опубликовано 09 апреля 1989 года

Памяти Александра Иосифовича Роскина

Поздней осенью 1941 года, в возрасте сорока трех лет, погиб, защищая Советскую Родину, боец Московского народного ополчения Александр Иосифович Роскин, человек, оставивший после себя значительный след в нашей литературной и театральной критике, автор известных биографий Горького и Чехова, превосходных статей-предисловий к книгам О.Генри, Лондона, Мериме, Мопассана, Флобера, Анатоля Франса.

Прошло свыше пяти лет с той грозной поры, бесспорно самой страшной в жизни Советской республики. Произошли, пожалуй, не десятки, а сотни колоссальных событий, перенесших ужасный огонь войны от стен Москвы к стенам Берлина, события, перенесшие нас от ощущения скорбной тревоги за свободу и жизнь родной земли к гордому сознанию всемирно-исторической победы над гитлеровским фашизмом.

Каждый из нас, где бы он ни находился, духовно прошел этот огромный путь от леденящего края бездны к светлому царству победы.

За пять лет вырос огромный лес событий, в жизнь ворвались новые впечатления, десятки новых людей, установились новые связи дружбы и товарищества.

Кажется, что непроходимая стена пространства и времени, огня, дыма, страданий, радости легла между тем далеким, ушедшим за горизонт души и разума временем, которое мы называем предвоенным, и нынешними послевоенными днями.

2

Такие условия чрезвычайно благоприятны для действия закона забвения. Но благодетельный и жестокий закон забвения оказался бессилен по отношению к Александру Иосифовичу. И я убежден: не только в моем сознании, но и в сознании всех знавших Роскина и друживших с ним он продолжает существовать как живой, реальный человек.

Объяснение этому прежде всего должно искать в тех превосходно, умно и тонко написанных страницах книг, статей, очерков, критических работ, которые мы любим и помним. Но объяснение нашей живой и упорной памяти о Роскине не только в талантливых его работах.

В каждой новой жизненной и литературной ситуации, не обязательно торжественной, не обязательно важной, но и в обычной беседе, в литературном споре, во время каждодневной своей работы, в минуту грусти или веселья, вдруг, и всегда остро, всегда резко, толчком, вспоминаешь Роскина.

Вспоминается он не как торжественная и печальная тень ушедшего, а как живой, сегодняшний человек, товарищ в работе, спутник в дороге, драгоценный собеседник, спорщик, насмешник, человек то необычайно милый и деликатный, то ершистый, колючий, упрямый.

3

Роскин не только талант писательский, он талант человеческий. Он талант сложный, талант сложного характера, талант то ленивого, то деятельного, сильного ума, талант хандры, когда на него нападала хандра, талант чудесного, когда он был весел; человек очень особенного характера, человек органически изящный. Никто из тех людей, которых я знал и знаю, не умел и так восхитительно и мило шутить, как шутил Роскин, но никто не умел и так невыносимо молчать, по-роскински молчать, по-роскински хмуриться.

Видимо, и в этом, не только в его книгах, ключ той живой памяти, которую мы сохранили о нем, памяти, перед которой оказался бессильным закон забвения. Он был человеком искусства не только в своей работе, он им был в каждый час своей повседневной жизни, ибо, хотел он того или нет, его художественный характер проявлял себя в житейской повседневности. Потому так хорошо помнят его те, которых он одарил творчеством своей мысли, творчеством шутки, азарта, веселья, насмешки, улыбки, молчания, торжеством своей жизни...

Такие характеры не часты. По-видимому, таким талантом характера, художником, стилистом жизни был Багрицкий. Его тоже живо и остро помнят все, кто встречался с ним. В этом общность этих совсем не схожих людей. Таким изящным талантом личного бытия был Сулержицкий, которого нежно любил Толстой. Вот таков и Роскин; он не только создавал произведения, он сам был художественным произведением, живой, изящной, умной и совсем не легкой книгой. Общаясь с ним, вы словно одновременно писали о человеке и читали о человеке.

Он запомнился нам не только мыслями своими, острым и тонким словом, но и жестом, улыбкой, поворотом головы. Вот он входит в комнату, Александр Иосифович, — высокий, мне кажется, очень высокий, с большими белыми кистями рук, неловкий, но очень изящный в своей неловкости, входит шаркающей, смущенной походкой, она и тяжелая и легкая, с красивой, строгой, серебряной головой, — и оглядывает вас карими глазами, в которых душа Роскина, — умные, насмешливые и добрые глаза — воистину человеческие глаза.

