Детская литература, Ленинград, 1971 Емельян Ярмагаев Приключения Питера Джойса Часть I. Рассказывает Бэк Хаммершельд Глава I Репутация человека, само собой, зависит от его добрых дел. А также — от усердия, с которым он докладывает о них каждому встречному Изречения Питера Джойса В 1636 году господь, видно, спохватился, что забыл про нашу деревеньку, и ниспослал на Стонхилл кучу событий. Больше, чем требовалось. А началось с того, что утром 18 июля воздух несколько раз рвануло так, будто ураган располосовал парусину, и мистер Патридж погнал меня из господской конторы на берег — узнать, что случилось. Я и побежал. Бормочу: "Помяни, господи, царя Давида…" С высоты береговой скалы, где я остановился отдышаться, я не увидел в Ла-Манше никаких судов. С этой стороны горизонт пустовал. Небо над заливом было неласковое, непричесанные тучи окутали его в несколько слоев, точно вороха овечьей шерсти. Метла юго-западного ветра сметала их дальше, а с ними и воду, и там, где по ней прохаживались ее длинные прутья, оставались темные проплешины. Ныряя почти у моих ног, горланили чайки. Все будто спокойно. И вдруг снова разрыв… Залпы — вот что это такое! Но откуда? Я подошел к сигнальной мачте, которая была укреплена на верхушке скалы, сбросил башмаки и полез по мачте наверх. Не успел я добраться до бочонка на верху мачты, у ее подножия появился этот тип. Как в страшной сказке: откуда ни возьмись — вот он, дюнкеркский пират. Что это не голландец, а пират, было ясно как день: голландцы часто ловили рыбу у наших берегов, мы уже насмотрелись на медные пуговицы их камзолов. Бывало, голландский флот преспокойно топил суда дюнкеркцев в наших гаванях. Бывало и наоборот. Изысканно он был одет, мой пират. Разноцветная куртка, штаны, берет состояли сплошь из разрезов, продольных и поперечных; на штанах висели ленточки и бантики, зато рожа была такая, что, если приснится, заорешь благим матом. Он направил на меня дуло пистолета размером с пушечное жерло и знаком пригласил спуститься. Спорить мне что-то не захотелось. Я слез с мачты. Он не стал тратить слов, чтоб мне представиться, — накинул на мою шею петлю из крепкой пеньки и ударом каблука внушил мысль спуститься к прибрежной черте. Сам следовал сзади, держа меня на привязи. Дамы так водят ручных обезьянок. Мы направились вдоль берега. Идти босиком по прибрежной гальке очень неприятно, но башмаки мои остались у мачты, и некому было пожаловаться на такое обращение: берег был пуст. Откуда появился второй пират, мне неизвестно. Может, из-за развалин часовни? Этот новый был худ и долговяз. Широкий ремень туго охватывал потертую кожаную безрукавку и делал его похожим на отощавшую осу. На нем была шляпа с безотрадно отвисшими полями и ощипанным пером. Он внимательно оглядел меня, прошел мимо, и я услышал, как они с моим пиратом заговорили на своем тарабарском языке. А мне что. Я себе иду. С меня хватит и одной радостной встречи. Однако за моей спиной началось что-то новенькое. Веревка подергалась, натянулась и упала. Послышался лязг. Я обернулся… Святой Майкл, они дрались на шпагах! Было самое время дать дёру. А я стою. Мне, дураку, интересно, кто кого. В уме я поставил целую крону на первого пирата. И зря — я бы ее проиграл. Долговязый уверенно гнал моего приятеля в море. Не удивительно: рука у него была длиной с сигнальную мачту. Оба они уже вошли в воду по колена. И тут, гляжу я, первый мой пират опустил шпагу, свесил голову, согнулся… Бумс! Только брызги от него полетели. Долговязый постоял в одиночестве, прополоскал в воде шпагу, вытер ее о штаны и вышел на берег. Я себе горячо советую: беги! — и стою… Он сунул клинок в ножны и подошел ко мне. — Давно мечтал сдаться соотечественнику, — весело сообщил он мне на чистейшем английском языке, да еще с кентским выговором. — Ну, веди к себе военную добычу! Как ни растерян я был, все же сообразил, что этот молодец тоже не подарок для Стонхилла. И говорю: — С вашего разрешения, мистер, большое вам спасибо. Только не имею чести… Он подмигнул мне, и я увидел, что ему лет около сорока. — Зови меня Питером Джойсом — титулы можешь опускать. Да, таково мое христианское имечко, — а сколько я потом сменил имен! Но сейчас я в Англии, сынок, и встретил настоящего английского парня, который весь состоит из веснушек. Как тебя звать-то? Я ответил. Поднимаясь рядом со мной наверх — он делал шаг, я два, — Питер этот неустанно болтал. И знаете, похоже, что не со мной, а со всем, что видит вокруг. В его голосе, хрипловатом и резком, в беспорядочных жестах было что-то ненормальное, дикое, как у нашего деревенского дурачка Авессалома. Со счастливым видом этот чудак все осматривался и трещал: — Хочу я, отважный мой Бэк Хаммаршельд, тут у вас и осесть. Не по мне пиратское ремесло, хоть и помогло добраться до родины. — Пираты, наверное, храбрецы, — сказал я, чтобы ему угодить. — Теперешние — самые отъявленные трусы из всех пожирателей солонины, — живо отозвался Джойс. — Они удирают, завидя кончик мачты военного судна. Конечно и среди них встречаются герои… столь же часто, как среди констеблей и шерифов. — Мне кажется, вы немного преувеличиваете. Он приостановился. По его загорелому лицу, точно трещинки, побежали веселые морщинки. — Правда? А разве что-нибудь докажешь, если не преувеличишь? Так я в первый раз был сбит с толку логикой Питера Джойса. Но не в последний. И не я один. Сами увидите дальше. Дорога в Стонхилл от моря идет двумя террасами, верхней и нижней. Нижнюю у нас называют Райской, верхнюю — Овечьей: она ограждена невысоким валом, чтоб не убился скот. На валу густо растут вязы, орешник, дрок, репейник и вереск, так что с нижней дороги не видать, что делается на верхней. Я вел Джойса по Овечьей дороге: она обычно безлюдна, пока на заре пастухи не погонят по ней скот на прибрежные холмы, где трава послаще. Не стоило сразу выставлять свой трофей всей деревне напоказ. На Овечьей дороге Джойс приостановился, отвел листья орешника на валу и вгляделся в сторону моря: обзор здесь был отличный, во весь горизонт. Отсюда стали видны внизу корабли и бешеная суета на берегу. Ага, вон оно что! Голландский бусс тонн в семьдесят водоизмещением торчал в двух-трех кабельтовых от берега — наверное, сел на мель, зато дюнкеркский трехмачтовый корабль, с оснасткой галеона, уже поднял паруса, готовясь удирать, и к нему неслись его многовесельные шлюпки. Похоже, дюнкеркские пираты не ожидали, что стонхильцы встретят их залпами. Еще бы: обнаглеть до того, что высадиться и преследовать голландцев на английской земле! Голландцы — те полагают, что англичане их не тронут, и теперь прячутся где-нибудь в Стонхилле. Когда все стихло и пиратский корабль скрылся, мы поднялись на самый верхний гребень дороги, откуда начинался спуск в нашу деревню. Вся она развернулась как на блюде. Питер остановился и стал смотреть в умилении, а я глазел на него самого. Этот пришелец занимал меня сильней, чем обычный у наших берегов переполох. Было что-то чудаческое и даже шутовское