился в конце первого курса. Он был влюблён в Валечку Фрунтикову, очень милую девочку, которая перевелась в Москву после первого семестра. Весной наше общежитие переезжало на природу, во двор. Выносились койки, застилались, и ночами всё население нашего ковчега блаженствовало.   Бездонное южное небо усыпанное миллионами звёзд, метеориты перечёркивающие его и вынуждающие срочно загадать желание, огромная луна заливающая своим призрачным светом могучие горы, вершины которых были покрыты снеговыми шапками, аромат цветов доносящийся из ботанического сада, страстные песни лягушек и треск цикад - всё это завораживало и настраивало на мечтательный лад. Лёшина койка стояла рядом с моей. Однажды ночью я проснулся и обнаружил, что она пуста. Лёшка прожужжал мне все уши восторгами по поводу предстоящей весной встрече с Валечкой в Москве, так что я не придал значения его отсутствию. Он появился под утро, растолкал меня и объявил, что он женится. В полной уверенности, что речь идёт о Валечке, я буркнул ему "женись" и повернувшись на другой бок уснул. Утром я отправился в анатомичку заниматься и часов в 12, выйдя в вестибюль покурить, увидел Лёшу вместе с физкультурным врачом Галиной Ивановной. "Познакомься, это моя жена" - представил её мне мой друг. Я так и остался стоять с открытым ртом.   Галина Ивановна была старше Лёши и взяла его, что называется, голыми руками. Летом в Москве, у меня дома на Кировской, собрались приехавшие на каникулы сталинабадцы. Были там Лёша и Валя. По моему, только встретившись с ней, Лёша понял, что натворил. Валечка плакала, да и Лёша был на грани этого. С Галиной Ивановной Лёша прожил шесть лет, у них родилась дочка, но счастья не было. Оставшись на кафедре патологической анатомии лекционным ассистентом, Лёша влюбился в очаровательную Светлану Кутчак, развёлся с Галиной, женился на Светлане, и они уехали в Кемерово, где стали работать в Медицинском институте на кафедре патанатомии. У них родился сын Коля, они после долгих мытарств переехали в Москву, Лёша защитил докторскую диссертацию, стал академиком - и в счастье и согласии они живут уже много лет. Коля вырос, стал врачом, женился, защитил кандидатскую диссертацию, у него родилась дочь названная в честь бабушки Светочкой - прелестная молодая особа, своенравная, умничка, вокруг которой вращаются влюблённые в неё родители, дедушки, бабушки и друзья. Но всё это произойдёт через много лет.   Ежегодно на протяжении почти всех лет учёбы институт выезжал на уборку хлопка. Мы любили эти поездки - весёлая студенческая орда месяц жила на природе, в полевых условиях, питалась за счёт колхоза и не очень утруждала себя работой. Лёша и я забирались в самый дальний участок поля, подальше от начальства, собирали кучу хлопка и укладывались на неё спать. Вечером мы сдавали хлопок и с сознанием хорошо выполненного долга отправлялись на гулянки.   По возвращении в Сталинабад начиналась гонка, нужно было навёрстывать упущенное. Однажды в конце сентября нас должны были срочно вывозить в город, автомашин не было и кому-то пришла в голову идея попытаться остановить на станции Ханака московский поезд, что бы на нём вывезти студентов в город. Мне поручили отправиться на станцию и переговорить с железнодорожным начальством. Был вечер и я пошёл в Ханака до которого было километров 10.   Картина была красоты необыкновенной - звёздная, лунная ночь, горы, раскинувшиеся по обе стороны дороги хлопковые поля, тишина - и я подумал, что основы восточной философии в которой человек рассматривал себя песчинкой, затерянной в вечности, вероятно лежат в созерцании величественной природы. Немного неуютно мне стало тогда, когда начали завывать шакалы, но меня предупредили, что на человека они не нападают. Знали ли об этом шакалы я не ведаю. Конечно скорый поезд остановить не разрешили, т.к. на это требовалось разрешение из Москвы, и на следующий день нас увезли на машинах.   С хлопком связано много весёлых и не очень весёлых историй. Иногда в институт привозили нераскрывшиеся коробочки с хлопком, их сбрасывали на пол в коридорах, мы усаживались рядом и пальцами раскрывали коробочки и извлекали из них хлопок. Это была очень трудная работа. Хлопок получался самого низкого сорта и за него институту платили гроши, пальцы быстро ранились и потом их долго приходилось приводить в порядок. Тучи коробочек проносились в воздухе, таким образом привлекалось внимание девушек. Занятий в эти дни не было, что было приятно само по себе.   Начало третьего курса мы ознаменовали одной скверной шуткой, которая могла скверно для нас окончиться, прознай кто-нибудь наше авторство. Однажды, после заседания хирургического кружка, мы шли довольно большой компанией и не знали, чем бы нам развлечься. В мою легкомысленную голову пришла идея вызвать к нашей биохимичке "Риголетто" скорую помощь по родовспоможению. Идея эта была подхвачена всеми с восторгом и мы ринулись на почтамт, где был телефон автомат. Я позвонил на"Скорую"и передал вызов. Назвал фамилию, имя отчество, адрес и когда меня спросили о возрасте сказал, что роженице пятьдесят лет. На вопрос какие по счёту роды я ответил - первые. "Кто передавал вызов?". "Сосед". "Ваша фамилия?". "Иванов. " Рядом со мной брякнулся Юрка Иванов. Я успокоил его - мало ли Ивановых в городе. Мы сели в автобус и поехали к институту.   Профессорские дома были рядом с институтом, и мы успели добраться туда и засесть в кустах до приезда машины"скорой помощи. " Профессора пили чай на террасе, когда подъехала машина и оттуда вышли врач, фельдшерица и санитарка с носилками. Они направились к террасе. О дальнейшем мне рассказал на следующий день Лев Захарович. Он позвал меня в кабинет и хитро прищурясь сказал мне: "Вчера вечером какие-то мерзавцы откололи скверную шутку, вызвали к Генриэтте Ефремовне Виллер - тут он захохотал - скорую помощь по родовспоможению. Скандал был невероятный. Тут он в лицах показал, кто и как возмущался. Ты не знаешь, кто это мог сделать?"   