М.: ACT, 2009. — 444, [4] с., 48 л. ил. ISBN 978-5-17-059741-3 Аббас-оглы, Адиле Шахбасовна Моя Абхазия... Моя судьба Часть I-А Люди страны души "Страна Души" по-абхазски звучит "Апсны" — так поэтично именуют абхазы свою родину. Но у каждого человека есть ещё и своя Страна Души, где навсегда сохраняется память о пережитом, где можно вновь и вновь встретиться с теми, кого давно уже нет в живых. Герои моих воспоминаний, прекрасные люди с трагической судьбой — люди Страны Души в обоих смыслах. Это жители многонациональной Абхазии и желанные её гости, с которыми навеки связана Страна моей Души. Среди них — Нестор Лакоба(1), выдающийся государственный деятель Абхазии и выдающийся человек, членом семьи которого волею судьбы мне довелось стать. Ещё более дорога мне память о верной спутнице его жизни — Сарии, которая побила меня, как младшую сестру, и которой я от всей Души платила взаимностью. Этой необыкновенной Женщине посвящаю я свою книгу. Впервые мысль о том, чтобы приняться за воспоминания, возникла в 1947 году, когда я бежала из казахстанской ссылки и нашла недолгий приют у известной актрисы МХАТ Анастасии Платоновны Зуевой(2). Именно она сказала мне: — Ты обязательно должна написать о том, что с тобой случилось. А я тебе помогу. Тогда я не восприняла её идею всерьез. Да и было ли время об этом думать? Приходилось скрываться и бороться за существование. Долгие годы мне не удавалось избавиться от страха, въевшегося в Душу. Я боялась ворошить прошлое... Решение написать мемуары пришло благодаря одному случаю. К середине 1980-х годов сухумцы, глубоко чтившие память о Несторе Аполлоновиче, сумели собрать кое-какие столичные пещи, письма и фотографии, отыскали даже письменный стол, когда-то стоявший в его кабинете, и телефон, специально оборудованный, поскольку Лакоба был глухим. Много писем и фотографий было передано младшим братом Сарии — Мустафой Джих-оглы (Джихашвили). Все эти предметы и документы составили экспозицию музея Нестора Лакоба, который был открыт в его бывшей квартире. Директором музея стала Людмила Малия — настоящая энтузиастка, отдавшая много сил и лет собиранию экспонатов, поиску оставшихся в живых свидетелей тех страшных событий, которые случились в Абхазии после гибели Нестора. Это время разгула репрессий и беззакония довелось пережить и мне. После открытия музея в нём стали ежегодно отмечать день рождения Нестора Лакоба. 1 мая 1986 года на торжественный вечер собрались представители Интеллигенции, бывшие репрессированные и члены их семей. Многие приехали из Батума, родины Сарии, и других городов, где также чтили Нестора. На этот вечер была приглашена и я. В числе батумцев оказалась моя сокамерница по орточальской тюрьме Лили Чиковани. Наша встреча была бурной: мы рыдали, обнявшись, и многие из присутствующих плакали вместе с нами. На вечере выступали многие люди, хорошо знавшие и помнившие Нестора. Одни когда-то работали под его руководством, другим он оказал какую-то помощь. Своими воспоминаниями делились и оставшиеся в живых родственники семей Лакоба и Джих-оглы. Все выступавшие говорили о Несторе Аполлоновиче как о необыкновенно чистом человеке, который любил Абхазию и посвятил жизнь своему народу. Совершенно неожиданно ко мне обратилась Людмила Малия и попросила рассказать о жизни в семье Лакоба. Поскольку я была к этому не готова, то вначале растерялась, но быстро взяла себя в руки. Мысль пришла сама собой: на вечере было много сказано о Несторе, и говорить можно ещё и ещё — личность поистине многогранная, но почему никто ни слова не сказал о его жене Сарии и сыне Рауфе? Женщина и мальчик выдержали ужасные, нечеловеческие пытки, но не отреклись от мужа и отца, отказались подтвердить обвинения, сфабрикованные НКВД.   Мне показалось необходимым рассказать об их подвиге Свое выступление я начала с короткого рассказа о Несторе, о том, как стала членом его семьи, как два года спустя была арестована и отправлена в НКВД Грузии. Потом подробно рассказала о героическом поведении Сарии и выпавших на се долю нечеловеческих страданиях. Присутствовавшие с вниманием слушали меня, многие не могли сдержать слез. В конце своего выступления я сказала, что Сария умерла в орточальской тюремной больнице 16 мая 1939 года в 3 часа дня, и что ей надо поставить памятник. Закончив свою печальную речь, я упала на стул как подкошенная — столь велико было нервное и эмоциональное напряжение. Меня словно оглушили воспоминания. Но в то же время я испытала облегчение и радость от сознания исполненного долга. В зале стало шумно, кажется, мой рассказ никого не оставил равнодушным. Из оцепенения меня вывел голос известного абхазского поэта Баграта Шинкуба(3), который, обращаясь ко мне, сказал: — Вы должны подробно обо всем написать, ведь многое известно только вам. К Шинкуба присоединились и другие присутствующие на вечере. Люди подходили ко мне, выражали свое сочувствие и признательность и также просили меня запечатлеть свой рассказ на бумаге, добавив то, о чем я ещё не говорила. Сообщенные мною факты сразу стали широко известны, поскольку вечер транслировался по абхазскому телевидению. Позже мое выступление было передано по радио. Многие звонили мне домой, благодарили и тоже просили обязательно записать мои воспоминания, чтобы сделать их достоянием истории. Я не ожидала, что моя речь, произнесенная экспромтом, вызовет такой широкий резонанс. Вскоре меня попросили выступить перед детьми в школе-интернате. Там в мою честь даже поставили пьесу, а затем осыпали цветами — преподнесенные мне восемнадцать букетов символизировали тот возраст, в котором я была арестована. Свой рассказ я также посвятила памяти погибших, стараясь внушить юным слушателям, что необходимо помнить печальный опыт прошлого — только в этом случае есть надежда избежать повторения мрачных страниц нашей истории. Словом, я вдруг превратилась в известную личность. Признаюсь, меня это очень смущало, поскольку к такому вниманию к себе я не привыкла. Появилась мысль: чтобы меня оставили в покое, нужно в самом деле сесть и написать воспоминания. Со мной беседовали и весьма солидные люди из правительственных кругов — они также подчеркивали, что память о прошлом нужна нашему народу. Наконец я решилась. Первый вариант воспоминаний был завершен в 1987 году, я сама отпечатала его на машинке, внося попутно некоторые дополнения. Как только эта работа была закончена, ко мне стали обращаться историки, писатели, журналисты с просьбой позволить им ознакомиться с рукописью. Я никому не отказывала. Мои мемуары переходили из рук в руки. Только после этого начали писать о Сарии и Рауфе Лакоба, появились книги, статьи, стихи. Но мое имя при этом нигде не упоминалось(4). Некий человек творческой профессии, фамилию которого называть не буду, использовал сообщенные мною факты в своей книге, а потом заявил мне: — Но вы же во многих случаях не были непосредственным свидетелем того, о чем пишете, так что ссылаться на вас необязательно... Конечно, такое отношение вызывало обиду. Но я знала, что мне удалось достичь главной своей цели: память о дорогих мне людях была увековечена. На какое-то время обо мне забыли, но спустя десять лет к моим воспоминаниям вновь возник интерес: их решили подготовить к печати в расширенном виде. Для этого меня попросили кое-что дополнить и осветить ряд конкретных тем. Сначала я сомневалась, нужно ли это в изменившихся условиях. Слишком много событий произошло со времени написания первого варианта мемуаров. Распался Советский Союз, началась череда конфликтов между бывшими братскими народами, в 1992 году разразилась грузино-абхазская война. В октябре 1992 года был разрушен дом-музей Лакоба, погибли и огне документы и другие реликвии. Казалось, кого теперь должны волновать судьбы деятелей навсегда ушедшей советской эпохи? Зачем вновь привлекать внимание к проблеме сталинизма, когда сегодня хватает других, более насущных дел и поводов для беспокойства? Но вскоре одно важное общественно-политическое событие заставило меня отбросить сомнения. 15 апреля 1999 года в Сухуме состоялась Учредительная конференция Абхазской ассоциации жертв незаконных репрессий. Она проводилась в зале заседаний Кабинета министров Республики Абхазия, и на ней присутствовало очень много людей, в том числе члены семей репрессированных, представители творческой Интеллигенции, правительственные чиновники, журналисты. Была приглашена и я. Работа конференции транслировалась в прямом эфире, и вся Абхазия была прикована к экранам телевизоров. Выступавшие вспоминали своих родных и близких, погибших в тюрьмах и лагерях.   Я тоже выступила. Помню, что была очень взволнована и горячо говорила о том страшном времени, о Несторе и особенно о Сарии. Возможно, мое выступление было слишком темпераментным, я плохо себя контролировала, но мне хотелось, чтобы все узнали Правду о злодеяниях Берия в Абхазии, о массовом уничтожении абхазов и представителей других народов. Все, что накопилось в Душе, вырвалось наружу. Не подбирая выражений, я обвиняла сталинскую эпоху и палачей того времени. Я говорила по-русски, а закончила свою обвинительную речь несколькими словами на абхазском. Зал слушал меня затаив дыхание. Когда тишину нарушили рукоплескания, я была словно в шоке. Меня окружили, обнимали, задавали вопросы... Дома ещё долго после этого не смолкали телефонные звонки, люди хотели встретиться со мной, поговорить. И вот тогда я окончательно утвердилась в мысли, что необходимо обнародовать свои мемуары. Людям по-прежнему нужна Правда о прошлом, поскольку без прошлого не может быть настоящего. Многие проблемы сегодняшнего дня уходят корнями в сталинскую эпоху. Страшная волна репрессий 1937-1938 годов, уничтожение Интеллигенции, разрушение исторически сложившегося уклада жизни многих народов, насильственное переселение представителей ряда национальностей в 1940-х — начале 1950 -х годов — эти и многие другие преступления до сих пор дают о себе знать, оборачиваясь межнациональной ненавистью, вооруженными конфликтами, упадком Культуры и ростом преступности. Проявления произвола и беззакония в период сталинизма коснулись в той или иной степени всех республик Советского Союза, но в маленькой Абхазии последствия чудовищных злодеяний сталинских и бериевских палачей, возможно, более заметны.   Только за период с июля 1937 года по октябрь 1938 года в Абхазии с населением около 300 тысяч человек (из них абхазов — 56 тысяч) было арестовано 2184 человека, расстреляно 784 (большинство — абхазы). Тысячи абхазов и представителей других национальностей республики сожжены в известковых ямах, забиты до Смерти, умерли в тюрьмах, на этапах и в лагерях Смерти. А затем была предпринята попытка ассимилировать абхазский народ, растворить его в потоке переселенцев из Западной Грузии.   В Абхазии насильственно насаждался грузинский язык, кадровая Политика была ориентирована на приоритет грузинской национальности. Проводилась идеологическая обработка населения с целью обосновать некую неполноценность, ущербность абхазского народа по сравнению с грузинским. Старались даже доказать, что абхазы не являются коренным населением Абхазии, что это исконно грузинская земля. Все это привело к накоплению межнациональных противоречий, вылившихся в конечном счете в грузино-абхазскую войну. Последствия мрачного господства Сталина и Берия и поныне влияют на судьбы Кавказа. Неспокойно и трудно жить в послевоенной Абхазии, государственный статус которой до сих пор остается неопределенным. Рядом продолжается война в Чечне, и конца ей не видно. Людям не хватает мудрости и терпимости. Может быть, это происходит оттого, что они не знают своего прошлого и не думают о нём? Я очень надеюсь, что эта книга внесет свой скромный вклад в обретение всеми нами исторической Правды и в постижение её. Без этого невозможно строить разумную и справедливую жизнь. Моя семья Летом 1885 года в Сухумскую бухту вошел турецкий корабль за очередной партией табака знаменитых местных сортов. В числе других пассажиров с корабля на причал спустился молодой человек — это был мой дед по отцу, Яхья Керболай Аббас. Привлеченный рассказами об очаровании здешнего мягкого климата, о красотах природы, о бескорыстном гостеприимстве жителей этого края, он прибыл из Ирана, чтобы увидеть и получше узнать эти удивительные места. Сын состоятельных родителей, Яхья мог себе позволить путешествовать по всему свету, но он давно и настойчиво стремился в Абхазию и, приехав сюда, не обманулся в своих ожиданиях. Эта маленькая страна покорила его живой прелестью многоязычного дружелюбия, да и сам он, со своей общительностью, остроумием и великолепным знанием турецкого языка (а турецкий язык в то время был языком общения в многонациональной Абхазии), легко вписался в раскованный, распахнутый быт Сухума — приморского города, стоявшего на пересечении торговых путей из Европы в Азию. Яхья решил остаться в Сухуме, где у него уже было много друзей. В доме одного из них он встретил Гюльфидан Кервалидзе, красивую черноглазую девушку, приехавшую погостить к родственникам из Очамчири. Она очаровала Яхью, и он, в свою очередь, тоже не оставил красавицу равнодушной. Было решено: Яхья Аббас, уладив на родине свои дела, через год вернется к Гюльфидан. Ровно через год они стали мужем и женой(5). Яхья занялся строительством — строил дороги, мосты, дома. Он был хорошим мастером, а кроме того, ему сопутствовала удача. Обнаружив недалеко от Сухума, в районе Гульрипша глину, пригодную для выделки кирпича и черепицы, он выстроил два кирпичных завода, и скоро слава о нём распространилась по всему Черноморскому побережью Российской империи. На него обратили внимание власти, и Яхье был предложен подряд на строительство Новороссийск-Батумского шоссе(6) — крупнейшей стройки того времени, имевшей важное экономическое и стратегическое значение для Юга России. Кстати, A.M. Горький написал рассказ "Рождение человека", когда работал на строительстве этой дороги(7). И сегодня близ реки Кодор стоит роддом, названный "Рождение человека" в память о пребывании писателя в наших краях. На набережной в Старых Гаграх дед построил двухэтажный дом, где летом жила его семья. Затем он облюбовал место на скале, где собирался построить настоящий дворец, но от этой затеи ему пришлось отказаться: принц Александр Петрович Ольденбургский(8) — близкий родственник царя — считал себя хозяином этих мест и возражал против соседства. Принц Ольденбургский, генерал от инфантерии и сенатор, был женат на герцогине Евгении Максимилиановне Лейхтенбергской — внучке Николая I. Их сын, П.А. Ольденбургский, был зятем Николая II — мужем его старшей сестры, великой княгини Ольги Александровны. В 1899 году в Санкт-Петербурге при Государственном совете была создана комиссия под председательством А.