М.: ACT, 2009. — 444, [4] с., 48 л. ил. ISBN 978-5-17-059741-3 Аббас-оглы, Адиле Шахбасовна Моя Абхазия... Моя судьба Часть II-А Гибель Нестора На второй или третий день после возвращения Нестора, Сарии и Эмды из Москвы в декабре 1936 года (это было 24 или 25 декабря) позвонили из Тбилиси — Нестора Аполлоновича хотел видеть Берия(32). Этот неожиданный звонок встревожил Нестора. Ему очень не хотелось ехать, но отказаться он не мог. Сария тут же привычно стала собираться в дорогу, однако Нестор строго сказал, что на этот раз он поедет один, только со своим шофером. Сария горячо стала возражать. Между ними возник спор. Впервые я видела Нестора таким сердитым. Он бросил быстрый взгляд в нашу сторону (я, моя свекровь и Назия оказались невольными свидетелями этой непривычной для нашего дома сцены) и сказал: — Надоело слушать, что моя жена — мой телохранитель, никуда меня одного не отпускает! На этот раз никакие уговоры не заставили его изменить свое решение. Подъехала машина. Сария, расстроенная, остановилась у двери на лестничную площадку. Нестор Аполлонович стал спускаться вниз. Не прошло и минуты, как вдруг с улицы раздался оглушительный выстрел. Сария страшно закричала и в ужасе, не помня себя, помчалась вниз по лестнице, мы все за ней. У двери стоял улыбающийся Нестор, держа в поднятой руке пистолет. Он крепко прижал к себе перепуганную Сарию и сказал: — Я сейчас убедился в том, что, если со мной что-нибудь случится, ты, Сария, будешь горько плакать. Потом быстро сел в машину и поехал на вокзал. Больше мы его живым не видели. На следующую ночь зазвонил телефон в кабинете у Нестора — это был специальный телефон, с особым устройством, он очень громко звонил, слышно было отовсюду. Трубку взяла Назия. Звонили из Тбилиси, она поняла только, что кто-то умер. Через какое- то время снова раздался звонок, и снова Назия услышала, что надо сообщить семье покойного, но о ком шла речь, не разобрала. Сария тоже проснулась. Она вышла и стала расспрашивать Назию, кто звонил и кому. Назия сказала, что кто-то умер в Тбилиси, но она не расслышала кто. Чтобы как-то унять тревогу, потому что о сне уже никто не думал, Сария вышла в галерею покурить, открыла окно и вдруг увидела во дворе людей. В. Лакоба, В. Ампар, К. Семерджиев и другие стояли с обнаженными головами... При виде Сарии все зарыдали, и тогда она закричала... На этот крик сбежались все домашние — было около семи часов утра. Сария рвала на себе волосы и беспрестанно повторяла: — Кто его убил? Как это случилось? Мужчины рыдали в голос, никто не мог говорить. Двор и дом мгновенно заполнились людьми. Горе было внезапное, неожиданное для всех и потому особенно страшное. Я тут же позвонила на СухГЭС и вызвала мужа. Сария и Рауф, прижавшись друг к другу, плакали, Сария сквозь слезы успокаивала сына: — Рауфчик, не бойся, нас в беде не оставит Иосиф Виссарионович. Бедная Сария ещё не догадывалась, откуда исходит основное зло... Вечером Сария с Эмды и несколькими близкими родственниками выехали в Тбилиси. Траурный поезд они встретили в Самтредиа. Гроб сопровождали секретарь ЦК КП Грузии Георгий Стуруа(33) и другие люди, чьи фамилии я не запомнила. На каждой станции поезд встречали толпы народа — вся Абхазия оплакивала своего любимого руководителя. Сухумские улицы были запружены людьми. Гроб, который на руках несли к дому Лакоба родные, друзья и совершенно посторонние люди, установили в гостиной. А народ шел и шел... Мать Сарии, оплакивая зятя, вспомнила, какое зловещее впечатление произвел на меня Берия при первой встрече. Она сказала: — Моя молодая невестка Адиле, ещё ребенок, с первого взгляда разгадала его и испугалась, а мы принимали этого очкастого змея как дорогого гостя. Она произнесла это по-абхазски. Кто-то из стоявших рядом спросил меня: — Что она говорит? Я, в забытьи от горя, не задумываясь, перевела её слова. Это было моей большой ошибкой. Конечно, нашлись люди, поспешившие поставить об этом в известность "лучшего друга абхазского народа" — Берия. Прошло совсем немного времени, и мне припомнили этот эпизод. Ночью Сария попросила оставить её одну с покойным. Тогда же она пригласила Ивана Григорьевича Семерджиева(34) (он был заместителем наркома здравоохранения), чтобы тот произвел вскрытие и установил причину Смерти. Семерджиев после тщательного осмотра заявил, что Нестор отравлен цианистым калием (через несколько дней Семерджиев исчез, домой он больше не вернулся)(35). Утром нас, узкий круг родных, поставили об этом в известность. На следующий день гроб с телом Нестора Аполлоновича был перенесен для прощания в Сухумский драматический театр. Круглые сутки через огромное фойе, задрапированное черным бархатом, шли люди, рыдания заглушали траурную музыку. Смерть Нестора вся Абхазия восприняла как личное горе. Было такое ощущение, что с его гибелью для всех нас закончилась одна эпоха и неотвратимо наступает другая. Хоронили Нестора Аполлоновича в Ботаническом саду. На траурном митинге выступали члены абхазского правительства, гости, приехавшие из других республик, друзья и соратники. Выступила первая абхазская летчица Мери Авидзба(36), которая в конце митинга поднялась на самолете в воздух и кружилась над тысячами скорбящих людей. Это было так неожиданно, величественно и трагично... Телеграммы с выражением соболезнования лежали неразобранными кипами, чтобы их все прочесть, не хватило бы и дня. Принимать их Сария поручила мне, и я едва успевала расписываться в получении. Эти телеграммы были со всех концов Советского Союза, а также из Германии, Турции, других стран. Я даже не предполагала, что Лакоба пользовался такой известностью за пределами Абхазии. Не прекращались телефонные звонки — знакомые и незнакомые люди спешили выразить свое сочувствие семье покойного. Лишь от Сталина не было ничего, никакого отклика, и это приводило Сарию в отчаяние. Она заставляла меня вновь и вновь внимательно просматривать тексты телеграмм и подбегать к телефону. Тщетно: Сталин молчал, и это было плохим предзнаменованием. Некролог напечатали центральные, республиканские и местные газеты. Из Тбилиси привезли около сотни фотографий, сделанных во время траурной церемонии, которая проводилась вначале там. На одном снимке запечатлен стоящий с венком у гроба Берия, скорбящий, склонивший голову над телом человека, которого сам же и убил. На других фотографиях он стоит в почетном карауле, идет за гробом. В Сухум на похороны он, видимо, приехать не решился. Водитель Нестора (потом я узнала, что он также был его телохранителем) подробно рассказал Сарии и моему мужу, как все произошло. Позже это стало известно мне и другим близким. Встреча Нестора с Берия в Тбилиси была необыкновенно бурной — они крупно поссорились. Нестор вернулся в гостиницу очень возбужденный, долго не мог успокоиться, а спустя некоторое время позвал шофера и сказал, чтобы он его всюду сопровождал, не отходил ни на шаг. Немного успокоившись, Нестор Аполлонович сел за стол и стал просматривать газеты. Вдруг раздался телефонный звонок. Он нехотя поднял трубку — звонила Марта Виссарионовна, мать Берия. — Нестор, — сказала она, — пожалуйста, приходи к нам на обед. Я приготовила жареную форель, знаю, что ты её любишь. Приходи, я тебя очень прошу. Лакоба довольно резко отказал ей и повесил трубку. Водитель услышал, как при этом он послал кого-то к черту. Прошло немного времени, кто-то постучал в дверь. Когда открыли, на пороге стояла Нина, жена Берия. Со слезами на глазах она стала умолять Нестора приехать к ним хотя бы на ужин. Сказала, что кабинетные ссоры и споры не должны сказываться на их семейных отношениях, что они остаются, как всегда, друзьями. Уговаривать Нестора Нине пришлось долго, однако в конце концов ему пришлось уступить и они все вместе отправились к Берия домой. Там был накрыт стол, но Нестор от еды отказался. Нина настойчиво предлагала что-нибудь поесть, затем принесла жареную форель. Лакоба съел кусочек рыбы, выпил немного коньяку, больше он ни к чему не притрагивался. Минут 10-15 спустя он стал жаловаться, что ему дурно и кружится голова, и поспешил уехать. В машине по-абхазски сказал шоферу: "Сыршит"(*Убили (абхаз).). "Мы вернулись в гостиницу, — продолжал свой рассказ водитель, — не успели раздеться, как приехала машина за Нестором Аполлоновичем. Тут же раздался телефонный звонок. Тоном, не терпящим возражений, Берия потребовал, чтобы Нестор Аполлонович приехал в оперный театр, где должны были давать какую-то новую оперу. Ему пришлось пойти, я отправился с ним. Самочувствие у него было неважное". После первого акта Берия пригласил Лакоба в комнату для гостей, находящуюся за ложей. Там уже собралось несколько человек. Подали по рюмке коньяку. Все выпили стоя. Вдруг рюмка выпала из рук Нестора, а сам он упал без чувств. Его сразу отвезли в гостиницу, а потом в больницу. Берия приставил к нему своего врача, а водителя Нестора Аполлоновича выставил за дверь. Больше его к Нестору не подпустили. В полночь Лакоба скончался, к утру его тело анатомировали. Так, рыдая в голос, шофер закончил свой страшный рассказ. Роковой 1937-й Примерно через месяц после похорон стали распространяться слухи, порочившие Нестора. Слушать эти россказни было и страшно, и противно. Постепенно отовсюду начали исчезать портреты Лакоба. Наконец, было совершено настоящее святотатство: тело Нестора выкопали из могилы в Ботаническом саду и перезахоронили на Михайловском кладбище. Ужас обуял всех. Даже при встрече с хорошими знакомыми мы боялись заводить разговор о Несторе. Люди вообще стали смотреть друг на друга со страхом, ходили как под гипнозом, хмурые, подавленные. Примерно в середине апреля 1937 года у нас в гостях был средний брат мужа, Меджит. Однажды к нам домой пришли (не помню, кто это был), вызвали Меджита и попросили его буквально на несколько минут зайти в НКВД, что-то уточнить. Он ушел и больше не вернулся. С этого момента начались повальные аресты наших близких, знакомых, друзей. В начале лета под Москвой был арестован старший брат мужа — Лютфи. Нас стали сторониться, как прокаженных. После ареста Меджита Сария с сыном выехала в Москву, надеясь попасть к Сталину на прием и рассказать, что происходит в Абхазии. С собой она взяла записную книжку Нестора Аполлоновича, в которой содержались факты, свидетельствующие об "антипартийных" действиях Берия. Однако в приеме ей было отказано. Наконец, после настойчивых просьб Сарию принял Молотов, который, впрочем, не стал с ней долго разговаривать(37). К просьбе разобраться в том, что происходит в Абхазии, он отнесся равнодушно. Бедная Сария вернулась подавленная, ничего не понимая. Страдала за братьев, горевала по Нестору, но все ещё на что-то надеялась. — Нас Иосиф Виссарионович в беде не оставит, он знает, как был предан ему Нестор, — повторяла она. (Поначалу могло показаться, что Сталин действительно не забыл своего соратника: после Смерти Лакоба Сарии, Рауфу и матери Нестора — Шахусне была назначена большая пенсия. Но