Моё лицо приняло самое невинное выражения и я сказал, что ума не приложу и не представляю. кто бы мог решиться на такое. Лев Захарович отпустил меня, но я понял, что в авторстве он не сомневается. Шум в институте поднялся страшнейший, но все участники молчали, т.к. поняли, что за эту, с позволения сказать "шутку" можно вылететь из института. Собравшимся на празднование тридцатилетия нашего окончания на банкете я рассказал подробности и перечислил участников. Моё выступление сопровождалось гомерическим хохотом.   Перейдя на 4 курс я начал подрабатывать на станции санитарной авиации начальником которой был Павлик Жуков, выпускник нашего института. Я вылетал в различные районы республики и вывозил оттуда больных в Сталинабад. Летали мы на У-2, "кукурузнике". Кабина была приспособлена под носилки, рядом было сиденье для врача. Благодаря этой работе я побывал во многих районах республики. Лететь приходилось через горы, рядом с покрытыми снегом вершинами, над необыкновенной красоты ущельями. Особенно красивым был путь в Гарм, в предгорья Памира. Внизу были голубые озёра, справа и слева ледники, с Памира постоянно дул ветер и лёгкий самолёт дрожал и сотрясался, последнее обстоятельство сыграло важную роль в моей расплате с Шевелёвым - нашим психиатром.   В разгар антисемитской компании 1953 года он на экзамене по психиатрии поставил тройки всем студентам Евреям нашего курса, лишив нас стипендии и права на получение диплома с отличием. После мужской задницы, он больше всего на свете любил деньги. Однажды он подъехал к Министру Здравоохранения республики Кариму Осиповичу Ахмедову и сказал ему, что в республиканскую психиатрическую больницу в Кокташ присылают больных не нуждающихся в госпитализации и он просит Министра издать приказ запрещающий направлять больных в республиканскую психбольницу без предварительной консультации профессора.   Не отличавшийся большим умом Карим Осипович (он преподавал у нас в институте и мы его хорошо знали) подписал такой приказ и Шевелёв начал действовать. Нужно сказать, что оплата за вызовы по санзаданиям производилась за километраж и за время проведенное в командировке. Таджикская авиатрасса расценивалась по высшей категории трудности. Пилоты получали зарплату только за время проведенное в воздухе. Однажды Миша Чечулин, пилот с которым я часто летал пожаловался на то, что Шевелёв прилетая в район оставался там ночевать и не разрешал пилоту возвращаться в Сталинабад без него. Прилетая в район консультировать, он вместо одного больного записывал себе несколько и главные врачи, не хотевшие портить с ним отношения, подписывали ему консультационные листы. За каждого больного он получал 150 рублей, таким образом каждый его вылет обходился Государству в круглую сумму.   Пилот же за ожидание не получал ничего и терял много при начислении зарплаты. Во время моего первого полёта Миша, решив позабавиться, выполнил несколько фигур высшего пилотажа, во время которых мой желудок начал совершать антиперистальтические движения, и я с трудом удержался от рвоты. Произошёл мой разговор с Мишей вскоре после экзамена по психиатрии, и я рассказал ему, как с нами обошёлся этот педрила. "Мишка - сказал я ему - если ты полетишь с ним в Гарм, то покажи ему кое-что из твоих фокусов, лететь в Гарм трудно и в случае чего ты можешь сослаться на встречный ветер". Мишка воскликнул "Эврика" и стал ожидать подходящего случая. Он вскоре представился.   По пути в Гарм он начал проваливать машину на несколько десятков метров вниз и затем поднимать её вверх, создавая крен то в одну, то в другую сторону. Особенно эффективны были провалы и подъёмы, Мишка потом мне рассказывал, что его самого начало мутить. Результат был поразительным. Когда они приземлились в Гарме и открыли фонарь кабины, в которой сидел Шевелёв, то обнаружили, что и кабина и сам Шевелёв обблёваны и, что без посторонней помощи выбраться из кабины он не может.е.го погрузили в санитарную машину и отвезли в больницу, где его купали, стирали и отхаживали. В Сталинабад он уехал на автобусе и больше на станции санитарной авиации не появлялся. Комиссия, которая расследовала его деятельность обнаружила, что приказ так легкомысленно подписанный министром, обошёлся Государству в несколько сот тысяч рублей. Мы были отомщены.   Я переходил с курса на курс без особых усилий. Жизнь моя протекала в хирургической клинике, которая стала моим вторым домом. Лев Захарович дал мне тему для научной работы, мне выделили в клинике комнату, в которой я оборудовал микробиологическую лабораторию. Там стоял термостат, в котором на средах выращивались микробы, посевы я брал из брюшной полости и из гнойных ран. Однажды в клинику привезли мальчика с столбняком, я взял у него посев из раны и посеял кровь из вены. В первой пробирке выросла на анаэробной среде столбнячная палочка, пробирка была мутной. каким-то образом она лопнула у меня в руках и я поранил большой палец на левой руке.   Первым делом я облил спиртом и поджёг пролившуюся на пол Культуру. Убедившись, что она сгорела я пошёл в ординаторскую и рассказал о происшедшем Валентину Андреевичу. Отпустив мне дурака он в операционной иссёк мне рану на пальце и закатил мне противостолбнячную сыворотку и анатоксин. Всё, к счастью, обошлось благополучно и только шрам на первом пальце левой кисти напоминает мне о этой истории.   В конце августа 1951 года умерла бабушка. Почти всё лето она пролежала в больнице, где я её ежедневно навещал. Перед самым моим отъездом в Сталинабад её пришлось забрать из больницы, и я привёз её домой. Она почти не вставала. С ней осталась наша знакомая, которая за ней присматривала. Я простился с бабушкой зная, что живой больше её не увижу, прощаясь с ней я не мог удержаться от слёз. Я подъезжал к Сталинабаду 29 августа. Внезапно мне стало плохо, я побледнел, у меня началась рвота. Постепенно это прошло, и приехав я отправился в общежитие. На следующее утро я получил телеграмму от дяди Шуры о том, что бабушка скончалась. Я потерял человека любившего меня больше всех на свете, лишился дома. Через неделю пришло письмо от Шуры, в котором он писал, что умирая бабушка всё время звала меня.   