П. Ольденбургского, которая должна была подыскать на Черноморском побережье России участок земли для обустройства отечественного курорта, который не уступал бы Альпийской Швейцарии и средиземноморским французским курортам. Было решено, что наиболее подходящим местом для этого являются Гагры. В 1901 году под личным руководством принца началась работа по превращению приморского поселка в фешенебельный курорт европейского класса — "российскую Ниццу". Ещё до начала строительства гагрского курорта принц решил выстроить для себя дворец в Гаграх(9). О дальнейших событиях повествует наша семейная легенда. Принцу вздумалось построить дворец на скале. Дважды лучшие мастера закладывали фундамент дворца, который за короткое время давал трещину. Услыхав об иранце—строителе Аббас-оглы, принц пригласил его к себе. После короткой беседы дед согласился построить дворец к сроку, указанному принцем, и получил часть денег для начала строительства. Условились: если дворец не будет закончен в срок, то все денежные расходы лягут на деда. Яхья немедленно приступил к делу. Заказчик был доволен успешным ходом строительства, но для завершения работы надлежало выдать оставшуюся часть денег, которых, очевидно, у принца не было. Деду пришлось добывать деньги у друзей и знакомых, и дворец был выстроен в срок. Однако принцу не хотелось платить по договору. Возникло и ещё одно осложнение. К этому времени авторитет деда возрос, ему удалось заслужить всеобщее уважение. Этим был весьма недоволен кутаисский губернатор, который ревниво относился к чужим успехам. По поводу строительства Очамчирского участка Новороссийске-Батумского шоссе они с дедом сильно поссорились. Деду угрожал арест. Оба неприятных обстоятельства вынудили его отправиться в Петербург с жалобой. Поездка заняла несколько недель, но увенчалась успехом. Как хороший специалист, дед был награжден Николаем II золотой медалью "За усердие" и грамотой(10). Принцу Ольденбургскому пришлось вернуть долг. В 1909 году Яхья Аббас-оглы получил ещё одну награду — большую золотую медаль императорского Доно-Кубано-Терского общества сельского хозяйства за участие в промышленной и сельскохозяйственной выставке. Скорее всего, он был удостоен этой награды за продукцию своих кирпичных заводов. Дед, как я уже говорила, стал популярной личностью. Я очень обрадовалась, отыскав упоминание о нём в записках старожила Гагр П.И. Борисова. "Это был высокий, здоровый, черный, как араб, человек, — вспоминает Борисов. — Шикарно одетый, но в персидскую одежду, с красными, крупными коралловыми четками в руках, а иногда с такими же, но с янтарными". Без сомнения, это портрет весьма преуспевающего человека. Однако дед был известен не только как удачливый предприниматель, но и в первую очередь как порядочный и добрый человек, о чем красноречиво свидетельствует следующий случай, о котором мне рассказал человек, до 1918 года служивший швейцаром во дворце принца Ольденбургского. Однажды на набережной дед нашел маленькую черную бархатную сумочку, в которой оказались золотые монеты и другие деньги. Дед пытался отыскать владельца (или владелицу) сумочки, но безуспешно. И тогда он твердо решил отдать её самому нуждающемуся, на его взгляд, человеку. В то время курорт только строился, в Старых Гаграх ещё не было водопровода и каждый день воду из родника привозил один бедный Турок. Погрузив на тачку бочку с водой, он ездил по дворам, выкрикивая: "Соук- су!" (холодная вода). Так по копеечке собирал бедный Али деньги на дорогу к себе на родину — в Турцию. Обладатель сумочки не объявлялся, и дед вручил свою находку Али. Через месяц прибыл очередной корабль за табаком. Счастливый Али отслужил молебен в мечети за здравие деда и уплыл на этом корабле в Турцию. Вскоре дед узнал, что корабль потерпел крушение, и из пассажиров спаслось всего несколько человек. Али среди них не было. Это известие потрясло деда. Он очень переживал, потому что считал, что в какой-то степени его подарок был причиной гибели бедного Али. После женитьбы Яхья, решив обосноваться в Сухуме, купил участок в лучшем районе города, на стыке центральных улиц — Георгиевской и Екатерининской (ныне проспект Мира и улица Калинина). В 1898-1899 годах дед построил здесь два двухэтажных дома, которые соединялись террасой и имели вид единой городской усадьбы. Этот ансамбль выделялся своей оригинальной архитектурой даже среди красивых зданий по соседству. Стены домов Яхьи были выложены из красного и белого кирпича, а фасады украшены пилястрами и полуколоннами. В северной части владения находился большой сад и конюшня. Дед держал свой выезд: фаэтон и лошадей. Кучером был перс Хусейн, преданный ему человек. Комнаты в квартире углового дома, которую занимал мой дед, а позже мои родители, были просторные, с высокими потолками. Стены и потолки украшены росписью, изображавшей времена года. Помню, что спальня деда была бледно-голубой, столовая — зеленой, кабинет с лепным камином — розово-абрикосового цвета. Стеклянная галерея вела на просторную террасу, заставленную кадками с маленькими апельсиновыми деревьями, к которой примыкали людская, кухня и ванная (в доме был водопровод и все бытовые удобства, редкие по тем временам). На нижнем этаже располагались пекарня и гастрономический магазин, а также квартира из трех комнат, в которой проживали многочисленные гости и родственники деда и бабушки. В доме по улице Екатерининской, где жила семья моего дяди Ризы, на втором этаже были две спальни, столовая, гостиная, кабинет и комната для прислуги. Двери большинства комнат выходили на застекленную галерею, тянувшуюся по всей длине дома. В конце её была дверь на террасу, увитую виноградом. В комнатах стояла красивая мебель, полы были застелены большими персидскими коврами. Богатая и изысканная отделка фасада придавала дому вид миниатюрного дворца. На первом этаже располагалась шестикомнатная квартира, завещанная дедом любимой дочери — моей тете Наргиз. Первоначально у деда был другой план обустройства нашей жизни. Он намеревался эти дома сдать в аренду и построить большой особняк для всей семьи. Он даже купил уже обширный участок неподалеку, в верхней части Екатерининской улицы, ближе к подножию горы Чернявской, застроенной шикарными виллами местной и российской знати. Место было необыкновенно живописное, отсюда открывался прекрасный вид на Сухумскую бухту. Дед было уже приступил к строительству, но вынужден был отказаться от своей мечты: помешала Первая мировая война и Революция. Кроме того, в это время судьба нанесла ему два удара, от которых он до конца жизни так и не смог оправиться. В 1912 году в возрасте сорока трех лет умерла моя бабушка Гюльфидан, которую дед очень любил. Единственной его отрадой были теперь дети. Старшие сыновья Шахбас (мой отец) и Риза закончили реальное училище (в то время в Сухуме не было высших учебных заведений). Для продолжения учебы дед отправил их в Тифлис. Кроме турецкого, персидского и абхазского языков, на которых говорили дома, братья владели французским и немецким, а также всеми языками местного населения — греческим, армянским, грузинским, мингрельским, эстонским... Увлекались охотой, занимались спортом. Дядя Риза одно время был капитаном сухумской футбольной команды "Унион". Тетя Наргиз училась в Сухумской женской Гимназии, занималась музыкой и языками. Самый младший брат — Касим — уже заканчивал обучение в Одессе, когда неожиданно для всех с ним случилась беда. Дело было так. Касим с друзьями решили отметить день рождения одного из своих сокурсников в ресторане. В приподнятом настроении они заняли столик, сделали заказ официанту и, негромко разговаривая, ждали. Вдруг один из товарищей заметил с тревогой: — Касим, смотри, тебя разглядывает какой-то человек. Действительно, за соседним столом сидел солидный, средних лет мужчина, который не отрывал от Касима недобрых глаз... Вскоре незнакомец исчез и через некоторое время вернулся с двумя полицейскими, которые схватили Касима и увели. Товарищи в недоумении пошли следом. В полицейском участке они узнали поразительную вещь: Касим арестован по обвинению в убийстве! Дело в том, что несколько лет тому назад сын незнакомца из ресторана был зверски убит, убийца скрылся, но у отца погибшего осталась его фотография. По ней он и опознал в Касиме убийцу сына. Следствие велось пристрастно. Касима пытали, чтобы заставить признаться в преступлении, которого он не совершал. Несчастный отрицал свою вину, но его доводы следователи и прокурор сочли неубедительными. Дело дошло до суда, который мог признать Касима виновным и приговорить к высшей мере наказания — Смерти через повешение. После ареста Касима его товарищи кинулись в порт. К счастью, на рейде стоял пароход, отправлявшийся в Сухум, и им удалось передать Яхье письмо о случившемся. Получив страшное известие, дед на том же пароходе прибыл в Одессу и успел явиться в суд до оглашения приговора. Предъявил документы, удостоверяющие, что Касим — его сын, иранец, не одессит и никакого отношения к убийству не имеет. Касима отпустили, он с отцом вернулся домой, но здоровье его было подорвано. Ему становилось все хуже и хуже, и он умер, когда ему было всего двадцать четыре года. Смерть самых дорогих людей — жены и младшего сына — надломила деда. Не могли не сказаться на его здоровье и изменения, которые происходили в стране после Революции, лишившей его имущества и вселившей тревогу за будущее детей. Несмотря на все удары судьбы, и в нелегкие 20-е годы дед вел активную общественную деятельность. Будучи сопредседателем Сухумского магометанского общества, он был фактическим главой иранской общины. В одном из наших домов на первом этаже была устроена молельня, где исполнялись необходимые обряды в тех случаях, когда не было времени ехать в мечеть, расположенную на окраине города в районе Маяка. Посетителей по самым различным делам дед принимал как у себя дома, так и в особняке персидского консульства. Детская память сохранила смутный образ деда, его доброе лицо, седую бороду и мягкую улыбку. Помню его сидящим в гостиной, устланной персидским ковром, в большом кресле, с янтарными четками в руках, неторопливо беседующим с посетителями. Судя по дошедшим до меня рассказам, он некоторое время также исполнял обязанности консула. 18 апреля 1926 года Яхья Аббас-оглы скончался. Заслуги деда перед соотечественниками символизировал иранский флаг с траурной лентой, водруженный на нашем доме в день его похорон. О родословной деда мне мало что известно. Я только знаю со слов отца, что дедушка был сыном состоятельных родителей и его отец занимал какую-то важную должность. — Знаешь, что странно? — говорил мне много лет спустя бывший швейцар во дворце принца Ольденбургского, о котором я уже упоминала, и который охотно делился со мной воспоминаниями о том времени. — По тому, какой у твоего деда был размах, чувствовалось, что он вырос в очень состоятельной и знатной семье. Почему же он не стремился сблизиться с местной знатью, почему не искал невесток в этой среде? Очевидно, это объясняется не только независимым характером деда, но и его глубокой религиозностью, приверженностью к духовным ценностям ислама. Дедушка ещё до переезда в Абхазию совершил паломничество (хадж) в Мекку, что в 70-е годы XIX века было далеко не простым путешествием. Поэтому неудивительно, что он одобрил выбор сыновей: моя мама и жена дяди Ризы происходили из среды свободного крестьянства, из семей, оставшихся верными мусульманским традициям ещё с турецких времен. Тут надо заметить, что у абхазов исторически сложилась своеобразная и довольно сложная социальная структура: помимо князей и нескольких слоев дворянства, было пять категорий крестьянства, высшая, свободная прослойка которого была весьма состоятельной и влиятельной общественной группой в Абхазии. Когда сыновьям пришло время жениться, Яхья сказал им: — Кого вы выберете, та и будет моей дочкой. Однажды мой отец был приглашен на свадьбу в Очамчири, где познакомился с Муратом Авидзба — старшим братом моей мамы. Молодые люди подружились, стали встречаться, охотиться. Как-то Мурат пригласил моего отца и дядю Ризу поохотиться в окрестностях своего родного села Моква. Отец Мурата Кадыр Авидзба принял их как дорогих гостей, сыновей известного и уважаемого в Абхазии человека. Здесь мой отец впервые увидел маму и, как он потом говорил, глаз не мог от неё оторвать, так она была хороша. С этого дня начались упорные ухаживания, отец стал часто приезжать в Мокву. Кадыр считал моего отца завидным женихом, но мама долгое время отвергала его, так как ей нравился другой молодой человек. Тот дважды её похищал, но оба раза беглецов догоняли и Кадыр возвращал дочь домой. В конце концов близкие уговорили маму выйти замуж за отца. Она стала любимой невесткой в доме Яхьи, её красота и мягкий характер всех располагали к ней. С отцом она была счастлива. К сожалению, ей недолго довелось жить в радости и достатке... История женитьбы дяди Ризы была ещё более интересной. Часто бывая на охоте в живописных и богатых дичью окрестностях Очамчири, дядя иногда гостил в селе Гвада, в большой усадьбе дальних родственников бабушки — Лацужба. В их доме он и встретил Зинаиду Кварчия, которая сразу понравилась ему. Её мать, урожденная Лацужба, умерла, когда Зина была совсем маленькой. Отец девочки Хазарат Кварчия решил вторично жениться, и семья Лацужба не захотела, чтобы их племянницу воспитывала чужая Женщина. Они взяли Зину в свой дом, и тетки заменили ей мать. Дядя рассказывал, что однажды после очередного застолья он загадал: "Если Зина сейчас войдет в комнату и станет убирать со стола, я на ней женюсь". Все так и произошло. После этого дядя стал часто бывать в доме Лацужба, открыто оказывая своей избраннице всяческие знаки внимания. Зинаида отвечала ему взаимностью. Но родственники не спешили с согласием на брак. Пришлось устроить похищение, в котором участвовали мой дядя Темур, брат моей мамы, и Константин Лацужба, двоюродный брат невесты. Он и нам приходился родственником, поскольку был по матери родным племянником Екатерины Павловны Жиба — приемной дочери Яхьи и Гульфидан. Дядя Риза, украв невесту, привез её в Сухум, в дом своего друга, русского офицера, поэтому свадьба была совсем не абхазской: вопреки местным обычаям, тетя Зина сидела за столом в шумной и веселой компании друзей жениха. Семейная жизнь моей тети Наргиз также не обошлась без приключений. В шестнадцать лет она влюбилась в иранца Миразиза Джафар-заде, который был намного старше её, и сбежала с ним. Но внезапное замужество было большим ударом для её отца и братьев, которые долгое время не признавали зятя. Вокруг Наргиз всегда увивались лучшие кавалеры, и родные искренне не понимали, что она нашла в Миразизе. Но вскоре у Наргиз родились сыновья — Миркямал и Мирзаи, и дед немного смягчился. Примирение