Детская литература, Ленинград, 1971 Емельян Ярмагаев Приключения Питера Джойса Часть III. Рассказывает Бэк Хаммершельд Глава XII Мудрость состоит в том, чтобы упорно не делать того, чего не хочется. И при этом изящно уклоняться от неприятностей. Изречения Питера Джойса Прескверное настало пробуждение. Из райской кущи снов — в раскаленное горнило действительности. Американские северные леса лишены подлеска, ветви начинаются высоко от земли, поэтому в утренней сизой дымке видно далеко, что делается в лесу. Я очнулся от какого-то странного бреда, прислушался, как гудят лягухи на болоте, как жалуется козодой, и вижу: меж стволами буков, хемлока, сосен, можжевельника вскачь несутся олени. Их много, бегут они панически, высоко подпрыгивая… Что-то не понравилось мне это бегство. Голова Алисы лежала у меня на плече, ее руки обвивали мою шею. Я осторожно освободился, и она не проснулась. Взял ружье, подсыпал на полку пороха. Бегство, прыжки и треск продолжались; пожалуй, минуты за две промчалось все стадо, голов сто, и настала подозрительная тишина. Похоже, их кто-то гнал. Кто же? Оглядываясь, заметил я это чудовище. Оно двигалось большими прыжками: прыгнет, пригнется к земле и замрет, так что я мог рассмотреть его в полное свое удовольствие. Цвету оно было зеленовато-серого, с оранжевыми и бурыми подпалинами по всему телу, и во всем облике — никакого обаяния. Голова тигра, морда заостренная, как у кошки, да еще представительные бакенбарды и стоячие уши. Красотка эта явно охотилась за оленями, но увидела нас, и планы ее изменились: очевидно, мы показались ей повкуснее. Повернулась — и шасть в нашу сторону! Прыгнула, приникла к земле и ползет, и уши наставила самым наглым образом, а глаза — два круглых желтых огня! Я потянулся за головешкой — что ты скажешь: сучья в костре выгорели дотла, и взять в руку нечего! Эта тварь все подползает, на ушах кисточки от жадности трясутся, и глаза — пустые, желтые — уставила прямо на меня, точно прикидывает, сколько из меня выйдет жаркого. Дал я из ружья прямо между этих дьявольских глаз. Предсмертный прыжок она сделала великолепный, ее визг и гром ружья слились в одно — и вот она уже бьется на земле в судорогах, роет лапами землю. Бедная моя Алиса вскочила, вскрикнула, в ужасе схватилась за меня. — Ничего, — говорю, — это просто большая кошка, рысью называется. Кошечка была длиной в добрый ярд, а вид ее когтей и медведя заставил бы сконфузиться, так что я немало гордился. Вознамерился было содрать с нее шкуру, но Алиса отчаянно этому воспротивилась: уйдем да уйдем отсюда, здесь страшно. Мы быстро собрались в путь и пошли. Однако ушли недалеко. — Алиса, родная, — говорю я, — дело неладно. Слышишь шум? — Да, милый, — говорит она. — Какой странный… Что это шумит, как ты думаешь? — Хотелось бы, чтоб это шумел не океан, — отвечаю я, а сам уже по запаху ветра чувствую: он. Мы заблудились, и немудрено: вместо того чтобы наметить ночью путь по звездам на запад, мы ссорились и мирились, и вот вам результат: нет дороги на запад, есть морской берег. Нечего делать, пошли на восток, к морю. Важно было по каким-нибудь приметам установить, где мы странствуем, в какую береговую точку выйдем и далеко ли она от поселка. Алиса хромала, идти ей было тяжело, она обняла меня за шею и старалась полегче ступать больной ногой. У меня была мысль развести на побережье огонь: авось заметят нас Индейцы-рыбаки и подберут. И часу не прошло, как даль разомкнулась и посветлела, ветер стал упруго давить в наши лица, меж соснами обозначилось могучее движение валов — и вот он, пожалуйста, океан. Но берег оказался не пуст. Между одинокими соснами там и сям поднимались голубоватые дымы, горели костры, и около них мы увидели людей. Да, множество было людей, целый лагерь, и это меня совсем не обрадовало. — Идем скорей назад, — шепнула Алиса. — Ох, Бэк, как нам не везет: ведь это пираты! Я и сам видел, что это не Индейцы и не рыбаки. Повсюду так и сверкали клинки, солнце играло на стволах составленных в козлы ружей, и самое лучшее было убираться отсюда, пока нас не заметили. Мы так и сделали, но далеко уйти не смогли: надо было поправить лубки на ноге Алисы. Мы спустились в овражек, расстелили одеяла и сели на них. К великому нашему ужасу, послышался топот конских копыт, пофыркивание лошадей, и из-за деревьев появились два всадника, а между ними пеший. Они выехали на возвышенность, а мы остались внизу. Признаться, хватало мне потрясений и без этого, но, видно, уж такая несчастная моя звезда. Слышу до дрожи знакомый голос: — Какая милая парочка, Том: сидят себе в гнездышке, словно две овечки! И леди Лайнфорт грубо выругалась. — Да, парочка недурна, — сказал наш бывший пастух — старший сын леди, как я узнал от Питера. — Однако они в опасном соседстве с оружием, мама. Чего доброго, выстрелят сдуру. — Я им выстрелю, — сказала леди. — Эй, Алиса! Дрянная девчонка, мерзкая развратница, что ты делаешь в обществе этого парня? Подумай, Том, ведь это у нас в роду. Твоя Бабка, леди Прессли, урожденная Лайнфорт, пятнадцати лет удрала с каким-то кузнецом из Серрея. Что еще извиняет мою дуру, так это то, что я была в ее возрасте тоже ого-го. Они стояли над нами на краю овражка, оба верхом на лошадях. Коней держал под уздцы Дик Смоуг, конюх из Стонхилла. Я взглянул на Алису: бедная, она со страху ничего не понимала и только крепче обняла меня за шею, моля, чтобы я прогнал этот кошмар. Я бережно снял ее руки, встал и взял ружье наизготовку. — Смотри, Бэк, — опасливо сказал сэр Томас, — оно может выстрелить само. Я знаю такие случаи. — Не дури, Бэк, — грозно сказала леди. — Ты всегда был разумный, славный малый, и я тебя в обиду не дам. Мне плевать на то, что ты натворил. Украл ее, что ли? Сколько раз сэр Дрейк был на волоске от виселицы, а стал адмиралом. Будь умницей, и с тобой обойдутся по-человечески. — Не верь матери, не верь! — закричала Алиса. — Она такая коварная! — Ерунда, — спокойно сказала леди, — я на него даже не очень сержусь. Пусть только поймет ситуацию, и все будет хорошо. Слушай, Бэк: куда это ты задумал тащить ее с хромой ногой? Не в лес ли, кишащий дикарями? Хорошо ли это по отношению к девочке, да и ко мне, которая была с тобой добра? Она была права, и я молча это признал — Можете считать, что вам здорово повезло. Кто-то из вас стрелял, и мы услышали, а могло быть похуже. Ну, положи ружье, Бэк, и помоги ей подняться. — Не сдавайся, Бэк, не сдавайся! — кричала в ужасе моя любимая. — Они нас разлучат! Она была вне себя и пыталась куда-то бежать. Вдвоем с Диком мы соорудили носилки и, уложив ее, понесли. Хитрюга Дик, подмигнув мне, стал так, чтобы Алиса и я, шедший у ее ног, могли видеть друг друга. — Вот и прекрасно. — говорила леди, сопровождавшая нас верхом. — Сказать по правде, не такой уж плохой выбор сделала девчонка… что улыбаешься, Том? Я человек без предрассудков: в наше время герцогини — и те сплошь да рядом выходят за пивоваров. Но у тебя, Бэк, нет ни денег, ни почетной профессии, и ты про женитьбу забудь. — И не подумаю, — сказал я ради Алисы, которая с мучительной тревогой смотрела на меня. — Я люблю вашу дочь… — …больше жизни, не так ли? — участливо подсказала леди. — Можешь не продолжать, мой мальчик: я смотрела "Ромео и Джульетту" Уила Шекспира, когда тебя еще на свете не было. Помни, Бэк: многое зависит от того, как ты себя поведешь. И ты тоже, дочка, не захочешь, чтобы его вздернули на твоих глазах. Таким образом старая разбойница взяла нас в руки. Я не сомневался, что, при всей ее симпатии ко мне, она не задумается меня повесить, если понадобится, и Алиса это знала. Поэтому ей ничего не оставалось, как делать мне признания глазами, а мне — ободрять ее улыбками. Мы спустились к берегу и сказались в центре большого лагеря. Вокруг костров сидели и бродили мужчины, — увы, совсем мне неизвестные — из стонхильцев остался один Дик. Все наши парни либо погибли в море, либо разбрелись по Вест-Индским островам. Леди уже несколько раз набирала для "Голубой стрелы" новые экипажи. А вот сама "Голубая стрела": она покачивалась на якорях в полукабельтове от берега и имела точно такой вид, как тогда, когда леди уплыла на ней полгода назад. Экипаж после длительных скитаний расположился на американском берегу для разведки, дележа добычи, починки корабля и отдыха. Очевидно, леди разузнала в Бостоне или еще где-нибудь о местонахождении своих земляков, рассчитывая на их помощь, а может быть, и на участие в делах; кроме того, она имела право на обширные земли в наших краях. Ей оставалось только уточнить, где мы находимся. Сэр Томас отплыл в шлюпке на люгер, с ним леди отправила Алису, а мне велела побыть на берегу. Тяжело было нам при расставании смотреть друг другу в глаза. — Если ты покинешь меня, я утоплюсь, — только и сказала мне Алиса на прощанье, и видно было, что она не шутит. Никто ничего у меня не отобрал, меня не тронули, даже предложили поесть из общего котла, от чего я конечно не отказался: пираты учли, что я знаком с их начальницей. У самого берега сушились сети, и возле них, зашивая порванные ячеи, стоял человек, облик которого был мне как будто известен. Я подошел ближе и, к своему удивлению, узнал Кристофера Холкомба, бостонского лоцмана. — Здорово, Крис! Ты-то как здесь очутился? Он тоже меня узнал, но радости не выказал никакой. Хмуро оглядел с головы до ног и буркнул: — Я-то? Подневольный лоцман на "Стреле"; а тебе что за дело? — Ничего. Просто рад тебя видеть. — Ну, а я — так себе, не очень, — отрезал Крис и повернулся ко мне спиной. Меня неприятно поразила эта холодность, и не сразу я понял, что