Через много лет после того, как я перебрался в Москву и мы жили на даче в Мамонтовке, произошёл случай, заставивший меня призадуматься. Я приехал на дачу с работы и Неля кормила меня обедом. Внезапно я побледнел, покрылся холодным потом, мне стало плохо. Неля, зная мою склонность к гипертоническим кризам, страшно перепугалась. Меня уложили и постепенно я пришёл в себя. Назавтра мне на работу позвонила Виолетта Стаханова и сообщила, что вчера в 5 часов вечера умерла её сестра Алла, мой большой друг. Умерла она на улице, около своего дома, от острой сердечной недостаточности. Я далёк от мистики, но мне кажется, что связь между этими двумя событиями несомненно есть. Мы ещё слишком мало знаем о человеческом мозге, вполне возможно, что он способен излучать и воспринимать излучения.   Летом, после окончания 4 курса, я отправился в Ордженикидзеабад на врачебную практику. Я обосновался в районной больнице и поговорив с врачами договорился, что буду заниматься хирургией, а терапию и акушерство мне зачтут. В первый же вечер я стал свидетелем и участником страшной трагедии. В больницу доставили молодую девушку, таджичку, совершившую акт самосожжения (распространённый в Средней Азии способ свести счёты с жизнью). Мать запретила ей встречаться с влюблённым в неё юношей, и она облила себя керосином и подожгла. Её привезли в состоянии тяжёлого шока и мне пришлось оказывать ей помощь. К сожалению в то время мы мало что знали о шоке, и с позиций сегодняшнего дня мои действия были неправильны. Я взял её в операционную и под наркозом произвёл обработку ожоговых ран (около 80 процентов поверхности тела).   В то время это было абсолютно смертельное поражение, да и в наше время спасти её можно было бы только в условиях ожогового центра. После обработки я наложил на раны мазевые повязки и на санитарной машине поехал в Сталинабад на станцию переливания крови за кровью. Когда я вернулся девушка была мертва. Сегодня я бы не стал заниматься обработкой ожогов, а занялся бы противошоковой терапией, отложив всё остальное на потом. В районе в это время свирепствовала эпидемия брюшного Тифа. В больнице находилось около 400 брюшнотифозных больных. Нужно сказать, что противоэпидемическая работа в республике была поставлена хорошо, но когда разгорался пожар бывали досадные сбои, связанные с недостаточной компетентностью исполнителей. На самом пике эпидемии кому-то пришла в голову идея провести фагирование населения, что безусловно имело бы смысл при ожидании эпидемии и не имело ни малейшего смысла при её возникновении.   Утром, нагруженные бутылками с бактериофагом, мы отправлялись по колхозам и начинали обход бригад. Таджички, а на полях, в основном, работали Женщины, мужчины в это время сидели в чайхонах, увидев нас разбегались в разные стороны. Потом выяснилось, что перед нами походил мулла и говорил, что придут неверные и будут поить правоверных ослиной мочой (бактериофаг, действительно, цветом напоминал жидкость, продуцируемую этими добродушными и безобидными животными в пугающих количествах) от которой все они непременно умрут.   Мы ловили несчастных, насильно вливали им в рот бактериофаг, сами пили его, для того, что продемонстрировать его безвредность, но это помогало мало. Для меня большой интерес представляли хирургические осложнения брюшного Тифа - перфорации кишечника. Я поставил несколько таких диагнозов и отвёз больных в Сталинабад в инфекционную больницу, где их оперировала Инна Григорьевна Калиничева, ставшая после Гранова заведующей кафедрой оперативной хирургии. Я был очень горд тем, что все мои диагнозы подтвердились, но все оперированные больные погибли. Работы на практике было очень много, помимо хирургии мне пришлось вести выздоравливающих после брюшного Тифа больных, причём дело сводилось исключительно к записи дневников в истории болезни.   Осенью не лекции по инфекционным болезням профессор Шапиро спросил меня, какую роль выполняют почки в течении брюшного Тифа. Я сообщил восхищённой аудитории, что почки выделяют мочу. Самуил Ефремович был в восторге от моего ответа. "Вы умудрились в 400 историях болезней выздоравливающих больных написать о том, что у них не пальпируются почки, но ни в одной из них не написали о том, пальпируется ли у них селезёнка".   Я сел на место. На этой лекции я узнал много полезного. Оказывается эпидемия началась из -за того, что аборигены сажали заболевших больных на ишаков и везли их в Оби-Гарм, где имелись горячие источники. В одежде больных окунали в горячий источник и увозили домой. Подземные воды разносили инфекцию на большие расстояния, кстати благодаря этому я через год заразился и заболел брюшным Тифом. В это же время в Таджикистане были зарегистрированы случаи натуральной Оспы, распространяемой традиционным для Азии способом - с помощью ковров, на которых лежали оспенные больные. Ковры перебрасывались через границу с Афганистаном и Пакистаном, продавались на базарах и число заболевших исчислялось десятками.   Нам всем сделали прививки, без справки о прививке не выдавали билеты на поезд в Москву. Однажды Закира Пачаевича вызвали в приёмное отделение, с Памира привезли больного с незаживающими язвами на теле. Закир разговаривая с больным незаметно приложил к его коже зажжённую сигарету. Больной не реагировал, хотя на коже появился след ожога. Закир схватил меня за шиворот и потащил из приёмного отделения. Мы прибежали в отделение, приняли душ и поменяли бельё и операционные костюмы. "Проказа", - ответил он на мой вопрос. Больного отправили в лепрозорий.   