состоялось с условием, что Миразиз будет жить с семьей в родном доме Наргиз. Они поселились в квартире на первом этаже дома по Екатерининской улице. Миразиз Джафар-заде был удачливым предпринимателем, владел цитрусовыми плантациями в Новом Афоне и Диаскури. Близ Сухума у него была дача, и лето вся семья проводила там или в Кисловодске. Мальчики учились в русской школе, французскому языку и светским манерам их обучала Анна Петровна, которая в свое время была гувернанткой тети Наргиз. Ещё, помню, они занимались музыкой в музыкальном училище. Таким образом, сначала все было хорошо, но потом тетя поняла, что ошиблась в своем выборе. Веселая по натуре, всегда нарядная, одетая по последней моде, благоухавшая парижскими духами, она по-прежнему пользовалась огромным успехом. Наргиз обожала цветы, особенно розы: белые, кремовые, ярко-красные и бархатистые темно-красные, которые казались черными. Я помню и огромные белые лилии в больших вазах, астры и гвоздики различных окрасок, белые и лиловые глицинии. А весной комнаты были убраны нарциссами, тюльпанами, ландышами, садовыми фиалками в маленьких вазочках. Цветы доставлялись тете целыми корзинами. Она любила общество и часто принимала гостей. Миразиза же раздражал весь этот блеск. Человек угрюмый, он ревновал жену и не желал ни на шаг отпускать её от себя. Он стал придирчив и все чаще вымещал на Наргиз свое раздражение. Дед все замечал, но поделать ничего не мог, переживал молча. Однажды на свадьбе нашего близкого родственника тетя Наргиз оказалась за столом рядом с интересным молодым человеком, который весь вечер ухаживал за ней. Потом он несколько раз встречал её в городе — случайно или преднамеренно, кто знает? Во всяком случае, он появлялся там, где бывала она. Незаметно симпатия переросла в серьезное чувство, и тетя дала согласие бежать со своим возлюбленным. Было решено, что побег состоится, как только Миразиз отлучится по делам из дома. И вот наступил, казалось, удачный момент. Дядя уехал, тетя быстро собрала необходимые вещи и стала ждать. С наступлением темноты она услышала из сада условный свист. Вскочила на подоконник, выбросила саквояж и выпрыгнула сама. Её подхватили сильные руки, она обвила руками шею мужчины и радостно воскликнула: — Как все хорошо получилось! Но ответа не последовало. Зажегся фонарь, и тут только Наргиз поняла, что находится в объятиях собственного мужа. Она лишилась чувств. Оказывается, Миразиз давно следил за женой и знал, что готовится побег. Вот и сегодня он никуда не уехал, а наблюдал за домом. Услышав сигнал, он подкрался к окну и увидел похитителя. Тогда Миразиз вытащил пистолет и пригрозил, что убьет жену. Молодой человек отскочил от окна, а Миразиз подхватил спрыгнувшую с подоконника Наргиз. Долгое время она находилась в унынии, а потом смирилась с судьбой... Ещё я помню сестру деда Яхьи, Биби-ханум, которая приезжала к нам в Сухум из Ирана. Стройная, черноокая, интересная — настоящая восточная красавица. Она носила большие серьги, которые ярко блестели. Я садилась к ней на колени и пыталась их выдернуть, а она смеялась. Ещё из Ирана приезжала племянница деда Селине с сыном Алавербеем и подолгу у нас гостила. Помню, когда дед умер, Биби-ханум и Селине плакали, а я, ничего не понимая, звала деда, чтобы он меня на спине покатал. Меня пытались увести, но я вырывалась и все звала и звала деда... Мне было всего шесть лет, когда его не стало, поэтому его образ представляется мне расплывчатым, как в тумане. Мама рассказывала, какой он был добрый, отзывчивый, общительный и умный человек. Я вспоминаю его в белой рубашке, в темном костюме с жилетом, а в боковом кармане на цепочке золотые часы. Я часто вытаскивала у него из кармана эти часы — и любовалась ими, а он смеялся. Потом сажал к себе на спину и катал, а я воображала себя ловкой наездницей. Вообще, Яхья очень любил и баловал меня и вторую свою внучку — маленькую Лейлу, дочку дяди Ризы. Яхья был необыкновенно хлебосольным человеком, и его дом всегда был полон гостей, одни приходили просто так, другие — с какой-нибудь просьбой. Знание турецкого языка сближало Яхью с абхазами, относившимися к нему с особым почтением. Когда в гости приходили персы или Турки, дед доставал кальян, привезенный из Персии, хотя, вообще-то, не особенно увлекался курением. Иногда в шутку он предлагал невесткам составить ему компанию. Они брали в рот трубку и заранее начинали кашлять и чихать, а дед хохотал. Тогда в нашем доме часто звучал смех... Мама и тетя Зина очень любили свекра, которого называли "баба" (отец). А он звал их "кызым", то есть "дочка". Мама мне как-то рассказала такую историю. Однажды по случаю какого-то праздника у нас собралось много гостей. Мне было тогда три года, а Лейле — год; мы сидели на коврике, и я забавляла сестру. Гости громко разговаривали, смеялись, было шумно. Южане вообще отличаются тем, что говорят во весь голос и при этом жестикулируют. Пока готовился стол, некоторые мужчины вышли на балкон покурить, другие играли в нарды — излюбленную игру кавказцев. Женщины обсуждали наряды и новости. Обычно начинали говорить по-абхазски, затем непроизвольно переходили на турецкий или на русский. В многонациональной Абхазии многие владели несколькими языками. Тетя Зина и мама накрывали на стол. Мама взяла поднос с сервизом, хотела поставить на стол, но неожиданно споткнулась, и вся посуда полетела на пол, не осталось ни одной целой тарелки. Сервиз был парадный, дорогой, мама растерялась и с ужасом посмотрела на деда. Гости сделали вид, что ничего не произошло. Дед, улыбаясь, подошел к маме, погладил её по голове и сказал со смехом: — Кызым, сервиз был старый, пришло время его заменить, завтра поедем и купим ещё лучше, сама и выберешь. Не переживай, ничего страшного не случилось. На другой день, как было условлено, дед с мамой поехали за новым сервизом. Кроме посуды, Яхья купил обеим невесткам по дорогому кольцу. Я рассказываю об этом незначительном эпизоде потому, что он очень хорошо передает ту атмосферу радости и любви, которая царила в нашем доме при жизни деда в первой половине 1920-х годов. Я уже говорила, что Яхья Аббас-оглы пользовался в Сухуме большим авторитетом. Об этом свидетельствует, например, такой случай. Однажды во время оккупации Абхазии грузинскими меньшевиками мой отец, дядя Риза, дядя Темур — брат моей мамы и Константин Лацужба — двоюродный брат тети Зины шли по Георгиевской улице в сторону нашего дома. Возле городской думы им встретилась группа грузин-офицеров, которые их остановили и позволили себе язвительные комментарии в адрес "каких-то абхазов". Отец, дядя Риза и дядя Темур хорошо знали грузинский язык, поэтому поняли каждое слово. Дядя Риза был человеком выдержанным, а отец всегда отличался взрывным темпераментом и смелостью, которые многие принимали за высокомерие. Он ответил грузинам какой-то колкостью. Один из них выхватил пистолет, а отец распахнул на груди рубашку и крикнул по-грузински с сарказмом: — Если ты мужчина, то можешь стрелять в безоружного! В это время другой офицер сказал тому, кто уже собрался стрелять: — Убери пистолет! Это сыновья Яхьи Аббас-оглы! Если мы их тронем, у нас будут большие неприятности. Военные поспешили извиниться и ушли. Эту историю часто вспоминал дядя Темур. Я хотела бы знать больше о прошлом моей семьи. Но, к сожалению, в памяти детей часто сохраняются события не очень значимые с точки зрения их же, взрослых. Да и сама атмосфера советского времени не располагала к воспоминаниям и расспросам о том, что случилось до Революции. А потом последовало мое раннее замужество и короткая новая жизнь в совершенно ином кругу, после чего началась полоса несчастий... Но об этом позже. Старый сухум, наши соседи и друзья История моего родного города берет свое начало две с половиной тысячи лет назад, когда на побережье Черного моря прибыли древнегреческие колонисты из Милета. На территории нынешнего Сухума они основали город, названный Диоскурией в честь мифических братьев-близнепов Диоскуров, сыновей Зевса. Диоскурия стала одним из важнейших портов и торгово-ремесленных центров древней Колхиды. На пороге нашего летоисчисления Колхида перешла под власть могущественного Рима. Вскоре произошел ряд ужасных землетрясений, в результате которых Диоскурия оказалась под водой. Незатопленной осталась лишь северная окраина города, где римляне основали крепость Себастополис. Отсюда римские легионы совершали походы в глубь Кавказа. В VI-VIII веках Себастополис, находившийся в то время под властью Византии, пережил нападения персов и арабов, дважды был разрушен почти до основания, но вновь и вновь восстанавливался. В древнегрузинской летописи, повествующей об арабском нашествии 736 года, город впервые упоминается под грузинским названием Цхум. В конце VIV века заново отстроенный Цхум стал одним из центров Абхазского царства, включившего в себя Западную Грузию. В XIII-XV веках территория нынешней Абхазии входила в состав созданного на основе Абхазского царства объединенного Грузинского Государства. На Черноморском побережье в это время господствовали генуэзцы, которые переименовали Цхум в Сан-Себастьян и сделали его своей факторией. Однако в конце концов они были изгнаны восставшими абхазскими племенами. В следующем столетии абхазские земли оказались под властью Османской империи. Турки восстановили Цхумскую крепость и поместили в ней гарнизон янычар во главе с пашой. Крепость они стали именовать Сухум-Кале. Более двухсот лет она являлась опорным пунктом распространения османского владычества на Кавказе. В начале XVIII века Турки возвели в Сухуме новый бастион и начали совершать из него частые набеги на абхазские села, собирая дань и захватывая пленников, которых продавали в рабство. Абхазские племена дважды поднимали восстание и осаждали Сухум-Кале, но не смогли взять крепость. В ответ турецкий султан прислал огромную армию, которая разорила Абхазию. Большая часть абхазов была насильственно обращена в мусульманство. Во время русско-турецкой войны 1768-1774 годов абхазы вновь подняли восстание и даже сумели на время изгнать из Сухумской крепости турецкий гарнизон, но Турки вскоре восстановили свои позиции. С последней четверти XVIII века Сухум-Кале являлся резиденцией владетельного князя Абхазии Келешбея Чачба (Шервашидзе), который тяготился зависимостью от Турции и искал случая от неё избавиться. Благоприятный момент наступил в 1806 году с началом очередной русско-турецкой войны. Келешбей возглавил антитурецкое восстание и добился независимости от Турции. Протурецкие силы в Абхазии объединились вокруг старшего сына Келешбея — Асланбея Чачба. Келешбей был убит заговорщиками, а Асланбей захватил власть, закрепился в цитадели Сухума и заявил о своей верности Турции. Второй сын Келешбея — Сафарбей — принял христианство под именем Георгия, вступил в союз с Российской империей и обратился к Александру I с просьбой о принятии Абхазии в Подданство России. Утром 10 июля 1810 года русский десант штурмом захватил крепость Сухум-Кале, выбив из неё турецкий гарнизон. Георгий Шервашидзе занял абхазский престол, а Асланбей бежал в Турцию. Сухум-Кале окончательно вошел в состав России в 1829 году по Адрианопольскому мирному договору между Россией и Османской империей. В 1830-е годы за Сухумской крепостью, к востоку от неё, вдоль побережья возникло небольшое поселение, получившее вскоре статус торгового порта, а затем и портового города, который носил такое же название, как и крепость. Сухум тогда был совсем маленьким, в нём преобладали деревянные строения, а каменных зданий было всего одиннадцать. Город ограничивался стенами крепости. Вот что писал о нём русский путешественник в 40-х годах XIX века: "Сильный запах роз объял меня в ограде бывшей Турецкой крепости: аллеи итальянских тополей, которыми обсажены все здания, обвиты были розовыми кустами, до половины их стройного стана. Нигде, даже в Мингрелии, не видел я столь богатой растительности".   Во время Крымской войны город был занят на некоторое время турецкими войсками и пришел в упадок. Но после войны жизнь здесь постепенно наладилась. В 1866 году Сухум стал административным центром Сухумского военного отдела, созданного вместо упраздненного Абхазского княжества. С началом новой русско-турецкой войны город был захвачен турецким десантом. На стороне Турок выступила часть абхазов, недовольных Политикой российского правительства в Абхазии. После упорных боев русские войска одержали Победу. Турки, окруженные в районе Сухума, сожгли город, а затем в панике погрузились на корабли и бежали. За участие в военных действиях против России абхазы были признаны царским правительством "виновным населением". Им было запрещено жить в прибрежной полосе и менее чем в двадцати верстах от Сухума. До пятидесяти тысяч абхазов вынуждены были покинуть родину и переселиться в Турцию. Множество сел по всей Абхазии опустело, а Сухум и его окрестности обезлюдели. "Виновность", в течение нескольких десятилетий сдерживавшая развитие абхазов, была снята с них только в 1907 году. Вот что пишет об этих событиях Е. Марков в книге "Очерки Кавказа" (1904):"... В Абхазии — рай земной, растительность чуть не тропическая, плодородие почвы баснословное, вся страна один сплошной сад... Сами абхазы — отличный народ, даровитый, тонкий, изящный — французы Кавказа, как их величают в Грузии; они большей частью христиане и притом старинные христиане, со времен Андрея Первозванного и Симона Хананейского. У абхазов великолепные сады и плантации на берегу моря. И их, и сады их бросили на произвол судьбы, не оставив на защиту их ни одной роты войска. А когда Турки забрали их имущество, жен и дочерей и потребовали, чтобы они стали на их сторону, абхазцев, ненавидящих Турок, сделали бунтовщиками. Собственною непредусмотрительностью, собственною небрежностью своею мы убили чудную страну, которая долго теперь не оправится, которую уже ничем не вознаградить". С последней трети XIX века в городе преобладало русское, греческое и мингрельское население. По данным первой всероссийской переписи 1897 года, в Сухуме проживало 7,998 человек, из них русских было -1,685, мингрелов -1,522, греков -1,083, а абхазов — лишь 144 (в то же время по Абхазии в целом их численность составляла тогда более половины всего населения). В городе жили также аджарцы, Турки, армяне, татары, персы, Поляки, литовцы, латыши, эстонцы и представители других национальностей. Кроме того, среди обитателей Сухума перепись зафиксировала шесть англичан, одного француза и одного итальянца. А перепись 1926 года зафиксировала представителей около 60 национальностей, проживающих в Сухуме и Абхазии. Абхазия манила не только природными красотами. Здесь процветало цитрусоводческое хозяйство, чаеводство, а главное — табаководство. Табак "самсун" и "трапезунд", вывезенный первоначально из Турции, хорошо прижился на здешней благодатной земле и выгодно отличался своим ароматом от прочих сортов. Греки, армяне и Турки разбивали табачные плантации и строили табачные фабрики. Абхазский листовой табак начал славиться повсюду, и в сухумский порт за табаком стали заходить корабли из разных стран. На прилавках появились иностранные товары, открылось множество новых магазинов. Город, который стал центром оживленной торговли, постепенно разрастался и хорошел. В конце XIX века в Сухуме началось интенсивное строительство. Богатые греки—коммерсанты и крупные предприниматели других национальностей строили для себя красивые дома с просторными комнатами, за толстыми стенами которых можно было укрыться от летней жары. В большинстве домов первые этажи обычно отводились под магазины. Фасады домов украшались подвесными балконами и остекленными галереями со стороны двора. Один из красивейших сухумских особняков, известный как "дом Алоизи", стоял на пересечении Заводской и Барятинской улиц (ныне Шотландская улица, 37 и улица Гулия, 1). Принадлежал он заместителю начальника Сухумского округа подполковнику М.