рыбак просто-напросто причислил меня к пиратам, которые изловили его суденышко и заставили нести у них лоцманскую службу. Потом меня подозвала леди и привела в свою палатку — богатую, из синего шелка с золотыми кистями. Мы вошли туда вдвоем, и она уселась в кресло, которое там стояло, а мне предложила табурет и велела рассказать всю историю нашей колонии с начала до конца, что я и сделал. Выслушав, она заметила только, что стонхильцы всегда были олухами, таковыми же и пребудут до скончания веков, так что ее нисколько не удивляет конец этой истории. "А теперь послушай меня!" Леди была превосходной рассказчицей: у нее в избытке имелись и юмор, и наблюдательность. В ее передаче морские сражения, странствия "Голубой стрелы" и победы, которые она одержала, звучали чудесной сказкой. Все оборачивалось для этой разбойницы удачей: и опасности, и нападения, и отступления. Добыча у экипажа скопилась огромная, и моя Алиса превратилась в богатейшую наследницу, а я как был, так и остался пастухом и земледельцем. Тут леди круто сменила курс и начала рассказывать про англичанина Генри Мейнуэринга: каким он был ничтожным адвокатишкой и каким стал славным и знаменитым, когда вышел в море с командой удальцов и нажил сказочное богатство. Даже наш старый добрый король Джеймс не брезговал его обществом, назначил его губернатором Пяти Портов и лично просватал за него прекраснейшую даму из своих приближенных. — Отсюда ты видишь, Бэк, что для тебя лучше, — благодушно заключила леди Элинор. — Прозябание в глуши на клочке земли с коровами и овцами или блестящая будущность, которая перед тобой открывается. Тут она сделала мне несколько комплиментов, добавив, что хочет меня видеть одним из офицеров "Голубой стрелы", а тогда она сама впоследствии обвенчает со мной Алису, если только я проявлю себя молодцом. С этими словами она меня отпустила, прибавив, что я могу находиться где хочу и делать что вздумается, пока "Стрела" не выйдет в открытое море. …Теперь, через сорок с лишним лет, пиратство еще в большем почете, чем раньше: названия островов Ямайка и Тортуга гремят по всем океанам, а такие, как сэр Генри Морган, прославили английский флот. Но и в мое время только немногие видели в этой профессии что-то предосудительное, и нет ничего странного в том, что бедная моя голова после этого разговора закружилась. Кроме того, не успели меня разлучить с Алисой — старая Ведьма сделала это нарочно! — как без нее мне стал не мил белый свет. Я бродил вдоль берега и все думал о ней, думал… Неужто судьба моя — стать пиратом? Крис Холкомб все еще торчал около своих сетей — видно, боялся, что их порвут из озорства. Я долго не решался к нему приблизиться. Потом все-таки подошел. — Как там наша Анна поживает, Крис? — Ничего, — отрывисто сказал он. — Честная она Женщина, работящая — не чета тебе, сукин ты сын! Торопясь, я рассказал ему все. Крис очень быстро уловил, в чем своеобразие моего положения. — Вот как, — заметил он помягче. — Значит, девчонка твоя — это наживка, а приглашение стать пиратом — вроде крючка? Ну и как, заглотнешь его, что ли? Я что-то промямлил — Не валяй дурака! Знаешь, сколько у них погибло народу и сколько они сами загубили христианских Душ? Не всякий может заплатить выкуп, который они дерут, а это их главная доходная статья. Пленные у них мрут как мухи, я сам видел, как они скинули в море восемь человек только потому, что не было возможности получить выкуп. Твоя леди еще ничего, а сын ее, Томас этот, настоящий душегуб. Сказать, что на его языке называется "смотать клубочек ниток"? Возьмет пленного… — О, не надо подробностей! Говори, Крис: что нам делать? Он быстро огляделся по сторонам. — Улыбаться, — велел он, — за нами следят. Вечером встретимся на люгере. Не будь я Холкомб, если не найду способа дать с тобой тягу от этой чертовой бражки. И девчонку твою захватим.   Глава XIII Всюду неистовый клич: золота, золота!.. О низкое корыстолюбие века! Заменить бы это презренное слово индейским словом "табак" — таким благозвучным, мирным, домашним… Все равно за табак метрополия платит золотом. Изречения Питера Джойса Скоро в отдаленном конце лагеря разнесся шум: поймали какого-то рыбака-Индейца. Индеец держался совершенно невозмутимо, точно был сделан из дерева. Выяснилось, что шум был поднят не из-за него — подумаешь, невидаль! — а из-за какой-то вещички, которую случайно обнаружили на его сетях из дикой конопли. Ее с торжеством показали леди Лайнфорт. Я видел, как у нее вспыхнули глаза. Она внимательно рассмотрела предмет, держа его на ладони. Я тоже его разглядел. Это был бубенчик из металла, принадлежность обряда шизукано — волшебства. Леди нетерпеливо поискала кого-то глазами, позвала переводчика, но он остался на корабле. Посыпались юмористические предложения — например, поджарить Индейцу пятки, чтобы научить его говорить по-человечески, — и тогда из Толпы выступил Крис Холкомб. — Разрешите мне, леди, — сказал он угрюмо. Обратясь к Индейцу, Холкомб бросил ему два-три слова на межплеменном наречии, и тот ответил. — Он говорит, что он из рода "Того, чьи ноздри широки и прекрасны", то есть оленя, а его народ живет за два солнца отсюда. — Спроси его, Холкомб, откуда у него эта вещь и есть ли у его народа что-либо подобное, и в каком количестве. — Леди, его трудно понять. Как будто он говорит, что красная медь, из которой сделана эта игрушка, не имеет цены, она мягкая и для работы не годится. Он охотно подарит ее Большой Белой Матери… — Мне нужно знать, где есть еще такие вещи! — жестко сказала леди. — И посоветуй ему, если он не хочет расстаться с жизнью, открыть, от кого он получил эту штуку. Надо еще проверить, — проворчала она, обращаясь к одному из пиратов, — из золота ли это. Прикоснувшись рукой к шляпе, тот ответил: — Осмелюсь посоветовать, миледи: сэр Томас в таких вещах дока, его надо спросить. — Хорошо, приготовьте шлюпку. Ты тоже отплывешь со мной, Бэк. Пиратский лагерь охватило сдержанное возбуждение. "Нашли золото", — говорили вокруг полушепотом, как-то даже с испугом, точно весть была такого огромного значения, что нельзя в нее и поверить. Все пришло в движение, исчезли беспечность, болтовня, вольности в обращении с командирами. И получаса не прошло, как леди, Крис, двое ее помощников и я оказались на борту "Голубой стрелы". Томас Лайнфорт был нездоров и сидел, накинув халат, в роскошной капитанской каюте. Здесь, за столом, состоялся совет. Первым делом леди показала сыну бубенчик. Ковырнув металл длинным ногтем, поболтав бубенчиком в воздухе, сэр Томас объявил: — Золото, мама. Чистейшее первородное золото, без примесей. Как вы его нашли? Когда ему объяснили, он глубоко задумался. Бормоча: "Не может быть. Неужели?.. А все-таки… " — он побродил по каюте, потом сказал: — В том, что золото попало в руки этого дикаря, нет ничего невероятного. Меновая торговля идет по всему побережью и вглубь. Но здесь золота нет, это точно известно. Виргинцы, которые пытались найти его, стали посмешищем всей Англии. Что ты скажешь об этом, бостонец? Холкомб лениво повел плечами. Вид у него был загадочный, и леди разразилась бранью: она не позволит водить себя за нос ни паршивому бостонцу, ни собственному сынку. — Я иду на это племя, как оно там называется, и выманю у него золото или сотру его в порошок! — азартно кричала леди. — Самое простое — это развалиться на постели и твердить, что золота нет! Золото есть! Его просто еще не нашли. Сумели бы испанцы открыть серебряные рудники в Потоси, если б сидели, как мой сын, по каютам? Сэр Томас иронически усмехался. Вид его говорил: "Уж если мамочке что взбредет в голову… " — Кого ты возьмешь с собой проводником кроме Индейца? — Холкомба, — сказала леди. — Он из этих мест. — Не бери. Если его случайно подстрелят, другого лоцмана в этой глуши не найдешь. — Ты прав, — сказала леди. — Ну, а ты, Бэк, хочешь пойти с нами в эту интересную экспедицию? Я отозвался на предложение с великой охотой: там наверняка представится случай удрать… только как быть с Алисой? С усмешкой, которая к ней шла, хитрая старуха сказала: — Клянусь своим флагом, цены нет этому парню, да больно уж он прыток. Нет, Бэк, посиди на "Стреле": жалко лишать Алису такого кавалера. Кстати, Алиса была в соседней каюте: в створке дверей был виден ее блестящий подсматривающий глаз. Пропади все пропадом, мне нужна она и больше никто! Как только совещание кончилось, леди ушла на палубу вместе с сыном, а я был предоставлен самому себе, чем и воспользовался. Это была крохотная каютка, похожая на фонарь, вся обшитая атласом. Нога тонула в ковре, которым был устлан пол, а на постели лежало покрывало из вытканного серебром голубого бархата. Некоторое время мы молча обнимались и смотрели друг другу в глаза. Я счел нужным заметить ей, указав на покрывало: — Помните. Алиса: все это суета! — Благодарю за наставление, сэр пуританин, — сказала она, насмешливо присев. — Красивые тряпки в новинку только для вас, я к ним привыкла с детства. Взяла со столика шкатулку, открыла — господи! Браслеты, ожерелья, кольца, подвески… — Хотите, все выброшу за борт? — Нет, зачем же, — сухо сказал я. — Оно денег стоит, да и не ваше. — Мое. Брат подарил. Но почему мы говорим на "вы"? Лучше скажи, что ты придумал. — Пока ничего. — Вот видишь, — грустно сказала Алиса, — обличать суету ты мастер, а сообразить что-нибудь… — Трудно. Леди Лайнфорт распорядилась, чтобы нас охраняли. А скажи честно: жаль тебе менять эту роскошь на прялку, на иглу? Алиса отвернулась и села на бархатное покрывало. — Вот теперь ты начал меня испытывать, — холодно сказала она. — Я и так