Так я понемногу набирал бесценный опыт. На шестом курсе я устроился работать врачом на городскую станцию скорой помощи. Работая там я научился принимать быстрые решения, времени на размышления подчас не было и эта работа дала мне очень много в плане общего врачебного развития. Иногда в полном отчаянии я приезжал на врачебной машине к дому нашего ассистента Якова Давидовича Стависского - прекрасного терапевта и просто мудрого человека и рассказывал ему о своей беде, и он всегда, расспросив меня о больном, своими вопросами наводил меня на верную мысль и помогал поставить правильный диагноз. На следующий день на занятии этот случай подвергался тщательному разбору.   Основное время я проводил в хирургической клинике Н. Ф. Берёзкина, в которой я проходил субординатуру. Нас, субординаторов, было 10 человек и каждому из нас уделялось много внимания.. Вера Алексеевна Левенец, с которой я много дежурил, была создана для неотложной хирургии. Её отличали прекрасная хирургическая техника, ясность мышления, доброжелательность к нам, готовящимся вступить на тернистый хирургический путь. Под стать ей была Людмила Петровна Александрович, заведовавшая хирургическим отделением, в котором мы работали. Перед ней трепетали все, побаивался её и сам Николай Фёдорович. Софья Исааковна Баренбойм вела курс травматологии, помогала ей её ученица Елена Гавриловна Локшина, красавица, донская казачка, вышедшая на фронте замуж за Еврея - полковника Локшина, после Войны он был заместителем командира корпуса, стоявшего в Таджикистане. Он был очень красивым и интересным человеком.   У них родился сын Лёня, которому в то время было года три. Часто в о время дежурства Елена Гавриловна просила меня сбегать в находящийся неподалёку детский сад и забрать Лёню, т.к. уйти с дежурства она не могла, а отец находился на службе. Через много лет студент 1 Московского медицинского института Лёня Локшин приходил ко мне на дежурства в 29 больницу и я учил его так, как когда-то меня учила его мама. Сейчас профессор Леонид Семёнович Локшин руководит отделом искусственного кровообращения ВНЦХ и встречаясь со мной вспоминает то далёкое идиллическое время.   Николай Зосимович Монаков, впоследствии занявший кафедру Берёзкина очень много времени отдавал воспитанию хирургической молодёжи. Я подружился с Азамом Таировичем Пулатовым. Он окончил Первый Московский медицинский институт, поступил в аспирантуру к Н. Ф. Берёзкину, занялся пластической хирургией, после защиты кандидатской диссертации уехал в Москву в докторантуру и защитив докторскую создал и возглавил в Душанбе кафедру детской хирургии, стал академиком, Главным хирургом Республики и проработав в Таджикистане почти всю свою жизнь, вместе с семьёй был вынужден бежать в Москву и сейчас работает старшим научным сотрудником в институте педиатрии.   Отношение к нам на кафедре было прекрасное. Нам давали оперировать, в качестве ассистентов мы принимали участие во всех плановых и экстренных операциях. В недежурные дни нас оставляли ответственными по отделению и мы сами принимали решения и на утренней конференции отчитывались за них. Это очень дисциплинировало нас. Как-то раз Николай Фёдорович спросил меня о моих планах. Я ответил ему, что хочу уехать на Колыму и работать и жить вместе с родителями. На следующий день он пригласил меня к себе в кабинет и отдал мне подписанную им характеристику в которой перечислялись мои достоинства и было написано, что он, член-корреспондент Таджикской Академии наук, рекомендует меня для самостоятельной работы в условиях Крайнего Севера.   Я отослал эту характеристику отцу, и она сыграла решающую роль в моём направлении в Магаданскую область. Через несколько месяцев секретарь директора института Галина Степановна позвала меня к себе и показала пришедшую из Москвы бумагу, подписанную начальником управления кадров Минздрава СССР Сахно, предписывающую направить выпускника 1954 года Шапиро Ю. В. в распоряжение Магаданского облздравотдела. Вскоре последовало распределение, на котором Заместитель Министра Здравоохранения Таджикистана предложил мне клиническую ординатуру по хирургии. Я отказался, сказав, что в институте есть распоряжение направить меня в Магадан. Он ответил, что ничего не знает об этом и добавил, что если я не подпишу распределение, то поеду на Памир. Я не подписал и в тот же день написал на имя Маленкова письмо с просьбой помочь мне воссоединиться с семьёй, объяснив, что прошу направить меня на Колыму, а не Сочи.   Через месяц я получил письмо из Секретариата Маленкова в котором мне сообщили, что моя просьба удовлетворена. В это время в Сталинабад приехал Заместитель Министра Здравоохранения СССР по кадрам Хмелёв и разогнал половину Министерства Здравоохранения Таджикистана. В числе прочих он выгнал начальника лечпрофотдела, нашего бывшего выпускника и моего приятеля Тихона Амилаева. Тихон, обидевшийся на начальство рассказал мне, что наш Министр Ахмедов подсунул Хмелёву приказ о моём направлении в Магаданскую область, что Хмелёв наложил на нём резолюцию отменяющую этот приказ и, что Ахмедов заготовил приказ о направлении меня в Мургаб, самое гиблое место на Памире. Услышав о этом я взял письмо из секретариата Маленкова и пошёл в Министерство.   Я вошёл в кабинет Министра, когда там был Хмелёв. "На каком основании Вы отменяете распоряжение Председателя Совета Министров СССР товарища Маленкова?", - спросил я его. "Какое распоряжение?", - Хмелёв изменился в лице. "Вот это"ответил я ипротянул ему бумагу. Прочитав её, Хмелёв написал на ней "Направить в распоряжение Магаданского облздравотдела", вызвал секретаря и распорядился написать приказ, который подписал и отдал мне. Я попрощался и ушёл. Партия была выиграна!   