в этом человеке. Впадины вместо щек. Глубоко сидящие голубые глаза с опасным огоньком. Белобрысые неряшливые косицы на затылке и острый, как волнорез корабля, подбородок. Несмотря на его болтовню и дурачества, чудилось в нем что-то напряженное, как во взведенном курке. Главное, никак было не определить, кто он есть. Моряк? Нет — речь джентльмена. Так не изъясняются даже священники, а они на что речисты. Уж не стою ли я рядом с каким-нибудь Великим Капитаном вроде сэра Уолтера Ралея или Фробишера? Мне, деревенскому юнцу, любопытно, что незнакомец скажет или сделает. Вот он смотрит вокруг, не обращая на меня внимания, а я как бы переселился в него и вижу давно знакомую картину уже не своими, а его, Джойса, глазами. Овечья дорога спускается в Райскую, образуя уходящую вниз вязовую аллею. Обычно все здесь в тумане, так что даль словно опущена в яичный белок: темно-коричневые пятна в нем — это крыши из тростника, редкие красные — из черепицы; длинные желтые полосы, разгороженные зелеными изгородями и межами, — поля, а между ними белые змейки дорог. Вдали смутно видна островерхая башенка церкви и движущиеся серые массы — овечьи отары. На самом заднем плане — гряда холмов. Когда пробьется солнце, то видишь на их боках голубоватые и рыжие оползни, потому что леса у нас нет и травяные корни землю не держат, хотя трава для овец отменная. А далеко справа — сплошное темно-зеленое пятно бесконечных Лягушечьих болот. — Что за очарование в голубых этих холмах! — с чувством сказал Джойс. На нижней дороге послышался говор — возвращались наши. Я дернул Питера за рукав, чтоб он пригнулся: не пальнули бы сгоряча. Грубый хриплый голос раздался как раз под нами: — Эй, помолчи-ка, Боб Раск. Ты, кроличья твоя Душа, и стрелял-то зажмурясь, чтоб не видеть рогов этих морских дьяволов! А я вот что скажу вам, мои храбрецы: в те времена, когда Френсис Дрейк щипал бороду испанского короля, разбогатеть можно было скорей, чем прочтешь "Отче наш". Разорви меня собаки, если с десятком молодцов… И дальше не разобрать: прошли — Не хотел бы я с таким собеседником очутиться на пустынной дороге, — заметил Джойс. — Кто он такой? — Это не он, а она, наша леди. Элинор Лайнфорт из Соулбриджа. Местная владелица Манора. Мы все от нее держим землю: кто фригольд, кто копигольд, а кто просто арендует. Питер недоуменно покачал головой: — Ей бы только пиратским кораблем командовать. — Угадали. Командовала. И под судом за это уже была. Питер с комическим ужасом воздел руки кверху. — Так, может, и ты что-нибудь вроде Гоукинса? Заведешь меня в какой-нибудь хорошенький пиратский притончик… — Не занимаемся, — сухо ответил я. — Теперь за это судят и вешают. Вот раньше… А что особенного? Почти все лорды на этом побережье скопили себе состояние честным пиратским трудом. — А твои земляки? Я объяснил, что в молодости — да, бывало. Взять хоть нашего работника Иеремию. Но теперь все землеробы. Овцами тоже занимаются. Ну, еще рыбой, кто ленив с овцами возиться. — И не приходит охота тряхнуть стариной? — Нет, разве что судно какое у берегов разобьется. Так это же по обычаю: что море выбросит — твое. Да не бойтесь, вам ничего не сделают, раз вы со мной. Я не только пасу бабкиных овец. Я и клерк Манора. Мы уже спускаемся и идем между зелеными изгородями. А дом мой — вот он. И опять же я осмотрел его как бы впервые и тоже глазами Питера. Что ж, дом как дом: весь в зелени, только крыша краснеет. Балки я недавно покрасил голубым и розовым, хорошо это выглядит сквозь листву. Каменная ограда вся в цвету: тут тебе и вьюнки, и душистый горошек, и петунии, и розы. За ней сад с фруктовыми деревьями, ульи, сыроварня, пивоварня, сарай с печкой для овечьего молодняка и маток… всего не перечтешь. Правда, работников у нас маловато, чтоб содержать все это в порядке, А вот и сама хозяйка у калитки: в руках не библия, а ружье. — Какая статная у тебя мамаша, — сказал Джойс. — Нет, это моя Бабка, — говорю, — мистрис Катарина Гэмидж. Бабка тем временем навела дуло мушкета в живот Джойса и говорит: — Советую. Бэк, отойти от него подальше. Питер снял свою уродскую шляпу и описал пером у бабкиных ног галантный полукруг. — В меня уже стреляли, мистрис Гэмидж, — вежливо сказал он. — Испанцы и французы, турки и татары. Было бы несправедливо получить напоследок английскую пулю. — Он спас мне жизнь, — сказал я. — И обещал уволиться из пиратов. Бабка, да опусти ты мушкет! Бабка все так же держала палец на спуске, а дуло — на уровне Питерова желудка. Мистрис Гэмидж была Женщиной неспешных решений. — Какой вы веры, мистер? — спросила она наконец. — Христианской, мистрис. В магометанство меня не обратили: я не сторонник многоженства и не противник свинины. — Это не ответ, — сурово сказала моя Бабка. — Ах, вы, наверное, насчет здешних споров о тридцати девяти статьях и о том, где стоять алтарю? Увы, мистрис, скитаясь так далеко от родины… — Я к тому — не скрытый ли вы католик? — неумолимо допрашивала Бабка. — Католики-французы однажды сбросили меня в море по подозрению, что я гугенот, — объяснил Джойс. — Думали этим умилостивить бурю. Но вышла ошибка: буря HP унялась и они утонули. А меня, представьте, спасли нечестивцы турки. Бабка наконец опустила мушкет. — Ступайте в дом, — сказала она помягче. — Когда в деревню то и дело врываются аммонитяне, поневоле и Женщина берется за мушкет. Бэк, дай гостю умыться! Не всякого впустила бы в дом мистрис Гэмидж, не всякого усадила бы за стол. Бабка моя ужас какая гордая и проницательная — недаром полдеревни убеждено, что она Ведьма. Пока Питер ел, Бабка молчала. Лишь когда он не без сожаления отодвинул пустую миску, Бабка строжайшим образом допросила гостя, не является ли он барровистом, фамилистом или социнистом… ей-богу, не упомню всех сект, которые она знает. Питер тактично отвечал, что ему, бедному грешнику, недосуг было в церковь ходить. — Языческое капище — вот что такое церковь, — сверкнула глазами Бабка. — Ибо сказано: в сердце своем возведите храм, и где двое из вас, там буду Я Третий! — Великолепно сказано, — нашелся Джойс. — Кстати, не нужен ли вам третий… словом, третий работник? — Не знаю, как посмотрят хозяева Манора. Кроме того, мистер, способны ли вы крестьянствовать? Ведь это не шпагой тыкать во все стороны. Пьянства, богохульства, плясок и игрищ, знайте, я не потерплю. Питер на это лишь благочестиво возвел очи горе. Удивительно, как он умел попасть Бабке в тон! После краткой молитвы та простерла свое благоволение до того, что отпустила его отдохнуть на сеновал, приказав там снять с себя тряпье, дабы она могла лично убедиться, что в одежде мистера нет вшей. — Признаюсь тебе, Бэк: Бабка твоя произвела на меня впечатление, — болтал Питер, разлегшись на сене. — Будь она помоложе, уж я ее с божьей помощью отвлек бы от барровистов, фамилистов, и как их там. — Она не хочет замуж, — сказал я, усмехнувшись при мысли, что за моей Бабкой можно ухаживать. — А женихи нашлись бы. Сам Патридж… — Это кто такой? — О, он у нас главный после