креплюсь изо всех сил. Лгать не стану: да, отказаться от красоты, от удобств не легко. Ну и что же? На меня нашла злость. С какой стати мне, Йомену и пастуху, связываться с этой в пух и прах разодетой богачкой? Она что-то почуяла — вскочила, бросилась ко мне на шею, залилась слезами. — Бэк, милый, нас разлучают, между нами уже отчуждение! Что ты делаешь, почему мне не веришь? Тогда я малость оттаял, обнял ее и думаю: отравленный воздух здесь, в этой каюте, еще немного — и он нас погубит. На этом свидание прервалось, потому что во все поры наших тел проник голос хозяйки корабля. Леди горланила на весь люгер: — Почему до сих пор не вымыта палуба? Ко мне, Шарль ле Комб! Сюда, Джек Блэквуд! Я вас не за тем оставляю, чтобы вы сутками дрыхли и пьянствовали! Я поднялся на палубу. Там, уже совсем одетая в путь, распоряжалась леди Элинор. — Ну, вот тебе, Бэк, достойная компания, — сказала она. — Мистер Блэквуд и мсье ле Комб. Это интереснейшие джентльмены, Бэк, я сама с удовольствием бываю в их обществе. Заметь, каждый из них обладает такими качествами, как бдительность, зоркий глаз, беспощадность. А ты, бостонец, сослужи мне последнюю службу: побереги корабль. — Последнюю — это слышу в сотый раз, — пробурчал лоцман. — Не возражай, грубиян! Скоро я вернусь и отпущу тебя, поверь, не с пустыми руками. Блэквуд, Шарль, вы знаете свои обязанности, и горе вам, если я по возвращении найду что-нибудь не в порядке! Оба джентльмена поцеловали ей руку, она спустилась по трапу в шлюпку и стояла на корме, прямая, отважная, в длинном черном плаще. Было ли в ее победоносной осанке на этот раз что-то комическое? Ярко-рыжие ее волосы, вылезавшие из-под широкополой шляпы с перьями, долго мерещились мне уже после того, как шлюпка отвалила от кузова люгера, повернула, блеснув веслами, к берегу и след ее сгладило волной… Рыжая! Есть что-то зловещее в этом цвете, он напоминает зарево. Джентльмены, стоявшие на палубе, тоже проводили ее взглядами. Одни из них был изможденного вида, с выпученными глазами, на первый взгляд похожий на протестантского мученика, недавно снятого с петли. Он чопорно сказал мне: — Приятно видеть пуританина на этом благородном судне, сэр. Я тоже сторонник Кальвина, но к его учению у меня есть свои дополнения. Благослови вас бог, сэр! И, приподняв черную шляпу, ушел вниз — Счастлив побыть в вашем обществе, мсье! — весело сказал второй, дугообразно изгибаясь в поклоне. Черная борода у него начиналась от самых глаз — блестящих, смеющихся. — Я люблю молодых собеседников. Что может быть лучше молодости? Желаю приятно отдохнуть! И тоже исчез. Холкомб и я остались на палубе одни. — Кроме них еще трое, — сказал он, не глядя в мою сторону. — Сын леди, конюх и швед — этот пират не оправился от ран. — Но пуританин, мне кажется… — Хладнокровный убийца, Бэк. Бормоча молитвы, застрелил человека. — Француз как будто подобрей? — Весельчак, как же. Помирал со смеха, глядя, как сталкивают за борт связанного купца из Лиссабона. От нечего делать я спустился под корму, где за тонкими переборками топали и ржали лошади. Славные были лошадки — испанской породы, черные, с белыми чулочками на ножках и звездочками на лбу. Туг же в углу дремал Дик Смоуг. — Хелло, Дик, — сказал я. — Что-то ты скучно живешь. Дик зевнул. — Конечно в Соулбридже конюшня получше, — сказал он лениво. — Но лошади — они всюду лошади. — Дик, а что, если нам удрать отсюда? Дик немного подумал. Отличительной чертой этого молодца, которого я знал с детства, было равнодушие ко всему, что не лошадь или не кружка пива. На "Голубую стрелу" он попал, в сущности, случайно: при бегстве с флейта леди захватила его с собой в качестве гребца. — Нельзя, — вяло сказал Дик. — Ты знаешь ее, Бэк, она с нас шкуру спустит. Уж я тут насмотрелся. — Неужели тебе неохота домой? — Эх, миляга! — протянул Дик. — Где мой дом — под теми соснами, что ли? И что я буду там делать? Лошадей в твоей Америке не водится, разве что на юге, у испанцев. А до Англии далеко. Он безучастно пожал плечами и отвернулся. На этого ленивого холуя, выросшего в барской конюшне, рассчитывать было нечего. Выдать он не выдаст, на этот счет у Смоуга были свои правила, но и только. В тоске и праздности бродил я там и тут, пока швед — он был на корабле коком — не пригласил меня от имени сэра Томаса пообедать в капитанскую каюту. Это был интересный обед. Не удержусь — расскажу о нем подробно. На столе блистали серебром и фаянсом шесть приборов, стояли вина, фрукты и прочее, а за столом восседал сэр Томас в качестве хозяина. Вид у него был жалкий: нос опух, глаза мутные, и он то и дело сморкался в салфетки, поскольку носовые платки были уже мокрешеньки. При моем появлении он несколько оживился и, сильно гнусавя, сказал сотрапезникам: — Это мой старый друг Бэк Хаммаршельд. Отличный парень, джентльмены, только много воображает о себе. Ручаюсь, это у него со временем пройдет, когда мы ему покажем широкий мир. Как тебе нравится сервировка, Бэк? Мы к ней привыкли, Бэк: ни к чему так быстро не привыкаешь, как к роскоши. Но и платим мы за нее щедро, не так ли, Блэквуд? Мистер Блэквуд важно на это ответствовал: — Сегодня предался я сладостным и весьма чувствительным размышлениям о спасителе нашем Иисусе Христе. Все посмотрели на него с удивлением. — Его личность, происхождение, связи, положение в обществе, наконец, дом не вызывают во мне сомнений. Так почему я до сих пор не вступил с ним в деловые отношения? Мсье Шарль сказал: — Уж лучше вступи в сделку с дьяволом, Джек. По крайней мере, обе стороны хорошо знают друг друга, ха-ха-ха! — Молчи, суеверный католик, — с достоинством возразил мистер Блэквуд. — Не твоим нечистым устам осквернять высокие чувства моей общности с Христом! После этой небольшой пикировки все трое мирно принялись рассуждать о делах своей профессии. Сперва — о собственной базе на каком-то острове Санта-Каталина, потом — о пристанищах турецких и французских пиратов, островах Мадейра и Сент-Кристофер. О том, что французские корсары прочно обосновались на Мартинике, Мари-Галант, за англичанами же пока остаются Барбадос, Невис и Тортуга, но есть опасность, что и Тортугу захапают французы. О том, что на Эспаньоле появились какие-то "береговые братья", буканьерыили флибустьеры, черт их разберет, и как прискорбно, что в благородную профессию суются всякие недоучки и дилетанты. Прозвучали славные имена Франсуа Леклерка, Томаса Баскервилля, Джона Гоукинса. Упомянули Пита Хейна, который водил эскадру из тридцати судов и вообще был бы свойский парень, не будь он, к несчастью, голландцем. Слушать их было интересно. Должно быть, польщенные моим вниманием, они переключились на деловые операции, отдавая, впрочем, должное еде и вину. — Похищение и продажа детей в колонии — дело, не угодное Христу, — заметил мистер Блэквуд. — Ибо, сколько я замечаю, прибыль от этого грошовая. — Кошениль выгодней, — согласился мсье ле Комб. — Это такие насекомые, мсье Бэк, из которых добывают очаровательную красную краску. Когда мы захватили испанскую галеассу… В это время явилась Алиса — в шикарном платье с голыми плечами, свежая, благоухающая, причесанная, я бы сказал, с порочной изысканностью. Вообразите, что я испытал, когда оба джентльмена вытаращили на нее глаза. — Ручку, мисс Лайнфорт! — вскочив, расшаркался ле Комб. — Какой подарок, нет, скажу сильней: какая улыбка фортуны! Алиса, опустив глаза, тишайшим образом села под эти дифирамбы на место, но не поручусь, что ей не было лестно это греховное внимание. Вошел Крис Холкомб, мрачный, как камни утеса, сел рядом с Алисой и принялся жевать с такой сосредоточенной злостью, точно телятина была останками леди Лайнфорт под красным соусом. Сэр Томас ел мало и время от времени оглушительно чихал в салфетку. Пока сестру занимали разговорами, он прицепился ко мне. — Мы с тобой скоро поймем друг друга, да, Бэк? — гнусавил он мне в лицо. — Ничего, что ты когда-то задирал передо мной нос. Я это давно забыл. Хочу тебе рассказать, как жили Лайнфорты прежде. Я знаю, тебя пленяют такие рассказы… апчхи! Вот подлость какая! Здорово я простудился, будь проклят этот климат! Он то сморкался, то бубнил сонным, тусклым голосом, и чувствовалось, что ему, в сущности, ни капельки это не нужно, а надо как-то убить время. — Ты видишь здесь хорошие вещички, Бэк. Такие же и еще в десять раз лучше были у Лайнфортов в давние времена. Ты не представляешь, как мы жили. Я был совсем малютка, но помню: каминные щипцы — и те из серебра! Питье, само собой, подавали в золотых чашах. Три были кареты, Бэк, одна на четырнадцать мест, каждый день развозили гостей. Две-три бутылки мальвазии, Канарское, кларет в нашем ежедневном меню… Апчхи! Да что это такое! Еще помрешь от этой дряни! Алису меж тем осаждали любезностями, что было уж просто невыносимо, и бес подтолкнул меня сказать: — Вы и сейчас едите и пьете на золоте и серебре, сэр. Не вижу только, что это помогает вам от насморка. Его мутный глаз подозрительно покосился на меня. Крис фыркнул. Сэр Томас наклонился ко мне и доверительно спросил: — А за борт не хочешь? Между прочим, там видели акул. — Нет, сэр, — сказал я с глубоким убеждением. — А покачаться на рее в петле? Этак немножко, до посинения… Тоже нет? Тогда можешь считать себя членом экипажа. Джентльмены, я прилягу, мне нездоровится. Налей мне кофе с ликером, Алиса, и подай вон ту коробочку. Благодарю, ты очень мила. Этот белый порошок — единственное, что помогает мне уснуть. Теперь вернись к джентльменам и будь умницей. Он улегся в нише за занавеской, и никто больше не обращал на него внимания. Мы остались впятером. Крис, вливая