уже через несколько месяцев её у них отобрали без объяснения причин). В это тяжелое время Сария и Мусто сумели сохранить архив Нестора Аполлоновича. Они при свидетелях сожгли во дворе письма Троцкого и другие опасные бумаги, а некоторые документы сложили в коробку, которую упаковали в толстую фольгу и спрятали в тайник в доме. Когда Мусто в 1955 году вернулся из ссылки, в доме располагалось общежитие техникума. Документов в тайнике не было: рабочие перестилали полы и нашли коробку. Мусто начал наводить справки, и, как ни странно, коробку ему вернули. Архив хорошо сохранился. После Смерти Мусто он перешел к его сыну Мемету Джихашвили. В июле 1937 года я поступала на химико-естественный факультет Сухумского государственного педагогического института имени AM. Горького. Тогда сдавали экзамены по всем предметам: математика, русский язык, литература, физика, химия, иностранный. Я все сдала на "отлично" и "хорошо". Неожиданно нам объявили, что надо сдавать ещё экзамен по истории партии. Все расстроились. Этот экзамен (вернее, это было собеседование, по итогам которого нас зачисляли в институт) принимал незнакомый мне молодой человек, наверное из пропагандистов. Все нервничали, не могли толком отвечать. Когда он в списке прочел мою фамилию — Джих-оглы, то спросил, кто я такая. Не успела я ответить, как он набросился на меня: — Вы из тех мерзавцев, из лакобовцев! Кто вас допустил к экзаменам? Я молчала. Он долго меня запугивал, потом немного успокоился, увидел в моем экзаменационном листе отличные и хорошие оценки по всем предметам, внимательно посмотрел на меня и допустил к занятиям условно. На прощание сказал: — Увидим, как вы будете учиться. В списках поступивших я числилась, начала посещать лекции. Но прошел всего месяц, и стали исключать студентов с разных курсов из семей репрессированных, чтобы они "не разлагали молодежь". Вскоре меня вызвал директор института Михаил Делба (позже он окажется провокатором и предателем) и объявил, что я не имею права учиться, и поэтому исключена. Я пришла к родителям совершенно убитая — так рыдала, что меня не могли успокоить. И таких, как я, оказалось много. Преподаватели нам сочувствовали, но помочь ничем не могли. В июле же Сарию неожиданно вызвал секретарь Абхазского обкома Гобечия. Я пошла с ней, но при разговоре, который занял не более 15 минут, не присутствовала. Помню только, как она выскочила из кабинета — на ней лица не было, и она вся тряслась, как в лихорадке. Схватила меня за руку и чуть ли не бегом потащила домой. Дома несколько часов сидела, словно в оцепенении, глядя на стену, и на расспросы не отвечала. Вечером Сария, мой муж и мать Нестора Шахусна пошептались и исчезли, никого не предупредив. Вернулись они только на следующий день ближе к вечеру. Случайно я услышала разговор Эмды с матерью и только тогда узнала, что произошло. Оказывается, Гобечия предупредил Сарию, что над прахом Нестора собираются надругаться: выкопать из могилы на Михайловском кладбище и куда-то выбросить. И тогда Сария решилась сама его выкопать, увезти в село Лыхны Гудаутского района (где родился Нестор) и там захоронить так, чтобы никто никогда его не нашел. Они с матерью Нестора, никем не замеченные, под вечер отправились к морю, набрали белых камушков и отвезли кладбищенскому сторожу, попросив его обложить этими камнями могилу Нестора, чтобы ночью её можно было найти. Сторож согласился помочь (позже его убьют, пострадает и его семья). На следующую ночь Сария, Шахусна и Эмды увезли тело Нестора в Лыхны, но к захоронению Сария моего мужа не допустила — боялась, что его могут арестовать и заставят сказать, где похоронен Нестор. Станислав Лакоба в своих "Очерках политической истории Абхазии" приводит показания сотрудника НКВД Абхазии Раждена Гангия, которые тот давал в 1954 году относительно этого перезахоронения. Вот что говорит Гангия: "О том, что родственники Нестора Лакоба узнали о месте захоронения трупа (на Михаиловке), я доложил Пачулия. После этого, спустя 8—9 месяцев, когда наркомвнуделом был уже Какучая, последний мне предложил разыскать на Михайловском кладбище останки Нестора Лакоба и перенести их в район Маяка. Это распоряжение было вызвано тем, что как будто труп Нестора Лакоба похитили его родственники. На самом деле труп оказался на месте. Под моим руководством труп был захоронен в районе Маяка. Во время этой эксгумации я снял значок ЦИКа и взял белый ножик, который находился в одежде, и представил их Какучая в качестве доказательства, что труп Нестора Лакоба был мною обнаружен". Тому, о чем сообщает Гангия, я не верю. Хотя бы потому, что была свидетелем той суматохи, которая поднялась в Сухуме после того, как родные забрали тело Нестора с Михайловского кладбища. Приезжал даже Берия со своей свитой, рвал и метал, несколько машин сразу помчались на Михайловку. Весь город знал, что тело не было обнаружено. Многие сотрудники НКВД Абхазии были тут же арестованы за недостаточную бдительность. А в мае 1991 года я встретилась с двоюродной сестрой Шахусны Лакоба Марией Джергения на вечере, посвященном памяти Нестора Аполлоновича и приуроченном ко дню его рождения. Мы долго с ней говорили", и она вспоминала, что сестра рассказывала ей и про то, как они с Сарией собирали белые камушки, и про то, как обкладывали ими могилу Нестора... Она подтвердила, что Сария выкрала тело мужа, и на допросах, под пытками так и не призналась, где похоронила его. В том же июле 1937 года мой муж был освобожден от должности начальника строительства Сухумской ГЭС. Перед этим из Москвы прибыла специальная комиссия, которая должна была изучить положение дел на строящейся электростанции и дать оценку работе моего мужа. Нечего и говорить, что результат этого "изучения" — обоснование необходимости отстранения от должности члена "лакобовской шайки" Гамида Джих-оглы — был известен заранее. Потеряв любимую работу, Эмды поехал к брату Аки в Батум. В конце июля я получила оттуда письмо, в котором муж просил меня приехать. Ехать решила 2 августа. В этот день, рано утром, пришла моя мама. Сария сидела в галерее и много курила, погрузившись в свои думы. Мама села возле неё, и Сария стала рассказывать ей страшный сон, который видела прошлой ночью. Якобы она с маленьким Рауфом на руках металась по комнате горящего дома, но выхода не было, весь дом пылал, и вдруг языки пламени превратились в головы её братьев. Она закричала и проснулась от собственного крика... Рассказывая свой сон, Сария продолжала дрожать, мама пыталась её успокоить. Потом я пошла за билетом. По набережной направилась в сторону морского вокзала и встретила своего бывшего школьного товарища Мавро. Вид у него был встревоженный. Он меня остановил: — Куда ты? — Иду покупать билет на пароход, хочу поехать в Батум, — ответила я. Мавро посмотрел на меня многозначительно. — Вернись домой, никуда ехать не надо. Я как раз иду из порта и видел, как вели арестованными твоего мужа и Аки. Гамид меня узнал, и мы обменялись взглядами. Я шел к тебе об этом сказать. Не помня себя, я помчалась домой, но мне не хотелось сразу сообщать страшную новость Сарии. Поэтому я тихонько приоткрыла дверь и позвала Назию. Она тут же вышла ко мне. Когда я все ей рассказала, она не смогла сдержать крик. Когда прибежали Сария и моя мама, Назия, захлебываясь от слез, сообщила им об аресте братьев. Сария напряглась, как сжатая пружина, губы побелели, и она с горечью произнесла: — Вот мой сон и сбывается... Теперь уже были арестованы четыре её брата Мыс Назией побежали в НКВД и узнали, что Эмды и Аки здесь. Затем вернулись домой, собрали передачу и отправились назад. Так начались наши ежедневные хождения в тюрьму и обратно. Первые месяцы вещевые передачи ещё принимали. Возле тюрьмы НКВД стояла огромная толпа народу, в основном Женщины: кто-то хотел узнать о судьбе мужа, сына, брата, родителей, кто-то, как и мы, принес передачу. Наконец открылась форточка и грубый голос объявил о начале приема передач. К вещам следовало приложить записку с фамилией арестованного и обязательно приписать, что дома все хорошо, все живы, иначе передачу не принимали. В ожидании ответа также приходилось выстаивать по нескольку часов. Иногда нам выдавали грязное белье, пропитанное марганцем и кровью (сначала мы по своей наивности не могли понять, откуда взялась кровь).   Однажды я, собираясь стирать полученные в очередной раз из тюрьмы вещи, заметила, что один угол носового платка завязан узелком. С большим трудом развязала узел, оттуда выпал крошечный шарик из папиросной бумаги. Я развернула шарик и прочла: "Кто остался дома, как вы все живете? Ничего о вас не знаю. До сих пор не можем понять, почему нам приписывают какое-то преступление. Следствие идет жестко, положение наше пока остается опасным, кто-то нас оклеветал, но почему? Где Сария? Боюсь за вас всех. Эмды". Теперь нам стало ясно, почему белье окровавленное... Горькими днями и ночами мы если не плакали, то пытались придумать, как помочь нашим дорогим людям, как вызволить их из беды. Но что мы могли сделать, кому пожаловаться, когда все от нас отвернулись? В сентябре моего мужа и его брата Меджита перевели в тюрьму в поселке Дранды, расположенном в двадцати километрах от Сухума. Тюрьма была переполнена. Чтобы сделать передачу, надо было с вечера ехать в Дранды и где-нибудь пересидеть до утра, а с рассветом бежать, чтобы занять очередь на передачу (первое время принимали носильные вещи, но позже отменили), а очереди были колоссальные. Бывало, простоишь целый день, а когда очередь подойдет, вдруг передачи перестают принимать. Или принимают, но не у всех. Могли придраться к чему угодно, оскорбить, отогнать. Несчастные люди не роптали, терпеливо и с надеждой продолжали ждать. Или молча разбредались — до следующего утра.   