Какое странное соединение ребячливости и жизненного опыта, житейской беспомощности и мудрого знания людских слабостей, беспечности и целомудренной работоспособности, тончайшего знания всех тонкостей запутанных человеческих отношений и поэтической наивности! Было когда-то сказано, что живой человек — это здание в лесах; смерть рушит леса, и здание встает во всей строгости своей, не только в сложности своей, а и в простоте.

4

Мне кажется, что главными линиями роскинского характера, линиями, обрисовавшими его внутренний контур, духовную архитектуру, были органическая, пропитавшая все его рабочее и житейское существо любовь к изящному, к прекрасному, душевная тонкость, чувствительность... Эти черты обычно сопрягаются с тяжелой сложностью, с академической, несколько отчужденной, музейной оторванностью от жизни.

В характере Роскина произошло обратное, редкое, драгоценное сопряжение — в нем его изящество, чувствительность и тонкость соединились с удивительной, живой и веселой простотой. Вот именно в этом соединении тонкости и простоты, изящности и житейской непосредственности и была главная линия архитектуры его духа. Мое знакомство с Роскиным произошло за несколько лет до войны, в ялтинском доме отдыха Союза писателей. Мы вновь побывали весной 1941 года в этом же доме отдыха и 20 мая вместе уехали в Москву, за месяц до начала войны.

Весна в Крыму необычайно, чрезмерно хороша — это щедрый, безудержный пир. В воздухе стоит хмельной туман пыльцы; цветы магнолии, иудина дерева, персиков, вишни, абрикосов, яблонь, глициний клубятся живыми облаками белых, розовых, фиолетовых лепестков. Цветущие сады, расположенные по склонам гор, кажутся потоком светлой лавы, медленно ползущим в море. Запахи эти так густы, зримы, осязаемы, что они смешиваются, сливаются с ощущением цвета, формы, тепла, солнца.

Ослепительные родники, ручьи, речушки живой, звенящей паутиной оплетают землю от каменных гор до прибрежного песка. В такие дни люди испытывают осязаемую радость от того, что они живут на земле — дышат, смотрят, ловят ухом шум моря. Вот в такой день мы ходили с Александром Иосифовичем по огромному фруктовому саду в деревне Дерикой, под огромным, в десятки десятин, узорным, белым потолком цветущих яблонь. Запруженный ручей затопил сад, и тугая ослепительная вода медленно пробиралась среди зеленой, плотной травы.

Мне думается, библейский рай следовало бы создать по образу и подобию этого человеческого сада. Роскин оживленно говорил и смеялся, перепрыгивая через озерца и ручьи, размахивая полусогнутыми в локтях руками, словно молодой аист, машущий неокрепшими крыльями. Мы говорили о книгах из «иностранной жизни», которые плохо удаются нашим писателям. — Вы заметили, — сказал Роскин, — в такой книге всегда есть пожилой поселянин, который каждую фразу начинает с восклицания «О!». «О, сударь, — сказал пожилой крестьянин...» — И он стал смешно и точно импровизировать искусственные диалоги иностранцев отечественного производства.

5

Потом он вдруг замолчал, поглядел по сторонам и серьезно, тихо, без всякой связи с предыдущим разговором сказал: — Знаете, я думаю, что это моя последняя весна, больше я весны не увижу. Эти печальные слова разительно не вязались с веселым садом, где мы гуляли. Видимо, эта мысль все время владела им в ту пору. Спустя несколько дней мы сидели в пустой гостиной дома отдыха. Роскин сидел у рояля и смотрел на клавиши.

Через гостиную прошла нарядная и очень манерная писательская жена. Роскин посмотрел на нее смеющимися глазами и сказал смешную и добродушную фразу о походке пожилой газели. Потом он заиграл вещь, совсем не соответствующую его веселым словам, и внезапно закрыл крышку рояля; он вообще редко играл до конца что-нибудь, заиграет — бурно, страстно — и вдруг остановится, оборвет, задумается и, если попросишь его продолжать, просительно и утомленно мотнет головой, скажет: — Нет, нет, мне не хочется.