в себя стакан за стаканом, оглядывал своих соседей пристальным оценивающим взглядом, и я сильно опасался, что он прикидывает, как бы начать драку. У джентльменов имелись пистолеты, кроме того, шум мог бы разбудить сэра Томаса с его хорошо известным умением швыряться ножами. Я посмотрел на Алису — она вела себя просто отвратительно: хихикала, строила глазки, мило улыбалась, разносила кофе… Не смог я всего этого перенести, с шумом отодвинул стул и вышел на палубу. В камбузе светился огонек. Я заглянул туда: у плиты пристроился весь забинтованный кок-швед и что-то уплетал прямо из кастрюли, а Дик развалился на дровах и дремал. Я подошел к борту. Ночь была светлая, благоухающая, и так тянуло туда, в дремучую лесную темень, что я едва удержался от прыжка за борт. Что меня остановило? Не мысль о дальнобойном ружье, которое мне показывал француз, не акулы, а какая-то сковывающая тоска от мысли, что Алиса останется здесь, в обществе любезного ле Комба. Глава XIV Храбрым человек бывает тогда, когда оставаться трусом значительно опаснее. Изречения Питера Джойса Прошло пять дней — время, протяженностью равное месяцу. Крис каждый день напивался до бесчувствия и нудно тянул бостонскую песенку: "Люди тресковые — все бестолковые: головы чешут хребтиной тресковою". Он был того мнения, что удрать от команды "Стрелы" — штука нехитрая, если бы не кеч. Его кеч, небольшое рыбацкое суденышко с одной мачтой, был принайтовлен к корме люгера; в любую минуту его можно было пустить ко дну ядром "Голубой стрелы", а расставаться с кечем было выше сил Холкомба. С Алисой я больше не общался и сторонился ее. А она? Ничего. Как есть ничего. Ну да, конечно, — роскошь, удобства… О боже, каким я чувствовал себя несчастным! Оба джентльмена, надо сказать, не питали ко мне ни малейшей неприязни. Пуританин Блэквуд удостаивал меня длинных религиозно-политических бесед о епископе Лоде: как смел этот жалкий поп вообразить, будто зароет бездну, вырытую между католической и обновленной церковью? Однажды я спросил его напрямик, может ли совесть пуританина мириться с убийствами и грабежами. Он посмотрел на меня с улыбкой превосходства. — Вопрос сей объясняется вашей молодостью, мистер Хаммаршельд: разве благочестивейшее племя Авраамово не избивало своих врагов? Но перенесем этот вопрос в чисто деловую плоскость. Здесь важен общий баланс. Допустим, вы лишили кого-то жизни. Что ж, вы искупаете этот накладной расход, неизбежный во всяком деле, усиленным молитвенным бдением, строгим соблюдением "шабата" — а общий итог ваш сойдется! Шарль ле Комб развлекал меня рассказами о своих выгодных операциях: как он, например, продал бочку китового жира за шестьдесят гульденов, как удачно обменял медный котелок на двадцать бобровых шкур, — в этом состояла проза его жизни. Но была и поэзия. — Что наши подвиги! Вот де Сото пересек эту страну со сворой собак и стадом свиней, — похохатывал он. — Это был гений со странностями: любил, например, спорить, чей меч острее. Поставит на колени Индейцев, и все рубят им головы для проверки. Да, мсье, это был шутник! Но ему не везло. Он нашел только жемчуг в индейских могилах, а разве это стоило таких затрат? Симпатичного этого говоруна я люто возненавидел после его разговора с Алисой, который я подслушал. — Мадемуазель, — распинался улыбчивый француз, — один из знаменитых братьев Барбаросса напал на жалкий городишко Фонди, и знаете почему? Безумно полюбил урожденную княгиню Траджето по имени Джулия Гонзага. Я чувствую… — И что же случилось с этой красавицей? — услышал я кокетливый голосок Алисы. После этого я вовсе не мог ее видеть. Холкомб тосковал по-своему. Часами он простаивал у борта, обшаривая глазами горизонт, и потом говорил мне с тяжелым вздохом: — Сейчас от мыса Код до самого Лабрадора сельдь мечет икру. А что такое сельдь? Это приманка для трески. Лосось ушел в реки… Клянусь, они мне дорого заплатят за каждую бочку невыловленной рыбы! Погода была тихая. Мы видели айсберг, проплывавший вдали, фонтаны, которые пускали киты: гренландский, белый, полосатик, наблюдали резвящихся тюленей-хохлачей. На пятый день меня вызвал к себе сэр Томас. Он лежал с отечным лицом и красными глазами, а вокруг были разбросаны мокрые платки и салфетки. От него сильно пахло вином и лекарствами. — Жизнь — гадость, Бэк, — таким заявлением встретил он меня. — Молись, веди чистую жизнь или распутствуй — все едино! Мать… О, как ненавидел я ее в детстве и как боялся! Это она сделала меня рабом проклятой своей мечты. Ей все мало, Бэк, все не угомонится никак — ведь шестьдесят с лишком, а покоя нет! Сказать ли тебе? Страх! Вечный страх… Не помню ничего — ни наслаждений, ни злодейств — все, как вспомнишь, окутывает проклятый трясучий страх… Вдруг он быстро приподнялся в подушках: — Что это, Бэк? Что это там в углу? — Ничего, сэр. Он заревел страшным голосом: — Убери их, Бэк! Разбей вдребезги их желтые костяные лица! Ой, они светятся! Они пускают в меня лучи! Тихо вошла Алиса. Не глядя на меня, подала больному питье и присела возле его постели. Сэр Томас выпил, пометался, разбрасывая в стороны потные руки и постанывая, потом схватил руку Алисы и затих, бормоча: "Золотая, оловянная чаша… все равно, лишь бы подавала добрая рука…" Тогда Алиса встала и посмотрела мне в глаза. Она была бледна как полотно. — Зови Холкома, Бэк, — сказала она странно возбужденным голосом. — Зови его скорей. — Зачем? — спросил я. — Блэквуд и ле Комб пьянствуют у себя, Дик и швед бодрствуют. — Нет, все спят! — крикнула Алиса. — Все до одного, я сама подсыпала им опиума. Скорей! Она силой вытолкнула меня из каюты. Едва я вышел, навстречу мне с трапа скатился Холкомб. — Готово? — спросил он. — Веревок, Бэк! Где эта проворная мисс? Черт побери, мы должны убраться до возвращения леди! За мной! Когда мы ворвались в помещение для офицеров на шкафуте, нам представилась такая картина: опустив голову на руки, за столом, как бы замечтавшись, сидел мистер Блэквуд, на диване же, закинув голову назад, живописно раскинулся веселый француз. Оба спали тяжелым сном, вздрагивая и бормоча. Я вытащил их пистолеты, потом, расстегнув их пояса, связал им ноги. Руки Холкомб скрутил им сзади шнуром от портьер. Француз принял все как должное, пуританин же оказал некоторое сопротивление и даже шепотом проклял нас именем Иуды Маккавея . Сложив их рядом на полу, мы бросились в конюшню. О ужас — Дик не спал! Он держал в руках мушкет и таращил на нас бессмысленные глаза. Холкомб пригнулся для прыжка… — Не надо, — сказала Алиса. Она ласково обратилась к конюху: — Дик, отдай мне мушкет. Ты же знаешь меня, я твоя госпожа. Отдай его мне и иди себе спать. — Слушаюсь, мисс, — еле шевеля языком, сказал Дик и отдал ружье. Потом, держась руками за борта, добрался до своего угла, свалился там и захрапел. Холкомб куда-то исчез. Было близко к полуночи, и берег обозначала масса светляков, которые создавали там какое-то смутное мерцающее сияние; в борт била большая волна, дул теплый ночной бриз. На камбузе блеснула красная вспышка, и выстрел ударил так громко, что с мачт люгера с криками поднялись чайки. Мы кинулись к камбузу — оттуда вышел Холкомб, шатаясь, как пьяный. — Швед там, — сказал он. — Вам незачем туда идти. Из носа его от волнения пошла кровь. Я рванул дверь камбуза — оттуда вывалилось тело, чуть не опрокинув меня на палубу. Кок был застрелен через дверь. Опиум оказал на него слабое действие, и он пытался запереться изнутри. С лихорадочной поспешностью мы собрали кое-какие вещи, оружие, бочонок с пресной водой, шкатулочку Алисы и провизию и спустили все на палубу кеча — Крис подтянул его под корму за канат. Потом он перебрался на свое судно, я передал ему на руки Алису и спрыгнул сам. Холкомб обрубил топором канат и поднял единственный парус, а затем оттолкнулся от борта люгера, и между нами и пиратским судном вскоре протянулось движущееся водное пространство. Всю ночь Алиса говорила и говорила. Горько упрекала меня, зачем я покинул ее в трудную минуту и как посмел ревновать, усомнившись в ее, Алисиной, чистоте, когда вся Душа ее изболелась от моего недостойного поведения. Я помалкивал, находя, что, раз все кончилось, излишне выяснять, кто прав, кто виноват. Судно успело отойти далеко, а она все говорила. Наконец Холкомб выразил удивление, откуда у такой маленькой мисс берется столько слов. Не найдется ли среди них одно коротенькое — насчет того, например, куда нам плыть? Тут Алиса умолкла и выжидательно посмотрела на меня. Я собрался с духом и говорю: — В форт. — С ума ты сошел! — вскрикнула Алиса. — Не слушайте его, Холкомб: после этого ужаса… — Нет, Крис, плыви в форт, — говорю я. — Я не знаю, жива ли моя Бабка или бедное ее тело покоится на дне морском, только я должен удостовериться в том или другом. Алиса замолчала. Решение было принято, да выполнить-то его как? Выслушав мое описание бухты Покоя, Холкомб сказал, что оно подойдет для любого залива, которых на побережье примерно миллион. Хорошо бы знать по крайней мере, на севере или на юге от "Голубой стрелы" находится наш форт. Мы с Алисой принялись это выяснять, а Холкомб терпеливо дрейфовал, пока далеко на горизонте не показался знакомый силуэт "Голубой стрелы", к которой нас уже отнесло течением. Пришлось удирать со всей поспешностью, и Холкомб сказал, что доставит нас в Бостон, а там уж будет видно. Легкий кеч понес нас вдоль берегов; Алиса задремала на моем плече, и все шло хорошо. Плыли мы, плыли, и вот Холкомб говорит: — Смотрите: пожар. Действительно, в лесу поднимался густой столб дыма. Мы были недалеко от него, но почему-то не