леди. И стюард Манора, и мировой судья. В его руках ваша судьба, мистер Джойс. Но это ничего: я у него клерком, и если я скажу… Довольно небрежно Питер попросил меня походатайствовать перед Патриджем, — как будто услуга клерка Манора такой пустяк! Затем он обложился со всех сторон сеном, бормоча, что ему надо в одиночестве обдумать важный вопрос о своем переходе в пуританство, и не успел я выйти, как он захрапел. Шел я на работу в Соулбридж, но все мои мысли оставались с ним. Каждое его слово почему-то приводило меня в восторг либо сердило, и я все спрашивал себя, чем же он так отличается от моих односельчан, которых мне и слушать-то тошно. Глава II "Каждый когда-то спокойно сидел под своей смоковницей, и источники справедливости текли ясной и быстрой струей… " — пишут в священных книгах. Где тогда, черт побери, слонялись все эти сборщики податей, шерифы, судьи, полицейские? Изречения Питера Джойса Увидел бы Питер усадьбу нашей леди, он сказал бы, что Соулбридж надо закрыть и хорошенько почистить. Гербы на столбах ворот — и те превратились в подобие изображений на могильных плитах. У парадного въезда, где, говорят, раньше повернуться было негде среди чужих карет и портшезов, росла трава и бродили две-три овцы. Высокие стеклянные окна главного здания не открывались, и, по-моему, их не мыли целое столетие. В полузаросших садках для рыб отлично жилось одним лягушкам, нахальство которых доходило до того, что они путешествовали по террасе, как по своей гостиной. Под окнами спальни леди росла капуста, у дверей главного холла — крыжовник. Сама хозяйка говорила, что Соулбридж-Хаус есть не что иное, как надгробный памятник былого величия Лайнфортов. Через передний холл я всегда проходил с некоторой поспешностью, на что имелись свои причины. — Алло! Настигла-таки. Караулит она меня, что ли? — Слушаю, мисс Алиса, — отозвался я угрюмо. — Говорите скорей. Мистер Патридж давно меня ждет, я и так задержался. Дочь леди Элинор подошла и остановилась, вся надушенная и расфуфыренная, держа на серебряной цепочке черную обезьянку. — Принесите мне воды! — Извините, мисс Алиса, — сказал я, выбирая в уме слова по полпуда весом, — я не лакей. Я клерк Манора, и то мне не платят жалованья уж который месяц. — Вы очень изысканно выражаетесь, сэр Бакстер Хаммаршельд, эсквайр. — Она присела с отвратительной ужимкой, — Не сэр я и не эсквайр, — отпарировал я, чувствуя, что подбородок мой задирается все выше и выше. — Я окончил ту же приходскую школу, что и вы. И если помните, помогал вам осилить арифметику и Латынь, чтобы вас секли поменьше. А что до воспитания, так мои деды и прадеды были свободными людьми, мисс Лайнфорт, и никто из Хаммаршельдов никогда не был вилланом или сервом. Вот мы и не приобрели рабских привычек. — Ну, знаете ли, мистер Бэк, ученый латинист, — прошипела эта злючка, — вы, я вижу, глубоко прониклись своей миссией — сжимать в пальцах гусиное перо! — Это все же лучше, чем таскать цепочку, на которую посажена бедная тварь. Ловко отвечено, как вы находите? Эффект был потрясающий. Противник в панике швырнул на пол цепочку и постыдно бежал. Победа над флотом его величества Филиппа Испанского! Обезьянка тоже умчалась прыжками, гремя цепочкой, а я направился в контору походкой Лорда-адмирала после разгрома Армады. Патридж только ухмыльнулся, когда я рассказал ему про это. — Правильно, Бэк, — объявил он своим жирным голосом. — Никакая молодая леди не собьет нас с пути истинного, будь она трижды урожденная Лайнфорт. А теперь доложи мне, что произошло на берегу. Да помедленнее, чтобы я мог хорошенько все осмыслить. Я расписал, как чуть не угодил в лапы пирата и как благородно спас меня незнакомец, по всему обличью джентльмен. Однако Патридж нахмурился, и у него отвисла толстая нижняя губа. К тому же он оттянул ее вниз всей пятерней, как делал, когда был серьезно озабочен. — Не верю я морю, которое подбрасывает такие сокровища, — сказал мой патрон. — Джентльмен, говоришь? Это еще не ручательство за добродетель. Знавал я джентльменов turpes personae, когда еще учился в Грейвз-Инне: иные из них, бывало, по ошибке примут честного купца за разбойника да и нанижут его на шпагу, что гуся на вертел. А потом раскаются в оплошности и в утешение себе срежут с его пояса кошелек — да, да, бывало! Но ради тебя, Бэк, я подумаю. Ох, некстати ты навязал мне эту заботу: ведь на завтра назначено заседание манориального суда! — У нас все готово, — сказал я, раскрывая толстую, пахнущую плесенью книгу. — Вот тут подсчитано, сколько кто должен в уплату файна и гериота, аренды и ценза — Все это будет пересмотрено, Бэк, — объявил мистер Патридж, хлопнув по книге рукой. — Хозяйка не намерена больше получать какие-то гроши под видом былых земельных платежей: их размеры установлены чуть не со времен Уильяма Завоевателя. — Том Пэдж. "Держит копигольд по воле Лорда и по обычаю Манора, — прочел я по-Латыни, водя указательным пальцем по книге. — Согласно сему обычаю, платит на рождество одну овцу и одного жирного каплуна. А также содержит щенка хороших кровей, лук, стрелы и сокола ко дню великой господской охоты. А также повинен учтиво поднести белую розу красивейшей из дам, коей его Лорд соизволит оказать предпочтение перед другими-прочими… " — Пусть Том учтиво поднесет себе под нос собственный кукиш, — прервал меня Патридж. — Розой и стрелами он у меня не отделается, не будь я Роджер Патридж. Ведь это обычаи старины, Бэк: тогда за десять шиллингов можно было купить корову с теленком в придачу. — Артур Чарльз Бредслоу. "Один теленок рыжей масти в уплату гериота… " Арт Чарли третьего дня похоронен, мистер Патридж, и его сын Чарли уже отобрал лучшего теленка… — Пусть оседлает этого теленка и скачет на нем в ад! — рявкнул Патридж. — Телятина за гериот! А не угодно ли два фунта стерлингов? Довольно, Бэк, не раздирай мне уши чтением этой заплесневелой Латыни. Ты слышал: завтра в Маноре состоится судебное присутствие, на котором все это будет доведено до сведения тех, кому полагается знать! — Слушаю, сэр. Но будет драка, сэр, не хуже, чем тогда на болоте, когда вы прислали рабочих вырыть канавы… — Я вырою могилу тому, кто еще раз помешает осушению болот! — взревел Патридж, наливаясь кровью. — Ведь это же торф, Бэк, то есть деньги, а где их иначе взять на содержание юного Генри Лайнфорта в колледже? Он уже изволил прокутить все, что прислала мать к троицыну дню… Есть еще забота, Бэк. Закрой-ка дверь поплотней. Я выполнил это и пристально посмотрел шефу в глаза — Тот голландский бусс… он на мели, — пробормотал Патридж. — Так вот, хозяйка считает, что в Плимуте за него дадут хорошие деньги. Я все уже понял и ничего не ответил. — В сущности владельцы судна, мингёры эти вонючие, — они же его сами посадили на мель, — размышлял Патридж, избегая смотреть мне в глаза. — А теперь нализались и дрыхнут… разве так следят за судном? Леди Лайнфорт, ты знаешь, не терпит бесхозяйственности. Ну, а наше с тобой дело сторона. Я молчал. А что я мог ответить, зная, что