Я часто задумывался над тем, от каких хитросплетений зависят жизнь и судьба человека. Ведь не выгони Хмелёв Тихона Амилаева, не расскажи Тихон о типично азиатской проделке Ахмедова, и не сумей я воспользоваться бумагой присланной мне из Секретариата Маленкова, мне бы попросту не выдали бы диплом в институте и загнали бы меня в Мургаб, где спустя полгода погиб наш общий любимец Володя Никишин. Он поехал туда и завёл роман с операционной сестрой. Она забеременела, сказала о этом Володе, но он жениться на ней не хотел, он был влюблён в племянницу Людмилы Петровны Александрович красавицу Лалу Тер-Вокалян. Володя плохо чувствовал себя в Мургабе и по его просьбе его любовница вводила ему внутривенно глюкозу. Получив от него отказ в своих притязаниях стать его женой, она вместо глюкозы ввела ему стрихнин. Спасти Володю не удалось.   Узнав о его Смерти покончил с собой его двоюродный брат Саша Антипцев, окончивший институт двумя годами раньше и сильно пивший.   В августе 1953 года наш курс отправился в военные лагеря. Нас переодели в военную форму, посадили на машины и увезли в район Кокташа, где располагался летний лагерь 201 дивизии. Наши палатки стояли на берегу Кафирнигана. Режим был жёсткий, 8 часов занятий на солнце, без питьевой воды, Столовая была под открытым небом. алюминиевая посуда на солнце раскалялась так, что обжигала губы. Кормили нас отменно, после студенческой столовой солдатская еда казалась сытной и вкусной, и мы быстро начали набирать вес, невзирая на тяжёлые нагрузки, которые даже самые сильные из нас переносили с трудом.   Было много смешного. Infant terrible нашего курса Салиев решил, что такая жизнь не для белого человека и спросил у Володи Турского, что нужно сделать, что бы его отпустили домой. Сохраняя полную невозмутимость Володя объяснил ему, что нужно по команде обратиться к звероподобному начальнику курсов полковнику по фамилии Борщ. "Как к нему обратиться?", - спросил не искушённый в вопросах субординации Салиев. "Нужно отдать честь и громко сказать - Товарищ геморрой! Рядовой Салиев просит отпустить его домой".   Они порепетировали немного и Салиева повели к палатке в которой располагался штаб. Салиев внешне напоминал бравого солдата Швейка, выходящего из борделя после бурно проведенной ночи. Нескладный, гимнастёрка на нём висела, как на вешалке, ремень болтался на пузе, большие сапоги на кривых ногах делали его фигуру совершенно карикатурной. Салиев потоптался у входа, вздохнул и вошёл в палатку. Мы с интересом наблюдали, как будут развиваться события. Пару минут было тихо, затем раздался рёв Борща и весь комендантский взвод вбежал в палатку. Через минуту Салиева без ремня и без пилотки вывели и поволокли на гауптвахту. У него было обиженное лицо - ведь он так хорошо приветствовал полковника и обратился к нему так, как его учили. По-видимому он попал в самую больную точку полковника Борща.   За пригорком корчились от смеха студенты 6 курса медицинского института - без пяти минут доктор Салиев купился на такую примитивную шутку. После его возвращения с гауптвахты Турский серьёзно объяснял Салиеву, что Борщу по всей видимости не понравился его внешний вид. "В следующий раз, когда пойдёшь к нему, как следует почисти сапоги" напутствовал он нашего бравого солдата. Пребывание в военном лагере завершилось марш-броском через горы в Вашхскую долину, репетировался будущий победоносный поход в Афганистан.   Нас подняли вечером по тревоге, после отбоя и строем мы отправились в поход. Шли мы налегке, но у нас не было фляжек с водой, о них наши полковники не подумали. Километров через пять мы наткнулись на колхозную бахчу и как саранча набросились на арбузы. Подкрепившись мы пошли дальше. Наступила ночь, и мы полезли в горы Рядом с нами лезли солдаты 201 дивизии. Им было хуже, чем нам, они шли с полной выкладкой, кто нёс на себе плиту от миномёта, кто трубу - эти детали весили много килограмм. Наконец мы выбрались на верховину и шли едва передвигая ноги. В конце концов Лёшка, предварительно послав подальше всё командование, рухнул прямо в пыль, я примостился рядом. Мы мгновенно уснули, но спали недолго - поднялось солнце, и началась жара. Мы вскочили. Вокруг в разных позах спало наше воинство. Полковники исчезли.   В это время из Сталинабада по какой-то горной дороге на верховину въехала цистерна с водой. Мы остановили цистерну и попросили сидевшего за рулём солдата дать нам напиться. "Не положено", - ответил он нам. Здоровяк Коля Туманов дал ему пинка, мы открыли крышку и, зачерпывая воду из цистерны пилотками, начали переливать её в наши желудки. Утолив жажду и повинуясь звукам горна, мы спустились в Вахшскую долину. Меня отрядили искать полковника Лазарева - нашего отца командира. Я нашёл его стоявшего с группой офицеров дивизии. Забыв о субординации я закричал: "Иван Лазаревич". Он был несколько обескуражен такой вольностью, но обрадован тем, что мы нашлись. Оказывается в дивизии погибли несколько солдат от теплового удара.   Потом мы узнали, что эти потери сопровождают каждый выход дивизии в горы. Лазарев вспомнил, что у нас нет фляжек с водой и от греха подальше решил увезти студентов в Сталинабад. С помощью военной автоинспекции нас посадили на попутные машины и повезли в город. Мы пели популярную песню "О, как нам хочется домой от этой бражки лейтенантской!". Приехав в Сталинабад мы окружили киоск с газированной водой и пили, пили, пили её без конца. Мы разместились в военном городке в пустых казармах и начали мечтать о самоволке. Наиболее решительные сразу рванули в город, и их сцапала военная комендатура. Никаких документов удостоверяющих личность у студентов, естественно, не было. Я собрал своё отделение и предложил план. Он был одобрен и принят к немедленному исполнению. Мы выбрались в город через дыру в заборе, построились и строем отправились в медгородок.   Патрули не обращали на нас никакого внимания, никому в голову не могло прийти, что в самоволку можно идти строем, на чём, собственно, и строился расчёт. Отделение наше без приключений добралось до общежития, после чего каждый отправился по своим делам. Утром мы строем вернулись в расположение дивизии и присутствовали при том, как военная комендатура привела для опознания наших чересчур нетерпеливых ребят во главе с Ахроровым и отправила их на гарнизонную гаупвахту. Через три дня они, освободившись, делились впечатлениями. Мы же каждую ночь проводили дома, в общежитии.   