А. Де Симону. После его Смерти вдова продала дом французскому шелководу Иоакиму Михайловичу Алоизи(11), жившему прежде в Киеве. Через три года новый хозяин перестроил особняк и превратил его в роскошную виллу оригинальной архитектуры, в которой причудливо сочетались разные архитектурные стили: модерн, мавританский, неоготический и неорусский. В 1907 году Алоизи приступил к строительству театра, гостиницы и других построек на Михайловской набережной. К 1912 году в Сухуме появились театр Алоизи на 670 мест по проекту известного архитектора Саркисова (ныне перестроенный Абхазский государственный драматический театр им. С.Я. Чанба), трехэтажная гостиница "Гранд-отель" на 35 комфортабельных номеров (с 1925 года она стала называться "Курорт", а с 1927 — "Бзыбь"), кинотеатр "Олимпия". В 1946 году в зданиях театра и гостиницы случился пожар. Впоследствии они были реконструированы и объединены в одно здание — ныне здесь располагается драмтеатр им. С.Я. Чанба. В 1908 году на углу Михайловской набережной и Колюбякинской улицы (ныне набережная Махаджиров и проспект Леона) было выстроено двухэтажное здание, в котором расположилась роскошная гостиница "Ориенталь" (с 1932 года — "Ткварчели"), принадлежавшая купцам Г.Б. Гвалияи Д.И. Чавчанидзе. На первом этаже размещались первоклассный ресторан, обширный мануфактурный магазин, табачный магазин, типография "Победа", первый в Сухуме синематограф—электробиограф "Ренессанс" и фотостудия известного сухумского фотографа И.П. Евкарпиди. В 1914 году на углу Михайловской набережной и Романовского проспекта был выстроен великолепный трехэтажный особняк — дворец в стиле модерн. Здесь расположилась роскошная гостиница "Сан-Ремо", принадлежавшая промышленнику Х.П. Спанаки. В гостинице, 18 балконов которой выходили на море, было 52 комфортабельных номера, а на первом этаже разместился самый большой и самый лучший в это время ресторан в Сухуме — "Биржа" (впоследствии "Ориенталь"). В 1917 году Спанаки продал гостиницу табачному промышленнику Болтаджи. В 1921 году гостиницу муниципализировали, а через год сдали в аренду бывшему владельцу. В 1929 году "Сан-Ремо" переименовали в "Рицу". В годы моего детства Сухум представлял собой небольшой торговый и курортный город. Население, состоявшее из абхазов, грузин, русских, греков, армян, Турок, иранцев, немцев, болгар, эстонцев, Поляков и представителей других национальностей, составляло около 30 тысяч человек; коренными жителями являлись, конечно, абхазы, но в городе их было все ещё мало — сказывались последствия того времени, когда они считались "виновным населением" и не имели права жить в Сухуме. Поэтическое описание города оставил О.Э. Мандельштам(12): "Сухум обозрим с так называемой горы Чернявского или с площадки Орджоникидзе. Он весь линейный, плоский и всасывает в себя под траурный марш Шопена большую дуговину моря, раздышавшись своей курортно-колониальной грудью. Он расположен внизу, как готовальня с вложенным в бархат циркулем, который только что описал бухту, нарисовал надбровные дуги холмов и сомкнулся". На горе Чернявского и её склонах располагались виллы, принадлежавшие по преимуществу состоятельным жителям обеих российских столиц, приезжавшим сюда во время курортного сезона, то есть с мая по октябрь, или обосновавшимся здесь русскими семьям. Главная улица города — Георгиевская (она же III Интернационала, затем имени Сталина, а теперь это проспект Мира). На Георгиевской в основном жили греки — самые многочисленные и преуспевающие предприниматели старого Сухума. Это была весьма своеобразная культурная среда — семейные предания некоторых наших соседей брали свое начало чуть ли не в античных мифах. Неподалеку от Георгиевской улицы река Беслетка делила город на правую и левую части. По обеим сторонам реки росли плакучие ивы, подними располагались лодочные станции. Река была богата рыбой, и в любое время года здесь можно было видеть рыбаков. Беслетка впадает в Черное море, и некоторые любители приключений уходили по ней на катерах в морские дали. На правом и левом берегах Беслетки находились магазины и маленький рынок. Этот район назывался Красный мост, поскольку мост через реку, соединявший обе части города, был выкрашен в красный цвет. Здесь же были хлебопекарни, чайханы, кофейни, духаны. В основном розничной торговлей занимались греки, Турки и армяне. Эмоциональные южане громко разговаривали, активно жестикулируя. Разноязыкая речь сливалась с шумом проезжающих линеек, дилижансов, фаэтонов. Излюбленным местом отдыха горожан была морская набережная. Вечнозеленые тенистые деревья — пальмы, кипарисы, олеандры укрывали от жары. Кусты роз дивно благоухали, клумбы пестрели самыми разнообразными цветами. Особенно красиво было вечером, когда луна освещала морскую гладь, которая казалась зеркальной. Здесь у причала покачивалось на волнах множество шлюпок, на которых любители морских прогулок отплывали подальше в море. На лавочках, стоявших вдоль набережной, любили отдыхать пожилые пары, дыша целебным морским воздухом и наблюдая за фланирующей публикой. Повсюду располагались многочисленные чайные, кофейни, бильярдные, здесь также играли в нарды, звучала музыка, всегда было оживленно и шумно. В чайных работали иранцы, а в кофейнях — греки, Турки, армяне. Под навесами стояли столики, здесь продавали мороженое, восточные сладости, фрукты, прохладительные напитки, тут же на мангалах жарили шашлык, каштаны, фундук. Как же я любила жареные каштаны, каленые орехи и сушеные фрукты, которые продавались на каждом шагу! В ресторанах расположенных на набережной гостиниц "Сан-Ремо", "Гранд-Отель", "Ориенталь" тоже всегда было многолюдно. И этот праздник каждый год продолжался до глубокой осени. В пору моего детства в Сухуме была оживленная культурная жизнь. Наибольший интерес местной публики вызывали гастроли артистов оперы и балета из Тбилиси и Москвы. Хорошо помню знаменитую в то время певицу Фатиму Мухтарову (Фатьму-ханум), очень популярную на Кавказе. Она выступала в главных ролях в операх "Кармен", "Самсон и Далила" и других. Часто приезжали артисты Азово-Черноморской оперетты, театральные коллективы из Краснодара и других городов. Их очень тепло принимали. Сухумский зритель хорошо разбирался в искусстве, был требователен, мог оценить постановку. А мы, дети, особенно любили ходить в цирк, который располагался неподалеку от драмтеатра. Мы жили в районе, который треугольником располагался между торговыми и административными кварталами, Красным мостом и верхней, дачной, частью города. Этот район считался аристократическим. По диагонали от нашего углового дома стоял огромный двухэтажный дом с мансардой и гастрономическим магазином, принадлежавший греческому торговцу Леониду Ивановичу Ксандопуло. Вдоль Георгиевской у нашего дома также располагались дома и особняки состоятельных греческих семей. Георгий Саввович Калианиди был владельцем промтоварных магазинов. У братьев Спаниди тоже были свои магазины: галантерейный, мануфактурный, а также швейная мастерская. Эдмонд и Элефтерий Ямандопуло возглавляли местные предприятия лесной промышленности. Кроме того, по инициативе Элефтерия был открыт небольшой лимонадный завод, который находился на Воронцовской улице (ныне ул. Конфедератов, 21) и производил лучшую в Сухуме газированную воду. Старожилы рассказывали, что именно он изобрел способ изготовления необыкновенного лимонада и искусственной минеральной воды, которая впоследствии стала очень знаменитой. А дело было так. Дочь Ямандопуло вышла замуж за молодого человека по фамилии Лагидзе, и предприимчивый зять предложил Элефтерию: — Знаешь, ты грек, твоя фамилия не звучит в этой стране. А я — грузин. Давай наладим производство под моей фамилией, тогда наше дело будет процветать. Так и вышло. Вода Лагидзе вскоре стала пользоваться исключительным спросом. Это продолжается и по сей день. Конечно, Лагидзе внес большой вклад в расширение производства и совершенствование способов изготовления напитков в крупном масштабе. Но, как мне рассказывали, автором этого изобретения был именно Элефтерий Ямандопуло. Семья Чатыр-оглы — греков с турецкой фамилией — жила в красивом двухэтажном доме, построенном в 1910 году. Братья Харлампий и Диамант занимались производством обуви. Три старших брата Сораканиди владели гастрономическими магазинами, а двое младших — мастерскими по шитью одеял и белья. Прямо напротив нашего дома по Георгиевской улице жила семья Беглара Малакиевича Чантуридзе — провизора центральной городской аптеки. К его дому примыкала усадьба Комнино с великолепным дворцом, садом с экзотическими растениями, окруженным роскошной оградой, каждый столб которой был украшен лепной вазой с цветами. Дмитрий Константинович Комнино, крупнейший табачный промышленник, происходил из древнейшего рода константинопольских фанариотов (Фанариоты — жители Фанара, предместья Константинополя, потомки древних знатных греческих родов, пощаженных Турками при взятии Константинополя), потомков византийских императоров Комнинов. Его жена, Екатерина Павловна, была председательницей Сухумского благотворительного общества и сухумского отделения Всероссийского общества Красного Креста. У них были дети — Константин, Элла и Ариадна, ставшая впоследствии известной скрипачкой. После Смерти Дмитрия Константиновича Екатерина Павловна вышла замуж за городского голову Сухума князя Н. К. Тавгиридзе. Помню нарядные залы и комнаты дворца Комнино, где во времена моего детства разместилось важное партийное учреждение. Мы с моей подружкой, мать которой работала там уборщицей, проникали вечерами внутрь, чтобы полюбоваться красивой обстановкой, в которой ещё сохранилось немало старинных вещей, в том числе и мебель наборного дерева из нашего дома, украшенная инкрустациями — вензелями дедушки. В 1943 году дворец Комнино был уничтожен прямым попаданием немецкой бомбы, парк тоже погиб. Уцелели только высоченные кипарис и пальма, которые сейчас возвышаются над руинами уже другого трехэтажного дома, выросшего на этом месте после Великой Отечественной и разрушенного во время последней войны. Дальше по Георгиевской, на пересечении с Барятинской улицей, располагался нарядный одноэтажный особняк с длинным рядом арочных окон и нарядным палисадником перед ним, принадлежавший известной на Кавказе семье Алферовых. Степан Александрович Алферов, сын протоиерея Сухумского кафедрального собора, известный общественный деятель, был очень энергичным человеком. Будучи членом Думы, он одновременно являлся председателем комиссии Сухумского общества сельского хозяйства по организации народных чтений и епархиальным наблюдателем церковно-приходских школ Сухумского округа, автором нескольких учебников. Его жена, Екатерина Дмитриевна, содержала санаторий "Азра", который Алферовы построили в 1914 году. В этом великолепном здании в стиле модерн в советское время располагалось крупное научно-медицинское учреждение — Институт курортологии, который возглавлял известный сухумский врач профессор Григолия. Дом Алферовых я помню с того времени, когда там уже находилось Персидское консульство, где мы с мамой бывали у деда. На другом углу пересечения этих улиц, в элегантном полутораэтажном особняке жила состоятельная абхазская семья Ануа. К концу 30-х я их потеряла из виду — очевидно, они были репрессированы. Неподалеку от нас были хлебопекарни Харлампиди, которые славились на весь Сухум своими булками и бубликами. Большая семья купца второй гильдии Ивана Николаевича Давыдова жила в одноэтажном особняке на Екатерининской улице. У него было пять сыновей: Илья, Степан, Дмитрий, Владимир, Александр (Алеко) и две дочери, Кириакия (Киля) и Галина. Потом старшие сыновья построили ещё один дом — трехэтажный, с громадным балконом, нависавшим над большими витринами их гастрономического магазина, — на пересечении Мариинской (теперь ул. Джанашия) и Базарной (ул. Лакоба) улиц. Во дворах обоих домов были вырыты колодцы с чистой родниковой водой. Сейчас в Сухуме живет внучка Ивана Давыдова — Димитра Георгиевна Устабашиди, и она вспоминает, как водой из колодца во дворе старого дома пользовались не только хозяева, но и окрестные жители, особенно во время Великой Отечественной и грузино-абхазской войн. Колодцу уже более ста лет, но вода в нём по-прежнему чиста, прозрачна и доступна всем. Давыдовы были образованными, гостеприимными и общительными людьми и жили на широкую ногу. В лучшие (дореволюционные) времена за обедом в большой столовой в их доме собиралось до 30 человек. Наши семьи были очень дружны. Три дома, принадлежавшие также близким друзьям нашей семьи — греческой семье Вафиади, находились напротив нашего дома по Екатерининской улице. Они были построены в начале XX века и выделялись своей красотой. Один из них, располагавшийся в верхней части владения, представлял собой настоящий дворец. Между домами росли кипарисы и мимозы, а в садах — фруктовые деревья. Детей приучали к верховой езде — на зеленых лужайках они катались на пони. Павел Савельевич Вафиади был управляющим Сухумским отделением одной из крупнейших табачных фирм России "Богданов и Ко" и гласным городской думы. У него было две дочери, Ефросиния и Клеопатра, и три сына, Константин, Николай и Георгий. Все дети получили прекрасное европейское образование. Вплоть до середины 20-х годов в доме часто устраивались домашние концерты. Старший, Константин, был хорошим виолончелистом, средний, Николай, — играл на рояле, а младший, Жоржик, — на скрипке. Я запомнила эти концерты, хотя была тогда совсем маленькой. Нашу улицу вообще называли певучей. Неплохим скрипачом был наш сосед Элефтерий Спаниди. Из дворца