Это трудно описать. Страшнее всего было царившее в очереди, состоявшей из сотен людей, безмолвие. Боялись даже шепотом переговариваться друг с другом: а вдруг рядом шпион, который сообщит куда следует о наших разговорах, и передачу не примут... Эту зловещую тишину только нарушали маленькие дети, которые теребили матерей, потому что хотели есть, пить, спать. В один из таких похожих один на другой дней я сумела передать вещи Эмды, у моей двоюродной сестры Генусы, дочери тети Кати, приняли передачу её мужу, а чуть позже и матери. Я успокоилась, отошла от очереди и стала смотреть на тюремные окна (щитов на окнах тогда ещё не было). Неожиданно кто-то окликнул меня по имени. Я подумала, что мне послышалось, но снова услышала свое имя и узнала родной голос. Тогда я стала искать глазами окно, откуда меня звал Эмды, и наконец увидела его. Он прижался к решетке и быстро-быстро сказал: — Уезжайте из Абхазии как можно дальше, боюсь за вас. Нас, наверное, сошлют. Верь, мы ничего плохого не совершили... Это все, что я смогла расслышать, — его оторвали от решетки. Люди вокруг меня плакали. Не успела я опомниться, как подбежал милиционер, схватил меня за шиворот, матерясь, поволок к выходу и, отвесив подзатыльник, вышвырнул за ворота с такой силой, что я упала на землю. Совершенно разбитая, я вернулась домой. Дядя Али Через несколько дней Эмды и Меджит были переведены в тбилисскую тюрьму НКВД. На второй день после этапирования арестантов к нам пришел Али Джих-оглы, дядя моего мужа. Он передал мне записку от Эмды и рассказал, как она к нему попала. Очень просил прочесть записку при нём, порвать и никому о ней ни слова не говорить. Дело было так. Когда арестантов из драндской тюрьмы вели на железнодорожный вокзал, дядя был рядом и случайно увидел среди конвоиров дальнего родственника. Заметил его и Эмды, который искал случая передать приготовленную заранее записку. В какой-то момент они поравнялись, и Эмды уронил бумажный шарик на землю. Конвоир наступил на него, потом наклонился, будто завязывая шнурки, и спрятал записку в карман. Затем он передал её дяде Али. Вот что было в этой записке: "Дорогая Адиле, нас везут в Тбилиси. Нам приписывают чудовищные преступления. Нас могут сослать лет на десять. Произошла какая-то ошибка, надеемся, что все выяснится. Много людей арестовано, так не может продолжаться долго. Я ещё молод, выживу и смогу доказать свою непричастность к приписываемым мне преступлениям. Пока положение наше опасное. Все уезжайте за пределы Абхазии, в глубь России. Пройдет время, все прояснится, и мы вернемся. Ты ещё молода, считай себя свободной, но я буду тебя ждать. Я остаюсь тебе верным. Это какое-то ужасное недоразумение. Где Сария, Рауф, Назия? Где вы все живете? Прощай, родная, твой Эмды, прокаженный. Прочти и сожги записку, никому ни слова. До боли сердца хочу вас видеть. Ещё раз прощай". Слова эти я на всю жизнь сохранила в памяти, повторяя их в самые тяжелые минуты, во время ареста, в тюрьме, в ссылке. Письмо Эмды из Батума и обе записки из тюрьмы мама долго хранила, но в 1949 году, когда началось переселение греков, сожгла, боясь обыска, после того как узнала, что и мы состоим в списках на переселение. Спустя несколько дней я узнала, что арестовали дядю Али. Вскоре арестовали единственного сына Али — Адила и его жену Недиме. Осиротела их маленькая дочка Ульвие, и бабушка — жена дяди Али Фанди взяла внучку к себе. Дядя Али с семьей жил на улице Лакоба в ломе № 36 (ныне № 42) на первом этаже, а на втором жил следователь, который его арестовал. Этот человек хорошо знал семью дяди Али, бывал у них в гостях, и вот теперь он издевался над своим соседом, хотел заставить его признаться в том, что Нестор и Сария готовили заговор против Сталина. Дядя Али страдал астмой и эпилепсией, и во время допросов с ним случались припадки, а следователь от этого ещё больше зверел. В конце концов, не добившись нужного ему признания, этот садист выпустил в несчастного Али девять пуль. Когда тетя Фанди на следующий день принесла в тюрьму передачу, ей сказали, что её муж умер от падучей болезни. Она потеряла сознание и долго не могла прийти в себя, но не поверила этому страшному сообщению и продолжала ездить в Дранды... Потом каким-то образом она узнала Правду о Смерти Али. Но это были ещё не все испытания, что выпали на её долю. Фанди с маленькой Ульвие выселили из квартиры, ей пришлось уехать в Батум. Она жила то у одних, то у других на правах прислуги, но вскоре и в этом ей было отказано. Спасло её то, что в Батум переехала мать Сарии — в её собственном доме ей выделили одну комнату, и тетя Фанди с ребенком переселилась к ней. Средств на жизнь не было, пришлось идти на заработки на чайную плантацию. Вначале она почти ничего не зарабатывала, потом научилась собирать чай, как все, но ей все равно не доплачивали, придирались. Целыми днями с согнутой спиной она трудилась на плантации, а денег не хватало. В 1946 году из ссылки вернулась Недиме, и тетя Фанди поспешила с Ульвие, которой было уже десять лет, к невестке в Сухум. Недиме с криком радости бросилась к ребенку, но девочка не признала её, с плачем вырывалась и цеплялась за бабушку. Долго пришлось матери ждать, пока дочка снова к ней привыкла... Я стала общаться с Недиме в 1947 году, после моего возвращения из ссылки. Часто мы вместе плакали и вспоминали наши страдания. Недиме рассказала, что в пересыльной тюрьме встретилась с одной Женщиной, от которой узнала, как издевались над Сарией. На груди у неё была выжжена звезда. На каждом допросе следователь царапал рану и сыпал на неё соль. В другой пересыльной тюрьме Недиме повстречала Зинаиду Циколия, которая ей рассказывала, как они с Сарией сидели по горло в воде несколько суток. Арест Сарии и Рауфа 17 августа 1937 года поздно вечером мы все — Сария, Назия, Мусто, их мать Мелек, воспитанницы Лиза и Маруся и я — сидели, как обычно, в галерее и в который уже раз говорили о несчастьях, обрушившихся на нас в последнее время. Рауф был в соседней комнате. Сария много курила. Она никак не могла понять, что случилось, почему в Москве её так плохо встретили, не хотели выслушать, почему, наконец, лишили назначенной пенсии. Никто из нас ничего не понимал... Было поздно, мы уже собрались расходиться, как вдруг раздался громкий стук в дверь. Мы все вздрогнули и со страхом посмотрели друг на друга. Мусто подошел к двери, спросил: — Кто там? Вместо ответа снова раздался стук. Он дрожащей рукой открыл. Ворвались три человека, скомандовали: "Не сметь выходить из дома!" — и начали обыскивать дом. За какие-то полчаса перевернули все. От Сарии грубо требовали какие-то документы. Мы все стояли перепуганные, а Сария продолжала курить и спокойно отвечала, что не понимает, о каких документах идет речь. Тогда один из троих подошел к ней вплотную к с усмешкой сказал: — Ну, красавица, скоро ты у нас попляшешь лезгинку, но не так, как плясала в Москве, куда ты и твой муж пролезли. Затем они опять стали шарить по ящикам, пролистали, наверное, все книги — вырванные страницы летели во все стороны, как птичьи перья. Сария тем временем дала мне знак следовать за ней. Мы прошли в гостиную. Не знаю, когда она успела приготовить вещи, которые теперь передала мне. На шею мне она надела свое золотое ожерелье из черного агата с рубинами и сказала: — Носи его как талисман. И тут же всунула мне за пазуху маленький дамский пистолет. Я от неожиданности вздрогнула, но она меня успокоила: — Если найдут, скажи, что это я тебе дала, а если не заметят, отдай маме. Тут её позвали и велели быстро собраться, чтобы идти с ними. Посреди комнаты стоял испуганный Рауф. Когда мать уводили, он бросился к ней, но его оттащили. Его тоже до этого о чем-то спрашивали, но я не расслышала. Сария накинула на себя черный шарф, обвела нас прощальным взглядом и направилась к выходу. У двери она остановилась, повернулась к нам и, попытавшись улыбнуться, сказала: — Это какое-то недоразумение, которое я постараюсь раскутать и как-нибудь помочь себе и братьям. Она попросила мать беречь Рауфа до её возвращения и исчезла за дверью навсегда. (С.З. Лакоба в своей книге утверждает, что Сария была арестована 21 августа 1937 года. Но я точно помню, что это произошло 17 августа. Возможно, 21 -го был выписан ордер на арест, но тогда получается, что Сарию арестовали незаконно). Мы до утра приводили квартиру в порядок, не подозревая, что скоро нас всех вышвырнут из дома. Утром, после бессонной ночи мы со свекровью вернулись к себе. Она все вре— мя плакала. Теперь у неё были арестованы четыре сына и дочь, на свободе остались только Назия и Мусто. Немного её успокоив, я отдала ей пистолет Сарии. Она с ужасом на меня посмотрела, взяла пистолет и куда-то унесла. Через три дня нас пришли выселять. В одном из троих чекистов я узнала бывшего соседа моих родителей Зоркина. Он тоже меня узнал, но взглядом дал понять, чтобы я не обращалась к нему как к знакомому. Начался обыск в первой комнате. Зоркий направился во вторую и незаметно сделал мне знак следовать за ним. Когда я вошла, он сказал: — Очень печально, что приходится выселять вас. Не подавайте вида, что вы меня знаете, я постараюсь чем-нибудь помочь. Потом он велел мне собрать самые для меня дорогие вещи и посоветовал выбросить их во двор через окно, пока будут обыскивать вторую комнату. Я собрала в большой узел золотые украшения, подаренный мне отцом серебряный позолоченный сервиз, несколько фарфоровых ваз, кое-что из вещей Эмды и моих и спустила во двор через окно с помощью скрученных наподобие веревок порванных простыней. Мне удалось так же спустить два больших чемодана с вещами Меджита. Вдруг слышу приближающиеся шаги. Я села на стул и, схватившись за сердце, сделала вид, что мне плохо. Чекисты не обратили на меня никакого внимания и принялись шарить по комнате. На первом этаже жила семья Сихарулидзе. Тетя Тамара из своего окна увидела, как со второго этажа падают вещи, и догадалась, что их надо спрятать. Таким образом мне удалось спасти кое-что, но, когда арестовали меня и отца, вещи все равно изъяли. Вскоре всех оставшихся на свободе членов семьи Лакоба: мать Сарии, Назию и Мусто переселили в крохотную комнату на Горийской улице. В этот дом уже были вселены семьи Харжарата Шамба, Вианора Анчабадзе(38) и других. Я вернулась к родителям, которые были убиты горем и страхом за меня. Мы все чувствовали, что обрушившиеся на нас несчастья закончатся не скоро. Именно тогда мы с мамой избавились от некоторых вещей, которые я взяла с собой из дома Лакоба, например от старинных, тяжелых, слоновой кости бильярдных шаров. Все знали, что Нестор был заядлым бильярдистом, и мама очень боялась, что кто— нибудь из посторонних увидит у нас эти шары — арестовывали тогда и за меньшее. И вот несколько вечеров подряд, когда было уже совсем темно, мы с ней ходили на набережную, старясь, чтобы нас никто не заметил, и бросали эти шары один за другим (шаров было много) в Беслетку — смотрели, как они погружаются в воду, и прощались с прошлым. Но каким же долгим окажется для меня это прощание... В конце октября в Сухуме начался процесс по "делу тринадцати лакобовцев"(39). На скамье подсудимых оказались Михаил и Василий Лакоба, Константин Инал-Ипа, Михаил Чалмаз, Владимир Ладария(40) и другие друзья и сподвижники Нестора. Помню, как рано утром к нам пришел Мусто. Мы включили репродуктор. Не только мы были прикованы к радиоприемнику — весь город замер, даже движения транспорта было не слышно. Все со страхом ждали, что будет. Вначале выступил с обвинительной речью прокурор. Он перечислил преступления, совершенные "врагами народа". Потом обреченные то признавались в совершенных ими преступлениях, то нападали друг на друга. Признавались невпопад, путались, тут же отказывались, пытались доказать свою невиновность. Все это было похоже на плохой спектакль. Один крестьянин, свидетель, говорил по-абхазски, что не знает никакого Троцкого, ни с кем никаких преступлений не совершал, утверждал, что хорошо знал Нестора, но ничего плохого о нём сказать не может. Кто-то заявил, что шурин Нестора (мой муж) вредил строительству Сухумской ГЭС. Услышав такое, мы обмерли. Вообще, целью