слышали гула, обычного в таких случаях. Холкомба удивляло и другое. Он пристально вглядывался в береговые чащи, потом повернул нос лодки и подошел к берегу совсем близко. Было непонятно, почему не видно бегущих животных. Зато слышался какой-то неравномерный перестук, будто множество молотков с перерывами и вразнобой заколачивают гвозди. — Стрельба! — закричал я, вдруг все поняв. — Алиса, это горит наш форт. Наверное, это Индейцы… Скорее туда! Несколько поворотов лодки, и я узнал утесы бухты Покоя. Мы плыли к первому из них с юга. Холкомб снял парус и мачту и вложил в уключины две пары длинных весел, которыми мы вдвоем с ним принялись работать. Кеч вплотную подошел к листве, свешивающейся с утеса, и мы тихо двигались в ее тени. Холодное красное солнце встало за морем, на поверхности вод клубились испарения; на берегу листья не шевелились, просвеченные блеском первых лучей, и тени были глубоки и длинны. Стрельба то прекращалась, то разгоралась. Когда из-за толщи листвы открылся вход в реку, мы увидели, что дым висит в небе тремя стволами и что на реке нет индейских челнов — она свободна. Во мне поднялась ужасная тревога. Алиса схватила меня за руку и стала умолять: — Не надо, Бэк. Я не хочу этого, слышишь? Они тебя избили, они подвергли пытке твою приемную мать, и у тебя больше нет долга перед ними, Бэк, родной, я не перенесу этого, ведь я только что тебя вернула! Холкомб, запрети ему! Холкомб молчал и мрачно следил за тем, как я снимаю куртку и сапоги. — Не могу, мисс Лайнфорт, — сурово ответил он. — Мальчик родился и вырос среди этих людей. Какие они ни есть, он возвращается к своим. Каждая сельдь идет в своем косяке. — Крис, — сказал я, готовясь прыгнуть за борт, — милях в шести отсюда по реке, скорей всего у Индейцев племени скуанто, обретается Питер Джойс по прозвищу Одинокая Сосна. Не сможешь ли ты его известить? — Я слышал о нем, — сказал Холкомб. — Знаю несколько рукавов этой реки, проберусь. По-настоящему надо бы и мне с тобой, да без меня эта мисс примет север за юг. Прощай! В моих ушах еще звенел жалобный крик Алисы, когда вода сомкнулась над моей головой. Встречное течение гнало обратно в море, но я держался около берега, где оно послабей. Что-то сильно булькнуло, и перед глазами мелькнула косо уходящая в воду палка… Я нырнул. Индейцы не были бы Индейцами, если бы они удовлетворились одной стрелой. Свист и бульканье сопровождали меня вплоть до того места, где река, суживаясь, делала поворот и где сквозь лиственные навесы проглядывали темные стены форта. Честное слово, до сих пор слышу завывания и вопли краснокожих, треск огня и ружейные хлопки, которые тогда так страшно терзали мой слух! Горели дома в поселке. Горела одна из башен форта. Мне было видно, как защитники спускали из люка галереи бадью, чтобы зачерпнуть воды. Туда тоже летели стрелы, изредка втыкаясь в бадью, совершающую путешествие вниз и вверх. Руководимый сверхъестественной догадкой, какие рождаются только в подобные минуты, я глубоко нырнул, а затем вынырнул как раз под галереей. В черных заплесневелых бревнах над моей головой открылось квадратное отверстие, в которое вновь опустилась бадья. Я ухватился за ее веревку — и был глубоко разочарован, когда бадья с веревкой осталась у меня в руках, а из люка высунулось дуло ружья. — Не стреляйте! — возопил я и нырнул возможно глубже, чтобы освободить дорогу свинцовой пуле. К счастью, у Тома Долсни был чуткий слух, иначе бы мне тут и конец. Он убрал ружье и высунул голову из люка, чтоб разглядеть, кто подает голос из воды, а меня тем временем отнесло ярда на три. Когда я приплыл обратно, в воду шлепнулась новая веревка. Поверьте, ничего забавного нет в том, чтобы лезть наверх по веревке, раскачиваясь, как маятник. Но это качание меня и спасло: оно помешало Индейцам прицелиться, и две благословенные дюжие руки, подхватив меня, втащили из люка в галерею. Первое, что я там увидел, это портрет старой Киллигру, в котором торчала индейская стрела. Всю галерею заволокло дымом от горевшего блокгауза, сильно воняло порохом, и квадратное лицо честного Тома было черным от гари. — Работы тут немного, — сказал он, всунув в мои руки ружье. — Стой у люка и почаще черпай воду да стреляй, если они появятся на реке. — Пальцем не шевельну, Том, — сказал я, — пока мне не ответят правдиво и ясно: что сталось с моей приемной матерью? — Никто из наших дурней ничего тебе толком не скажет, — заторопился Том, — я знаю немногим больше других, и то потому, что первым увидел дикарку еще на реке. Бог надоумил меня крикнуть ей, чтобы она поспешила в море… Кажется, она подоспела к камню вовремя. Потом челн скрылся из глаз. Живы ли они? Клянусь святым Майклом, Бэк, нам это неизвестно! — Ладно, — сказал я, — сейчас не время, а потом я заставлю каждого из вас держать передо мной ответ. Можешь идти, Том: я справлюсь и один. Вода была действительно нужна: в соседнем блокгаузе стойко боролись с огнем Ален и Джон де Холм. Кашляя и задыхаясь, они поочередно вылезали через люк на крышу и заливали огонь, который мало-помалу угасал. Том в это время убежал вниз, и минут через пять рявкнула крепостная пушчонка. Раздалось "ура". Тогда я покинул свой пост и отправился в правый блокгауз. Здесь было что-то вроде лазарета: на полу, на разостланных тюфяках, лежали наши раненые, и среди них — Чик Старший. Из-под окровавленной повязки на его лбу смотрели в потолок незрячие глаза. Я опустил на них веки и сошел вниз. В нижнем этаже, тесно прижавшись друг к другу, на узлах сидели старики и дети. Томас Бланкет, с перевязанной рукой, мерным голосом читал им из библии четвертый стих главы восемнадцатой откровений Иоанна Богослова: — "И услышал я иной голос с неба, говоривший: выйди от нее, народ мой, дабы не участвовать в грехах ее и не подвергнуться язвам ее… " Увидев меня, он опустил глаза. Одна из старых Женщин сказала ему: — Вот ты обидел юношу, и мать его приемную убил жестокой Смертью, и выгнал его — а он вернулся, чтоб "подвергнуться язвам" нашим. Чего же стоят наставления твои? И проповедник, закрыв библию, тихо вышел из блокгауза. Я пошел за ним. У частокола, прислонив ружья к бревнам, сидя и лежа отдыхали наши мужчины и Женщины: они бились вместе, жена рядом с мужем и сестра с братом. Том Долсни весело помахал мне пальником: он хлопотал около пушки, которая закоптелым дулом смотрела в темный притихший лес. Я заглянул за бруствер. Там и сям лежали убитые индейские воины в боевой раскраске, тела некоторых из них свесились через колья частокола. Глава XV Все Индейцы нехорошие. Они жгут врагов на кострах — этого никогда не делали добряки инквизиторы. Они пытают пленных — так не поступали мягкосердечные испанцы-конкистадоры. А все потому, что у Индейцев не было кротких и любящих правителей вроде Цезаря Борджиа или герцога Альбы… Изречения Питера Джойса Односельчане встретили меня так, как будто ничего не произошло. Некоторые говорили: "Что, вернулся? В гостях хорошо, а дома лучше… " или: "Вот и ты, Бэк. Свой своему поневоле брат". И я улавливал в этих коротких приветствиях виноватую нотку одобрения. Увидел меня и Роберт дель Марш. Он широко ухмыльнулся и подошел ко мне с протянутой рукой. Дель Марш, который усерднее других тащил мою Бабку в воду, к проклятому камню, и смеялся надо мной, когда я умолял ее спасти! Все пережитое всколыхнулось, и я ударил его изо всей силы кулаком в лицо. Он был богатырского сложения, поэтому устоял на ногах, сплюнул кровь, вытер губы и сказал: — Не торчи, Бэк, около амбразуры: подкрадутся и пустят стрелу. С тем и отошел в сторону. Убитые лежали и с нашей стороны частокола, тела Индейцев вперемежку с телами моих односельчан. Среди них были две Женщины. На северной пушке, обняв ее руками, лежала девушка — это была Люси Блэнд. Отец ее, Джон Блэнд, стоял около. Глаза его странно блуждали. Он схватил меня за руку и зашептал: — День судный пришел, и спустился огонь с неба. Слышишь, как тихо? То веет своими крыльями Азраил, ангел Смерти. Скоро прилетят черные нетопыри, и станет светло, и смрадно, и грозно в пламени адовом… — Рехнулся, — проворчал дель Марш, забивая пулю в ствол ружья. — Не слушай его, малыш. Вставай сюда, бери ружье. Знаешь притчу про кота, которому крысы отгрызли лапу? Хозяин сделал ему деревянную, и как поступил кот? Стал лупить ею крыс по головам! Так и мы! Раздался глухой рокот барабанов, потом гортанная перекличка лесных голосов. Из леса показался воин в рогатом шлеме, в шкуре черного медведя. У него была палица и щит, он ударил в щит палицей и что-то прокричал. — Не пали из пушки, Том, — крикнул дель Марш. — Они что-то предлагают… Воин с рогатой головой продолжал что-то выкрикивать. Это был не кто иной, как наш знакомый — Низко Летящий Ворон. Потом он снова ударил палицей о щит, и из леса вышли вереницей воины, которые несли в руках копья с развевающимися шкурами или тряпками на концах. Процессия обошла наш частокол в стройном порядке, потрясая знаменами. Затем воины вдохновились на какую-то судорожную пляску, во время которой приблизились к частоколу и воткнули копья в землю. Ворон снова сказал речь, после чего воины, оставив свои знамена там, где они стояли, чинно удалились вместе с ним. — Это что — опахала? — кричали наши. — И впрямь сегодня жарко, льдины — и те обмахиваются веером! Дурачества прекратились, когда всмотрелись в эти своеобразные значки, торчавшие перед нашими глазами на уровне верхнего среза частокола. С места мне не сойти — это были скальпы! Да, множество скальпов, не менее тридцати-сорока. Человеческие волосы, аккуратно натянутые на обручи с какими-то знаками по краям; в