судьба Джойса — в пухлых руках мирового судьи сэра Патриджа? — Хватим-ка по кружечке эля да на том и закончим, — сказал Патридж. — На кухне, Бэк, тебя хорошенько накормят, я распорядился. А этого джентльмена с пиратского корабля представь на суд Манора. Устраивает это тебя? Да, Патридж ко мне хорошо относился. Еще более по Душе ему была моя Бабка, мистрис Гэмидж. Ну, а я… что ни говори, стать клерком Манора — разве это не честь для человека семнадцати лет? Мы выпили эля, и книга записи манориальных обычаев отправилась в конторку под замок. В сарай к Джойсу Бабка меня не пустила. — Он спит, — мягко сказала она. — Человек этот спасся, подобно Даниилу, от льва рыкающего, вышел невредим из пещи огненной. Но господь вел его дурной дорогой, и сейчас он духовно мертв. Я намекнул, что, будь у нас сегодня на ужин поросячьи ножки, гость духовно воскрес бы. Бабка ответила взглядом, в котором читалось, что ей-то хорошо известно, кто жить не может без поросячьих ножек. Тогда я искусно перевел разговор на тему о моем великолепном ответе мисс Лайнфорт. Ярко описал все и ждал одобрения. Поджав губы, мистрис Гэмидж продолжала расчесывать деревянным гребнем кудель для пряжи. Лицо ее выражало неподкупность. — Ты, Бабка, никогда не воздашь человеку должное! — Ты сам себе воздал сторицей, — обличила она меня. — Уж так себя расхвалил — дальше некуда! Отнесешь мистеру… как его… вот это. — Она указала на скамью: там лежала вычищенная, заштопанная и отглаженная одежда. — Погоди! Она подняла крышку большого ларя с медными ангелами, врезанными в его стенки (на нем я спал, когда ночевал дома, — это у нас называлось "спать под охраной ангелов"). Порывшись, Бабка извлекла оттуда белоснежную полотняную… Как вам это нравится? Дедову рубаху, мое наследство, — какому-то бродяге! — Исцелит его лишь труд, — бормотала она, кладя на угли в очаге утюг. — Да, труд, изнуряющий плоть. — Это значит, ему придется пасти овец? Раскладывая на столе рубаху, Бабка вздохнула: — Он сам — заблудшая овца. — Собаки при стаде, увидев его, так и подумают. Пока они будут выяснять этот вопрос, отара разбежится. Нет, лучше мы с ним скосим ту делянку, что возле Лягушечьих болот. Было уже часа четыре, когда я услыхал в сарае громкие зевки и вошел туда. Джойс, голый, как Адам, блаженно потягивался на сене. Когда он натянул рубаху деда и остальное, передо мной предстал другой человек. Заметив на моем плече две косы, он весело сказал: — Для меня это инструмент непривычный, Бэк. Сумею ли я действовать им без вреда для окружающих? Мы двинулись в путь, причем я старался держаться от косы моего нового знакомого подальше. Глава III Свинья — самое деликатное, учтивое и дружелюбное животное. Почему? У нее нет никакой религии, кроме жратвы, никакого богослужения, кроме визга, и никакого облачения, кроме дрожащего хвостика, Изречения Питера Джойса — Прадед мой был отменным стрелком из лука и объяснял это тем, что его "конечности сделаны в Англии", — рассказывал я по дороге Джойсу. — В молодости он ездил на север, в "страну пограничных баллад", — на коне, в полном вооружении, под командой сэра Лоуренса Соулбриджа. Дед — вот тот был настоящий Йомен. Он держал один плуг земли — столько, сколько может вспахать упряжка быков весной. Сам ездил, сидя на мешках с зерном, на ярмарку. Своего сына дед воспитал джентльменом. Дочкам дал хорошее приданое; двое из пяти его зятей были рыцарями… Питер перебил меня: — То были люди веселой старой Англии, мир ее праху! А чей это виднеется домишко — со стенами из дикого камня, с крапивой до застрехи и бычьей шкурой вместо двери? — Нашего дорожного смотрителя. Тут кругом живет беднота. — Чем промышляют эти люди? — Тем, что дает болото. Они стреляют уток, косуль, куропаток, цапель — дичи там пропасть. Собирают птичьи яйца, ягоды, дрок, вереск, торф… Дорога, которой мы шли, походила на узенький извилистый коридорчик между колючими изгородями. Иногда приходилось раздвигать изгородь, нырять в лаз. "Крысиная нора, а не дорога", — отбиваясь от терновника, ворчал Питер. — Земля нынче в цене, мистер Джойс. Пустоши — и те все запаханы. — А куда делись люди из тех развалин? — Ушли давно. Вы знаете: копыто овцы превращает песок в золото — ну, и когда дед сэра Лоуренса завел овец, деревня опустела, осталось два-три пастуха. Теперь и копигольд идет к концу: все земли Манора стараемся сдать в аренду. — Но люди, люди — как вы с ними поступите? — Да какие это люди! Низшего сорта. Раз бог не избрал их, — значит, им так предопределено. — Очевидно, их конечности сделаны не в Англии? Я не нашелся, что ответить, — да мы уже и пришли. Дорога вывела нас на луг, огороженный стенкой из низких валунов. Сразу за ним, где начиналась топь, или Лягушечье болото, сидели и стояли люди — наши, деревенские. Похоже, предстояло молитвенное собрание — такие в Стонхилле происходили довольно часто. Я показал Джойсу, как надо обращаться с косой, и он приступил. Боже, что это было за зрелище! Помахав немного, Питер ухитрился так всадить косу в землю, что с трудом вызволил ее оттуда. — Если вы будете глазеть по сторонам, мы не справимся и до ночи, — заметил я ему. Питер извинился, пояснив, что его отвлекает от дела вид людей на болоте. Спросил, о чем они беседуют. — Сплетничают, спорят о петушиных боях, о вере или толкуют про Ведьм. — Про Ведьм? — Ну да. Стонхилл не хуже других деревень: и у нас есть Ведьмы, — пояснил я, работая косой. — Конечно, мистер Джойс, другой от вас бы это скрыл, потому что плоха та птица, которая пачкает собственное гнездо. Но бог не терпит лжи. — Да, да, ты прав, — согласился Джойс, следуя за мной с косой на плече. — И чем же они занимаются, Ведьмы Стонхилла? — Да тем же, чем и везде. Говорят меж собой по-сирийски. Портят коров. Меняют подковы у лошадей, чтобы они ломали ноги. Вынимают след человеческий, чтоб спалить его на огне. За эти дела одну Ведьму полгода назад по приговору суда сожгли. — Как, сожгли на костре? Здесь, в поселке? — Не здесь, а подальше. Красивая она была, эта Энн Холлидей, ничего не скажешь. И муж еще так убивался, чудак. Нет, по мне хоть раскрасавица, а жить с Ведьмой я бы не стал. — А твоя Бабка, мистрис Гэмидж, — она что, тоже такого мнения? — Про Бабку я ничего не скажу. (На языке у меня висело: а что, если Бабка моя и сама-то Ведьма? Как бы отнесся к этому Джойс?) Он глубоко задумался. Потом спросил, как я провел без него день. И — можете себе представить! — воткнув косовище в землю, я рассказал ему все. Включая тайну, которую доверил мне Патридж. Вот и пойми, с чего я так разоткровенничался с чужаком. Питер выслушал очень серьезно. — Напрасно твоя леди затеяла эту кражу, — сказал он. — Хорошо, если мингеры в Амстердаме ограничатся битьем стекол в английских торговых конторах. Ну а если они арестуют наших купцов? Король Чарльз будет вынужден провести расследование, дойдет до Звездной палаты. Он еще подумал — и неожиданно добавил: — Но в конце концов в этом странном мире из зла порой может выйти и благо — кто