процесса было убедить всех в намерении "лакобовцев" убить Сталина и в том, что они ненавидели советскую власть. Наконец трансляцию отключили. Мусто попрощался с нами и ушел. После вынесения приговора(41) женам дали свидание с мужьями. Одна из Женщин рассказывала, что делалось с ними: рыдали все вместе, конвоиры не могли оторвать их друг от друга. Скоро жен самих арестуют вместе с детьми. Большинство из них также будут расстреляны, лишь единицы вернутся домой после долгих лет тюремного заключения и ссылки. Затем началась облава, стали выявлять тех, кто следил по радио за ходом процесса. Некоторые от страха наговаривали на своих знакомых. Детей выгоняли из школы. Началась настоящая травля людей. Ежедневно кого-то арестовывали, кого-то выгоняли из квартиры. Оставшиеся на воле с собранными вещами ждали, когда за ними придут. Любой стук в дверь отдавался громом в ушах. Хорошо помню лица людей, измученных тревогой и страхом. В Сухум на процесс по "делу тринадцати лакобовцев" приезжал Берия. До этого Рауф два месяца добивался свидания с матерью, но ему отказывали. На этот раз он пошел к самому Берия с просьбой разрешить ему увидеться с матерью. Рауф был уверен, что "дядя Лаврентий" ему не откажет, ведь при жизни Нестора Лакоба Берия всегда старался показать свое доброе отношение к его сыну, делал ему подарки. Берия принял мальчика, приласкал и разрешил ему свидание с матерью, обещал помочь Сарии. Радостный Рауф прибежал к бабушке и стал просить её быстро собрать маме вещи для передачи — "дядя Лаврентий разрешил". В НКВД с Рауфом пошла Назия. Она ещё питала какую-то надежду, думала, что это свидание прольет свет на истинное положение близких. Насколько же они были наивны, насколько были наивны мы все... Рауфа узели, а Назии велели дожидаться в приемной. Прошло больше часа, а Рауф не возвращался. Назия встревожилась, ведь свидание не могло так долго продолжаться. Ломая руки, она ходила из угла в угол по комнате, наконец постучала в окошко и спросила, почему Рауф задерживается. Её послали к черту и сказали: — Не дождешься его, уходи. Назия вернулась домой убитая горем, не зная, как сказать матери, что Рауфа тоже арестовали. Как только бабушка узнала об этом, она стала кричать и рвать на себе волосы. Мы её еле успокоили, сказав, что могут также забрать Назию и Мусто, что тогда станет с ней? Несчастная старуха зарылась в подушку и долго рыдала. Когда Рауф Лакоба погиб — точно неизвестно. Существует несколько версий его гибели. Вот что, например, говорил мой деверь Мусто. Кажется, в 1954 году он присутствовал на процессе над бывшими следователями НКВД Грузии, и один из них рассказал, при каких обстоятельствах был убит сын Нестора Лакоба. Рауф был осужден и отправлен в лагерь строгого режима. Спустя несколько лет он написал письмо Берия, в котором просил разрешить ему вернуться на родину, говорил, что хочет учиться, работать. Берия был взбешен тем, что "Рауф-змееныш" ещё жив, и потребовал немедленно доставить юношу из лагеря и продолжить разбирательство его дела. На каждом допросе от Рауфа снова требовали признать своих родителей "врагами народа", ему также предложили выступить с обвинением против них в печати и по радио и за это обещали жизнь. Рауф отказался, тогда начались пытки. На одном из таких допросов его били по вискам молоточком. Он терял сознание, его приводили в чувство, и тут же начиналась новая пытка. Однажды он больше не пришел в сознание и умер... По другой версии, Рауф Лакоба был расстрелян 28 июля 1941 года. Вместе с ним расстреляли сыновей Михаила и Василия Лакоба — Николая и Тенгиза, а днем раньше — Николая Инал-Ипа, сына Кости. По делам "О контрреволюционной, диверсионно-вредительской террористическо-повстанческой шпионской организации в Абхазии" и "Об антисоветской националистической организации в Абхазии" с июня 1937 года по октябрь 1938 года, по неполным данным, было арестовано 1,186 человек, из них расстреляно 794, а остальные сосланы — и это при населении в 300 тысяч. Репрессии продолжались и в последующие годы. Некоторым нашим знакомым удалось избежать ареста только потому, что они вовремя скрылись, уехали из Абхазии. В их числе были близкие друзья моего мужа. Коля Анчабадзе, например, скрылся на Кубани, потом, вернувшись, стал знаменитым виноделом, создал известную марку вина "Букет Абхазии". Гриша Званбая, историк, перебрался в Москву, где одно время занимал большую должность в МГУ. Среди всех репрессированных в конце 30-х годов в республике были главным образом абхазы, в то время как они составляли всего 25 процентов многонационального населения Абхазии. Новые удары судьбы 2 января 1938 года арестовали моего отца. За несколько месяцев до ареста его неожиданно перевели простым кладовщиком на строительстве турбазы, а затем он был уволен. Отец понял, что это конец. Ночью раздался громкий стук в дверь. Соседка Аня открыла. В комнату вошли несколько чекистов, привели наших соседей в качестве понятых. Начали вытаскивать из шкафов оставшиеся ещё у нас ценные вещи, стучали по стенам, разрезали мягкую  мебель, смотреть на все это было противно. Для вида, конечно, составляли опись имущества, но ясно было, что все это они намеревались забрать себе. Двое чуть не подрались из-за какой-то шкатулки. Один из них сказал: — Да, хорошо вы жили. Сразу видно, буржуи. Давно надо было с вами разобраться. Все ценное они сложили на стол, затем пошли в другую комнату. В этот момент я быстро подошла к столу, схватила несколько золотых вещей и спрятала за пазуху. Когда стали обыскивать нас, брошка за пазухой расстегнулась и больно уколола меня. Я хотела её незаметно поправить, и тут спрятанные вещи посыпались на пол. Отец и мать с ужасом смотрели на меня. Я замерла в ожидании наказания. Один из чекистов подошел ко мне, заставил собрать все с пола и с насмешкой произнес: — А ты ещё, оказывается, и воровка. Забирай свое барахло, пока я не передумал. Мама была почти в обмороке, папа, обессиленный, опустился на стул. А чекисты явно наслаждались нашим страхом и своей властью. Отец шепнул мне: — Беги, скажи брату, что меня забирают. Пусть скорее уходит. Мне удалось незаметно выйти. Я быстро прошла через двор в дом дяди Ризы, поднялась по лестнице и постучала в дверь, но она уже была открыта. На пороге я увидела Александра Драндера, который, женившись на тете Леле (дочери кухарки деда), поселился в доме моего дяди. Драндер служил в милиции и считался хорошим сыщиком по уголовным делам, что не мешало ему быть редкостным негодяем. Прозвище у него было Шурка-Драндрышка. Он обладал поистине собачьим нюхом, благодаря чему преступники боялись его как огня. Летом и осенью в Сухум съезжалось на отдых много состоятельных людей, подтягивались и представители уголовного мира — и крупные авторитеты, и мелкие жулики. Благодаря Драндеру удалось раскрыть ряд преступлений, совершенных в основном приезжими. За бдительность и отвагу он имел награды, а Нестор Лакоба лично подарил ему пистолет, который Драндер теперь из страха выбросил, а на Нестора старался лить грязь. Внешность Драндера была отталкивающей: высокого роста, рыжеволосый, с продолговатым лицом, глубоко посаженными голубыми водянистыми глазами и узкими губами, плотно сжатыми в прямую линию. По национальности он был немец. Ни с кем не общался, был завистлив и озлоблен. Поскольку охота за людьми была не только его профессией, но и призванием, он ко всем относился с подозрением. Наши "буржуйские" семьи он ненавидел всей Душой. Видимо, ему было заранее известно, что к нам придут: обычно он пользовался черным ходом, а тут стоял у главного входа при полном параде. Увидев меня, расплылся в злорадной улыбке. — Что, прибежала? Я в слезах влетела в комнату родных. Они стояли посреди комнаты, вид у всех был совершенно потерянный. Тетя Зина посмотрела на меня с ужасом, сестры и маленький Яхья заплакали. Дядя Риза вопросительно поднял на меня глаза. — Что, Шахбаса уже?.. Тут вошли двое чекистов и забрали дядю. Я хотела поцеловать его на прощание, но один из чекистов грубо меня оттолкнул: — Пошла отсюда, собачья дочь! Как рассказывала позже моя двоюродная сестра Лиля, на следующее утро она побежала к родственнику тети Зины Арсену Кварчия — в то время наркому местной промышленности, чтобы сообщить о случившемся. Несмотря на ранний час, в комнате Арсен был не один — его окружали друзья и коллеги, молодые специалисты, получившие благодаря поддержке Нестора образование в лучших вузах страны. Все были растеряны и явно сильно встревожены. Арсен, сохраняя самообладание, попытался успокоить девочку и попросил её вернуться домой, пообещав, что позже он сам придет и во всем разберется.   Но Лиля и тетя Зина так и не дождались его — Арсен и его друзья были арестованы чуть ли не в тот же день. После ареста отца и дяди Лилю, которой было всего тринадцать лет, несколько раз вызывали в НКВД. Её расспрашивали, чем занимался дядя Риза, кто бывал у них в доме. Спрашивали, с кем она дружит. Девочка почувствовала недоброе и ответила, что подруг у неё нет, хотя это было неправдой. Наверное, она понимала, что родители её ближайших подруг Тамары Федоровой и Нины Мержановой тоже были "из бывших". Возможно, таким образом ей удалось кого-то спасти... Примерно через три-четыре месяца после ареста отца мы с мамой шли по Барятинской улице в сторону Красного моста. Вдруг на углу Барятинской и Лакоба затормозил грузовик — в кузове сидел отец. Он крикнул по-абхазски: — Ашьыжь шэней ачаахурта саргьы скалоит уа (* Утром приходите к ларьку, где продают хлеб для нас, я буду там (абхаз).). Этот ларек находился напротив здания НКВД, возле Ботанического сада. Рано утром мы с мамой уже были там, вошли внутрь и стали ждать. Вскоре увидели в окно, как под конвоем ведут отца, в руках он держал мешок. На нём был потрепанный костюм, а на ногах почему-то калоши, подвязанные шпагатом. Сам он выглядел измученным и каким-то жалким — всего за четыре месяца щеголь и весельчак превратился в сгорбленного старика. Как это возможно?! Я поняла это лишь тогда, когда сама оказалась в его положении. Конвоиры остались у входа курить, а его втолкнули в ларек. Нас они не заметили. Продавец, грек, был нам знаком, он начал шумно взвешивать хлеб, чтобы конвоиры не могли нас подслушать, а отец тихо сказал по-турецки: — Доченька, я очень боюсь за тебя, ведь ты член семьи Нестора, а вся его родня арестована. Уезжайте с мамой куда-нибудь подальше в Россию. Никто из нас не понимает, что происходит, в каком преступлении нас обвиняют, голодаем, нет курева. Но ещё страшнее неизвестность: что будет с вами? Я, думая, что совершаю героический поступок, положила отцу в карман сторублевку, а он на меня посмотрел с ужасом, но тогда я его не поняла... Докурив, конвоиры вошли в ларек, погрузили мешок с хлебом отцу на плечи и повели его прочь. На нас они даже не посмотрели. Отец шел и плакал. Последний взгляд он бросил маме, он с ней прощался. Мы его больше никогда не увидим. Домой мы вернулись убитые