дальнейшем мы узнали, что Индейцы рисуют их, чтобы точно указать, как и когда убит владелец скальпа. Так, топорик означал Смерть от томагавка, красный круг — что дело происходило днем и так далее. Вот какая обстоятельность! Ветерок шевелил эти страшные знамена из человеческих волос: русых, черных, каштановых, седых. Были и рыжие. Да, ярко-рыжие длинные волосы, и, конечно, я их узнал. Среди волос, снятых с людей экипажа "Голубой стрелы", был и ее скальп — дамы старинного английского рода, бесславно, нелепо и неправедно погибшей в этих лесах. Из-за чего? Из-за смешной ошибки, из-за неутолимой жажды новых кровавых приключений, из-за гремящей, как набат, мечты, окончившейся лепетом маленького бубенчика. И вся ее великолепная, сверкающая, страшная эпопея, с длинным списком невероятных подвигов и преступлений, ныне отозвалась в моих ушах жалкой болтовней золотой погремушки. Я наскоро объяснил нашим, что все это означало. Языком своих кровавых символов Индейцы рассказывали, что с нами будет. Нас ждет такая же участь, предупредили они, как этих презренных, кровожадных бледнолицых, которые вторглись к ним со своими непонятными речами и нелепыми требованиями. "Смотрите, что сделали с этими белыми! То же будет и с вами!" — Крышка, — кратко подытожил дель Марш, осмыслив мой рассказ. — Это суд божий, — добавил Том Бланкет. — Это возмездие. Мы поступали неправо. Но неправо поступили и те, что с корабля вторглись в эти тихие леса с мечом и огнем. Не потому ли свершилось сие гибельное нападение, что ему предшествовал тот корыстный поход? — Все ясно, — сказал я, заряжая ружье. — Остается ждать помощи с запада. В лесу загудели барабаны, раздалось ужасное улюлюканье, заныли тетивы, и воздух рассекли десятки стрел. В ответ мы затянули псалом Давида: "В свой срок придет господь — тогда… — Пауза. И — дружным ревом: — …не жди спасенья — жди суда!" И у этих врагов была та же тактика — выскакивать из-за деревьев, плясать и завывать, пуская стрелы, — но теперь Индейцев было много, целое племя абенаков и отряд союзных с ними пекота, человек полтораста. Единственное, чего им не хватало, чтобы с нами покончить, это согласованных действий. Каждый воин сражался сам по себе: лез на частокол и прыгал на нас оттуда, появлялся, где не ожидали, и тут же падал от удара прикладом, от пули. Иногда настроение у атакующих менялось и часть бежала в лес, по пути оборачиваясь и прицеливаясь стрелой в защитников форта или грозя им томагавком. В такую именно минуту я снова увидел Низко Летящего Ворона с группой старшин. В полном боевом оперенье, не считая нужным прятаться за деревьями, они стояли на открытой поляне в величественных позах и стыдили малодушных, указывая на нас рукой: туда, на частокол! Я сообщил о них Тому Долсни. Том хорошо знал свое дело, он и в Англии имел славу хорошего канонира. Один он действовал у пушки, один он ее наводил. А когда она рявкнула огнем, рассеивая визжавшую по-кошачьи картечь, мы увидели Смерть Ворона и Смерть его товарищей. Но и нас она посетила. Стрела поразила Томаса Бланкета в грудь. Держась рукой за ее древко, он произнес: — В руки твои, господи… В ту же минуту на плечи дель Марша спрыгнул воин огромного роста, вцепившись в него, как рысь. Йомен крякнул, завел свои лапищи за спину и схватил Индейца за лодыжки; потом сорвал его с себя и швырнул. Смуглое тело ударилось о частокол и легло к его подножию безжизненным. Дель Марш утер пот, взглянул на лежащего проповедника и сказал свое надгробное слово: — Крепкий был Том-мельник. Моисей — и то бы его не переспорил! Снова пальнул Долсни, и снова отхлынули Индейцы. Нас мало осталось, сорок пять человек, считая с Женщинами, и пришло время отступать. По команде дель Марша Женщины стали уносить тела павших в блокгаузы. Тут на возвышение перед частоколом взобрался Джон Блэнд. Махая руками, вертясь, словно мельница, так что вздыбились над его головой седые волосы, он неистово выкрикивал какую-то мешанину из пророчеств Амоса и Иеремии : "И поражу дом зимний вместе с домом летним, и исчезнут домы с украшениями из слоновой кости, и град сей опустеет, останется без жителей!" Первая стрела воткнулась ему в плечо. Он скривился от боли, но продолжал кликушествовать, называя себя пророком Осией, предсказывая гибель Самарии и тому подобное. Вторая стрела, третья… Казалось, он, как магнит, притягивает стрелы. Когда его тело свалилось к подножию частокола, оно было так утыкано ими, что страшным образом напоминало дикобраза. Чик Младший меж тем кончил свои приготовления — в руках его оказался глиняный горшок с крышкой, набитый порохом. Он поджег фитиль и швырнул его за частокол. Описав дымную дугу, самодельная граната разорвалась в самой гуще атакующих. Наступило полное замешательство. Враги Толпой скрылись за деревьями. — Картечь кончилась, — сказал Том Долсни. — Надо уходить! — Конец, — сказал дель Марш и плюнул с яростью, потому что в плече его торчала стрела. Он вырвал ее и побежал прочь от частокола, подхватив раненую руку здоровой. Еще раньше к блокгаузу бросились Женщины. Том, скорей по привычке старого канонира, чем по необходимости, заклепал обе пушки гвоздями и тоже, ругаясь, бросил свой пост. Я ушел одним из последних и, захлопнув за собой двойную дубовую дверь, заложил ее железной лапой засова. Когда между нами и Смертью оказались дубовая, усаженная гвоздями, в руку толщиной дверь и бревна стены, каждое с туловище мужчины, настало молчание. Наблюдатели приникли к окнам блокгауза и галереи, высунув из них дула ружей; Женщины в молчаливом согласии образовали цепь, чтобы тушить огонь, если его снова принесут зажженные индейские стрелы. Молчание было тугое, словно сжатый кулак: раненые не смели стонать, старые люди, подперев ладонями головы, сидели молча, в позах смиренной готовности к худшему. Губы их двигались почти беззвучно, и слова шелестели, как листья: "Во имя отца и сына… " — "Верую в тебя, вседержитель… " — "… ибо не ведают, что творят". Роберт дель Марш, крепко прикусив губу, положил на тряпку барсучий жир и правой рукой сделал себе перевязку. Чик Младший стоял у тела брата; оперев подбородок о срез ружейного дула, он смотрел на мертвого жадно, вопросительно, точно ждал от него указаний. Том Долсни, приземистый хлопотун, наготовил пыжей и зарядов и деловито изучал помещение, как бы спрашивая себя, что же еще надлежит совершить. Ален Буксхинс успокаивал сурка, нежно прижимая его к животу. Джон де Холм молился. — Почему не суются сюда краснокожие горланы? — выглянув в окно, удивился дель Марш. — Эге, они все еще чистят перышки: Чик здорово их подпалил! — Проповедник помер, — сказал Чик. — Теперь некому произнести нужное слово. Брат мой — вот он бы мог… — Так и быть, я скажу тебе нужное слово, — отозвался дель Марш. — Ступай-ка, брат Чик, в тот блокгауз, который горел, да посмотри, как там порох. Сделай фитиль из пеньки, промажь его салом хорошенько и от бочек проведи сюда. Вознесемся, братья, дружно. И скальпы свои захватим на небеса, и Индейцев дюжину-другую. Как, Бэк, согласен вознестись? — Идет, — сказал я. — Последний из нас подожжет фитиль. Отличный выйдет фейерверк. — Да, — сказали в углу, — это правильно и мудро. Ибо так Самсон в последний миг жизни унес с собой филистимлян Дети серьезно, блестящими глазами смотрели на взрослых. Мальчуган лет шести осведомился, не будет ли это больно. Его успокоили, и он затих. Одна из Женщин заплакала: у нее на коленях уснула девочка. "Пусть я, — тихо сказала мать, — но дитя за что? Ведь не смыслит еще…" — Надо о погибших сказать слово, — тревожился младший Чик. — Нехорошо же это. Кто-то должен о них сказать, пока мы живы. Он все оглядывался, как бы в поисках оратора. Но ответил ему опять дель Марш: "Вот тебе верное слово: ступай к бочкам!" И Чик покорно ушел. А дель Марш попросил меня: — Скажи хоть ты это слово, Бэк. Человек ты молодой, но сведущий. И, как оказалось, верный до глупости. — О каждом скажи, — попросили Женщины. — Каждый павший его достоин. Когда мы уйдем следом, кто-нибудь скажет и о нас. Все глаза обратились ко мне. Что случилось со мной? Я затрепетал, как Блэнд накануне своих откровений, кровь бросилась мне в лицо, и волосы встали дыбом. Кажется, в последний раз я почувствовал в себе грозную силу "внутреннего озарения". — Во-первых, о Томе Бланкете, — начал я, и настала тишина внимания. — Не добр он был и не мудр — не стану лгать. Но был до конца с нами, свято верил в то, что делал, и умер как мужчина. — Аминь, — одобрили меня. — Продолжай. — Джон Блэнд был вовсе плохой, завистливый человек. Это он оклеветал мою приемную мать. Но пусть и ему откроется свет, ибо очень уж сильно он пострадал. — Аминь, — согласились слушатели. — С ними и всех других упокой ты, господи, — громко пророчествовал я. — Люди были темные, принимали день за ночь. Но жаждали истины, искали ее бескорыстно и долго, в трудах и мучениях невероятных. И положи ты, господи, на одну чашу весов ошибки и преступления наши, на другую — горести и страдания. И увидишь, что перетянет. А тогда простишь нас и примешь в лоно свое! — Вы слышали слово, — сказал дель Марш. — Лучше не скажешь. А теперь — за дело! Закрыть окна матрасами! Протянуть фитиль сюда, да не топтать его ногами! Том Долсни, бери на себя окна, что на восток, западные возьмет Чик, а я и Бэк — те, что над дверью. Крыша — ваше дело, Ален и Джон! Вы, Женщины, заряжайте и передавайте ружья. Разрази меня гром, если не отправлю я в ад еще с десяток пернатых этих чертей, праведно это будет или неправедно! В окно было видно, как Индейцы лезут через частокол — неустрашимо, прямо под наши