Обычно Роскин играл лишь то, что отвечало его настроению, точно связывая свое настроение с определенной музыкальной фразой. Он помолчал и так же, как во время прогулки по дерикойскому саду, без всякой связи с предыдущим сказал: — Когда будут писать мой некролог, там обязательно, где-то посередине, после запятой, будет сказано: «...но мало кто знал, что он, кроме того, был отличным" музыкантом». Я согласился с ним: — Пожалуй, так и напишут. Но весь этот месяц он был оживлен, весел, много шутил, много и интересно говорил о книгах, музыке, вспоминал свое прошлое.

В воспоминаниях, в рассказах о самом себе он был резок и безжалостен, словно говорил о совершенно чужом человеке; не скрывал смешных "и неловких" положений, в какие иногда попадал. Случалось, на него нападал мальчишеский задор. Он предлагал: — Давайте пари... Назовите любую фамилию, мало-мальски известную, я без ошибки скажу вам имя и отчество. Затевалась игра, Роскина не жалели — называли не только великих людей, всероссийских знаменитостей, но - весьма второстепенных, полузабытых: то захудалого министра царствования Александра II, то провинциального губернатора николаевской поры. Иногда возникал спор, шли в библиотеку, проверяли.

Роскин был доволен — он оказывался прав. Не помню точно, в последнюю весну или за год до нее, мы с ним поехали на автомобиле из Ялты на Перекоп. Поездка эта оказалась довольно трудной. В дороге, когда мы ехали по низменной части Крыма, разразилась гроза с проливным ливнем, глинистый грейдер раскис, колеса машины стали буксовать, нас занесло в кювет, машина несколько раз застревала в грязи. Из идиллических удобств дома отдыха мы внезапно попали в обстановку, весьма напоминающую ту, с которой мы встретились потом на войне.

Мы выволакивали машину из налитых водой ям, перепачкались, передрогли под холодным ветром не защищенной горами крымской степи, сожгли весь бензин, взятый шофером из расчета на шоссейную прогулку, и очутились без горючего посреди степи, ночевали совсем не уютно. Печально и комично выглядели завернутые в кружевные бумажные салфеточки бутерброды, данные нам в дорогу, мы разворачивали эти пакетики грязными, занемевшими пальцами.

6

И вот мне показалась приятной, но, сознаюсь, в ту пору неожиданной раскрывшаяся в этой передряге новая для меня особенность характера Александра Иосифовича — он легко, по-простецки, по-солдатски легко переносил все невзгоды, ухая, подталкивая машину, весело помогал шоферу и упорно отказывался в пользу своих спутников от всяких маленьких удобств. В ту пору мне почему-то казалось, что автор предисловий к Флоберу, Франсу, музыкант и художник, должен приуныть и растеряться, когда он окажется застигнутым непогодой на безлюдной степной дороге в поздний вечерний час.

Это распространенный в обществе предрассудок касательно неприспособленности интеллигентов к лишениям, — Роскин был одним из тех высоких советских интеллигентов, которые в последующих безмерных по жестокости испытаниях войной опровергли этот взгляд. Немало их было на войне, мужественных и терпеливых рыцарей, рядовых солдат, музыкантов, певцов, писателей, поэтов, архитекторов, ученых, философов, сутулых и очкастых, чье титаническое терпение и духовная сила с честью провели их сквозь зной, дым, метели, сугробы, пыль, щебень и грязь бесконечных фронтовых дорог.

Тогда, в Крыму, во время маленького этого происшествия по дороге на Перекоп, терпение и добродушие Роскина к невзгодам показались мне случайной, не вяжущейся с его обликом чертой. Потом я понял: эта черта лежала в основе его характера — в соединении сложности и простоты, тонкости и милой непосредственности... Мы приехали на Перекоп...

Мне очень запомнилось вечернее посещение Турецкого вала, размытого дождем, ветром, временами. Солнце уже садилось, и мы спустились в ров, заполненный желтым вечерним светом. В воздухе было тихо и спокойно, а в траве шумели кузнечики. Этот мирный монотонный звук и тихий вечерний свет над местом грозных боев, естественно, настроили нас на печальные размышления. Роскин вскарабкался вверх по откосу, внизу уже лег сумрак, и он стоял, освещенный солнцем, — над темным рвом, без шапки, с серебряной головой, освещенный вечерним солнцем, и смотрел вниз, думал...