горем с одной только мыслью: как помочь отцу? Рядом с нами на проспекте Мира (бывшая улица Сталина) жил врач Абакумов, который теперь работал врачом при НКВД. Этот садист ревностно служил карательному ведомству и гордился этим. Спустя много лет мы узнали о его преступлениях во время допросов. В качестве врача (в голове не укладывается такое лицемерие!) он присутствовал при пытках наших родных и близких. Никого не щадил, наоборот, науськивал палачей: — Бейте, бейте негодяя, он притворяется! Немало жертв на его Совести. Часто подследственные при нём умирали, а он хладнокровно придумывал причину Смерти. Обращаться к такому извергу было бесполезно. При встрече с нами на улице он проходил мимо, не здороваясь. Но у Абакумова была домработница, которая очень уважала нас. Она же по его настоянию обслуживала его и при НКВД — от страха перед ним не могла отказаться. Однажды она сама пришла к нам и рассказала, что случайно встретила моего отца, которого вели на допрос. Она заговорила с ним, и конвоиры не обратили на это внимания, зная, что она их сотрудница. Отец успел ей шепнуть, что, когда у него в кармане обнаружили деньги, его жестоко наказали, но он не сказал, кто ему их дал. Ещё он просил прислать ему табаку. У нас с мамой началась истерика. Я вспомнила, как отец посмотрел на меня, когда я положила деньги ему в карман. Я просто сходила с ума от чувства вины. Мы с мамой приготовили для отца табак по его особому рецепту, смесь "самсуна" с "трапезундом", и передали домработнице Абакумова. Больше она к нам не приходила, мы даже не знали, удалось ли ей передать отцу или кому-нибудь другому этот табак. Вскоре отца, как и всех наших близких, перевели в драндскую тюрьму, а затем отправили в лагерь на Колыму. Вместе с отцом туда попали его родной брат Риза, а также его побратим — Риза Искандер. Двоюродный брат моей мамы Фарах Авидзба был в магаданских лагерях. Когда спустя семнадцать лет Фарах вернулся в Сухум, он рассказал нам, как встретился в лагере с моим отцом и обоими Риза. ...Дядя Фарах, когда была возможность, ходил по баракам и искал кого-нибудь из Абхазии. И вот однажды прибыла новая партия заключенных. В одном из бараков Фарах по-абхазски обратился к новеньким: есть ли среди них кто-нибудь из Абхазии? И вдруг услышал в ответ абхазскую речь. Это был Риза Искандер, который сказал, что с ним оба брата Аббас-оглы. Только абхазский язык помог им найти друг друга, иначе дядя Фарах не узнал бы своих родственников: у всех троих была цинга, лица опухли, из ран сочилась сукровица. Отец мой был в самом плачевном состоянии — дядя Риза и Риза Искандер буквально волокли его, хотя сами еле держались на ногах. В какой-то момент он упал и уже не мог подняться. Потом, собравшись с силами, слабым голосом произнес: — Фарах, все кончено, мне страшно от того, что мой брат и Риза Искандер вряд ли выживут, посмотри на них, они не лучше меня. За что такое наказание, где же справедливость, что происходит? Голос его замер, он уже не видел склонившихся над ним людей, но долго ещё шевелил губами. Из обрывков слов можно было понять, что он прощается с близкими и очень боится за судьбу своей единственной дочери, за детей брата и за всех родных. Через несколько минут он умер. Подошли другие заключенные, помогли оттащить его на пустырь, подальше от барака, и там с трудом закопали в мерзлую землю. Уже было темно, общими усилиями приволокли большой камень, который лежал неподалеку, и положили сверху на могилу. Той же ночью арестантов разъединили, и больше дядя Фарах ничего не слышал ни о дяде Ризе, речи об Искандере. После своего освобождения он искал их, но даже следов не нашел: людей умирало много и все списки были перепутаны. Уезжая из проклятого лагеря, Фарах не испытывал никакой радости: сколько близких потерял он в этом страшном месте, в лагере Смерти, как называли его заключенные. На родину он привез свои косточки, как говорят у абхазов, и через два года после тяжелой болезни умер. Похоронен он в селе Моква. Осенью 1937 года был арестован зять тети Кати Севериан Авалиани. Два года его истязали, а потом сожгли вместе с другими заключенными в известковой яме недалеко от драндской тюрьмы. Жители села Дранды с ужасом вспоминали душераздирающие крики обреченных. Не все вместились в яму, переполненную телами жертв; сброшенные последними, наполовину обожженные, пытались выбраться на поверхность, но палачи сталкивали их в негашеную известь, обрекая на ужасную Смерть. Летом 1938 года была арестована тетя Катя. Её мужа Османа Хамзи-оглы ещё раньше вынудили выехать в Турцию, где он вскоре умер. Когда забирали тетю Катю, её дочь Генуса спряталась в стоге сена в саду, где росли цитрусовые деревья. У Генусы были две дочери. Старшей, Вере, было десять лет, а младшей, Зюле, едва исполнилось три года. В семье тети Кати воспитывалась также её племянница Шура, дочь её родного брата Павла. Вера и Зюля приставали к семнадцатилетней Шуре, чтобы она сказала им, где бабушка и мама. Дети бегали по чужим дворам, искали их. Бедная Шура не знала, как их успокоить и чем накормить. Она тоже не понимала, что происходит, а соседи не решались ей помочь, боясь навлечь на себя беду. Тетю Катю привезли из Гагр в Сухум. Сначала её держали в НКВД, затем перевели в Дранды. Следствие велось очень жестко. От неё требовали признаться в том, что она была любовницей Нестора и знала обо всех его "преступлениях". Якобы Нестор, будучи турецким шпионом, готовил переворот в Абхазии, возглавлял тайную контрреволюционную организацию, покушался на жизнь Сталина. Бедная тетя пыталась клятвами убедить следователей, что это клевета: Нестор, наоборот, был верен Сталину и ни о какой тайной организации она не знает. Потом в ход пошли пытки, но она продолжала все отрицать. Однажды тетя Катя ласково обратилась к своему постоянному следователю со словами: — Сынок, я тебе в матери гожусь, а ты меня материшь и мучаешь, подумай, если бы с твоей матерью так поступили, что бы ты сделал? Лучше бы она этого не говорила: следователь подскочил как ужаленный и набросился на неё с криком: — Какой я тебе сынок, сука, да я такую мать пристрелил бы собственными руками! Затем он со всей силы ударил её по лицу. У тети Кати носом пошла кровь, выбиты были два передних зуба. Она упала на пол, а следователь бил её ногами... В это время зазвонил телефон, и мучитель отошел от своей жертвы. Тогда тетя Катя, увидев в полу расщелину между досками, быстро затолкала туда выбитые зубы и клок вырванных волос — вдруг когда-нибудь пригодится как вещественное доказательство. Эта мужественная Женщина ещё надеялась на такую возможность, понимала, что так долго продолжаться не может и возмездие обязательно наступит, только бы выжить... Часто её били плетьми, раны на спине не успевали зарубцовываться. Постоянные пытки и карцер подорвали её здоровье, теперь её водили на допрос под руки, сама она не в силах была двигаться. В конце концов, она была осуждена тройкой НКВД, а затем её, умирающую, перевели в тюремную больницу. Генуса целые дни проводила возле тюрьмы. Наконец ей удалось узнать, что тетя Катя в больнице в тяжелом состоянии. Она подкупила тюремного врача, который помог ей забрать домой умирающую мать. Вместе с моей мамой они привезли тетю Катю в Сухум еле живую. Четыре месяца её выхаживали, наконец она стала приходить в себя. Тогда и рассказала, через что ей пришлось пройти, о нечеловеческих страданиях безвинных людей... Рассказала она и о страшной Смерти матери Нестора — Шахусны, которая была арестована 23 августа 1937 года. На каждом допросе над пожилой Женщиной жестоко издевались, требовали, чтобы она признала своих сыновей предателями, шпионами, "врагами народа", за признание ей была обещана свобода. Также выпытывали, где захоронен Нестор. Она кричала, просила у Бога Смерти, но никакие угрозы и пытки не смогли заставить её сказать, где могила сына. От истязаний Шахусна потеряла рассудок. Все время разговаривала со своими сыновьями, звала их, Сарию, внуков. Перестала принимать еду. От истощения она уже не могла ходить, но её не оставляли в покое. Другие арестанты плакали, слыша её причитания, разносившиеся по всей тюрьме. Однажды охранники, наверное, сами обезумев от её криков, вышвырнули её, оборванную, босую, в тюремный двор, через несколько часов подобрали полуживую, но не смогли заставить замолчать. Через несколько дней её вместе с другими Женщинами (Шаминой — женой Василия Лакоба и ещё двумя) вывели в четыре часа утра в тот же двор и расстреляли. Тетя Катя говорила об этом и рыдала, а вместе с ней Генуса и моя мама. Позже мне тетя сама об этом расскажет. 3 июня 1938 года арестовали Назию. За год до этого, в 1937-м, её, как и меня, исключили из института — она училась на четвертом курсе агрономического факультета Сельскохозяйственного института. Первое время Назия находилась в Драндах, потом её перевезли в Тбилиси. Я буду арестована в 1939 году, и меня тоже отправят в Тбилиси. В тюрьме нам с Назией не пришлось встретиться, но она в пересыльной камере узнала, что я выслана два дня назад, что я лежала в тюемной больнице на той самой койке, на которой умерла Сария, и что я знаю о её страданиях. Уже будучи в ссылке, я неожиданно получила от Назии письмо, в котором она писала, что тяжело переживала мой арест, и звала переехать к ней на Аральское море, где она совершенно одна и очень страдает. Ещё она просила меня рассказать, что мне известно о Смерти Сарии. До конца срока ссылки мне нельзя было никуда выезжать, и я написала Назии подробное письмо обо всем, что случилось с её старшей сестрой и со мной. Только после моего возвращения из ссылки в 1947 году у меня появилась возможность встретиться с Назией, которая вернулась в Батум раньше меня. Я отправилась туда вместе со своим двоюродным братом и его женой. Назия тут же собрала своих оставшихся родственников, накрыла стол — траурный стол... Мы все — около сорока человек — вспоминали пережитое и гибель дорогих нам людей. Мне снова пришлось до мельчайших подробностей рассказать все, что я знала о Сарии. Мусто, самый младший брат, был арестован в 1939 году. Он находился в ссылке в Красноярском крае, а затем на Урале, в Нижнем Тагиле. На свободу он вышел только в 1955 году. После того как арестовали Назию, мне опасно было оставаться в Сухуме, притом один наш родственник под большим секретом сообщил, что я состою в списках на арест. Мы вспомнили предупреждение Эмды, который в каждой записке просил нас уехать из Абхазии. В то время охранником при НКВД работал мой знакомый, Платон Аршба, которому я очень нравилась. Он тоже пришел к нам и сказал, что видел мою фамилию в списках на арест. Помолчав немного, он вдруг предложил: — Выходи за меня замуж, думаю, это тебе поможет. Вне себя я схватила его за гимнастерку и стала трясти: — Вон отсюда! Мой муж ещё живой! Ты что, с ума сошел? — Смотри, — сказал он, отталкивая меня, — как бы ты об этом не пожалела. С этого времени Аршба затаил на меня злобу, и впоследствии