Со мной произошёл смешной случай, едва не окончившийся для меня походом на гаупвахту. В казарме солдат пожаловался на боль в животе, я посмотрел его и диагностировал острый аппендицит. Отведя его к ротному фельдшеру я убедил того написать направление в госпиталь, и он велел мне вести солдата туда самому. В приёмном отделении госпиталя солдата осмотрел дежурный врач, лейтенант, который ткнув его пальцем в живот громко осведомился, какой мудак поставил этот диагноз. Я обиделся и начал спорить с лейтенантом. Тот пришёл в бешенство и начал громко орать, что моё место на гаупвахте и что он меня туда отправит. На моё счастье пришёл дежурный хирург госпиталя, которого я встречал на заседаниях хирургического общества. Он сначала не вник в ситуацию, но потом, поняв в чём дело начал хохотать, от чего лейтенант зашёлся ещё больше. В конце концов дело разъяснилось, лейтенант поняв, что я студент - медик, тоже начал хохотать. Единственный, кто ничего не понял это бедный солдат, которого, подтвердив мой диагноз, положили на операционный стол и прооперировали при моей ассистенции.   После операции я отправился в общежитие, благо оно было рядом с госпиталем. Наконец наступил день демобилизации и мы, сдав военную форму, разошлись по домам. Через две недели у нас должен был быть экзамен по военному делу. Принимала его Государственная комиссия и после него нам должны были присвоить офицерские звания. Экзамена я не боялся, но за несколько дней до него у меня повысилась температура до 40 градусов и началась сильнейшая головная боль. Я отправился в республиканскую больницу, поговорил с дежурным врачом, он осмотрел меня и положил в диагностическое отделение. В день экзамена я переоделся, пошёл в институт, сдал экзамен на пять и пошёл сдаваться, у меня появилась сыпь и я понял, что заболел брюшным Тифом.   Меня отвезли в инфекционную больницу, где я пролежал месяц. Меня навещала Маргарита Евгеньевна, носила мне книги, без которых я бы пропал, там я впервые два раза подряд прочитал "Остров пингвинов". Выздоровление ознаменовалось волчьим аппетитом, отсутствием которого я и раньше не страдал, и манной кашей, которую я ненавидел с детства и которую мне давали на завтрак, обед и ужин. После брюшного Тифа у меня развился ценкеровский некроз икроножных мышц. и я ковыляя вышел на работу - в клинику и на "скорую помощь", где я работал дежурным врачом.   Много интересного узнал я о городе в котором жил, гораздо больше, чем за предыдущие пять лет. Я побывал в самых отдалённых районах города, облазил все Нагорные улицы - Нагорными они назывались потому, что располагались на горах окружающих город и зимой, в дождь и слякоть, когда с них стекали потоки воды вызов на Третью Нагорную улицу, когда в одной руке я тащил ящик, другой поддерживал старушку - фельдшерицу был сродни казни египетской, да в придачу, если он поступал от известной истерички - конец света!   Однажды я пожаловался нашему ассистенту психиатру, очаровательной финке Туюнен на то, что мне приходится чуть ли не на каждом дежурстве ездить к этой идиотке, которая выдавала классические истерические приступы. Она мне посоветовала приехав к ней, выставить из комнаты мужа для которого она и устраивала свои спектакли, и дать ей по физиономии - что я с удовольствием и проделал - эффект был потрясающим - она оторопела и, затем разразилась слезами. Я пообещал ей, что буду приезжать к ней на каждый вызов и лечить её единственным доступным мне способом.   Вызовы прекратились. Мне пришлось спасать опившуюся брагой свадьбу, на которой в результате отравления погибли два человека, а мне пришлось промывать желудки всем оставшимся в живых вдребезги пьяным гостям из коих каждый считал своим долгом заехать мне по физиономии; выезжать на приступ бронхиальной астмы у артистки балета танцевавшей партию старой цыганки в спектакле "Эсмеральда", причём за кулисами стоял страстный балетоман профессор И. Б. Лихциер, смотревший на развернувшуюся перед ним картину глазами профессионала - на вызов мы приехали с акушерским ящиком и нам пришлось возвращаться за врачебным ящиком на станцию, ввести задыхающейся Женщине инъекцию атропина за две минуты до её выхода на сцену - она станцевала свою партию и за кулисами упала нам на руки.   За мной и моей бригадой гнались разъяренные таджики, когда я приехав по вызову пытался осмотреть Женщину у неё дома, и она начала вопить - к моему изумлению, когда я привёз её в гинекологическое отделение она самостоятельно забралась на гинекологическое кресло и дала себя осмотреть нашему ассистенту, красавцу Борису Львовичу Гуртовому и ещё посмеивалась над моим недоумением.   Я выезжал к Народному Художнику Таджикистана Хусаинову, который мучаясь от почечной колики записал мою фамилию и перечень лекарств, которые я собирался ему вводить, при мне звонил министру здравоохранения и выяснял можно ли мне доверить его драгоценную жизнь - не скрою, мне было приятно, когда Карим Осипович ответил ему, что доверять мне можно. Однажды я приехал по вызову в ресторан "Памир"где за столиком сидел пьяный и официант сообщил мне, что он съел стакан. В ответ на моё "не может быть" пьяница разбил фужер и начал есть осколки. Я привёз его в психиатрическую клинику, которая помещалась в то время в зале больничного клуба. Шевелёв сидел на сцене, больные лежали в зале разделённые по половому признаку - мужчины справа, Женщины слева. В ответ на "не может быть" Шевелёва пьянчуга проглотил градусник, который ему поставили.   