И в воздухе было совершенно тихо. Думал ли он, что спустя короткий срок и он станет на защиту великого вала советской обороны, в сто тысяч раз большего, чем этот... И думал ли он, что над местами великой битвы двух миров тоже вырастет трава и спокойное вечернее солнце сонно и спокойно улыбнется там, где он пролил свою кровь... Как ни странно, мне кажется, Роскин именно об этом думал. Вот почему мне это кажется. Мы уезжали в Москву 20 мая 1941 года. Автомобиль наш доехал до Алушты, мы были еще под впечатлением веселых и милых проводов. В том месте, где шоссе, шедшее все время над морем, круто сворачивало к северу, в горы, в сторону Симферополя, мы вышли из машины и подошли к воде.

Роскин стоял на мокром прибрежном песке, потом присел на корточки, коснулся руками дышащей воды и убежденно сказал: — Я прощаюсь с морем навсегда... Если это не так, то я перестаю верить предчувствию. — И затем, совсем уже тихо, добавил: — Черт, хочется плакать. То не было одно лишь внутреннее предчувствие. То было объективное знание. Теперь, вспоминая этот крымский месяц, я вижу, что тревога, печаль, мысль о грядущей грозе посещали Роскина именно в те минуты, когда сверкающая крымская весна была особенно хороша и беспечна... В весеннем прозрачном воздухе чувствовалась ужасная тревога, в тишине безоблачных дней царило роковое напряжение. Роскин ловил эту тревогу, это напряжение, ощущение надвигающейся грозы.

7

Вечерами он жадно слушал радио, набрасывался на свежие газеты, много говорил о политике. Европа была погружена во мглу, огромные армии закованной в сталь коричневой саранчи вырвались к побережью Атлантики, Северного и Средиземного морей, почти бескровно покорив Европу, переправились на планерах на остров Крит. Запад был покорен, и медленный, тяжелый взор рейхсканцлера обратился к советскому Востоку.

Вероятно, в те дни, когда мы гуляли среди цветущих ялтинских садов, среди весенних ручьев и глядели на спокойное море, из тайного сейфа новой имперской канцелярии Гитлер вынул план «Барбаросса» и разослал его своим фельдмаршалам и генерал-полковникам, командование вермахта отдало приказ о переброске моторизованных войск и баз горючего, о концентрации авиации и артиллерии на восточных границах рейха. Мне думается, что солдат армии морали и красоты Александр Роскин объединил в мыслях своих судьбу мира со своей личной судьбой, потому он заговорил о своей последней весне под цветущими яблонями Дерикоя и потому ему хотелось плакать там, где крымский асфальт навеки разлучил его с морем.

То было предчувствие личной судьбы, основанное на суровом и жестоком знании мировой катастрофы. В поезде Роскин был грустен и весел, он умел объединять эти два чувства. 22 июня 1941 года, после речи товарища Молотова, ко мне пришли друзья, двое из них — Роскин и Василий Тихонович Бобрышев — не вернулись с войны.

Вместе мы пошли на митинг в Союз советских писателей. Какая пропасть легла между той ялтинской весной и этим железным жестоким днем. Все последующее время мы виделись с Александром Иосифовичем почти ежедневно. Часто он оставался ночевать у нас. Все это время он был печален, мрачен и спокоен. Он и в эти дни не хотел решения своей судьбы отдельно от судьбы общей, судьбы народной.

Мне особенно запомнился один вечер. Мы сидели в темноте у раскрытого окна на даче. Сколько спокойной и безысходной печали было в роскинских словах. «Я иду умирать», — сказал он. Это был печальный и трагический разговор, во мгле, среди неясного шума деревьев, среди темных, как черные тени, затемненных домов. Поистине страшная бездна легла между этим часом и тем дерикойским цветущим садом, где мы гуляли так недавно.

Дни мира и дни войны, как бесконечно велико их различие! В этот вечер все прошедшее казалось нереальным, была одна лишь страшная, жгущая душу реальность — победоносное и стремительное движение к Москве немецких танков. И этот трагический разговор было порожден реальностью войны. Но Роскин, печальный и спокойный, остался таким же неизменным, каким знал я его в дни мира. Его печаль была благородна и чиста, его духовное существо осталось таким же изящным и простым, его любовь к тому, что он любил, не дрогнула и не потускнела.