знает? Я ничегошеньки не понял и опять принялся косить за двоих: что еще оставалось делать? Меж тем на болоте произошли перемены. Стонхильцы сгрудились в кучу, один из них влез на пень и начал речь. Питер, с праздной косой в руке, нерешительно поглядывал то на меня, то в сторону собрания и наконец сказал: — Послушай, Бэк: а если нам косить с того конца, что поближе к оратору? Но продолжать косьбу и тут не удалось, потому что Питеру захотелось лучше слышать, что говорят. В конце концов с косами в руках мы очутились в Толпе односельчан. Пронзительный голос проповедника, казалось мне, вздымался над слушателями, как язык пламени, — такая в нем была страсть. — …И вы ужаснетесь, ибо видел я самого Лорда сатану? — гнусаво выкликал оратор. — Могу даже описать, как он одет: на плечах у него — кровавый пурпур кардинальский, на рогах — папская тиара, в лапах же скипетр, и шествует за ним, братья и сестры, вся богомерзкая свита его! Впереди отступник Уэнтворт, лизоблюд королевский, за ним — его преосвященство примас Англии, нынешний архиепископ Уильям Лод, руки коего по локоть в крови мучеников-Пуритан. И несет он, Лод, знамя, на коем вышиты тридцать девять богомерзких церковных статей! Кого же в адской свите я видел последним, братья мои? Любимчика короля Иакова — покойного Джорджа Бэкингема, идущего с плачем и воздыханием! — Это уж он загнул, — заметил я. — Как покойник может плакать и воздыхать? — Помолчи, — нетерпеливо сказал Джойс. — Язык у этого деревенского пророка подвешен недурно. Кто он? — Всего-навсего наш мельник и церковный староста, Том Бланкет. — Послушаем нового проповедника, — заметил Питер. — Не пойму только, почему он кричит истошным голосом. С болота доносилось завывание: "Снизошло, о братья! На меня снизошло откровение! О дух, меня осеняющий! Вижу воскрылия твои, и дивный свет несказанный… " — А это голосит цирюльник наш, Джон Блэнд, второй церковный староста. — Все ли у вас праведники такого размаха, или есть попроще? — Сейчас услышите Роберта ле Мерсера. Он конечно чурбан неотесанный и далек от святости, зато дерется и сквернословит что надо. Как бы в подтверждение, раздался залп отборнейших ругательств — и ропот возмущения: брань у нас считали за грех. — К дьяволу вашу богомольную болтовню! — гремел Гоб ле Мерсер. — Топь испокон веку кормит коттеджеров, и вот на нее опять напускают осушителей, разрази их гром! Уж не прикажет ли Патридж, змея эта гремучая в парике, кормить мою детвору торфом? Тут хотят жаловаться в суд королевской скамьи. А по мне, так лучший адвокат — мое ружье! — Воздержись, брат, от гнева безрассудного, — советовали ему. — Я только и делаю, что воздерживаюсь! — огрызался Боб. — От мяса и пива, от хлеба и молока — его и детишки-то мои видят не часто. Что-то не нахожу я проку в воздержании пуританском: прежде хоть спляшешь у майского шеста или с медведем позабавишься — а нынче?! — Этот уже созрел, — как бы про себя заметил Джойс. — А кто так запинается и говорит невнятно? — Дорожный смотритель Эндрью Оубрей. Чепуху свою несет: будто скоро на земле настанет царствие небесное и станут все работать сообща, не будет ни Лордов, ни богатеев, все плоды земные будут делить поровну… На болоте появилось новое лицо. Пришелец молча работал кулаками, пробиваясь к ораторской трибуне. Свалив одного-двух и растолкав остальных, наш пастырь, его преподобие Роберт Грегори Рокслей, взобрался на пень и стал виден всем. Он был похож на мясника — с короткой шеей, челюстью бульдога и красным, как ростбиф, лицом. Стоял и поводил во все стороны страшенными седыми бровями. Глаз не было видно, но я знал, что они лютые, как у хорька. Начал викарий Рокслей, впрочем, сладко и умильно: — Что вижу я? Моих прихожан. Где же они? Не в церкви ли, где им подобает быть в этот час? Не с миром ли в сердце и молитвой на устах?.. Он смолк, будто ожидая ответа, — напрасно: никто не клюнул на эту приманку. Стояла тишина. Я с удовольствием предвкушал продолжение. — Нет! — вдруг рявкнул преподобный, точно пушка выстрелила. — Не в церкви! И не с молитвой, но с речами, полными скверны и заблуждений! Бездельники, псы, еретики, — марш в церковь! Он соскочил с пня и начал дубасить кулачищами направо и налево, так что окружающим оставалось одно — спасаться бегством. Мне не повезло — он сцапал меня за ворот куртки и сказал нежным голосом: — Конечно сегодня я увижу в церкви свою почтенную прихожанку, мистрис Гэмидж. Как я буду ей рад! Это означало: дуй, сынок, не откладывая, за Бабкой, не то плохо будет. Я нашел Питера и сказал ему: — Если через полчаса Бабка не окажется в церкви, произойдут крупные неприятности. Кругом говорят, в Стонхилл едут судебные комиссары. Глава IV Женщина должна быть набожной, благочестивой, богобоязненной… но при этом походить на Женщину, а не на молитвенник. Изречения Питера Джойса Думаете, так просто уговорить мистрис Гэмидж пойти в церковь? Бабка, по своему обыкновению, нестерпимо тянула с ответом, будто не слыхала моих слов. Наконец изрекла: — Я не была там уже три месяца. С тех пор, как узрела истинный свет. — Какой там свет! — выпалил я с досадой. — Вот посадят тебя за решетку — и узришь истинную тьму! Судьи же едут! — У меня есть свой, высший судия, — хладнокровно возразила Бабка. — Ну, свой, так подождет, — убеждал я, — а те судьи чужие, приедут и засудят. Не упрямься, Бабка: что стоит разок уважить этого краснорожего крикуна? Вот и мистер Джойс так думает. Бабка тут повернулась к Питеру и спросила его в упор: — А вам известно это: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых"? — Так то муж, — хитро ответил Питер. — А вы, извините, жена… то есть вдова. Одинокой Женщине многое простительно. Не мешает подумать и о судьбе этого юноши. Ведь у него, кроме вас, никого нет. Бабка кинула в мою сторону быстрый взгляд. Видимо, последний довод ее сразил. — Убирайтесь оба, я переоденусь, — сухо сказала она. — И куда это запропастился Иеремия с овцами, ума не приложу! В церковь мы пришли, когда уже спели тридцать второй псалом "Узри утреннюю звезду" и затянули пятьдесят девятый: "О, как велика твоя благодать". Глаза слушателей в это время искали, куда девался стол для раздачи причастия. Обычно он, простой этот стол, помещался где следует — у кафедры. Оказывается, его передвинули в восточный угол, и мало того, огородили решеткой! Поднялся ропот по адресу Рокслея: — Поставь его на старое место, не то он превратится у тебя в алтарь, как у католиков! Но псаломщики, воодушевясь, грянули семьдесят девятый псалом: "Помни грех Адама, о человек!" — и подавили шум. Когда они затихли, пастырь наш взгромоздился на кафедру. Он начал так кротко, будто взят живым на небо и оттуда благовестит. — Вы помните, дети мои: бог даровал великое благо нашей матери-Англии — супрематию, — рокотал он благодушно. — А что это такое — супрематия? Это значит: наша святая церковь повинуется единственно только своему королю. Не кардиналам, не папе, не Риму, а нашему королю! Сию реформацию начал святый наш Генрих