я действительно много от него натерпелась. Мы с мамой стали думать, что нам делать дальше. Выручила меня наша соседка Матильда Семеновна Вафиади, которая предложила поехать с ней в Москву к её подруге — известной актрисе Анастасии Платоновне Зуевой. Анастасия Платоновна Я уже рассказывала про наших соседей и друзей Вафиади. Примерно в 1926-1927 годах, когда усилилось наступление на "буржуев", семья Вафиади разорилась, подобно нашей и многим другим. Старший сын, Константин, уехал в Россию, младший, Жорж, тоже ушел из дому, остался только средний сын, Николай. Он был женат, имел сына и дочь. Чтобы хоть как-то содержать семью, дядя Коля устроился бухгалтером на мизерную зарплату. Жена его Матильда Семеновна, красивая, веселая и остроумная Женщина, вела дом. Хорошая хозяйка, она стала готовить обеды курортникам. А ещё Вафиади сдавали комнаты отдыхающим. Однажды комнату у них сняла актриса МХАТ Анастасия Платоновна Зуева, приезжавшая в Сухум на отдых. Они с Вафиади подружились. По старой дружбе Матильда Семеновна часто бывала у нас в гостях, а мы у неё. В её доме я и познакомилась с Анастасией Платоновной. В очередной раз мы встретились с Зуевой летом 1936 года, вместе ходили на пляж, она приглашала меня к себе в Москву. В июле 1938 года Матильда Семеновна собралась в Москву по делам. Мама поделилась с ней нашими заботами, и она, не задумываясь, предложила взять меня с собой. Мама тут же собрала вещи и кое-какие ценности, и мы с Матильдой Семеновной 5 июля чуть свет выехали на автобусе в Сочи (между Сухумом и Сочи ещё не было железнодорожного сообщения). В Гагры приехали голодные, поэтому решили перекусить, зашли в кафе и расположились за столиком. И вдруг с ужасом, близким к паническому, обнаружили, что за соседним столом сидят чекисты. Они стали нас рассматривать, тихо переговариваясь между собой. Мы с трудом высидели десять минут — кусок не шел нам в горло, — а потом встали и вышли, изо всех сил стараясь не бежать. Всю оставшуюся дорогу до Сочи мы тряслись от страха, казалось, даже воздух вокруг нас был пропитан опасностью. На железнодорожном вокзале купили билеты и поспешили в вагон — к счастью, ждать поезда нам не пришлось. В одном купе с нами оказались двое мужчин, возвращавшихся в Москву после отдыха в Гаграх. Один из них, видимо, заметил, что мы ведем себя как-то странно, и, когда второй пассажир вышел курить, вежливо поинтересовался у Матильды Семеновны, откуда мы едем и куда. Она тихо ему отвечала, потом я не раз видела, что они разговаривают. Видимо, Матильда Семеновна прониклась к нему доверием и кое-что ему рассказала, потому что, когда мы приехали в Москву, он предложил мне поехать с ним во Владивосток, где, как он сказал, я буду в безопасности, но я отказалась. На всякий случай он оставил свой адрес. В Москву мы прибыли 9 или 10 июля. Оказалось, что Зуева ещё не вернулась с гастролей, но Матильда Семеновна сказала: — Не беда, поедем пока в другую семью. Она привезла меня в дом одного крупного ученого, профессора, к сожалению, я забыла его фамилию. Помню, что он жил на Петровке, кажется, в доме № 5. Но выяснилось, что как раз накануне нашего приезда этот профессор умер; семья была в трауре. Матильда Семеновна попросила разрешения остаться на несколько дней, пока не вернется Анастасия Платоновна. Она каждый день звонила Зуевой, но соседи отвечали, что её нет. Наконец однажды к телефону подошел сын Анастасии Платоновны Константин, который учился в Военной академии и редко бывал дома. Он сказал, что мама приедет только через неделю. Оставаться на Петровке так долго мы не могли: у людей горе, свалившись им как снег на голову, мы чувствовали себя неудобно. Кроме того, в эту семью как раз тогда приехали другие гости. — Знаешь, — сказала мне Матильда Семеновна, — мы сейчас поедем к моему деверю Константину. Константин Вафиади с семьей жил в городке Ерцево Смоленской области. Мы доехали до Смоленска, там пересели на другой поезд — до Ерцева. Оказалось, это даже не город, а местечко, больших домов было мало. Константин встретил нас приветливо, но его жена была очень недовольна нашим появлением. — Зачем вы приехали? — говорила она. — У вас там такое творится, хотите, чтобы и у нас были неприятности? Константин побаивался свою жену, которая была на пятнадцать лет его старше (когда-то он учился в Варшаве и жил у неё в доме, потом она его на себе женила). Так что мы пробыли в Ерцеве всего три дня. Пока добирались до Смоленска, а затем до Москвы, прошло ещё дня два или три. Этого оказалось достаточно. Прямо с вокзала Матильда Семеновна позвонила Зуевой. Та сама подошла к телефону. — Я здесь с Дилей, — сообщила ей Матильда. — Что-то случилось? — Это не телефонный разговор. — Хорошо, сейчас же приезжайте. Мы поспешили к ней — Зуева тогда жила на улице Кирова, неподалеку от Главпочтамта, кажется, в доме № 6, на шестом этаже. Анастасия Платоновна встретила нас очень радушно, провела в комнату, где уже был накрыт стол. — Как хорошо, что я сегодня свободна, могу с вами посидеть. Так что же все-таки случилось? Матильда Семеновна вкратце рассказала ей о моих несчастьях. — Я почувствовала, — сказала мне Анастасия Платоновна, — что тебя заставили приехать какие-то обстоятельства, но не думала, что положение до такой степени серьезно. Конечно, — поспешила она добавить, — оставайся у меня сколько нужно, здесь ты будешь в безопасности. Анастасия Зуева была в то время известной актрисой МХАТ. Она родилась в 1896 году в селе Спасском Тульской губернии. Рано лишившись отца, она вместе с матерью и сестрой Елизаветой переехала в Москву. Здесь окончила Гимназию, затем школу драматического искусства, а в 1916 году поступила в Московский Художественный театр. Первой её ролью стала роль Вари в знаменитой пьесе Зинаиды Гиппиус "Зеленое кольцо". Талантливая ученица Станиславского, любимица публики, она пользовалась большим уважением в театре. Я бы сказала, что она была достаточно влиятельным человеком — многих знала и многим в это страшное время помогала (позже я узнала, что была далеко не единственной, кого Анастасия Платоновна пыталась спасти).   Меня удивляло и восхищало её бесстрашие. Прятать у себя члена семьи "врагов народа" — и каких "врагов"! — это был поступок, требующий настоящего мужества, ведь она очень многим рисковала, несмотря на то что артисты пользовались особым расположением власти. В Москве я долго не могла освоиться, стряхнуть с себя страшные впечатления двух последних лет. Но внимание Анастасии Платоновны и моя молодость взяли верх. Иначе не могу объяснить, как я после всего пережитого смогла на какое-то время забыться. Матильда Семеновна пробыла в Москве дней десять, уладила свои дела и уехала, а я осталась на правах гостьи Анастасии Платоновны. Соседями Зуевой по квартире была семья Павла Владимировича Массальского, тоже актера МХАТ. Его жена, Ная Александровна, сварливая, ревнивая Женщина, смотрела на меня подозрительно и была очень недовольна моим появлением. Я старалась пореже с ней сталкиваться. Кухня и холл были общими, здесь же на тумбочке стоял телефон. Анастасии Платоновне часто звонили, в том числе теперь и по моему поводу: она старалась через своих знакомых устроить меня на работу, но без прописки это сделать было практически невозможно. В первый раз, уходя в театр и оставляя меня одну, Анастасия Платоновна сказала: — Будь как дома. — Но я же не могу сидеть без дела... — Если хочешь, сходи в магазин, купи что-нибудь из продуктов по своему усмотрению. Вот, возьми деньги. Можешь приготовить что захочешь. Да, кстати, моя соседка очень любопытна, — предупредила Анастасия Платоновна, — ты не должна ей ничего объяснять. Ты у меня в гостях. Мое появление на кухне очень не понравилось Массальской. Я объяснила ей, что приехала в гости к Анастасии Платоновне. — А что же ты тогда в кухне делаешь? — спросила она не довольным тоном. — Как же иначе? Неужели Анастасия Платоновна после работы должна ещё готовить для меня обед? Так я стала заниматься хозяйством: покупала продукты, готовила. Анастасия Платоновна меня кое-чему научила — сама она умела прекрасно готовить. Прошел примерно месяц. Однажды Анастасия Платоновна сказала мне: — Я хочу тебя отвезти на Лосиноостровскую, там живет моя старшая сестра. У неё был муж болгарин, который бросил её и уехал на родину. Она осталась с тремя детьми, ей трудно с ними управляться. Поживешь там, поможешь ей. А я пока узнаю, что смогу для тебя сделать. Елизавета Платоновна оказалась такой же гостеприимной, как сестра, и была рада моему приезду. Её младший ребенок, девочка, ходила в первый класс, старший сын учился, кажется, в десятом, другому мальчику было лет одиннадцать или двенадцать. Я быстро приспособилась к тамошней жизни. Готовила обед и убирала дом к приходу детей из школы. Кормила их, помогала младшим готовить уроки. Елизавета Платоновна возвращалась с работы поздно и была очень довольна: к её приходу все уже было сделано. Предполагалось, что я поживу у Елизаветы Платоновны около месяца, но пришлось задержаться у неё на более длительный срок, потому что Анастасия Платоновна куда-то снова уехала, кажется, на гастроли. Вернувшись в Москву, она позвонила и сказала, чтобы я ехала к ней. Елизавете Платоновне не хотелось меня отпускать. — Без тебя мне будет трудно, — сказала она. — Я к вам скоро ещё приеду, — пообещала я, — буду курсировать туда—сюда. За время моего отсутствия Анастасия Платоновна пыталась через своих друзей узнать, чем можно мне помочь, но никто не смог посоветовать ничего определенного. — Пока безуспешно, — сообщила она мне. — Я к очень влиятельным людям обращалась и была абсолютно уверена, что мне в моей просьбе не откажут. Но они так въедливо стали меня расспрашивать, кто ты, да зачем приехала, да как живешь в Москве без прописки, что я решила с ними дела не иметь. Теперь попробую поговорить с теми, кто рангом пониже. Да, и ещё, Массальские слишком интересуются твоей личностью, постарайся с ними не общаться. Я и сама это знала. Думаю, Ная Александровна просто ревновала к молоденькой квартирантке своего мужа (она была старше его). Как бы то ни было, я старалась не выходить из комнаты, когда она была дома. Сидела и прислушивалась. Как только хлопала входная дверь, я выбегала на кухню и быстро начинала готовить, чтобы успеть исчезнуть до возвращения Массальской. Она так опасалась за Павла Владимировича, что даже не отпускала его на дружеские посиделки к Анастасии Платоновне, да и сама, естественно, не приходила. Зуева была общительной, гостеприимной, и в доме у неё всегда было много гостей, не только артисты, но и писатели, художники, музыканты. Помню, однажды в гостях был известный скрипач, который устроил маленький концерт. Когда за чаем собиралось большое общество, было весело и интересно. Многие из гостей были заметными фигурами в московской культурной жизни, блестящими рассказчиками, но мое тогдашнее состояние не позволило мне сохранить подробные воспоминания об этих интереснейших