Комнино также часто доносилась музыка: дочери-красавицы прекрасно пели и играли на фортепиано и скрипке, а одна из них, как я уже упоминала, стала скрипачкой. В семье Вафиади чтились православные традиции — помню множество икон в позолоченных и серебряных окладах, составлявших целый иконостас. Впоследствии Константин, получив инженерное образование в Варшаве, поселился под Смоленском, Георгий и Николай не уезжали из Сухума. Николай, самый близкий друг отца и дяди, лишившись состояния после Революции, работал бухгалтером и благодарил судьбу за то, что они вообще остались в живых. А вот судьба Клеопатры Вафиади сложилась благополучно. Во второй половине 20-х годов ей с семьей удалось уехать в Грецию, где она прожила долгую и спокойную жизнь, а её дочь вышла замуж за английского лорда. В начале 30-х годов рядом с нашими домами, на участке земли, который прежде входил в нашу усадьбу, был построен двухэтажный "товарищеский" дом, состоявший из четырех просторных квартир. В одной из них жила семья Н. Димитриади — родного брата знаменитого дирижера Большого театра О. Димитриади, в другой — семья князя Д. Эмухвари. Благополучная семейная жизнь этих красивых, интеллигентных, полных сил мужчин в новом доме оказалась недолгой. В 1937 году незадолго до ареста отца и дяди Ризы был арестован Д. Эмухиари. Встревоженный участью ближайших соседей и друзей, И. Димитриади поспешил уехать из Сухума. Ближайшими друзьями моего деда были Ибрагим Искандер и Мухарем Буюк-оглы, по духу и положению близкие ему. Они часто встречались, помогали друг другу в делах. Искандеры, состоятельные и всеми уважаемые, были иранского происхождения, и дед находился с ними в отдаленном родстве. Ибрагим Искандер тоже занимался строительством и владел кирпичным заводом. Жили они в большом двухэтажном доме, построенном в 1903 году. Я часто бывала в нём вместе с родителями и хорошо помню теплое гостеприимство и уют, который умели создать Женщины этой замечательной семьи, особенно красавица Султан-ханум. После Смерти Ибрагима главой семьи стала его жена, абхазка Хамсада, гордая, властная Женщина с сильным характером. Она прожила сто лет. У Ибрагима и Хамсады было четыре сына и дочь Султан-ханум, подруга моей тети Наргиз. В красавицу Султану влюбился персидский консул, и вскоре они поженились. В конце НЭПа, когда началось притеснение богатых семей, он поспешил уехать за границу, а Султан-ханум осталась, не могла бросить старую мать и братьев.   Точно так же разрушались и многие другие семьи... Наша семья была связана с Искандерами и молочным родством. Одним из древних обычаев абхазов было братание (аталычество(13)), когда двух только что родившихся младенцев матери передавали друг другу и вскармливали грудью. Моя бабушка Гюль-фидан вскормила старшего сына Искандеров — Абдула (отца Фазиля Искандера), а Хамсада — моего отца Шахбаса. Позже побратимами стали мой дядя Риза и его тезка Риза Искандер. Абдул был женат на абхазке Леле Мишелия. У них родились сыновья Фири и Фазиль и дочь Гюли. Семья разрасталась. Жили они мирно и дружно, пока не наступил роковой 1937 год. Абдула Искандера выслали в Иран, и его молодая жена с тремя детьми осталась вдовой при живом муже. Они его больше не увидели. Семья Буюк-оглы занимала большой роскошный двухэтажный дом неподалеку от набережной, в деловой части города, рядом с портом. Деда Яхью и Мухарема Буюк-оглы сближало, очевидно, ещё и то, что они были сопредседателями Сухумского магометанского общества: первый представлял шиитов, а второй — суннитов(14). Богатый купец Мухарем Буюк-оглы был добрым, чутким человеком. Сам он в свое время приехал из Турции и активно помогал вновь прибывшим в Абхазию соплеменникам, пока они не освоятся на новом месте жительства. Жена его была абхазкой, её звали Наджа Авидзба.   Их дети: сыновья Зуфти и Фикри и три дочери, Айше, Адиле и Сурие, — отличались красотой, особенно девочки. Впоследствии Айше вышла замуж за известного константинопольского врача и уехала с ним в Турцию. Помню, как она приезжала в Сухум и как все ею любовались: стройная белолицая брюнетка с точеными чертами лица, изысканно одетая. Адиле вышла замуж за родственника Сарии Лакоба — аджарца Сулеймана Васильевича Мехтерпашева. После ареста и расстрела мужа она тоже оказалась в Турции. Сурие стала женой директора Сухумского драматического театра Кадыра Османовича Карал-оглы. Он был расстрелян, а её с малолетней дочерью сослали на Север. Один из братьев смог вырваться к Айше в Турцию, другой умер по дороге домой из ссылки. Рассказывали, как его тело на глазах у матери пришлось сбросить с поезда в голую степь. Страшные события, которые стали происходить в 30-х годах, разрушившие мою жизнь и жизнь моих близких, не пощадили почти никого из наших соседей. Жить в Сухуме стало труднее уже к концу 20-х годов, но сухумцы старались не нарушать традиций. Черное море по-прежнему ласково встречало гостей. Жители многонационального города почти все знали друг друга и старались друг другу помогать. Местная власть, во главе которой тогда стоял Нестор Лакоба, с уважением относилась к людям любых национальностей, конфликтов не было. Люди пытались приспособиться к новым условиям. Если раньше шили одежду из дорогих материалов: шевиота, бостона, индиго, сукна, коверкота, крепдешина, шелка, то теперь научились её искусно перешивать — все равно получалось нарядно. Обувь для выхода была обязательно лаковая и кожаная. Мужчины носили фетровые шляпы, Женщины — шляпки с узкими полями, а некоторые не отказывались от вуали. В холодные зимние вечера горожане собирались друг у друга. Мужчины играли в нарды, шахматы, домино и карты. Много разговаривали, вспоминали старину, делились впечатлениями о спектаклях, книгах. Мы, дети, разинув рот, слушали. На столе всегда были кофе, сладости, фрукты, орехи. Сухумцы не сдавались. Но начиная с середины 30-х стал меняться облик старого Сухума. Набережная, излюбленное место отдыха горожан, опустела. Некогда оживленный и шумный город притих. Но я так ярко, так отчетливо помню его другим, и так не хочется мне расставаться с моими детскими воспоминаниями. Мой дед Кадыр Семья моей матери жила в селе Моква Очамчирского района. Местность здесь очень живописная: цепью тянутся горы, покрытые лесом, а широкая река Моква делит село на горную часть слева и низменную справа. Особое очарование этому месту придает Моквский собор, архитектурный шедевр второй половины X века, стоящий у слияния рек Моквы и Дваби. Абхазы живут здесь, по берегам Моквы, издревле. Раньше свои дома они строили из дубовых и каштановых досок. Обычно в доме было две-три комнаты. Мебель — самая простая: самодельные шкафы, топчаны, большой стол, несколько стульев и табуреток. В самой большой комнате был камин, сложенный из камня или кирпича. Ещё имелся крытый балкон с выходом в просторный двор. К дому пристраивали "пацху", то есть кухню. Хотя точнее будет сказать "приплетали", потому что стены плели из гибких прутьев, а пол оставался земляным. В пацхе находилась необходимая утварь: шкаф для посуды, стол, табуретки. Посредине помещения на землю клали большой плоский камень, на него складывали бревна и разводили костер, а дым выходил через специальную щель на крыше, покрытой черепицей или соломой. С потолка над очагом свисали тросы или цепи, скрепленные одна с другой, на концах их были крючки, на которые подвешивали котлы, когда готовили пищу на открытом огне. Затем на угли ставили глиняные горшки, в которых варили фасоль и горох. На вертеле жарили кур. Ещё под потолком подвешивали железные сетки, на которых коптили сыр сулугуни и мясо на зиму. Во дворе обычно находился колодец. Просторные дворы — главное украшение абхазской усадьбы, — покрытые вечнозеленой травой, словно ковром, содержались в чистоте. Абхазы — гостеприимный и доброжелательный народ. Гостя или гостей они всегда принимали (и принимают) радушно, окружали вниманием, щедро угощали. В честь гостя резали кур, а более имущие — барана. Стычки между сельчанами возникали редко, в основном жили дружно. Однако серьезное оскорбление или убийство, произошедшее во время драки, могло привести к кровной мести, что, к счастью, случалось нечасто. В начале 30-х годов кровная месть в Абхазии была искоренена. Как у всех кавказцев, родственные связи у абхазов были весьма прочны. Родственники и соседи обязательно оказывали помощь друг другу в проведении свадеб и похорон, которые всегда были многолюдными. Христианство распространилось в Абхазии очень рано, ещё до крещения Руси. Но затем, как я уже говорила, начиная со времен турецкого нашествия, стал насильственно насаждаться ислам. Турки господствовали в Абхазии несколько столетий, поэтому местное население вынуждено было принимать их религию. Однако настоящих мусульман здесь почти не было. Я всегда смеялась, приезжая в Мокву на мусульманские праздники и наблюдая, как на них пьют вино и водку, а некоторые семьи готовят праздничные блюда из свинины. Православные праздники тоже отмечались. На Пасху красили яйца, пекли куличи. Постепенно все смешалось, и даже элементы древних языческих верований сохранились до сих пор. Мой дед Кадыр был высокого роста, с тонкой талией, худощавый, светловолосый, голубоглазый, с аккуратной седой бородкой, взгляд острый, а на губах играет чуть заметная улыбка — весь его вид внушал уважение. Сколько его помню, он всегда носил черкеску, сапоги из мягкой кожи, башлык, на поясе — неизменный серебряный кинжал. Кадыр Авидзба был родом из села Эшера. И вот в определенный момент он решил отделиться от родных и начать самостоятельную жизнь. Будучи хорошим наездником и стрелком, а также смелым и решительным человеком, Кадыр отправился за перевал. Потом нам, внукам, слушавшим его затаив дыхание, дед рассказывал, какие трудности ему пришлось преодолевать, как он сражался с медведем, как бродил по лесам и горным ущельям, как наконец добрался до черкесов и завел там друзей, как побывал в Кабарде. Несколько месяцев родители о нём ничего не знали, считали его погибшим. Но он вернулся, и не один — с ним прискакал такой же смельчак черкес, который решил обосноваться в Абхазии. Не раздумывая долго, Кадыр выбрал себе участок в селе Моква около проезжей дороги и недалеко от леса. День и ночь трудился. Рубил лес и заготавливал строительный материал для будущего дома. Охотился, обрабатывал землю, а собранный урожай, оставляя себе самое необходимое, продавал. На вырученные деньги опять-таки приобретал нужный материал для дома. Несколько лет, пока шло строительство, он жил во времянке. Соседи удивлялись его упорству, и со временем кое-кто из сельской молодежи стал ему помогать. Энергичный и общительный, Кадыр привлекал к себе людей. Теперь он не один ходил на охоту — у него появились друзья. Трудясь не покладая рук, дед построил двухэтажный дом. Нижний этаж — из камня и кирпича, а второй — из каштановых и дубовых досок. Самая большая комната — для приема гостей, три другие — спальни, ещё были две комнаты для гостей. В каждой комнате по камину. Окна в доме были большие, с резными наличниками. Из залы дверь выходила на открытую, под навесом галерею, с которой по лестнице можно было спуститься во двор. По обеим сторонам лестницы дед посадил кипарисы, у забора, близ дороги вырыл глубокий колодец. Летом вода в нём была холодная, зимой — теплая и очень приятная на вкус. Цементный ободок украшала надпись: "Колодец Кадыра Авидзба", потом дед добавил имена сыновей. Он специально выбрал место для колодца так, чтобы проезжающие могли напиться и отдохнуть. В зале на стене над большим резным топчаном висел ковер, пол был покрыт медвежьей шкурой, и почти во всех комнатах на полу лежали такие шкуры — охотничьи трофеи деда. Посреди комнаты стоял большой стол, в углу — шкаф с посудой, ещё тут были кресло-качалка, в котором Кадыр любил сидеть в свободное время, тумбочки и много стульев. В каждой спальне стояли железные кровати, гардероб, комод, стены украшали фотографии и репродукции. Электричества в селе тогда не было. Дед купил большие медные керосиновые лампы, называемые "чудо-лампами", и подвесил под потолком. Из тоненьких досок с резными узорами сделал абажуры. На первом этаже был огромный камин, внутри которого висела цепь с крючками, чтобы можно было цеплять чугунные или медные котлы для варева. Были ещё приспособления для жарки кур и многого другого. В северной части дома были кладовые, где хранились продовольственные запасы. Двор был большой, как у всех состоятельных абхазов, покрытый зеленой травой, около забора рос виноград. С южной стороны за двором был большой яблоневый сад, который давал большой урожай, несколько грушевых деревьев. В западной части за двором находились вспомогательные помещения для виноделия, амбары, конюшня. Дальше был огород. Выращивал дед и зерновые Культуры, а также завел домашних животных и птиц. Большое хозяйство нуждалось в рабочей силе. У деда жили и работали переселенцы — Турки, которыми он умело руководил. Позже он всем им помог обустроиться, обзавестись семьями. Кадыр сумел создать настоящую усадьбу, главный дом которой был единственным двухэтажным зданием в селе, на диво всем. Дед считал, что упорным трудом можно достичь всего, и до глубокой старости был непоседой. Женился он поздно, в зрелом возрасте, на абхазке из старинного рода Кецба. Его избранницу звали Шамсие. Это была небольшого роста, темноволосая и черноглазая девушка, спокойная, трудолюбивая и такая же общительная, как дед. Зажили они хорошо. У реки дед построил мельницу. Два его младших брата переехали в Мокву и тоже с помощью деда и построили здесь дома — так пошел род Авидзба в селе Моква. Вскоре добрая слава о Кадыре распространилась по окрестным селам. Он стал пользоваться всеобщим уважением и почетом, и люди нередко обращались к нему за советом и помощью. К этому времени семья деда состояла из восьми человек. Сыновья: Мурат, Мексуд, Темур. Дочери: Нафие, Маяне, Асие (моя мама). С раннего детства дед приучил всех к труду: брал с собой в поле, поручал ухаживать за животными. Когда дети подросли, Кадыр нанял для дочерей портниху, которая научила их кроить и шить (школ для девочек ещё не было). Мальчики окончили четырехклассную сельскую школу, а потом продолжили учебу в Очамчири. Чуть свет отец их увозил и после занятий привозил обратно. Дети по-прежнему продолжали выполнять свои обязанности по дому, а вечером готовили уроки. Бабушка жалела сыновей, однако дед уверял её, что сочетание физического и умственного труда только пойдет им на пользу. Моя мама, которая очень хотела учиться, с согласия деда стала посещать приходскую двухклассную школу при Моквинском соборе. Потом, когда старшая сестра вышла замуж, мама переехала к ней в Очамчири, где продолжила учебу в четырехклассной женской прогимназии. По обычаям абхазов девушку