На станцию "скорой помощи" пришёл больной с гоноройной стриктурой уретры и я резиновым катетером спустил ему мочу. Это было в воскресенье и дежурная бригада затеяла варить борщ, для которого каждый принёс всё, что смог. Я уехал на вызов, борщ сварили, съели и оставили мне мою порцию в кастрюле. Наливая себе борщ я обнаружил на дне кастрюли катетер, которым я спускал мочу. Увидев его, весь дежурный персонал ринулся на улицу, извергая наружу съеденный борщ, хотя я успокаивал их говоря, что гонореей больной страдал лет двадцать тому назад и что катетер наверняка простерилизовался при кипячении, но они и слушать меня не хотели.   Однажды на дежурстве мы ели виноград, и наш доктор, весёлая хохотушка, евшая виноград и одновременно хохотавшая, аспирировала виноградину и начала синеть у нас на глазах, и весь персонал станции скорой медицинской помощи бегал вокруг неё с криками: "Врача, позовите скорее врача!" до тех пор, пока я не треснул её по спине, виноградина вылетела, она отдышалась и начала хохотать, у неё началась истерика. На вызовы на винзавод всегда выезжал Володя Лазарев - обратно он приезжал с ящиком вина, после чего на станции начиналось веселье. Я выменивал детские вызовы, они были моим кошмаром - за отданный один детский вызов выполнял три взрослых, спазмофилия наводила на меня ужас. На весь город дежурили три машины и одна из них была по родовспоможению - нас за сутки укатывали так, что наутро мы едва уползали оттуда, а нужно было идти в клинику и работать там полный рабочий день. Многим очень нужным и важным вещам я научился за время работы на скорой помощи и всё же самым счастливым днём для меня был день, когда я уволился оттуда для подготовки к государственным экзаменам.   Через 14 лет я приехал в Душанбе с докладом на съезд хирургов Средней Азии и Казахстана, меня попросили выступить с докладом на городской станции скорой помощи, которая по своему оборудованию была одной из лучших в стране. Приближались государственные экзамены. В те годы их было много - терапия, хирургия, акушерство и гинекология, гигиена, организация здравоохранения, инфекционные болезни, детские болезни, основы марксизма-ленинизма. Готовились мы капитально. Первым делом нужно было раздобыть билеты.   Секретарём Государственной комиссии была миловидная девица и поэтому мы выпустили вперёд Яшу Аюкаева, перед которым не могло устоять ни одно существо женского пола - задачу свою он выполнил и надежды наши оправдал, билеты мы получили. Были изготовлены два комплекта шпаргалок, один должен был внести в аудиторию Лёша, второй я. Предосторжность эта была не лишняя. На первом же госэкзамене по основам марксизма профессор Берёзкин подошёл к нам и вытащил из стола разложенные и приготовленные к употреблению шпаргалки. Пока он укоризненно качал головой и рассматривал их, я разложил второй комплект и экзамен пошёл по нужному пути. Лёша и я всегда шли отвечать первыми.   Это был точный психологический расчёт - во-первых мы меньше нервничали, во-вторых преподаватель морально был готов к тому, что первыми идут сдавать сильные студенты и заранее был настроен на отличную оценку. После сдачи экзамена мы занимались подсказками и надо сказать делали это виртуозно. Проблем с сдачей госэкзаменов у меня не было. Я всё сдавал на пять и в перспективе у меня был диплом с отличием. Он давал мне в будущем право на внеконкурсное поступление в клиническую ординатуру. На экзамене по хирургии, который я сдавал Николаю Фёдоровичу он выслушав мой ответ отложил билет в сторону и спросил меня:"Юра, почему Вы стремитесь в хирургию?"   Я ответил, что удивлён вопросом т.к. сам Николай Фёдорович был хирургом в втором поколении и мечтал о хирургии с гимназических времён. "Меня некому было остановить, ответил он мне, отец и брат были известными хирургами, и мой выбор был предопределён. Известно ли Вам, что за все услады получаемые нами у операционного стола приходится платить дорогой ценой в будущем?" Смысл его вопроса стал понятен мне через три года, когда я узнал о его безвременной кончине. Николай Фёдорович был по конкурсу избран на кафедру в вновь образованный Калининский Медицинский институт, переехал в Калинин, поближе к Москве, которую он любил и в которую всегда стремился.   Часто, увидев меня на дежурстве в клинике, он подзывал меня к себе и спрашивал:"Как Вы будете добираться от Разгуляя на Лесную улицу?. " Он бывал очень доволен, если уличив меня в неточности мог перечислить последовательно все улицы и переулки по которым надлежало идти. Он умер не дожив до 60 лет, в расцвете своего таланта. Николай Фёдорович был непросто прекрасным хирургом, оператором "божьей милостью", великолепным педагогом обладавшим поистине энциклопедическими знаниями - он генерировал идеи на много лет опережающие его время. Ещё в 1953 году он выдвинул идею о катетеризации полостей сердца через периферические вены, дальнейшим развитием этой идеи послужила разработка и установка водителя ритма, в те годы сама мысль о этом казалась фантазией. Таких идей у него было множество.   Он первый заговорил о привыкании микробов к лекарственным препаратам обратив внимание на то, что на Памире антибиотики действуют эффективнее, чем в Сталинабаде, где они появились раньше, он говорил нам, что некоторым врачам антибиотики заменяют мозги и ратовал против их бездумного применения. Вздохнув он поставил мне пятёрку и отпустил меня. Месяц отпущенный на государственные экзамены пролетел быстро и я, сдав последний из них - по детским болезням, стал первым из нашего выпуска врачом. Через пять минут ко мне присоединился Лёша, а за ним и все остальные. Я поехал в город - в военкомат, в паспортный стол милиции, в райком комсомола, на вокзал за билетом, сдал вещи в общежитии, получил стипендию за три месяца. Мне выписали диплом с отличием в котором было написано, что я врач - хирург. Я понёс подписывать его к Рахимову т.