Восьмой… — Не реформацию, а деформацию! — отрубил Том Бланкет из Толпы. — Жирный боров этот, Генрих, только взрыл почву для своих свиней, отнюдь не вспахал ее! Восхищению моему не было пределов: служба обещала быть но скучной. Даже на каменном лице моей Бабки промелькнуло что-то вроде улыбки. Но преподобного Рокслея это не смутило. Повысив голос, он продолжал: — Дабы очистить церковь нашу от скверны католической, не приемлем мы ложных папистских святых, отвергаем мы исповедь, во всем следуя тридцати девяти статьям каноническим… — А жена короля Чарлза — еретичка: мессу слушает, в театре играет, — ехидствовали в Толпе. — …и таким вот образом устроилась святая наша церковь англиканская, — как ни в чем не бывало, ораторствовал Рокслей. — Разве нам не достаточно сего устройства? Тут Рокслей сладко улыбнулся. Казалось, все обстоит прекрасно и благополучно. Но я-то знал, что представление не кончено. Так и вышло. Его преподобие вдруг перегнулся через перила кафедры, свирепо нахмурил брови — и как рявкнет медведем: — Нет! Не достаточно! Кругом захихикали. — В последние годы возник сорт людей своевольных, фанатичных — словом, детей Белиала, — загремел Рокслей. — Они чернят нашу церковь, они хотят разрушить ее, чистейшую, непорочнейшую… — Старый лицемер! — заметила Бабка довольно внятно. — Религия теперь — тема разговоров в кабаках! Нет пяти человек, согласных между собой в вопросах веры: один против молитвенника, другому не нравится облачение, третий не желает становиться на колени. Заметьте, один придет с конюшни, другая отложит прялку — и, не угодно ли, эти неучи садятся в кресло Моисеево! — Оратор обвел всех устрашающим взглядом. — Не предупреждал ли еще покойный наш король Иаков: "Если Том, и Дик, и Джек соберутся вместе обсуждать дела церкви и скажут: это надо так, а это вот так, — долго ли им сунуть нос и в дела королевства нашего?!" Его преподобие сделал длинную паузу: он так и сиял. В самом деле, проповедь была не скучной, я это признаю. Еще никогда под старыми сводами нашей церкви не раздавалось таких содержательных речей. На этом бы и остановиться. Нет, Рокслей сделал последний выстрел. — Сколь же прискорбно мне, дети мои, — он понизил голос до увещевательного шепота, — видеть одну из дщерей своих, отпавшую от лона матери своей, погрязшую в гордыне, и пороках, и ереси всяческой! И прямо указал, скотина, на мою Бабку. Пальцем! С кафедры! Бабка выступила вперед. Теперь ее было не остановить. — Лживы и вздорны слова твои, Рокслей, — сказала она не громко, но каждый звук достиг самого отдаленного уголка церкви. — Я, Женщина неученая, берусь это доказать. Не ты ль, ученый лицемер, делал мне гнусные предложения? Не ты ли говорил: "Скучно жить одной небесной благодатью без земной"? Его преподобие побагровел и подскочил на кафедре как ужаленный. — Удались, презренная мадианитянка! — заорал он. — Именем господа нашего пречистого заклинаю тебя: изыди! И жестом, полным возмущения, указал на окно. Все конечно повернулись посмотреть, не предлагает ли пастырь своей дщери выпорхнуть в окошко. Но Бабка моя поняла его лучше. Она дерзко рассмеялась и сказала: — Именем этого-то бога ты меня изгоняешь, лживый книжник и фарисей? Да это просто раскрашенное стекло! А дело в том, что в большом восточном окне нефа церкви помещался цветной витраж. Там была очень милая картинка: бог-отец, бог-младенец в яслях и матерь божия, а за ними — пастухи с овечками, такими кудрявенькими — точь-в-точь нашей породы, стонхильской. Пуритане наши давно косились на это окно: на икону похоже… И что б вы думали, сделала моя родная Бабка, броунистка Катарина Гэмидж? — Смотри, идолопоклонник, — сказала она грозно, сняв с ноги тяжелый патен. — Если это твой бог, пусть он вступится за тебя! И с этими словами — трах деревянным башмаком прямо в середину витража! Овечки, пастухи, ягнятки, оба бога, отец и сын, — все, печально звеня, посыпались на пол… Что тут началось! Ноги мои, уносите меня! — Вас арестуют, безумная вы Женщина, — грустно говорил Питер дома. — Вам грозит тюрьма, если не хуже. Сжав губы, Бабка молчала, глядя куда-то мимо нас. — Были в Англии первые мученики-Пуритане, — торжественно сказала она после долгого молчания. — Епископ глостерский Джон Хоуп и епископ вустерский Хью Лэтимер. Их сожгли на костре. Неужто я, ничтожная грешница, окажусь недостойной их святой памяти? — Бабка, костер — это меня еще меньше устраивает, чем тюрьма, — сказал я. — Не желаю, чтобы тебя на моих глазах прокоптили, как Энн Холлидей. Сейчас запрягу я тебе лучшую нашу четверку — и улепетывай поскорее в Бристоль, к тетке своей двоюродной! Джойс горячо присоединился к этому предложению. Но Бабка совсем закаменела. Затвердила, что не станет убегать из собственного дома, словно жена какого-то там Лота. Ту будто бы бог превратил в соляной столб. — Лучше бы и ты превратилась в столб! — не выдержал я. — По крайней мере, я бы выкопал тебя и спрятал! Бабка тихонько погладила меня по голове. Нежностей мы оба не терпели, ну, а тут я… — Что ты, мальчик, — сказал Питер так ласково, точно стал членом нашей семьи. — Ты же мужчина, англичанин. Мы что-нибудь придумаем, непременно придумаем! Он стал взволнованно ходить по комнате — Есть выход, — начал Джойс. — Могли бы вы, мистрис Гэмидж, уехать далеко отсюда, за океан? Бабка только рукой махнула. Что за безумие — уехать из Англии, от родины, от дома и хозяйства! — Хорошо, — сказал Питер, — сейчас, пожалуй, рано предлагать это: жатва не созрела. Ну, а если попросить заступничества леди Лайнфорт? Она, мне показалось, и сатаны не побоится. — Вот настоящий совет, — сказал я и, не тратя слов, вылетел из дома. В Соулбридж! Бегу я по дороге в полной темноте, твержу заклинание против Ведьм — самое ихнее время, часов девять вечера, — соображаю: не иначе, господь бог осерчал на нашу деревеньку. В частности, на меня, раба ничтожного. Что за денек, в самом деле: утром едва пират не утащил, днем приставучка-мисс разозлила, потом — скандал на болоте, и вот напоследок эта напасть! Не слишком ли много для одного дня? А сам все бегу. Слышу — лошадиный топот нагоняет. Никак констебль наш деревенский, слух Уорвейн, скачет арестовать мою Бабку? Сейчас он у меня узрит все сферы небесные. Отломал я от изгороди увесистую дубинку… — Эй, бабушкин внук, нечего прятаться! — звонко окликнул меня первый всадник — их было двое. — Я была в церкви и все видела. Думала, Рокслея хватит удар. Что теперь будет с мистрис Гэмидж? Рядом высекала искры копытом лошадь другого всадника, в темноте не видать чья. — Хочу, мисс Алиса, просить защиты у вашей матери, моей леди. — Леди в замке нет, — сказал мужской голос с другого коня. — Не ходи туда, Бэк. Это оказался Ален Буксхинс, слуга из Соулбриджа. И тут только я вспомнил, чем она занята этой ночью, наша леди. Вот невезенье-то! — Не унывай, Бэк, — посоветовала мисс Лайнфорт. — Что-нибудь придумаем! — И они ускакали. "Что-нибудь придумаем" — это я уже слыхал. Нет, надо действовать самому. Но каким