нельзя было одну отправлять в город. Деда многие осуждали, особенно первое время (его новшества всегда приводили односельчан в недоумение), но он понимал, что образование необходимо. Когда сыновья окончили очамчирскую школу, Кадыр отправил их в Батум для продолжения учебы, но высшее образование (юридическое) успел получить один Мексуд. Уже наступили смутные времена, началась всеобщая неразбериха, и сыновьям пришлось вернуться домой. Они обзавелись семьями. Старший, Мурат, женился на турчанке Лейзе Кувел-оглы, Мексуд — на грузинке Гаяне Рухадзе, а младший, Темур — на абхазке Елене Капба. Темур дольше всех будет жить при отце. Сначала возле дома он открыл магазин. Потом нашел неподалеку глину, пригодную для выделывания черепицы, купил пресс-машину и необходимое оборудование и организовал производство. Село Моква стало отличаться от других сел. Долгое время все жили вместе. Дед сразу же полюбил своих невесток, несмотря на различие национальностей и вероисповеданий. Более того, он нарушил, казалось бы, раз и навсегда заведенные порядки. В абхазских селах было принято, чтобы молодая невестка вставала раньше всех и сразу приступала к выполнению домашних обязанностей, причем делать все следовало молча. По обычаю, она не имела права разговаривать с родителями мужа, вообще ни с кем. На вопросы положено было отвечать жестами и мимикой. За столом тоже нельзя было сидеть вместе со всеми, не говоря уже о том, чтобы как-то выказывать обиду. Кадыр сразу посадил за стол своих невесток и заставил их разговаривать с ним. Обращался к ним ласково, шутил. От них требовал только уважения друг к другу. Невестки его любили, как отца, в доме был мир и покой, бабушка от радости плакала. Этот поступок деда сильно задел сельчан. Его осуждали, но потом смирились, стали по-прежнему обращаться за советом — его изобретательный ум мог справиться с любой проблемой. Однажды кто-то из старейшин спросил его, почему он нарушает обычаи. Дед ответил: — Меня устраивает, что невестки и зятья ко мне относятся, как к отцу, а не ждут, втихомолку проклиная меня, моей Смерти. А кроме того, Кадыр был смелым человеком, его побаивались. Как-то поздно вечером на магазин напали грабители, не местные — из города. Они окружили здание и стали стрелять по стенам. Внутри был дядя Темур с приказчиком, проверял какие-то счета. Дед услыхал шум, схватил охотничье ружье, выбежал из дома и, выстрелив в воздух, закричал так, что в течение минуты разбойников и след простыл. Мурат раньше других отделился от отца и обосновался в Очамчири. Мексуд позже переехал в Сухум. Времена стали меняться, жить становилось все труднее. В стране начались раскулачивание, Коллективизация. Дед сразу отдал мельницу и завод Государству. После этого в Сухум уехал и Темур. У деда отобрали скот, лошадей. То же происходило и с другими зажиточными крестьянами. Сельчане собрали сход, и дед выступил с речью. Он долго и убедительно говорил о том, что времена теперь другие и жить надо по-новому. — Когда был царь, — сказал он в заключение, — мы жили по одному, теперь пришел другой, будем жить по-другому. Ничего страшного не произошло, организуем колхоз, будем вместе трудиться, не надо падать духом. Конечно, на Душе у него было совсем не так спокойно, как он старался показать, но дед продолжал трудиться и охотиться. Повторял только: — Все, что у меня отняли, я нажил честным трудом. Но я не разучился работать, поэтому снова все это наживу. Забегая вперед, скажу, что если Нестор Лакоба со своими спутниками оказывался в этих местах, то всегда заезжал к Кадыру. Он знал, что этот крестьянин может принять хоть сто человек гостей. А когда дедушку раскулачили, был такой случай. Приехали какие-то представители из Москвы и Тбилиси, и Лакоба с ними заехал к деду. Гости сидели во дворе, ели фрукты. Прошло два часа. Нестор видит: не похоже, что стол собираются накрывать, — и говорит Кадыру по-абхазски: — Слушай, мои гости проголодались. — Ты же у меня все отобрал, — отвечает дед, — а теперь хочешь, чтобы я тебе стол накрыл? — Не позорь меня, — взмолился Нестор. — У меня есть чем стол накрыть, но о чем ты думал, когда меня раскулачивал? — Я тебя не раскулачивал, дорогой. Это общее положение, не могу же я противиться Политике центральной власти. Конечно, дед не собирался оставить гостей голодными — это позор для каждого абхаза. Но и промолчать он не мог, ведь не его одного коснулась беда — он видел, как тяжело приходится другим. Впрочем, Лакоба и сам все понимал... Стол был моментально накрыт. Одна из невесток и моя мама давно уже хлопотали потихоньку на кухне. Кур и индюшек заранее зарезали и приготовили, испекли хачапури, в которых сыру было больше, чем теста, другие блюда тоже появились незамедлительно. Вскоре Кадыр вновь обзавелся большим хозяйством и вновь без устали трудился, обрабатывая землю и ухаживая за скотом. Нас, внуков, было много, и почти каждое лето все мы проводили у деда. По натуре он был строг, но нас баловал, веселился вместе с нами, играл, угощал, брал с собой в лес — сам рубил засохшие деревья, ветки, а нас заставлял очищать кустарники. Рассказывал интересные случаи о своей охоте, особенно когда ходил на медведя. Водил он нас и на рыбалку — река была недалеко от дома, за обрывом, и мы бегали туда по нескольку раз на дню. Особенно дед был нежен со мной. Я была самой хрупкой из детей, но уступать никому не любила, вместе со всеми носилась по двору, пыталась лазать по деревьям, иногда мне это даже удавалось. Не любила плакать и жаловаться, да и язычок у меня был острый — словом, могла себя защитить. Может быть, какие-то из этих качеств впоследствии помогли мне выдержать все, что со мной случилось?.. Как бы то ни было, воспоминания о летнем пребывании в селе Моква — одни из самых прекрасных и дорогих для меня. Другие впечатления детства Отец мой был небольшого роста, но складно сложенный темный шатен с добрыми синими глазами. По натуре он был очень веселым, любил шутить, рассказывать забавные истории, раскладывая при этом карты, которые служили как бы иллюстрацией к рассказу. Например, говорил: "А мимо шла красивая молодая дама..." — и каким-то чудом, не глядя, вытаскивал из колоды даму червей. Отец любил музыку, слыл добряком, и у него было много друзей разных национальностей. Например, он дружил с местными эстонцами, у которых была своя маленькая колония в селе Эстоновка недалеко от Сухума. Поэтому отец хорошо знал эстонский язык. Дядя Риза, кстати, тоже. Когда разговор братьев не был предназначен для посторонних ушей, они переходили на французский или эстонский. Отец был заядлым курильщиком. Он не признавал никаких сигарет и папирос фабричного производства. Его друзья из Эстоновки привозили ему хорошо высушенные табачные листья "самсуна" или "трапезунда". У него была маленькая машинка, с помощью которой он как-то по-особому крошил табак и смешивал эти два сорта, а затем набивал предварительно купленные папиросные гильзы. Любители покурить, которых отец охотно угощал, говорили, что его табак имел необыкновенный аромат. Ещё помню, что отец за обедом ел горький перец так спокойно, словно это были огурцы. Съедал по пять-шесть стручков. В этом, Правда, он был не одинок. Например, аджику — очень острую приправу из горького перца с массой специй — абхазы ели, как масло. Приезжие поражались, глядя на них. Один из иногородних друзей писал впоследствии маме: "Александра (Мамино имя было Асия (Асие)) Кадыровна, пришлите, пожалуйста, вашего абхазского масла". С самого раннего детства я любила праздники — в нашем доме отмечались и мусульманские, и православные праздники. Некоторые из них я не различала, но точно помню, что в их числе были Пасха, Рождество, Новый год, Масленица, Байрам. Отец исповедовал ислам, но не придерживался строгих правил веры. Родственники и знакомые упрекали его за то, что он не посещал мечеть. В нашем доме не молились, и меня никто не принуждал к этому. Мама склонялась к православию, отец также чтил православные традиции. Помню, как он любил красить яйца, как в доме пекли куличи и делали пасху, как отец христосовался с друзьями. Однажды был какой-то большой мусульманский праздник. Отец с трудом уговорил маму пойти в мечеть. Взяли и меня (мне тогда было лет шесть). С нами ещё отправилась тетя Зина — жена дяди Ризы. Мечеть находилась на окраине города и ничем особенным не выделялась — обычное большое здание. Постараюсь передать, что мне пришлось пережить. Большой зал, на полу ковры. Прежде чем войти, в специальной комнате моют руки, ноги и в носках заходят в зал. Мужчины садятся на ковер. В другом конце зала восседает мулла. Идет молебен. Рядом с залом — большая комната, завешенная плотной шелковой тканью. Это помещение для Женщин. Они сидят на ковре, кто молится, кто разговаривает. Мы, дети, выглядываем из-за занавеса, видим все, что происходит в зале. В одном углу стоит большой стол, на нём медный самовар на четыре-пять ведер, большой медный таз, чуть подальше большой поднос, посередине большая свеча, а вокруг подноса семь свечей и семь острых с загнутыми концами ножей. В тарелке сахар. Мы не можем понять, для чего ножи и свечи. Думаем: как же будут пить чай без стаканов? На нас никто не обращает внимания. Неожиданно раздался крик муллы: "Шах Хуссейн, вах Хуссейн!"(15) Весь зал хором повторил эти слова, некоторые дети испугались и убежали, а я осталась — смотрю, ничего не понимаю. Крик повторился, и в зал вошли семь мужчин с бритыми головами в белых длинных рубахах и тапочках из белой материи. Они подошли к подносу, появился какой-то ещё во всем белом человек, взял поднос, а семеро мужчин стали бегать вокруг него. Когда мулла ещё раз закричал "Шах Хуссейн, вах Хуссейн!", мужчины в левую руку взяли зажженные свечи, а в правую — ножи и со всей силы ударили себя по головам. По лицам и одежде полилась кровь. Тогда человек, державший поднос, поставил его, взял в левую руку свечу, а правой мочил в тазу полотенца, обмакивал их в сахар и быстро прикладывал к ранам на головах мужчин. Некоторые из них падали, а другие еле держались на ногах. Дальше ничего не помню, видимо, я закричала и меня вынесли на воздух, а потом на фаэтоне привезли домой. Успокаивали, говорили, что никто не умрет, все будут здоровы. Долгое время я по ночам вскакивала во сне с криком. Спустя много лет я где-то прочла, что шах Хуссейн был великомучеником, а фанатики совершают в память о нём такое жертвоприношение. Смертельные случаи при этом бывают редко. Совсем другие воспоминания связаны у меня с посещением православного храма. В Сухуме на том месте, где сейчас филармония, стоял кафедральный собор Сухумской епархии, построенный в 1888 году (в состав Сухумской епархии входило более 100 церквей от Новороссийска до Ингура). Это было монументальное, величественное здание в византийском стиле, которое в начале 30-х годов воспринималось островком старого, уходящего мира в уже советском городе. Мы с мамой часто бывали там. Внутреннее убранство храма также поражало пышностью и великолепием. Сильное впечатление произвела на меня, маленькую, и сама служба, которая, в отличие от мусульманского обряда, не напугала, а, наоборот, вселила в Душу какой-то благотворный покой. Возможно, это послужило толчком к тому, что спустя много лет, пройдя через, тяжелые испытания, я все-таки крестилась и стала православной. В семь лет я пошла в русскую школу № 6. В Сухуме она считалась одной из лучших и не уступала абхазской образцовой школе. Учителя были пожилые, с большим стажем. С особой теплотой вспоминаю учительницу по литературе и русскому языку Олимпиаду Николаевну Соколову, по математике — Тамару Виссарионовну Бахтадзе, физику преподавал Захаров, фамилию педагога по химии, эстонки по национальности, я, к сожалению, забыла. Директором школы была Женщина в годах с аристократическими манерами. Она крепко держала школу в руках, и дисциплина была идеальной. Директриса владела немецким и французским языками, а преподавала немецкий. Когда её уволили, мы все очень переживали, никак не могли понять почему. Вместо неё пришла коммунистка — Евдокия Михайловна, грубая, некрасивая, крикливая, с мужицкой походкой. С её приходом часто стали меняться учителя. Она придиралась по пустякам, и мы её боялись. Евдокия Михайловна преподавала географию, но предмет не знала, говорила что в голову придет. Мы изучали географию самостоятельно, по учебнику и картам. Неожиданно её тоже уволили, и вместо неё директором был назначен грузин Веселия. Он плохо владел русским языком, что не мешало ему преподавать физику. Мы про себя называли его бесом. Наша школа была многонациональной — я могла бы сравнить её с букетом из разных цветов. Все учащиеся были дружны — после летних каникул мы всегда встречались с радостью, помогали друг другу, те, кто хорошо успевал, охотно занимались с отстающими. Книг было мало, и приходилось учить уроки по очереди, но к учебе все относились серьезно. Некоторые факультативно изучали французский язык, посещали музыкальные занятия. Учеба мне давалась легко. Я ещё успевала заниматься в театре юного зрителя, принимала участие во всех школьных вечерах, выступала в спектаклях, а больше всего любила танцевать. Вообще, в нашем классе были свои певцы, музыканты и танцоры. Хотя девочки и мальчики учились раздельно, на переменах мы встречались во дворе, играли вместе в волейбол. Было у меня и несколько задушевных подруг. В свободное время мы ходили вместе с родителями или с кем-нибудь из старших в кино, в цирк. Много читали, а потом хвастали, кто больше прочел книг. Делились впечатлениями. Детство мое можно назвать счастливым, но оно уже начало омрачаться сгущающимися над нашими головами тучами. К началу 30-х годов отношение к иностранным подданным в СССР резко изменилось в худшую сторону. С каждым днем становилось все тревожнее. Дядя Миразиз оценил обстановку и решил вернуться на родину, в Иран. Добился права на выезд, распродал оставшееся добро и в 1932 году с женой и сыновьями покинул Абхазию. Хорошо помню тяжелое, полное слез расставание в порту, где мы все провожали тетю и её семью. Мы потеряли связь с ними, зато они смогли избежать той участи, которая вскоре постигла нас всех. Отец некоторое время ещё оплачивал мои занятия персидским языком — возможно, тоже думал об отъезде заграницу... Вскоре его и дядю Ризу стали притеснять как "буржуев". Надо сказать, что наша семья оказалась среди наиболее преследуемой сухумской "буржуазии". Отец и дядя не попали в число тех, кто был "нужен и полезен" новой власти. Те специальности, которыми они владели, не были востребованы. Кроме того, не будучи абхазами, они не имели клановых связей. А при новой власти процветали либо выдвиженцы—революционеры, либо, как это ни странно, представители местной знати и Интеллигенции, пользовавшиеся покровительством