пули. Но дель Марш запретил стрелять, потому что хотел узнать, что они будут делать. А также потому, что пуль осталось мало — по десятку на человека. Один из Индейцев — судя по одеянию и осанке, начальник — бесстрашно подошел к двери и постучал в нее обушком томагавка: — Иенгиз иметь уши. Абенак говорить. — Говори! — прогремел дель Марш. — Ты много послал Индеец далеко. Не вернуть совсем. И много-много белый воин теперь спать — не разбудить. Ты сидеть большой дом, крепкий, бросать абенак громкий огонь. Не надо! Глаза-огонь, закрыть, абенак свои воин уноси, уходи. Всё. Подумав, он добавил, старательно выговаривая слоги: "Все хо-ро-шо!" — Брешешь ты, краснокожий, — ответил дель Марш. — Первый напал, а теперь хитришь? Абенак помолчал — не скажут ли еще чего-нибудь? Потом возразил: — Белый иметь два языка. Красный — один! — Он поднял вверх один палец. — С моря пришел много-много белый, злая скво с ними. Сидел большой зверь… Смотри! Индеец вынул из-под плаща лошадиный череп, очищенный от мяса — очевидно, вываренный, — и показал. — Ладно, счет сходится, — сказал дель Марш. — Забирай своих убитых приятелей и уходи, да смотри у меня — без хитростей! А если вздумаешь… И тут со всех сторон застучали выстрелы. Они были частыми, как град. Пули, щелкая, впивались в стены форта — мы, будучи внутри, слышали их ноющее пение. Абенак пошатнулся, провел ладонью по груди и упал на колени. Приподнимаясь, он что-то запел. Странно, но я почувствовал, что ему больно, очень больно, нестерпимо. Потом он упал вниз лицом. Индейцы разбегались, перелезали через частокол и падали. Спустя минуту форт опустел. Глава XVI Надпись на печати колонии. Провидение гласила: "Любовь все побеждает". Под надписью изображена связка стрел. Я долго думал: почему стрелы? Если речь идет о христианской любви к ближнему, лучше уж нарисовать пушки. Изречения Питера Джойса Отряд ополченцев из Коннектикута перехватил все лесные тропы и окружил Индейцев с трех сторон — с четвертой была река. До вечера окрестности потрясала пальба, и эхо, дробя, разносило выстрелы до самого моря. Горсть оставшихся в живых Индейцев заставили вырыть общую могилу и уложить в нее собратьев; затем на Индейцев-могильщиков надели кандалы и увели, чтобы продать в рабство. И ополченцы ушли, объявив на прощанье, что им плевать на все договоры и прочие любезности Массачусетса с Индейцами. Они это скоро еще раз доказали. С помощью других поселенцев молодцы из Коннектикута заживо спалили на берегах Мистик Ривер семьсот человек пекота с Женщинами и детьми — наш дель Марш участвовал в этой отвратительной бойне. И эти убийцы впоследствии объявили три своих деревушки — Хартфорт, Уэзерфильд и Уиндзор — государством и долго потом чванились, что дали Америке первую конституцию. Но в минуты избавления нам, разумеется, было не до этого: сам Питер Джойс, изгнанный руководитель колонии, ворвался в форт! Он исхудал, как зимний заяц, и был зол, как голодная рысь. Женщины и ребятишки кинулись ему в ноги, поднялся благодарственный вой и плач, но это его нисколько не тронуло: он разразился обличительной речью в адрес живых и мертвых и вывел как по-писаному, что мы вполне заслужили свою участь. После этого благодетель наш без дальнейших объяснений завалился спать и проспал ровно двое суток. Что касается меня, то я очутился в медвежьих объятиях — угадайте кого? — Боба ле Мерсера! Боб нещадно колол мои щеки отросшей бородищей и кричал, что он страх как соскучился по стонхильцам, особенно — по мне! Как выяснилось между прочим, дела свои бедный скиталец обделал весьма недурно. — Это господь помог тебе, Боб. — Бобры, сэр, бобры! Вот они! — И он пнул ногой туго набитый мешок. — Такие милые твари, Бэк, — наши стонхильцы, только с хвостами! И жаль их ловить, да необходимо вызволить из Англии семью. Деньги уже высланы через голландских купцов, которым я шкурки сбывал, они почестней. Ох и влетит мне от мистрис ле Мерсер за долгое молчание! Про свои скитания по всему побережью, от Виргинии до Коннектикута, Боб потом рассказывал мне каждый вечер в течение года, так что они мне невыносимо надоели, и я их опускаю. Главное, о чем он мечтал, совершая свои бобровые экспедиции, это, как бы заняться землей. Если его уговорить остаться у нас, думал я, поселок наш травой не зарастет. Оказывается, Боб знал Криса Холкомба: не кто иной, как Крис, переправил его на своем кече из Виргинии в Коннектикут, в Хартфорт. Там ле Мерсер прослышал от дровосеков про наше поселение, но все не решался наведаться, памятуя про свой должок компании. — А Питера где ты встретил? — Он сам явился в Хартфорт к тамошнему проповеднику Тому Хукеру просить военной помощи. Представляешь, Бэк, как мы спешили с ним сюда! Про Алису Боб ничего толком не знал, кроме того, что какая-то мисс приплыла с Холкомбом в поселок скуанто и подняла страшный шум, требуя, чтобы нашли Питера Джойса. Ну, а вдова Гэмидж… — Как, моя Бабка жива? Ой, Боб, повтори это сто раз! — Жива, Бэк, это так же верно, как то, что она обозвала меня "непутевым, зря шатающимся Нимвродом…". Не скажешь ли, Бэк, что это за тип? Невесело было в поселке. Вороны и коршуны вились над лесом, истошно ревела и блеяла некормленая, непоеная скотина; от сгоревших домов несло тлением и гарью, и около них, потупя глаза, мыкали горе уцелевшие. На лесной поляне захоронили мы наших мертвецов и прочли про себя молитвы — кто какую знал. Питер все спал, и будить его не смели. Он сошел вниз, когда мы уже взялись за хозяйство. Сошел угрюмый и заспанный, с таким недобрым взглядом впалых глаз, что все расступились перед ним со страхом и почтением. Буркнул: — Составьте списки, кто жив, кто мертв. За это, конечно, взялся я. Пока из-под моего пера выходил длинный столбец с именами павших, Питер читал его через мое плечо. Потом он вызвал мужчин: дель Марша и других. Велел мне прочесть список вслух. Сказал нам: — Теперь каждая семья без кормильца — ваша семья. Соединяйте все ваши участки в один и живите как вначале — сообща. А список павших надо высечь на камне и этот камень поставить у входа в форт на вечные времена. Сказав это, Питер в одиночестве удалился на утес — ни дать ни взять, пророк Моисей после ссоры со своими подопечными. На самой верхушке утеса поставил он шалаш, и я навещал его там один — больше он никого видеть не желал. Часами сидел он на вершине утеса на камне, около костра, охватив колени длинными руками. Курил индейскую трубку, смотрел на сияющие лесные дали и молчал. Мрачно глядели его глаза из провалов глазниц, сухая кожа обтянула скулы, и рот кривила гримаса. На пятый день, когда я принес ему еды, он заговорил сам с собой — медленно, по-стариковски глядя в землю, — о каком-то Неемии, что жил при дворце царя Артаксеркса. Узнав о тяжелом положении своего народа, Неемия этот плакал и постился. Потом отстроил Иерусалим. А когда вернулся через двенадцать лет, все было по-старому: и жадность жрецов, и ростовщичество, и несоблюдение обычаев… — Не к тому ли, скажи, привели и мои усилия? — спросил Питер, подняв на меня одичалый взгляд. Что я мог ему сказать? — Кто я такой? — обреченно бормотал он. — Длиннорукая нелепая обезьяна, от которой отворачивается даже любимая Женщина. Кто вложил в меня великие планы и чаяния? Я смешон, да, мальчик? Мне бы шутом быть, носить колпак с погремушками. О, зачем я не шут! Он со стоном ударил себя кулаком в лоб. — Они презрели мои усилия, потому что я не пророк ихнего толка! Подобно свиньям, они растоптали плоды, что я им нес! Я смешнее того испанца, Бэк… нет, ты не знаешь его. На мне его ржавые латы и жестяной шлем, и хохот глупцов гремит над моей набитой бреднями башкой! И, охватив голову руками, он повалился на землю. Не зная, чем его утешить, подавленный безмерной скорбью такого сильного человека, я бессмысленно озирал даль. И вдруг вижу: на реке, как встарь, показалась Плывущая. Челн ее бодро рассекает воду, на носу зорко смотрит Птичий Глаз, а в челне кроме нее еще трое! Когда я сбежал вниз, рискуя сломать себе шею, челн уже ткнулся в берег. Из него первой вышла моя добрая матушка, мистрис Катарина Гэмидж. Широкое лицо ее по-прежнему было румяно и спокойно, но в каштановых волосах запуталась яркая седина. — Мальчик мой, не обращай на это внимания — ты жив! Несчастная, я так боялась услышать о тебе плохое… Потом вышел Генри. Он сказал: — Вот м-моя жена, Бэк, — и подтолкнул ко мне смущенную Утта-Уну. — Я усыновлен племенем скуанто, и знаешь, это оч-чень интересно! У меня есть тотем и новое имя: Ха-я-но, что значит "Путь по воде"! Потом Плывущая скромно отступила в сторону, чтобы я мог увидеть мисс Алису… После всяких излияний и рассказов моя Бабка захотела навестить Питера в его заточенье. Я отвел ее на утес и, по требованию Питера, оставил их наедине. Оставил я их вдвоем, значит, и возвратился к Алисе, которая изнывала от любопытства: ну, что. как они встретились? — Обыкновенно, — говорю. — Поздоровались… — О, какой же ты недалекий, какой слепой! И ты воображаешь, будто повесть, которая началась в Стонхилле и продолжается здесь, — это про твоих односельчан, про тебя, про меня? Пойми же, это никем не замеченная история несчастной любви двух одиноких людей, слишком умных и твердых, чтобы поставить чувство во главу угла! И если бы я написала большую грустную ораторию на тему о том, что случилось со всеми нами, то любовь Питера Джойса и Катарины Гэмидж звучала бы в ней как органный пункт! — А что такое органный пункт? — О, это нечто основное, постоянное и величественное, но в то же время звучащее скромно и приглушенно… Ох, не приставай ко мне, Бэк: у тебя не такое ухо, чтоб