беззащитным чувствует себя человек ночью на пустынной дороге! Как давят на него растительное безмолвие земли, эти бездельные мигалки-звезды, эти отдаленные слабые огни домов, вой ветра и неумолкающий шум моря! Молиться? Но кому — богу, изображение которого только что кощунственно разбила моя приемная мать? Думал я, думал, наконец решил идти к морю. Может быть, встречу там леди. Идти же лучше всего на каменную лестницу у моря. Лестница эта не простая: прямо на ее ступени из парка Соулбриджа ведет подземный ход. Говорят, его прорыли для своих пиратских выездов предки леди Лайнфорт. Через этот тайный ход они и выбирались к лестнице, у которой всегда дежурили лодки. Или, наоборот, удирали с моря от преследования в замок, так что враги Соулбриджей, должно быть, чесали в затылках: куда это они запропастились? Вход в подземный туннель я конечно знал: он был между скал у самой лестницы. Дверь его была заперта изнутри. Я спустился по узким и скользким от водорослей ступеням к самой воде. Там мне стало опять жутко. Море глухо рокотало голосом преподобного Рокслея и как будто все изнутри светилось. Черная-пречерная вода колышется, дышит, как живая, сверкают на ней холодные глаза луны, передвигаются, сливаются, множатся… А в темной пустыне, в двух кабельтовых, не дальше, пляшет одинокий крохотный огонек: голландский бусс все еще на месте. И вдруг слышу: скрипит что-то в двери. Я — скок за камень, что позади лестницы. На лестницу падает светящийся круг от розового фонаря. Хриплый голос леди Элинор: — Как будто все спокойно, кролики мои. А взяты ли лестницы с крючьями, чтобы закинуть за борта? — Да, миледи. — А весла обмотали? — Да, миледи. — Я тебе покажу "миледи", олух ты несчастный! Не было с тобой миледи этой ночью: она в Бристоле! Все люди здесь? Теперь концы отвязывай! Живо по одному в лодки, оружием не греметь, уключинами не стучать. Освободите, невежи, даме место на корме! Высокая леди в длинном черном плаще до пят, с капюшоном, опущенным на самое лицо, спустилась в лодку. Острый конец багра, упершись в камень, оттолкнул ее от берега. Чуть слышно заработали весла… Отплыли! Ну, хорошо. Они отплыли. А мне-то что делать? Проклинать свое малодушие? Э, посмотрю я на того, кто отважится подвернуться леди Лайнфорт в такую минутку! Шлюпка сразу растаяла во тьме, только слабо доносилось ритмичное "плак-плук" длинных весел. Потом и это затихло. Лишь огонек обреченного судна по-прежнему танцевал в глухой бездне. Прошла целая вечность. Отдаленный вопль. Выстрел. Еще… Все стихло. До меня донесся железный скрип. Я догадался: овладев буссом и, может быть, выкинув кое-кого за борт, люди нашей хозяйки завезли якорь захваченного судна подальше от мели, бросили его и теперь работают воротом, чтобы стащить бусс с мели. А голландцы все еще пьянствуют и дрыхнут в нашей таверне. И каково же будет их изумление!.. Прошло новых томительных полчаса. Огонек бусса чуть дрогнул, заколебался — и тихонько поплыл влево. Обреченно следя за ним, я простоял еще минут двадцать. Потом на судне, вероятно, подняли парус: огонек исчез. Я вздохнул и поплелся домой. Глава V Собаки грызутся из-за кости. Им бы сделать кость Символом Веры — тогда собачья грызня станет борьбой за священные идеалы, а искусанные в свалке псы — святыми мучениками. Изречения Питера Джойса Утром Бабку арестовали. Выполнить это явился посланец, который едва держался на ногах: мне же пришлось разыскивать его служебный жезл в канавах. Констебль Боб Уорвейн то сурово твердил: "Присяга есть присяга!", то хныкал, просил прощения и норовил облобызать ручки мистрис Гэмидж. В записке, которую он передал вдове, стояло: "Достопочтенная мистрис Гэмидж! Вы конечно поймете, что я вызываю Вас в Соулбридж с помощью этого дурака Уорвейна не для того, чтобы посадить на хлеб и воду. Однако мое стремление быть Вам полезным пока ограничено особыми обстоятельствами. Ваш слуга солистор Роджер Патридж, эсквайр". Питер долго рассматривал подпись, чему-то усмехаясь. — Надо идти, — сказал он. — Очевидно, Рокслей подал жалобу, и лучший способ утихомирить этого негодяя — тот, который указан в письме. Бабка на этот раз послушалась, и мы двинулись в путь таким порядком: впереди ковылял Боб, размахивая жезлом, как знаменем, за ним — я, оберегая жезлоносца от канав и рытвин, позади — арестованная. Питер остался дома. У ворот Соулбриджа нас встретил дворецкий Джон де Холм. Именем госпожи Алисы Лайнфорт он пригласил м-с Гэмидж в гостиную, Боба выдворил пинком за ворота, а меня направил в контору к сэру Патриджу. — Дрянные дела, Бэк, — сказал мой шеф. — Стекло стоит дорого: оно доставлено в Соулбридж, помнится, морем. Лучше бы она запустила башмаком во что-нибудь дешевое и небьющееся — в тебя, например! Викарий требует суда, и в этом случае я перестаю быть просто стюардом. Он может состряпать на меня донос членам выездного суда или подать прошение в епархиальный суд. — Он получит от меня заряд дроби в спину, — сказал я. — Этого еще не хватало! — рассердился Патридж. — Вот запру тебя, пока не выучишь наизусть весь английский "Судебник"… Изволь вспомнить, с кем говоришь! На голове мистера Патриджа был рогатый парик, а на его плечах — судейская мантия. О том, что сегодня присутственный день в Маноре, я и забыл. Зевнув, Патридж взглянул на стенные часы. — Выбрось все из головы; время открывать присутствие, — сказал он и вдруг прислушался: — Что за переполох там, на дворе? Чего раскудахталась эта шестерка горничных? Вечно они бегают друг за дружкой, как выводок куропаток, а на портьерах полпальца пыли. Сходи узнай! — Незачем ходить, сэр: у ворот голландцы, я вижу их из окна. Ой, они идут сюда! — Не суетись. Напяль вон тот старый шлем на голову, а в руки возьми алебарду — она в углу. Встань у двери и, как войдут, прегради им путь алебардой. Куда девался забулдыга Уорвейн? Не буду я Роджер Патридж, если не засажу его в бочку с дырками для головы, рук и ног: славно он в ней проспится! Моряки-голландцы явились впятером. Они качались точно в бурю на корабле; рожи были заспанные, за поясами ножи и пистолеты. У первого, с лицом толстого мальчика и сплошным седым сиянием вокруг него, в зубах висела фарфоровая трубка. Чудовищной волосатой лапой он отодвинул мою алебарду вместе с портьерой, очевидно не заметив моего оружия. Страшно завоняло рыбой и ворванью в сочетании с запахом крепчайшего табака. Патридж, надо отдать ему справедливость, даже бровью не повел. Откинувшись в своем кресле, в черной мантии и большом завитом парике, он сидел непроницаемый и строгий — ни дать ни взять, само английское правосудие, когда оно в трезвом состоянии. Голландский шкипер схватил перо и на оборотной стороне какого-то документа довольно схоже нарисовал свое судно. Придвинул рисунок к Патриджу и крепко стукнул себя по груди кулаком: — Ушел… э… как сказать? Не сам. Украл. Я, Йост Унзак, убью! — Подойди сюда, Бэк, — брюзгливо сказал судья. — Нарисуй ему пиратский флаг — ну, какого-нибудь Веселого Роджера, — растолкуй, что это дело