8

Мне приходилось нередко видеть людей, чей духовный облик вдруг уродливо искажался под чудовищным давлением катастрофы, страха смерти, физической муки. Духовная неизменность — именно в ней главное — решающее для человека проявление характера цельного, чистого, характера морального. В этой духовной неизменности золотая сила народа.

Ее я видел во время сталинградских боев. Там простые русские люди в вихре смерти и физических мук, на грани бытия и небытия, сохранили во всей своей несказанной прелести духовную неизменность народного характера: простоту, терпение, любовь к правде, рассудительность, привязанность к детям и старикам, уважение к труду и спокойный, грустный юмор.

Вот этой духовной неизменностью обладал Александр Иосифович Роскин. Все изменилось, но человек, говоривший со мной в канун решения своей судьбы, остался неизменным. И я глубоко убежден, что таким же простым и чистым, верным морали, духовному изяществу и человеческому добру встретил он час своей мученической смерти.

В последний раз я видел Роскина 05 июля 1941 года, за день до ухода ополчения из Москвы на фронт. Он стоял среди пыльного пустого переулка и смотрел вслед близкому ему человеку, женщине, уходившей после прощания с ним. Вот она дошла до угла, свернула в переулок, а Роскин все стоял среди мостовой... Я не окликнул его. То было прощание с жизнью...

Часовой, стоявший у дверей казармы, с любопытством смотрел на высокого человека, застывшего среди улицы. Роскин махнул рукой и решительным, быстрым шагом пошел к двери... Вот таким я его помню и сейчас, седого, высокого, быстрым шагом идущего навстречу своей благородной и суровой судьбе. В заключение мне хочется сказать вот о чем.

9

Самой постоянной и страстной привязанностью Роскина был Чехов — чеховский рассказ, чеховская повесть, театр Чехова. Уже в 20-х годах, юношей, он писал о Чехове. Война застала его в разгар работы над трилогией, посвященной Чехову, он успел опубликовать лишь первую часть ее. Эта привязанность, эта любовь к Чехову не носила профессионального литературоведческого, что ли, характера.

Корни этой любви очень глубоки, она в самом духовном существе Роскина. В нем были неотделимы его литературные привязанности, любовь от органического, житейского его существа. Он был родным братом чеховских трех сестер, братом и другом полковника Вершинина, старого профессора из «Скучной истории», Мисаила из «Моей жизни», доктора Астрова.

Внутреннее родство объединяло его с этими людьми, прочно вошедшими в историю нашего общества, нашей мысли, нашей культуры. Гений Чехова вызвал их из смутного хаоса предреволюционной русской жизни, определил их хрустально ясное бытие в нашем сознании. В этих людей Чехов вложил свою веру в торжество морали, доброты, науки, разума и творческого труда над темным миром чванливого невежества, жестокости и предрассудков.

Чехов осуществлял самого себя в этих замечательных людях — милых, умных, неловких, изящных и добрых, сохранявших свою духовную неизменность, свою чистоту и благородство во тьме русской предреволюционной жизни. Он осуществлял в них свое духовное существо, делал его зримым, весомым и мощным, так же как Толстой осуществлял свое могучее, сложное и великолепное духовное нутро в Безухове, Болконском и Левине. Чеховского героя критика склонна была в свое время винить в безволии и слабохарактерности…

10

Мне кажется, что в столкновении Советской России с тем злом, равного которому не видел мир, Роскин опроверг этот упрек к Чехову не пером своим, а кровью. Он был плоть от плоти той высокой, умной и простой разночинной интеллигенции, которую любил, в которую верил Чехов.

Он был органически близок Чехову, близок всем складом своим. И когда седой, высокий человек Александр Роскин пошел на Западный фронт бойцом Народного ополчения, он шел от имени тех и во имя тех, кому он посвятил годы своей литературной работы, во имя той русской свободы, в которую верил Чехов сердцами и верой своих героев.

Пусть же навсегда сохранится связь Чехова с рядовым Московского народного ополчения Александром Роскиным, павшим, защищая Советскую Родину, осенью грозного сорок первого года.

www.pseudology.org