встречах. Разговоры велись в основном о театре, музыке, книгах, обсуждали роли, но сплетен я не слышала никогда. Да и чисто женские компании собирались у Зуевой редко. Много шутили, смеялись, хотя, думаю, не всегда и не у всех было легко на Душе — время было совсем не легкое. Часто бывали в гостях Алла Константиновна Тарасова, ставшая в 1937 году народной артисткой СССР, и Иван Михайлович Москвин, старейший и известнейший русский артист, работавший в Московском Художественном театре с 1898 года (народный артист СССР с 1936 года). Анастасия Платоновна доверилась им и рассказала, кто я и почему я здесь. Однажды Тарасова подошла ко мне, погладила по голове. — А ты бы не хотела стать актрисой? — спросила она. — Нет, что вы, я не смогу, — ответила я после секундного замешательства. — Ну, этого ты пока не знаешь. Я наблюдала за тобой, в тебе есть что-то артистическое. — Может быть, потому, что я училась в балетной школе? — А, так вот почему ты так изящно двигаешься. Настенька, — повернулась она к Зуевой, — мы ещё с тобой об этом поговорим. Вскоре Анастасия Платоновна привела кого-то из театральных режиссеров (и снова ругаю себя за то, что не запомнила его имени). — Вот та девушка, про которую я говорила, — отрекомендовала меня Зуева. Мужчина протянул мне раскрытую книгу: — Прочтите-ка вот это стихотворение. Я, конечно, постаралась. Он внимательно выслушал и констатировал: — Акцент почти отсутствует. Эмоциональная девушка. Что ж, давайте попробуем. Я вам дам какую-нибудь роль, Анастасия поможет её подготовить, а потом мы уже в театре проверим, на что вы способны. Как только он ушел, я кинулась к Анастасии Платоновне. — Разве я могу работать в театре? Как я буду оформляться? Ведь спросят фамилию, имя, кто я, зачем приехала, что со мной случилось. А я не умею врать. Что я скажу? Потом, придется заполнять какие-то анкеты, писать автобиографию... — А ты знаешь, Диленька, я об этом не подумала, — призналась Анастасия Платоновна. — Нужно будет ещё переговорить кое с кем. Несколько дней она не возвращалась к этому разговору. Я решила, что дело на том и кончилось. Анастасия Платоновна была разведена. Её сын Константин, который учился в Военной академии, иногда приезжал и оставался на несколько дней. Свою мать он обожал. Как-то Анастасия Платоновна сказала ему: — Костенька, ты будешь водить Дилю в театр. Город она ещё не знает, да и вообще, не надо её одну отпускать. — С удовольствием, — ответил Костя, и похоже, искренне. Ему шел двадцать второй год, а мне было восемнадцать. На следующий день он пригласил меня в оперный театр. Я охотно согласилась. У меня с собой были кое-какие драгоценности. Когда я уезжала из Сухума, мама сказала: "Бери все. Может быть, продать придется или поменять". Конечно, я не рассчитывала, что буду выходить в свет, тем не менее теперь эти вещи оказались очень кстати. Например, золотые старинные часы с черным циферблатом и белыми фосфорными стрелками, которые светились в темноте и каждые полчаса тихонько звонили один раз. Ещё я надела бриллиантовые серьги, подаренные мне на свадьбу, и то колье, которое дала мне Сария в день своего ареста. Словом, на мой взгляд, выглядела я вполне достойно. С тех пор Константин стал моим провожатым: мы с ним обошли и объездили многие достопримечательности Москвы. Конечно, не пропускали ни одного спектакля в Художественном театре, были несколько раз в Большом. Я всегда держала Костю за руку — так мне было спокойнее, возникало ощущение безопасности. — Не бойся, — поддерживал он меня, — держись уверенно. У нас с Костей сложились очень теплые, дружеские отношения, хотя, по-моему, он меня немного побаивался, называл "кавказской дикаркой". Я чувствовала, что нравлюсь ему. Он тоже был мне симпатичен, но я даже мысли не допускала о том, что наша дружба может перерасти в нечто большее. Я хранила верность моему Эмды, хотя не знала, жив он или нет. Однажды Костя прямо сказал мне: — Диленька, оставайся у нас. Я женюсь на тебе, все плохое забудется. Моя мама имеет большое влияние, никто не посмеет тебя тронуть. Мне не хотелось его обижать, и я мягко ответила: — Знаешь, Костя, если я сейчас выйду замуж, мне в Абхазию дороги не будет. Все скажут: "Муж погибает в тюрьме, а она от него отреклась, предала его". — Да нет же, — настаивал Костя, — это нужно только для того, чтобы тебя спасти. После замужества сменишь фамилию, никто тебя не найдет. — Они каждого найдут где угодно, — ответила я со вздохом, — никуда от них не скроешься. Да и вы можете пострадать из-за меня. Костя ещё не раз возвращался к этому разговору, думаю, и Анастасия Платоновна была бы не против, но я стояла на своем. Я не могла предать Эмды. Вскоре Анастасия Платоновна вновь заговорила со мной о моей театральной карьере — Знаешь, Диленька, мы решили никакими документами тебя не оформлять. Подготовишь роль, на тебя посмотрят, привыкнут к тебе. А потом придумаем, что про тебя сказать. Скажем, например, что ты из деревни... Помню, я с грустью подумала тогда: "Какие же они наивные!" Я-то приехала в Москву уже насмерть перепуганная, потому что знала, как чекисты умеют копаться в биографиях людей. — Дорогая Анастасия Платоновна, — сказала я ей, — не надо ничего этого делать. Все равно без разбирательства не обойдется. Спросят: "Что, она специально приехала пробовать себя в театре? А до этого чем занималась?" — Как же ты напугана, — заметила Анастасия Платонов на сочувственно, — всего боишься... Но ещё через несколько дней она вернулась вечером домой очень печальная. Рассказала, что была у большого человека, которому могла доверить Правду обо мне, даже не всю, а только некоторые детали. — Мой вам совет, — сказал он, — насчет этой девушки никуда не обращайтесь, никого не просите. Это очень серьезно, я вас предупреждаю. — Ладно, не переживай, — успокоила меня Анастасия Платоновна, — будем пока жить так. Погостишь ещё у меня, потом съездишь на какое-то время на Лосиноостровскую. На том и порешили Однажды я пошла в магазин за продуктами. Возвращаясь домой, заметила во дворе маленькую фигурку, прижавшуюся к стене. Подошла поближе и увидела девочку, которая плакала, утирая слезы рукавами грязного балахона. Она была вся в лохмотьях, и даже на ногах у неё были какие-то тряпки с завязками — чуни или что-то в этом роде. Сердце у меня сжалось при виде её. Решение пришло само собой, я даже не задумалась, правильно ли поступаю. — Пойдем со мной, — предложила я ей. — А можно? — спросила она с робкой надеждой. Я заметила, что её речь звучит не совсем чисто, с оттенком какого-то местного говора. — Как тебя зовут? — Васенок. — Сколько тебе лет? — Не знаю. На вид ей можно было дать самое большее лет шестнадцать-семнадцать. Я привела её в квартиру, очень опасаясь, как бы Массальская не увидела. К счастью, её дома не оказалось. Я быстро покормила свою гостью на кухне, впустила в комнату и посадила на стул. Вскоре моя гостья, разомлев от тепла и еды, начала дремать, видно было, что ей пришлось много вытерпеть, пока она не попала в безопасное место. А я смотрела на неё и переживала: бросить её на улице не могла, но в то же время понимала, что поступаю самовольно. Что же делать? Тем временем пришла Анастасия Платоновна, я выбежала ей навстречу. — Ой, наверное, я большую ошибку сделала, только не ругайте меня. — А что такое? Разбила что-нибудь? — улыбнулась Зуева. — Нет, тут другое дело. И я рассказала, что подобрала во дворе девочку. — Ну, пойдем посмотрим, — сказала Анастасия Плато новна. В комнате мы увидели съежившуюся на стуле фигурку. Я заметила, что лицо Зуевой приняло жалостливое выражение. Это меня успокоило. Но все же я спросила: — Что же с ней теперь делать? Неужели опять отправить на улицу? — Нет, что ты! Мы её не выгоним. Знаешь что, выкупай её хорошенько. Она, наверное, не знает, что такое ванна. Заверни в какой-нибудь мой халат, а я пока сбегаю в магазин и подберу для неё что-нибудь из одежды. Я занялась отмыванием нашей гостьи и после удаления невероятного количества грязи обнаружила очень славную девочку-девушку — шатенку с милым овальным личиком, карими глазами, красивым ротиком и очень маленькими ручками и ножками. Тут как на грех стукнула входная дверь — пришла Массальская. Я успела незаметно отвести Васену в комнату, велела ей сидеть тихо и не выходить. Скоро вернулась Анастасия Платоновна, принесла платье, обувь. — Что мне делать, если соседи увидят? — спросила я. — Несколько дней постарайтесь не выходить из комнаты, когда Массальская дома. Постепенно я их подготовлю. Мы скрывали свою новую постоялицу примерно неделю. Не знаю уж, как Анастасия Платоновна объяснила Массальским её появление. Может быть, сказала, что она приехала из её деревни. Когда Массальская уходила, я учила Васену пользоваться газом, готовить. Она быстро все схватывала и очень старалась нам угодить. Иногда доходило до смешного. Однажды, когда пришел Константин, я попросила Васену приготовить чай. И вот через какое-то время она торжественно появилась в комнате и поставила перед Костей огромную эмалированную кружку на тарелке. Простодушная Васена видела, что мы с Анастасией Платоновной пьем чай из чашек, которые ставятся на блюдца, и решила, что для мужчины порция должна быть намного больше. Видимо, Васенок заметила выражение наших лиц. — Ой, я что-то не так сделала? — Просто Костя такой горячий чай не любит, — ответила я, стараясь её не обидеть, — и так много он не выпьет. Я вышла на кухню и перелила чай в чашку. Вскоре я стала водить её за покупками. Деньги она умела считать хорошо, сдачу всегда приносила правильно. Так мы прожили до ноября. После праздников позвонила Елизавета Платоновна. — В доме холодно, дети из школы приходят голодные, — пожаловалась она сестре. — Я ничего не успеваю. Может, Диленька нас выручит? — Я поеду, — сказала я Анастасии Платоновне. — Васенок уже может сама более-менее управляться по хозяйству. Я отправилась на Лосиноостровскую и пробыла там до середины декабря. За время моего отсутствия Васена окончательно освоилась. Когда я вернулась, она была уже вполне бойкая и самостоятельная: ходила за продуктами, готовила и делала другую домашнюю работу. Васенок меня боготворила, но мы ей все же не стали говорить, кто я такая. Побоялись, что у неё будут спрашивать, а она по наивности все и расскажет. Она все время пыталась поцеловать мне руку и повторяла: — Никогда не забуду, как ты меня спасла! — Не смей! — говорила я ей. — Нельзя руку целовать. По целуй лучше в щечку. Она не сразу, но рассказала нам о себе. У неё была большая семья, она — старшая. Мать тяжело заболела, и весь груз домашней работы лег на Васену. Отец с горя начал пить, пропивал последние деньги, бил детей, жену. Васенок убежала. Соседка посадила её в поезд, наказала: "Плачь, тогда не высадят". Вот так она и оказалась в Москве. Лишь много лет спустя я узнала, что Васена побоялась рассказать нам Правду. На самом деле Василиса Федоровна Тубольцева родилась в 1902 году в семье староверов в