не наше, и пусть проваливают: я задыхаюсь от вони. Как мог. я выполнил задание. Правой ручищей шкипер вцепился в борт моей куртки и притянул меня к себе. В его красноватых глазах горела медвежья злоба. — Юнга! — сказал он. — Бог — видишь? Веревка и петля. Бубух! Высунув язык, он похоже и страшно изобразил муки повешенного. Потом треснул кулаком по столу так, что чернильница подскочила на полфута, выстрелив содержимым в стены, круто повернулся — и вся команда, производя обвальный грохот сапогами, выбралась из конторы. Пока я сражался с чернильным потопом, а судья проветривал помещение, в окне возникла бледная физиономия дворецкого Джона де Холма. Он горестно возвестил: — Сэр, голландцы украли у нас лошадей! — Как! — взревел Патридж. — Повтори! — Четверку серых фламандцев, сэр, тех, что в яблоках. Конюх и пикнуть не посмел. Они приставили ему пистолеты к животу, запрягли коней в телегу и погнали их по большой плимутской дороге, В час дня началось судебное присутствие Патридж просматривал протоколы курии, Джон де Холм докладывал: — Роберт дель Марш и Иоганн Шоурби! Джон Чик Младший с братом Эмери Чиком Старшим! Уильям Кентерлоу! Томас Долсни! Все это были члены манориального суда, или курии, — зажиточные местные Йомены, ярые Пуритане. Они входили — прилизанные, чопорные, тяжеловесные, в своих долгополых черных кафтанах с большими карманами и бронзовыми пуговицами. Кланялись, наивно оглядываясь по сторонам. Садились рядом. — С каждого по два шиллинга! — объявил судья. Послышалось звяканье. Патридж хладнокровно сгреб деньги в ящик стола, а я занес в протокол: сего числа у таких-то изъят налог в пользу бедных прихода Стонхилл. — Теперь, любезные, потолкуем о деле, — сказал судья. — Кто кроме своего фригольда держит еще землю по копии, знайте: обычаи Манора двадцатилетней давности уже не считаются "незапамятными", и копии ваши, права per cartam, не стоят куска той кожи, на которой они нацарапаны. Пронесся общий сокрушенный вздох. — Да, такой копигольд отныне становится лизгольдом, — неумолимо наступал мой шеф. — Земелька освобождается, и я ее вам же сдам в аренду по разумной цене: три годовых дохода. Хотите — берите, не хотите — найду лизгольдеров в Плимуте, они дадут больше. Иоганн Шоурби простонал, что судья слишком скор — за ним просто не угнаться! Роберт дель Марш побагровел: его копия, мол, помечена 1597 годом — Патридж бесстрастно ответил, что он не нашел такой даты в книге манориальных записей. Далее он сообщил, что рабочим нужно платить восемь пенсов в день и харчи или двенадцать без харчей — и ни фартингом больше. — Никто не станет работать, ваша честь, — пробасил простодушный Том Долсни. — Я плачу все пятнадцать, и то скулят. — Нарушаешь закон, Том, — лукаво сказал судья. — Сдеру с тебя штраф, как полагается, в пользу бедных. Зато вот вам бескорыстный совет: кончайте с трехпольем. Сейчас все сеют корнеплоды и травы. Говорят, это выгодней. Когда осушу болото, добуду торф — отличное удобрение, дешево вам продам… Все согласно закивали — …удостоверьте только вашими подписями, что пустошь под названием Лягушечье болото не сервитут, то есть не земля общего пользования, а часть домена леди, и мы договоримся. Йомены нерешительно переглянулись. — Лет этак тридцать назад, когда ваша честь еще в колледже училась, неподалеку заваруха была, — неторопливо начал Том Долсни. — Самовольно запахивали пустоши, валили изгороди и все такое. Надо полегче, ваша честь. Как бы не выпустили нам кишки. — Вот зададим кое-кому острастки, все и притихнут, — возразил судья. — Джон, впускайте по одному… Чик Старший, Том Долсни, ваш черед заседать! Теперь за столом сидело трое судей: мой шеф посредине, Чик и Том по бокам. Я вел протокол. Вскоре дворецкий втолкнул в холл бледного детину с широко раскрытым ртом. На его башмаках были грязные розовые бантики. — А, Натаниэль Йетс, — приветствовал его судья. — Всё песенки поешь, веселый ты человек? Всё бабы, плясы, шатанья по ночам? Свидетелей тут, вижу, не требуется. Мы все свидетели. И когда ты угомонишься, Нат Йетс? Подсудимый подумал, вздохнул — и закрыл рот. Видно было, что ответа он и сам не знает. — Посиди-ка в колодках часиков пять, — любезно сказал Патридж под ржание всех присутствующих. — Отдохнешь. А то на тебе лица нет от вечных шатаний… Кто там еще? Послышались твердые шаги, и в холл вошел Боб ле Мерсер. Даже плечи его выражали независимость и упрямство. — Грозишься ружьем? — спросил Патридж, сам становясь грозным. — Храбр, ох как храбр! И глаз не опустит! — Я не перед богом стою, — лихо ответил Боб. — И вины на мне никакой нет. Я еще сам иск предъявлю, ваша честь. Кто-то из ваших холуев дерево у меня срубил на участке. А я с него сучья собирал. В палату прошений подам. Патридж помолчал, видимо размышляя, не влепить ли Бобу штраф за неуважение к суду. Но потом, рассудив, что взять с него нечего, пустил в ход свою артиллерию — Латынь. — Кто подстрекает к мятежу, — тихо и зловеще начал он, — clam, vi, vel precaio (тайно, намеренно или случайно), и будучи in compas mentis (в своем уме), грозит оружием… — А кто это доказал? — возразил обвиняемый. — Где свидетели, ваша честь? Свидетелей-то и в самом деле не было. Но тут Боб встретился со мной взглядом: он видел меня на болоте. Черные его глаза впились в мое лицо. Патридж, человек зоркий, что-то учуял. Он повернулся ко мне — я сидел за его спиной — и спросил, не имеется ли у меня данных, подтверждающих обвинение. Как раз в это мгновение я увидел Питера, стоявшего у двери со скрещенными на груди руками. Он чуть заметно покачал головой. Таким образом я оказался в центре треугольника: Боб — Патридж — Джойс. Я встал, поклонился судье и сказал, что у меня нет таких данных. Судья поймал себя за нижнюю губу — Можешь идти, — сказал он Бобу, и коттеджер вышел. — Мы закатаем его другим способом, — объяснил Патридж Йоменам, Чик и остальные закивали, один Том Долсни заупрямился: Боб неплохой парень, и работает он за троих, а когда у тебя шестеро мал мала меньше… — Выкладывай штраф — десять шиллингов на бедных, Том, — ловя его на слове, велел Патридж. — Ну, живей! Я теперь знаю, сколько ты платил Бобу — втрое против положенного. За это ты мог и в тюрьму угодить! Ворча и пыхтя, Том выгреб из кармана требуемое. Я встал и слегка дрожащим голосом объявил: — Вот, ваша честь, тот джентльмен, о котором я… Все головы повернулись к Джойсу. Он поклонился. — Пока что не вижу я здесь джентльменов, — сварливо сказал Патридж. — Подойдите ближе, неизвестный. Ваше звание, имя, занятие? Представьтесь суду! Джойс не торопясь подошел. — Разве это так уж обязательно, Индюк Роджер? — мягко осведомился он. — Разве я не списывал у тебя лет двадцать пять назад латинские спряжения в колледже Грейвз-Инна? …Немая сцена. По моей Душе разливается свет. Патридж откинулся в кресле, достал очки. Подумал и убрал их. Покашлял. Расслабленно произнес: — Вижу. Да. Это ты, Питер. Ну, ты не помолодел! Кой черт занес тебя в нашу глушь? Оглавление   www.pseudology.org