Лакоба, который всячески стремился сохранить национальную элиту. Этому способствовало то обстоятельство, что многие из дворян не успели до Революции оформить через сословные комиссии свою принадлежность к этому сословию и после Революции стали рядовыми советскими гражданами, поэтому к ним не могло быть юридических претензий. Тем более что, как правило, они были малоимущими. А вот городская буржуазия, "обремененная" собственностью, оказалась козлом отпущения. Наша семья как раз и попала в категорию тех, кого новая власть считала "отъявленными капиталистами". Немалую роль в этом сыграла и известность деда, промышленника-иностранца, обласканного старой властью. Во времена НЭПа отец и дядя Риза пытались приспособиться к новой жизни, но не смогли, в том числе и в силу своих личных качеств. На первом этаже нашего дома до 1929 года работал магазин, и с помощью дяди Яши Ашкенази, бывшего служащего деда, отец пробовал заниматься торговлей. Но Душа у него к этому не лежала — он считал, что это занятие ему "не по чину", ведь прежде в магазине всегда работали приказчики. Попытки мамы помочь отцу в этом "эксперименте" тоже не увенчались успехом. Она стеснялась появляться за прилавком и предпочитала прятаться "за кулисами" (в подсобном помещении) — очевидно, сказывалось пренебрежительное отношение к торговле, вообще свойственное абхазам. В 1933 году первый этаж нашего дома перешел в ведение Сухумского горсовета, а второй стали энергично "уплотнять". Нас загнали в одну комнату, магазин и пекарня отошли Государству. В такие дома, как наш, подселяли выдвиженцев, ударников труда, коммунистов. Помню, как первой шумно вселилась к нам ударница-коммунистка Аня, работавшая на консервной фабрике. Она захватила лучшую комнату и часть галереи. Следом за ней появились и другие. Большую семью дяди Ризы втиснули в две маленькие комнаты, а остальную часть дома также передали в фонд горсовета. Ещё при жизни деда одну комнату там занимала дочь нашей бывшей кухарки со своим мужем, который потом стал сыщиком НКВД, в другой комнате проживал Яков Ашкенази. Оба эти помещения дед им передал в пожизненное пользование. Во все другие комнаты были вселены люди разных профессий и национальностей со своими семьями. Смутно помню, как из наших домов выносили мебель, ковры, дорогую посуду, частично уцелевшие с былых времен. Ведь конфискации, о которых я слышала от родителей, начались уже в первые дни советской власти — когда в марте 1921 года в страхе перед наступавшими красными все члены нашей семьи покинули свои дома. Дед с тетей Наргиз, которая тогда была беременна, и её мужем срочно выехали в Батум в расчете на покровительство находившегося там персидского генконсула — знакомого деда. Отец и дядя с семьями уехали в деревни, откуда были родом их жены. Когда, успокоенные поступившими сведениями о мирном характере новой власти, они вернулись, то нашли свои дома разоренными. На первом этаже дома на Екатерининской вообще была устроена конюшня, где лошадей кормили извлеченным из мягкой мебели сеном. Несмотря на все это, дед поверил обещаниям новой власти, выдавшей ему 7 мая 1921 года охранный лист, в котором говорилось, "что имущество и квартира персидско-подданных в Сухуме и в республике считаются неприкосновенными", и решил остаться в СССР. Очевидно, в первой половине 20-х годов обстановка была более-менее спокойной — тучи стали сгущаться к концу 20-х, когда деда уже не было в живых. Зато с избытком досталось его детям. Уже на моей памяти отца и дядю неоднократно уводили в НКВД, где задерживали, требуя выдать утаенные якобы ценности. Но все это было только началом моих страхов. Старшее поколение очень тяжело переносило перемены, однако по привычке все старались придерживаться прежнего образа жизни. У нас во дворе рос огромный инжир, очень плодоносный и высокий, намного выше нашего дома — можно было из окон галереи притягивать к себе ветви и срывать плоды. В тени этого дерева стояли стол и лавочки. В жаркие летние дни там собирались наши соседи, друзья, играли в нарды, пили кофе-саде, изредка выпивали по рюмочке коньяку. Иногда дядя Яша жарил крымские чебуреки (у него, крымского еврея, они получались особенно вкусными) — он любил угощать, как он говорил, "хороших, уважаемых друзей". Моя мама, тетя Зина и Матильда Семеновна Вафиади тоже что-то стряпали, получался неплохой ужин. Говорили о разном: жаловались на жизнь, делились новостями, успокаивали друг друга, но чаще вспоминали прежние времена, ведь многие из тех, кто сегодня все потерял, ещё совсем недавно владели табачными плантациями, фабриками и магазинами. Говорили по-турецки, по-гречески, но в основном общались на русском языке. Дядя Яша был человеком начитанным и остроумным. Слушать его было одно удовольствие, а уж рассказывать он любил: и сказки, и случаи из жизни, и многое другое. Днем я обычно делала уроки, а вечером садилась на скамеечку и слушала эти взрослые разговоры. Иногда переходили на шепот, покачивая головой и разводя руками. Я не понимала, о чем идет речь. Не понимала я также, почему раньше при встрече дамам целовали руку и снимали шляпу, а теперь обходились кивком головы. Южане любят поговорить, стоя по нескольку человек прямо на улице. Теперь ходили мрачные, разговаривать перестали. Обстановка в школе тоже изменилась. Нас, детей "буржуев", в Комсомол не принимали. С этого времени некоторые наши друзья стали вести себя заносчиво и сторониться нас. С материальной точки зрения тоже жить стало трудно. Я и моя двоюродная сестра Лейла, старшая дочь дяди Ризы, вынуждены были бросить занятия иностранными языками и музыкой. Я очень переживала. К счастью, в балетную школу я продолжала ходить (занималась у известного тогда в Сухуме балетмейстера Екатерины Гореловой). Ценные вещи, которые чудом оставались в доме, шли на продажу. Все в прошлом состоятельные семьи испытывали похожие трудности — объявив "буржуями", их лишили права голоса, на работу не брали. Отчаяние родителей сказывалось на нас, детях. Мой отец, человек вспыльчивый, был настроен очень агрессивно по отношению к существующим порядкам, и ему с большим трудом удавалось скрывать свои чувства. Добрый, веселый, дружелюбный с людьми разных национальностей, в том числе и с евреями, он терял самообладание, когда говорил о злодеяниях большевиков и их "еврейского правительства". Мама постоянно боялась, как бы чего не вышло, поэтому дядя Риза старался сопровождать брата во все публичные места, особенно на долгие застолья, чтобы уберечь его от какого-нибудь безрассудства. Отец хорошо разбирался в строительстве, и неожиданно для него нашлась работа. В западной части города, на окраине, близ железнодорожного вокзала, приступили к строительству госпиталя (затем это здание было передано Сухумскому государственному педагогическому институту). Строительство возглавил человек, которого мой отец хорошо знал. Это был выдвиженец—коммунист, плохо разбиравшийся в строительном деле, поэтому ему пришлось подыскивать людей из бывших специалистов, а ныне "буржуев", Правда, взять их он мог только на незначительные и низкооплачиваемые должности. Вот он и вспомнил про отца и пригласил его на работу в качестве десятника. Сначала отец обиделся, что ему предложили такую низкую должность, он хотел возглавить более ответственное дело, но мама заставила его согласиться ради меня. Отцу начислили мизерную зарплату, но нам все-таки стало жить чуть-чуть легче. Неожиданно на работу вызвали и дядю Ризу. В свое время его уволили с поста директора кирпичного завода в Гульрипше, а теперь там начались какие-то серьезные неполадки. Завод был на грани закрытия. Волей—неволей новому начальству пришлось вернуть дядю, но уже рядовым технологом. Дядя в отличие от отца был очень выдержанным и даже мягким человеком. Переборов гордость, вернулся на работу, и уже вскоре благодаря ему завод заработал в полную силу. К этому времени в семье дяди было уже четверо детей: дочери Лейла и Телли, сыновья Сатбей и Яхья. Несмотря на свои знания и опыт, зарплату дядя получал маленькую. Содержать семью ему становилось все труднее. Как-то я случайно услышала такой разговор между родителями. Отец рассказывал маме, как несколько человек, разорившись, обратились к Нестору Лакоба с просьбой разобраться в создавшейся ситуации. Лакоба обо всем знал, но на него давили сверху. Он, как мог, тянул время, никого не хотел выселять и разорять. Очень переживал, сознавая свою беспомощность, затягивал раскулачивание, не сослал дворян. Но он не смог противиться преобразованию Абхазии в автономную республику в составе Грузии, что в большей степени связывало ему руки и уменьшало его влияние. Отец говорил, что Лакоба приходится трудно... В 1932-1933 годах в Абхазию хлынули толпы голодающих с Украины и Кубани. Опухшие от голода люди валились прямо на тротуары, более молодые и здоровые, волоча ноги, бродили по городу в поисках пищи, Нестор Лакоба обратился к населению с призывом помочь несчастным. Было решено распределить их по селам. Специально организованная комиссия расселила голодающих по домам, где их могли приютить. Те, кто выжил, постепенно стали помогать по хозяйству, а весной им выделили участки для посева кукурузы и под огород. Привезли стройматериал, и они стали строить времянки, обзаводиться семьями. Многие понемногу начали говорить по-абхазски, переняли местные обычаи. Некоторых сирот усыновили абхазские семьи. Через несколько лет большая часть спасенных людей вернулась на родину. Даже сейчас, вспоминая об этом, я испытываю гордость за свой народ, гостеприимный и щедрый, что бы с ним ни происходило. Тётя Катя Павел Жиба, двоюродный брат моей бабушки Гюльфидан, умер, оставив молодую жену с двумя малолетними детьми — мальчиком и девочкой. У Яхьи и Гульфидан ещё не было своих детей, и они удочерили двухлетнюю Катю (родилась она в 1886 году). В доме деда ещё жила овдовевшая бездетная сестра бабушки, были там всегда и другие родственники. Катя росла в большой и дружной семье. Её, сироту, очень баловали. Она была чуть старше моего отца и больше всех его любила. Вместе с ним шалила, участвовала на равных во всех его затеях. Подросшую Катю дед устроил в Гимназию. Она несколько раз сходила на занятия и бросила — учиться ей не понравилось. В доме все были расстроены, но давить на неё не стали — Катя всегда отличалась своенравием. Прошло ещё несколько лет, и она превратилась в очаровательную девушку — чуть выше среднего роста, стройную, голубоглазую, со светлыми, вьющимися волосами. Появились и кавалеры, но она ни на кого не обращала внимания. Пока не познакомилась с одним молодым грузинским князем... Откуда он взялся, никто не знал, возможно, где-то увидел Катю и влюбился. Часто на своем фаэтоне подъезжал к дому, искал встречи с ней. Однажды, когда она вышла на прогулку, князь преградил ей дорогу. Учтиво поклонился, представился. Девушка смутилась — он произвел на неё большое впечатление. Молодые люди стали встречаться. Бабушка вскоре заметила, что Катя постоянно куда-то спешит, да и одеваться стала более тщательно. Она проследила за ней, навела справки и обо всем рассказала деду. Выяснилось, что князь — человек взбалмошный, игрок и волокита. О нём шла дурная слава. Кроме того, он был немусульманином. Дед с бабушкой всполошились и решили поскорее выдать Катю замуж за пределами Сухума. Бабушка отправилась в Новые Гагры к своим знакомым, которые представили ей молодого Турка — Османа Хамзи-оглы, который совсем недавно приехал в Абхазию. Высокий, стройный и вежливый парень пришелся Гульфидан по Душе. В следующий раз в Новые Гагры они поехали вместе с Катей. Предприимчивые старшие как будто случайно познакомили молодых людей, они друг другу понравились, и вскоре их посватали. Осман почти не знал русского языка, но не растерялся, приобрел несколько лошадей и стал чаландаром. В Гаграх шло бурное строительство дорог и жилых домов. Для покрытия крыш требовались тонкие дощечки (дранка), которые изготавливались в высокогорных районах, где росли подходящие деревья. Их рубили, пилили на тоненькие полоски, которые потом сушили и вывозили в город на лошадях и ослах. Погонщики по-турецки назывались чаландарами. Каждый день, пешком, подгоняя навьюченных животных, они поднимались в горы по узкой, довольно опасной тропинке с провизией для рабочих, а потом, забрав очередную партию груза, спускались обратно. Летом на отдых в горы целыми семьями отправлялись и местные жители. Я дважды с тетей Катей и её дочерью Генусой поднималась туда с чаландарами. Шли очень медленно и осторожно. Тропинка начиналась с Гагрского ущелья. В поход выступили с рассветом. Вначале шли животные, за ними — мы. Сначала путь лежал через густой лес — красота вокруг необыкновенная. Затем лес редел и появлялись большие кустарники, почти как деревья по высоте, а на них красивые цветы, похожие на розы. Это место называлось "Яз—гюльген", по-турецки "Летние розы". Тропинка вилась как змея. На большой высоте начинались скалы, здесь лес становился совсем редким — мы добирались до "Таш-баш", то есть "Камень-головы". Становилось страшно. Дальше деревья и кустарники вновь сгущались, так что трудно было различить идущих впереди. Несмотря на усталость, я любовалась растениями, которых не встретишь в городе, — они как-то по-особенному пахли. Так мы шли до позднего вечера. Казалось, дороге не будет конца. Наконец добирались до вершины. Перед глазами открывалась огромная сказочной красоты поляна, покрытая сочной травой и цветами, прямо посредине была глубокая впадина, на дне которой сверкало в солнечных лучах озеро. Вся усталость вмиг улетучивалась, дышалось необыкновенно легко, хотелось есть. На поляне стояло несколько деревянных домиков для отдыхающих и для тех, кто заготавливает лес. Здесь же жили пастухи. У них можно было купить мясо, молоко, сыр. Неподалеку от этого места было другое озеро с теплой, целебной водой. Оно называлось "Чауш-су", то есть "Вода Чауша", в честь пастуха по имени Чауш-оглы, который его обнаружил.   Здесь можно было принимать ванны под ласковыми лучами солнца. Помню ещё, что там был радиорепродуктор, заводили патефон. Играла музыка, отдыхающие кружились в вальсе на танцплощадке. На поляне был ещё один домик, очень уютный, который носил имя Нестора Лакоба — руководителя Абхазской Республики.  