слышать органный пункт! Вы что думаете: Бабка с Питером и впрямь говорили о чем-нибудь таком чувствительном и слезливом? Э, вздор. Когда я снова поднялся к ним, они с жаром обсуждали решение массачусетского синода, который, собравшись в Нью-Тауне, постановил изгнать из общин некую Энн Хетчинсон. Изгнанницу со всей ее родней в лесах не то загрызли волки, не то убили Индейцы. "Изуверы, темные Души… — мрачно повторял Питер. — Не лучше женевских кальвинистов". — Бостонский проповедник, которого вы, Питер, видели у скуанто, — один из них, — сказала Бабка. — Он возмущался, что меня, тяжело заболевшую от бесчестья, Утта-Уна пользовала травами, он называл меня "Роджером Уильямсом в юбке" и грозил участью Энн Хетчинсон! — Кто такой Роджер Уильяме? — Как, Питер, вы не знаете этого замечательного человека? Недалеко отсюда им основана новая колония Род-Айленд, где принимают людей любой веры, включая антихристову. И говорят, там не платят никаких налогов даже королю. Я ответила бостонцу, что скоро вся страна будет подобна Род-Айленду… Вы так спешите, Питер? — Да. Я ждал только вас. Простимся, Кэтрин… и с тобой, Бэк. Он поднялся и стал на краю утеса — высокий, нетерпеливый, с заплечным мешком и ружьем за спиной. А за его широкими плечами, отделенные от нас толщей необозримого воздушного пространства, уходили в пустоту провалы скал и лесных массивов. Их очертания, чуть намеченные слабыми красками отдаленности — зеленой, голубой, коричневой — были растворены в солнечном блеске и были так разнообразны в своих переливах и оттенках. И он сказал на прощанье речь. Она начиналась… Нет, лучше я отнесу ее на самый конец, хорошо? Она очень эффектна и именно там, в конце, произведет самое выгодное впечатление. Так, по крайней мере, учит меня Алиса: "Скажи главное в конце!" А пока подведем итоги. Пуритане, видите ли, считают, что сам Иегова, зиждитель Вселенной, прежде чем перевернуть страницу своих деяний, проводит под ними жирную итоговую черту. Еще до первых льдин в бухте Покоя, как раз в день благодарения, в первый понедельник ноября, бросил якорь корабль — нет, не наш флейт, но другое, английское судно. С ним прибыл мистер Уорсингтон. Он привез не только нужные нам изделия, но и партию переселенцев из Девоншира, а также семейство ле Мерсеров, трех горничных из Бостона с мужьями — и, всем на удивление, пьянчужку Уорвейна. У Боба был теперь другой, степенный вид: он носил голландский жилет цвета пареной репы, с золотым горошком по всему полю. Бывший констебль стал именитым бостонским мастером "пружинных и иных механизмов" и сумел раньше срока выкупиться на волю. Он рассказал, что в Бостоне нашим землякам, Пенруддоку и Оубрею, живется неплохо, хозяева их не притесняют, и бакалавр слывет там столпом учености. Что же касается проданных в Виргинию, то сам мистер Уорсингтон ничего не смог о них разведать, потому что в Виргинии и Мэриленде то и дело происходят беспорядки из-за каторжников и прочей сволочи, которую туда в избытке посылает правительство. Матросы нового судна, под руководством Боба ле Мерсера, применили ускоренный способ лесоповала: подпиливали большие деревья с таким расчетом, чтобы, падая от ветра, они ломали и рушили несколько малых. Этим варварским средством наша община воспользовалась, чтобы поскорей отстроиться после июньского разорения. Наш дом был восстановлен раньше других, чему помогла шкатулочка Алисы, захваченная ею с "Голубой стрелы". Кстати, о "Голубой стреле". Крис Холкомб не мог успокоиться, пока не раздобыл о ней сведений от рыбаков побережья, и были они неутешительны: "Стрелу" видели у берегов Мэна на мели, с пробоиной ниже ватерлинии. Крис, конечно, отправился туда на своем кече, нашел люгер и осмотрел его снаружи и внутри. Судно оказалось пустым. Ни людей, ни лошадей. Капитанская каюта, куда Крис проник не без усилий из-за большого крена, к его великому сожалению, была очищена от всего, что там хранилось. Холкомбу достались только пустые бутылки, подушки и рыцарские доспехи, один из которых и сейчас стоит в холле нашего дома. Возможно, что мы еще услышим о сэре Томасе Лайнфорте и его людях, странствующих по нашему благодатному континенту в поисках пропавшего экипажа "Голубой стрелы". Следы экспедиции леди Лайнфорт можно и сейчас обнаружить в индейских деревнях восточного побережья: то увидишь шляпу с перьями на голове голого местного франта, то портупею с палашом на шее воина. Есть и предания о "бешеной белой скво", которая сначала "сделать большой огонь" в селении абенаков, а потом "много-много спать". Вероятно, утомленные бесплодными злодействами пираты расположились на привал, и всех их вырезали сонными. Мистер Уриэл Уорсингтон вскоре собрал нас всех и с очень кислым видом сообщил, что компания (в его лице) весьма огорчена неудачным ведением хозяйства колонии, в чем, надо полагать, повинно бывшее руководство общины во главе с мистером Джойсом. Он предлагает нам нового управляющего, сэра Генри Лайнфорта, а сам он, сэр Уриэл, развернет перед нами поистине захватывающие перспективы. Лес, лесопильня, деревообрабатывающая промышленность! Вар, смола, скипидар, деготь, дубильные мастерские! Бочки из белого и красного дуба для солки трески. Суда каботажные из ели, кедра, белой сосны. Ружейные приклады и мебель из вишневого, орехового, грушевого дерева… Забегая вперед, скажу, что этим и прославилась наша колония — точнее, город Нью-Стонхилл. Вы найдете его на карте, если не поленитесь надеть очки и хорошенько обшарить Атлантическое побережье между Бостоном и Коннектикутом. Коннектикутцы много раз предлагали нам влиться в их "государство" — Генри, наш губернатор, всякий раз отвечал им, что не чайник приваривают к ручке, а наоборот. С великими мучениями закончил я Гарвардский колледж — так настояла моя жена, урожденная Лайнфорт. Поди поспорь с первой поэтессой Новой Англии, которая к тому же ворочает таким деревообделочным предприятием, что сам Уорсингтон входит к ней в контору на цыпочках. Денстер, наш первый полиграфист, охотно печатает стихи моей жены о росинках, овечках и лужайках в типографии Кэмбриджа — городка, где я околачиваюсь в качестве профессора естественных наук. Платят мне местной валютой: маисовой мукой, пшеницей, табаком — зато величают сэром и эсквайром. Генри, мой друг, вволю над этим потешается. А мне что до этого? Отбарабанив лекцию, я ухожу в лес. Он мне родной дом. Меня сопровождают кто-нибудь из Индейцев скуанто и, конечно, Ален Буксхинс, который охотно носит за мной всякую живность и диковинные растения. Теперь вообразите себе картину самой лунной из всех лунных ночей. Матовый лунный блеск на всем: на косах индеанок, на обсидиановых ножах, на громадных кучах маисовых початков. Их плетут длинными гирляндами всю ночь у костров, и в этом занятии участвует все население деревни: Женщины, мужчины, дети, старики, вожди. Жгут костры, поют, пляшут под рокот барабанов, рассказывают сказки, легенды из "Валам-Олум". Это древние сказания о странствиях племени — и сколько в них истинной поэзии! Здесь же какая-нибудь индейская матушка присматривает для сына невесту — ту, которая работает споро, ловко, весело. Лунный свет сыплется на человеческие фигуры, как светящийся в воздухе порошок; он голубой, этот лунный свет, и тени от него все чудней, все резче, а смех и песни — все звонче. В болоте просыпаются лягушки и надрываются в старании, чтоб хор звучал пожалобней; в лесу безутешно плачет и булькает ушастая сова. Где-то бойко хрустят стручками дикого гороха сурки, им отзывается странным лошадиным голосом енот… И вдруг я слышу высокий, нежный голос Утта-Уны. Язык скуанто я знаю теперь как свой. Работая неутомимыми пальцами, Утта рассказывает своим малышам про Одинокую Сосну. Лениво развалясь у костра, разнеженные лунным светом и голосом Утты, мы — я и Бабка — думаем о последних словах Одинокой Сосны… "Что же это? — медленно начал Питер, приподнимая голову. — Собрались в путь с великой надеждой. Плыли почти два месяца, опуская своих мертвецов в пустынный океан. Сражались, убивали и умирали. Страдания и Смерти — это все, что услышат о нас потомки? Мало это или много?" Он остановился. Обвел нас смутным, ищущим чего-то взглядом. "Увы, возносясь Душой к небу, зверствуем и душегубствуем! Ищем царство божие — попираем человеческое. Неукротимая энергия наша творит худое: озлобляются туземцы, падают деревья, бегут зверь и птица. Кто подведет баланс трудам нашим? Кто взвесит: вот доброе, человек, что ты сделал, а вот мерзостное? Все перемешалось!" Голос его гремит, глаза загораются сумасшедшей мечтой. "А великие пророки Реформации, эти могильщики дряхлого мира, трубачи нового, — разве они, подобно нам, пионерам Нового Света, не брели вслепую? Разве не слеп был и сам Лютер? Слепота эта неизбежна. Днем звезды не видны. Лишь пребывая в глухих потемках, люди стремятся к их далекому мерцанию". Он глубоко вздохнул и опустил голову. "Я иду. Гнев природы, и месть дикарей, и голос собственного сердца — все против… Но я иду, ибо всегда кто-то обязан прокладывать путь". И кажется мне: из глубокой лесной дали выступает огромный силуэт. Человек это или сосна? Нет, он быстро движется по лунному полю, он торопится, ему некогда — вечному пилигриму, созданному, чтобы пересекать океаны, переваливать через горы, открывать материки. Чтоб искать, находить — и вечно разочаровываться. Таков он, Питер Джойс, Искатель. Он и сейчас все еще разыскивает свою обетованную землю. Лунный свет меркнет. Становится темно, и я не вижу следов его мокасин на земле. Где они оборвутся? На каком диком берегу? Оглавление   www.pseudology.org