деревне Поныри Курской губернии. Следовательно, определяя её возраст, я ошиблась на двадцать лет. Внучка Зуевой Елена Константиновна Симакова рассказывала, что Васену и в более позднем возрасте можно было принять за девочку: маленького роста, худенькая, с крохотным личиком. Да и ни о каком пьянстве в старообрядческой среде не могло быть и речи. Дело было совсем в другом. Отец Васены Федор Тубольцев считался очень зажиточным крестьянином: имел трех лошадей, пять коров, много овец и домашней птицы. Его раскулачили и вместе с семьей выслали, а Васена сумела убежать и приехала в Москву. Я стала замечать, что Анастасия Платоновна очень озабочена и часто куда-то уходит. Возвращается расстроенная. Я спросила у Кости, что случилось. Он сказал, что мать ходит к своим друзьям и знакомым, у которых близкие арестованы, а дети и старики испытывают острую нужду. Вот она и носит им еду и кое-какие вещи. Она пыталась облегчить их участь, обращалась в вышестоящие инстанции, но тщетно. Её даже вызвали и предупредили, чтобы не вмешивалась не в свои дела. В это время на неё обрушилось и личное горе. Однажды, придя домой, она вбежала в комнату и долго, в голос, рыдала. Потом стала звонить по телефону, с кем-то о чем-то договариваться. Вскоре подъехала машина. Она вскочила, надела темное платье, накинула на голову черный шарф, дрожащими руками обняла меня, поцеловала и сказала, что едет в Ленинград — погиб Валерий Чкалов(42), её большой друг. На похоронах в Москве Анастасия Платоновна стояла в почетном карауле. Только после похорон она под большим секретом призналась мне, что Чкалов был ей не только другом. Она его очень любила. Анастасия Платоновна долго потом горевала, не могла забыть его. На столике у её кровати стоял портрет Чкалова. Однажды во время уборки квартиры я случайно увидела под её подушкой маленькую серебряную икону Богоматери и была очень удивлена своим открытием. Анастасия Платоновна не стала скрывать от меня, что является глубоко верующим человеком. — Диленька, — сказала она доверительно, — я каждое утро и перед сном молюсь. Перед каждым спектаклем тоже молюсь. Но ты ничего не знаешь, и никому об этом ни слова. Возможно, вера в Бога делала её такой милосердной?.. Московские сексоты Слово "сексот" я впервые услышала в Сухуме летом 1937 года, так сокращенно называли секретных сотрудников — осведомителей НКВД. Становились сексотами по-разному: одни прельщались разного рода подачками, другие доносили из подлости, третьи надеялись получить гарантию собственной безопасности. В маленьком городе, где все друг друга знали, положение было просто ужасным. В обстановке повальных арестов каждый видел в своем знакомом предателя. В Москве, казалось мне, все иначе. Не замечая вокруг себя хмурых и испуганных лиц, я постепенно успокоилась, отвлеклась от пережитого мною кошмара. Но вскоре мне снова пришлось вспомнить об осторожности. Однажды в метро я неожиданно встретила Мусю Фрейсман, с которой вместе поступала в Сухуме в институт в июле 1937 года и которая потом с отцом переехала в Москву. Увидев меня, она очень обрадовалась, дала свой телефон, пригласила в гости. — Обязательно приезжай к нам, — сказала она. — Посидим, поговорим, вспомним нашу сухумскую жизнь. Правда, мама у меня умерла, и с мачехой мы не очень ладим... И я отправилась к ним на Крестьянскую Заставу. Приняли меня внешне очень радушно, подали чай, сладости. А потом мачеха Муси стала меня расспрашивать. — Лакоба? Я слышала о нём. Что-то такое случилось в Тбилиси... А что там произошло? Ничего не подозревая, я стала рассказывать и не заметила, как наговорила о себе много лишнего. Муся в это время выходила на кухню. Вернувшись, она услышала обрывок разговора и незаметно подала мне знак, чтобы я замолчала. Я прикусила язык, но было уже поздно. Расспросы продолжались с возросшей настойчивостью, но я была начеку и старалась уходить от прямых ответов. К тому же, когда Муся вернулась за стол, разговор сделался более общим, и от меня наконец отстали. Тем временем уже стемнело, я стала собираться домой. — Обязательно приезжайте к нам ещё, — прощаясь, потребовала хозяйка. — Если не приедете, я сама явлюсь за вами. Это было сказано шутливым тоном, и только потом я поняла, что в шутке была и доля Правды. Не прошло и недели, как начались настойчивые телефонные звонки с приглашением в гости. Сначала позвонила Муся, а потом и её мачеха. Анастасия Платоновна заметила на это: — Знаешь, Диленька, что-то не очень нравится мне такое внимание. — Но что же теперь делать? И надо же было нам встретиться... И вдруг Муся приехала сама — адрес Зуевой она знала — и стала упрашивать меня пойти сфотографироваться на память о моем пребывании в Москве. Мы пошли с ней в фотоателье, сфотографировались. — Когда снимки будут готовы, я их заберу и тебе отдам, — пообещала моя подруга. Вскоре снова раздался телефонный звонок — звонила Муся: — Диленька, приходи к нам, пожалуйста, в гости. Я набралась смелости: — Нет, я больше не приду. — Ну, я тебя умоляю, приходи, а то мачеха меня просто съест! Анастасия Платоновна была очень озадачена. — Что же делать? — рассуждала она. — Если не пойти, эта назойливая баба может что-нибудь натворить. Ладно, поезжай, но, ради Бога, ничего больше не рассказывай. Лучше вообще молчи. Скажи, что ты скоро уезжаешь. Пришлось ехать, хотя я и чувствовала, что делать этого не следовало. Когда вошла в комнату, увидела, что за столом сидит какой-то мужчина. — Вот и она, — радостно объявила хозяйка. — Повтори все, что ты нам рассказывала. Потом она сказала, что её гость обладает определенным влиянием и согласен мне помочь. Что мне было делать в такой ситуации? Я не смогла отказаться. Правда, я сократила свой рассказ до минимума и старательно обошла все острые углы. Но невозможно было скрыть основное обстоятельство: арест членов моей семьи. Мужчина внимательно слушал, потом обратился к хозяйке: — Да, жалко девочку. Она совершенно ни при чем. Надо постараться как-то ей помочь. А как Анастасия Платоновна к вам относится? — спросил он меня вдруг. — Она была бы рада, если бы я ушла от неё, — соврала я. — Но мне в Москве некуда идти. — Не волнуйтесь, все образуется, куда-нибудь вас устроим. Я постаралась поскорее распрощаться. — Когда ждать тебя снова? — поинтересовалась хозяйка. — Вряд ли я смогу, мне уже пора возвращаться в Сухум. Муся пошла меня провожать, выглядела она расстроенной и виноватой. — Будь я проклята, — сказала она в сердцах. — И зачем только я тебя пригласила? Это же ведьма, а не человек. А насчет фотографий не волнуйся. Когда будут готовы, я тебе вышлю. Этих снимков я так никогда и не увидела, думаю, они отправились прямой дорогой в НКВД. Тем временем в доме Анастасии Платоновны стали раздаваться какие-то странные телефонные звонки: одна и та же девушка настойчиво добивалась разрешения прийти к Зуевой, утверждала, что она её поклонница. А потом все же явилась в дом. Звали её Женя, она была маленького роста, рыжая, и лицо у неё было неприятное, со следами оспы. Анастасия Платоновна была очень проницательным человеком, она сразу поняла, что Женя пришла по мою Душу — я попала в поле зрения секретных сотрудников НКВД. В общем, тучи сгущались. Анастасия Платоновна и Костя переживали. Тем временем из Сухума мне с оказией привезли письмо от мамы, в котором говорилось: "Сейчас стало немного спокойнее, но твой приезд нежелателен". Тем не менее, я уже не могла больше злоупотреблять гостеприимством Анастасии Платоновны. Я чувствовала её постоянную тревогу, которую она от меня тщательно скрывала, и, с моей стороны, было бы бессовестно доставлять ей и Косте столько хлопот и беспокойства. — Я поеду домой, — объявила я наконец. — Как это ты поедешь? Я тебя не отпущу, — решительно сказала Зуева. Но мне все-таки удалось убедить её, что лучше будет вернуться в Сухум. — Ну, хорошо, — согласилась Анастасия Платоновна после некоторого колебания. — Я тебе куплю билет в купе, чтобы ты в вагоне ни с кем не общалась. И она купила мне билет международного класса, надеясь, что публика там будет солидная и неназойливая. Перед отъездом мне нужно было ещё съездить за посылкой для одной моей родственницы, а потом я собиралась на Лосиноостровскую — там у меня оставались кое-какие вещи. И вот, забрав посылку, с этим тяжелым узлом, который пришлось держать перед собой обеими руками, я стою на станции метро "Красные ворота" в очереди в кассу, чтобы купить билет. На плече у меня маленькая сумочка на цепочке, в которой паспорт, билет на поезд, фотографии, письма от мамы и украшения — все самое ценное, что у меня есть. За сумкой я, естественно, не слежу, поскольку озабочена тем, как бы не уронить свой груз. И вот, когда я уже стою у платформы в ожидании поезда, чувствую, что цепочка с плеча падает. Хватилась — сумки нет, срезали. Какое-то время я стояла, озираясь как безумная по сторонам. Наконец увидела милиционера и подбежала к нему с криком: — У меня сумку украли! Он тоже огляделся вокруг, но ничего подозрительного не заметил и сказал: — Сейчас же выходите на улицу, здесь поблизости 49-е отделение милиции. Обратитесь туда, по горячим следам проще будет поймать вора. По-прежнему плохо соображая, я выскочила из метро и помчалась в милицию. Там рассказала дежурному о том, что меня обокрали. Он взял какой-то журнал и стал спрашивать, где я живу, где прописана, фамилию, имя и отчество. Я обмерла и... пришла в себя — поняла, наконец, где я нахожусь, и чем мне это грозит. Тут, на мое счастье, в отделение привели каких-то двух подростков. Дежурный извинился и занялся задержанными, а я, воспользовавшись этим, выскользнула за дверь и почти бегом кинулась к Анастасии Платоновне. Мне казалось, что меня уже выследили. Не помню, как добежала до дому, как вошла в квартиру. Увидев доброе лицо Анастасии Платоновны, расплакалась, меня била нервная дрожь. — Что случилось? — перепугалась она. Я показала ей цепочку: — Сумку украли. — А твои письма, фотографии, ценности? Они были там, я ведь уже все собрала для отъезда. Анастасия Платоновна даже руки заломила от отчаяния. — Билет — черт с ним, я тебе куплю другой. Но документы, фотографии... Ещё неизвестно, к кому они попадут. Тут со мной началась истерика, накопившееся за последнее время нервное напряжение вырвалось наружу. Увидев мое состояние, Анастасия Платоновна моментально взяла себя в руки и сделала все возможное, чтобы меня успокоить. Делать нечего — я поехала на Лосиноостровскую за своими вещами. Рассказала там о своем горе. Елизавета Платоновна, конечно, расстроилась, но чем она могла мне помочь? Я от всей Души поблагодарила её за доброту, попрощалась и вернулась в Москву. Анастасии Платоновне пришлось снова купить мне билет, но на этот раз в обычном мягком вагоне, поскольку без паспорта нельзя было получить место международного класса. В тот же день, 27 декабря 1938 года, я выехала в состоянии полного отчаяния к себе на юг, предчувствуя впереди только плохое. Оглавление   www.pseudology.org