к. на выпускной вечер не оставался и должен был уехать вечером 3 июля.   2 июля мы небольшой компанией сходили в ресторан и отметили окончание института скромным застольем. Утром 3 июля я был свидетелем необыкновенного зрелища. К выпускному вечеру купили бычка и зав. кафедрой судебной медицины доцент Шершавкин и ассистент кафедры анатомии Толя Украинский, вооружённые ножами, пытались его зарезать. Бычок сопротивлялся, они трусили и давали друг другу советы. Вокруг стояла толпа любопытных, которые тоже давали советы и подбадривали учёных. Какой-то таджик смотрел на это безобразие, смотрел, выругался на родном языке, вытащил гиссарский нож и в секунду прикончил бычка. Учёные ретировались.   Поезд уходил в 6 часов вечера, меня провожали друзья, с вокзала отправившиеся на выпускной вечер. А я ехал в Москву и в голове у меня, как в кино прокручивались видения этих долгих шести лет. Впереди была Москва, встреча с друзьями, родными. Впереди была Колыма, встреча с родителями, жизнь полная неизвестности. Настроен я был оптимистично. Сегодня, когда я пишу эти строки прошло почти 46 лет с того дня, как мы окончили институт. За это время ушли из жизни многие мои друзья и товарищи по институту. В мае прошлого года от руки наёмных убийц погиб мой друг, ректор нашего института Юсуф Исхаки. Религиозные фанатики не могли простить ему европеизированности, принадлежности к знатному духовному роду - его отец был муфтием и по их понятиям человек из такой семьи осквернил себя общением с "неверными. " Юсуф был культурен, хорошо образован, умён, был дипломатом. 25 лет он был Ректором института и хорошо знал, что нужно было делать для того, что бы институт сохранил своё лицо.   В начале 90 годов, когда начали набирать силу националистические настроения в республике студенты института потребовали, что бы преподавание было переведено на таджикский язык. Юсуф лучше других понимал всю абсурдность этого требования, невозможно перевести на таджикский язык курс анатомии - к примеру учебник Тонкова занимает три тома, при переводе он бы занял шесть. Да и кто бы стал переводить на таджикский язык многотомные фолианты медицинской литературы? Когда Юсуф попытался объяснить студентам невозможность выполнения этого их требования, в его квартире выбили стёкла. Наконец нельзя сбрасывать с счетов  принадлежность его к ходжентскому клану, вражда в Таджикистане приняла клановый характер - кулябцы воюют с ходжентцами, курган-тюбинцы с кулябцами и все вместе с памирскими таджиками.   Помноженное на восточный фанатизм, подогреваемое реакционным духовенством, исповедующее исламский фундаментализм насилие разрушило ранее спокойный и благополучный регион и превратило его в очаг Войны. В это же время погибли Женя Хорева и Серёжа Моисеев, умер Серёжа Сергеев, бежали из Таджикистана Саша Ковешников, Володя Турский с семьёй, семья покойного Яши Аюкаева. В Израиль уехали Давид Рудой, Иосиф Гальперин, наша преподавательница биохимии и наш большой друг Дора Яхнина. За океаном оказались Лида Цейтлина, Инна Бергер, Тева Саксонов и его семья, помощником врача работает в штатах прекрасный уролог Яша Эпштейн.   В Южно-Сахалинске от лучевой болезни умер Ким Боннам, в Швеции умер Ким Виктор. Несколько лет тому назад Лёша и я проводили в последний путь генерал -майора медицинской службы Орлеана Дмитриевича Никонова, одного из виднейших организаторов военной медицины умершего от рака в госпитале имени Бурденко - нашего Лёльку, весельчака, автора теории о сохранении жизненной энергии, гласящей, что когда у студента кончаются деньги нужно ложиться в постель и не вставать до тех пор, пока деньги не появятся: Лёльку, которого в период подготовки к выборам в Верховный Совет СССР послали агитатором на улицу Красных Партизан, в отдельно стоящий особняк, агитировать за известного таджикского поэта Мирзо Турсун-Заде.   Придя туда и представившись он, не разобрав фамилии хозяина особняка, начал его агитировать и хозяин узнал массу интересных подробностей биографии поэта, ускользнувших от официальной историографии, по причине не зависящей ни от Турсун-Заде, ни от историографии, ибо Лёлька выдумывал их в момент проведения упомянутой выше агитации. Простившись с агитатором хозяин особняка не поленился позвонить в институт - стоит ли говорить о том, что Лёля агитировал самого Турсун-Заде?   Ничего не знаю я о судьбе своих друзей Арзумановых - живы ли они? В коммунальной квартире в Жуковском живёт бывший комсорг нашего института, бывший зав. отделом ЦК КПТ, бывший министр Здравоохранения Таджикистана Иван Саженин. Бежал в Москву вместе с семьёй Азам Таирович Пулатов, академик, заведовавший кафедрой детской хирургии, с трудом устроившийся старшим научным сотрудником в институт педиатрии. Нет, не думали мы о такой судьбе.   Уехав в Россию мы сохранили добрые чувства к прекрасной горной стране приютившей нас, давшей нам высшее образование, мы с радостью приезжали на встречи с нашей юностью. С горечью мы читаем в газетах, смотрим по телевизору, выслушиваем рассказы очевидцев о всём том, что там происходит.   13 лет тому назад мы с Лёшей, Колей и Нелей побывали на тридцатипятилетии нашего выпуска. Ничто не предвещало грозу. Правда, прощаясь с нами, один из наших таджикских друзей Хаким, самый старший из нас по возрасту не сдержал слёз: "Увидимся ли мы в этой жизни, простимся друзья".   Наше общежитие в котором мы прожили шесть лет сожжено. Приехавший из Душанбе военный врач с нашей кафедры, бывший там в командировке, рассказал мне, что большая часть оставшейся в Душанбе профессуры перебралась жить в военный госпиталь, под защиту 201 дивизии.   Недавно передавали репортаж из Душанбе о том, что непримиримая оппозиция обстреляла из гранатомётов военный госпиталь. На улице вместе с операционной сестрой был застрелен Саша Майстренко - военный врач, окончивший на нашей кафедре курсы усовершенствования и посланный в Душанбе для оказания медицинской помощи.   Хочется верить в то, что этот многострадальный край обретёт покой и на землю Таджикистана придёт благословенный мир! Оглавление   www. pseudology. org