Иногда он сам, большой любитель охоты, поднимался сюда с друзьями на отдых. Глядя на этот скромный домик, я, в то время ещё ребенок, не могла даже вообразить, что через несколько лет стану членом семьи этого человека... Но вернемся к истории моей тети Кати. Осман Хамзи-оглы благодаря неустанному труду скопил наконец приличный капитал и мог теперь жениться. Сыграли пышную свадьбу, на которой почетным гостем был сам принц Ольденбургский. Подаренный им чайный сервиз до сих пор хранится у внучки Екатерины Павловны — Зульфии Авалиани. Недалеко от моря, у подножья горы в Новых Гаграх дед купил для молодоженов большой участок земли и заложил на нём дом с бельэтажем, а кроме того, дал значительную сумму денег для завершения строительства и приобретения мебели и других необходимых вещей. Тетя Катя была от природы умна и практична и сумела наилучшим образом распорядиться своим приданым. Закупила саженцы цитрусовых, других фруктовых и масличных деревьев, и уже через несколько лет дом утопал в зелени: в саду зрели апельсины, лимоны, мандарины, маслины достигали огромной высоты и были сплошь усеяны зелеными плодами. Для уборки урожая нужны были рабочие руки. Рабочих она щедро награждала, поэтому у неё все трудились охотно. Большую часть собранного урожая Екатерина Павловна сдавала Государству, а потом значительную часть этих денег тратила на благотворительность: посылала молодых абхазов учиться в Москву, Ленинград и другие города России, помогала нуждающимся, но мудро не забывала и местное начальство, щедро одаривая его фруктами. Кроме того, она сумела переселить несколько абхазских семей из дальних районов Абхазии поближе к Сухуму и Гаграм. По её примеру и с её помощью здесь появилось много цитрусовых садов. С некоторыми семьями она породнилась по абхазскому обычаю. Это делалось просто: собирались гости с той и другой стороны, и совершался обряд братания — нужно публично признать себя, например, братом и сестрой и с этого момента делить радость и горе. А ещё на своем участке тетя Катя приютила многодетную греческую семью. Впоследствии они стали близки как родственники. Через несколько лет двое из этой семьи уехали в Грецию и оттуда часто присылали тете посылки. Постепенно слава об Екатерине Павловне и её добрых делах распространилась по всей Абхазии. К ней стали приходить и приезжать за помощью крестьяне, обиженные местным начальством. Решительная и смелая, она не боялась обращаться к властям за помощью пострадавшим. Как ни странно, с ней считались и даже ставили в пример другим. Долгое время новая власть её, богатую Женщину, не ущемляла, настолько она была популярна. Да и кто из тогдашних советских начальников ни побывал в гостях в её доме! Тетя Катя своевременно приняла советское Подданство, стала писаться абхазкой и носить фамилию своего родного отца — Жиба. Тем не менее нашу семью она не забывала, очень гордилась тем, что воспитывалась в нашем доме, и, когда настали трудные времена, всегда помогала нам и другим своим близким. Осман бросил чаландарство и начал управлять хозяйством. Их единственная дочь Генуса вышла замуж за ответственного работника милиции Северьяна Авалиани, у них родилось двое детей. Вскоре тетей Катей заинтересовался сам Нестор Аполлонович Лакоба. Вот как произошло их знакомство. В период Коллективизации обиженные крестьяне пришли к Екатерине Павловне с просьбой помочь им. Тетя Катя, недолго думая, собрала все крестьянские жалобы и отправилась в Сухум прямо к председателю ЦИК, то есть к Лакоба. Её не пропускали в здание. В это время ко входу подъехала машина, в которой был сам Нестор Аполлонович. Увидев, как Женщина настойчиво требует пропустить её к Нестору Лакоба по неотложному делу, он подошел, взял её под руку и повел к себе. От неожиданности она растерялась, но быстро пришла в себя, уже на ходу стала возмущенно рассказывать о том произволе, который творится в отношении крестьян, и попросила вмешаться. Лакоба внимательно её выслушал, обещал все проверить и помочь. С тех пор они подружились. Тетя Катя часто бывала у Нестора дома и всегда рассказывала ему о беспорядках и отклонениях от закона, которые, увы, происходили все чаще. Лето, полное неожиданностей Я очень любила тетю Катю и почти каждое лето бывала у неё в Гаграх. Мне казалось, что её дом расположен в самом уютном и милом уголке города. Не стало исключением и лето 1929 года, которое выдалось очень жарким. Город облетел слух, что приезжает Сталин. Все знали, что он любил отдыхать в Гаграх — гулял по живописным склонам гор, иногда ходил на охоту. Здесь он чувствовал себя спокойно. Позже я слышала, что Сталин одно время скрывался в Батуме в абхазской семье. А дядя Темур Авидзба, брат моей матери, как-то, вспоминая о моем отце, рассказал мне такой случай. Отец тогда ещё не был женат на маме, но они уже были друзьями. Дядя Темур пригласил отца поехать с ним на охоту в высокогорный район, в село Гупи, к родне жены дяди — Мичич Капба. Поздно вечером они прибыли на место и, войдя в дом, увидели незнакомого усатого человека, который хмуро их встретил. Дядя Темур, обращаясь к своему шурину Дзадзу Капба, спросил, кто этот гость, откуда он. Дзадзу ответил, что не знает — этот грузин приехал к ним неожиданно несколько дней назад. Все время молчит и озирается по сторонам. Может, он совершил какое-нибудь преступление и теперь скрывается? Но, как бы то ни было, он гость и его надо принимать, как принято у абхазов. Мой отец говорил по-грузински, как на родном языке. Он обратился к незнакомцу и вежливо предложил ему завтра рано утром отправиться на охоту. Гость после некоторого раздумья согласился, не задавая больше никаких вопросов. Как было условлено, утром отправились в лес. За всю дорогу незнакомец не проронил ни слова, был задумчив. Охота не удалась, домой вернулись поздно. Через три дня отец с дядей стали собираться в обратный путь. Незнакомец подошел, пожал им руки, затем попросил (говорил он с сильным грузинским акцентом), чтобы они о нём никому не рассказывали. На третий день после их отъезда он ушел. Позднее кто-то сказал, что это был Иосиф Джугашвили. Но вернусь в 1929 год. Старые и Новые Гагры оцепила охрана. Город замер, а точнее, вымер — люди не рисковали без особой нужды показываться на улице. Мы, дети, чувствовали волнение старших. Жена Нестора Лакоба Сария приехала к тете Кате и попросила её приготовить для Сталина аджику. Приготовление этой приправы к национальным блюдам для стола вождя (а тете Кате приходилось готовить для Сталина аджику не однажды) всегда превращалось в своеобразный ритуал. С утра драили кухню, и без того сиявшую чистотой, тетя Катя тщательно мыла руки и запиралась в кухне, предварительно закрыв рот марлевой маской. Любопытство распирало нас, но в кухню мы войти не могли. Приготовленную аджику тетя упаковывала в банку и передавала Сарии, которая приезжала за ней в указанное время. Только после этого тетя, усталая, опускалась на стул и облегченно вздыхала. Нам казалось, что она совершила что-то необычное. Сталин очень любил национальные блюда, где основной приправой была аджика, особенно фасоль по-абхазски, мамалыгу с сыром. Все эти блюда готовила Сария Лакоба. Вначале она пробовала еду, только потом Сталин начинал есть. Когда Сарию арестовали, она никак не могла понять: если Сталин так доверял ей тогда, за что же её наказывают теперь? Однажды мы играли возле дома и вдруг услышали лай собак. Смотрим, идут люди, много людей, и держат на привязи собак. Посредине — Лакоба и Сталин. Мы замерли. Сталин был одет в белый китель, белые брюки заправлены в сапоги. Шествие возглавлял один абхазец, заядлый охотник. Хорошо рассмотреть лицо Сталина мне тогда не удалось. Только запомнила, какая большая у него охрана. Через некоторое время тетя Катя приехала к нам в Сухум и пообещала взять меня на день рождения сына Нестора Лакоба — Рауфа. Пришли мы в самый разгар веселья: уже с улицы слышны были звуки музыки и детские голоса. Поднявшись по лестнице со стороны двора, мы сразу попали в комнату Рауфа. Сария радостно встретила нас, а меня поцеловала. Мебель в комнате была сдвинута к стенам, чтобы удобнее было танцевать. Собралось много детей. Тетя оставила меня с ними и вышла в столовую, где находились старшие. Я быстро освоилась, ведь я училась в балетной школе и хорошо танцевала. Вдруг открылась дверь в соседнюю комнату, и я увидела, что у двери стоит незнакомый молодой человек и внимательно смотрит на меня. Я не придала этому значения и продолжала танцевать. В это время вошла улыбающаяся Сария. — Чья это девочка с голубым бантиком? — спросил её молодой человек. Я поняла, что речь идет обо мне, и остановилась. Молодой человек подошел ко мне, поправил мой бант, который развязался во время танцев, и поцеловал меня в лоб. Потом поднял мою голову за подбородок и сказал, обращаясь к Сарии: — Какие синие глаза! Знаешь, Сария, когда она вырастет, я обязательно на ней женюсь! Я стояла смущенная и растерянная, а Сария с улыбкой прикрыла ему рот рукой и увела в соседнюю комнату. Потом я узнала, что это был её младший брат Гамид Джих-оглы, которого в семье звали Эмды. В то время он учился на инженерно-строительном факультете Тбилисского государственного политехнического института, куда перевелся осенью 1927 года из Бакинского политехнического института (на том же факультете учился его брат Меджит). Через несколько лет он стал начальником строительства Сухумской ГЭС. Вскоре нас, детей, усадили за стол. Гамид ещё несколько раз подходил ко мне, предлагал попробовать какие-то фрукты, сладости. Я смущалась от такого внимания. Вернувшись домой, сразу же рассказала обо всем маме. — Как ему не стыдно! — возмутилась она. — Как мог взрослый человек сказать такое ребенку? — Шурочка, не переживай, — успокоила её тетя Катя, — девочка ничего не поняла. Она просто от неожиданности смутилась. С того дня Сария начала относиться ко мне как-то по-особенному: при каждой встрече подчеркивала, как быстро я расту и хорошею. Её слова почему-то волновали меня. Я представляла, как она говорит обо мне своему брату, когда тот приезжает в Сухум. Похищение В июне 1935 года я, как обычно, отдыхала у тети Кати в Гаграх. Мне только что исполнилось пятнадцать. Неожиданно приехала Сария: в Сухуме скоро ожидали прибытия Сталина, а, как я уже говорила, аджику для его стола доверяли готовить только тете Кате. Сария подошла ко мне, погладила по голове. — Диленька, как ты выросла! — сказала она и повернулась к тетиным родственникам, которые стояли рядом и улыбались. — Посмотрите, какой барышней она стала! Все это было сказано шутливым тоном, но почему-то сердце у меня слегка защемило, словно от какого-то предчувствия. Я не нашла, что ответить, только смущенно улыбнулась. Сария поцеловала меня: — Ладно, дорогая, я спешу, потом в Сухуме встретимся. Когда она ушла, тетя сделала мне выговор: — Почему ты ведешь себя как дикарка? А я и сама не могла понять, что со мной В сентябре я пошла в восьмой класс. Однажды в самом начале учебного года я торопилась ко второму уроку. Портфелей тогда ещё не было, поэтому я несла книги в руках. Возле школы была суматоха: после звонка дети высыпали на улицу. Вдруг кто-то меня толкнул, и мои учебники рассыпались по тротуару. Возмущенная, я стала собирать их. Неожиданно прямо возле меня остановилась "эмка". Я подняла голову и замерла: из машины выходили Сария и Эмды, которого я сразу узнала. Они с улыбкой подошли ко мне. Сария по своему обыкновению поцеловала меня и сказала: — Адиле, ты ещё больше похорошела! Ты узнаешь эту девочку, Эмды? Он ничего не ответил, только молча смотрел на меня и улыбался. Тут к нам подошла наша общая родственница Хаджера, родная сестра первой абхазской летчицы Мери Авидзба. Они с Сарией перебросились несколькими словами, которые я не расслышала. Вечером Хаджера повела меня в гости к своей двоюродной сестре Адиле Буюк-оглы, которая была замужем за родственником Сарии. Надо сказать, что родители Адиле и мои были хорошими друзьями. Кроме того, мать Адиле и моя мама были однофамильцами, а у абхазов однофамильцы считались родственниками. Мы часто бывали у них в доме. Среди гостей Адиле и её мужа был и Эмды. С этого дня он начал ухаживать за мной: встречал после школы, провожал до дома. Честно скажу, я растерялась, ведь Эмды был старше меня на целых шестнадцать лет! Меня удивлял его интерес ко мне, я ещё не чувствовала себя взрослой. Словом, мысли мои путались, я не знала, что делать дальше, а поделиться с кем-нибудь и попросить совета не решалась. Отцу же я вообще боялась попасться на глаза вместе с Эмды. Когда Эмды сказал, что намерен на мне жениться, я испугалась: — Но я замуж не собираюсь, я ещё учусь. Он ответил: — Через год или два тебя все равно кто-нибудь украдет, ждать не могу. Я растерялась ещё больше. Что делать? Эмды мне нравился, я находила его красивым: он был чуть выше среднего роста, черноволосый, с большими темно-серыми глазами, обрамленными длинными ресницами. Нравился мне и его характер — мягкий и жизнерадостный. Кроме того, с ним было интересно, он много знал, любил музыку и живопись. Со мной он был очень нежен и в то же время сдержан. Однажды по дороге в школу мне встретилась Хаджера и пригласила меня надень рождения Адиле, той самой, у которой я снова встретилась с Эмды. Я, ничего не подозревая, сказала Хаджере, что приду. ...Я уже собралась выходить из дому, когда пришел отец и спросил у меня, что за машина кружит вокруг нашего дома. Я сразу узнала машину Эмды, но не придала этому особого значения — привыкла, что он всегда стремился оказаться поближе ко мне. Адиле жила неподалеку от нас, в доме, где была гостиница "Ткварчели". Войдя в комнату, я растерялась — не ожидала, что здесь окажется так много людей, все они сидели за большим столом, пили вино и громко разговаривали. Но потом подумала, что ничего удивительного нет — ведь сегодня день рождения Адиле. Это было 20 октября 1935 года. Адиле подошла ко мне и увела в другую комнату. Там меня окружили Женщины, среди них была Назия, младшая сестра Сарии и Эмды. Вскоре пришел и он сам с братом Меджитом. Тот казался удивленным, сердито и громко сказал: — Эмды, ты с ума сошел, ведь она ещё ребенок, опомнись! Брат быстро вывел его из комнаты, но ещё некоторое время я слышала их голоса — они продолжали спорить. На шум прибежала Сария, и все стихло. Не помню точно, что было потом. Кажется, мне что-то дали выпить, потому что последующие события я воспринимала словно сквозь сон. Назия начала диктовать мне письмо, я послушно писала: "Дорогой папа! Я выхожу замуж по доброй воле. Никого не обвиняй. Крепко целую, Диля". Затем меня повели на улицу, к машине, за рулем уже сидел Эмды. Я села рядом с ним, и машина тронулась. За нами на своем автомобиле ехала Сария, а за ней остальные гости. Оглядываясь назад, я видела целую вереницу машин. Я все ещё находилась в полусонном состоянии, происходящее казалось мне нереальным. Помню, я спросила: — Куда мы едем? — А тебе разве не сказали? — улыбнулся Эмды. — Не волнуйся, все будет хорошо. Машина выехала из города, и я поняла, что мы направляемся в сторону первого участка Сухумской ГЭС. Эту дорогу я знала, потому что мы туда ездили с отцом. — Куда мы едем? — снова спросила я. — на СухГЭС? — Куда же ещё? Больше по этой дороге ехать некуда. Вскоре мы приехали на Сухумскую ГЭС. Её первый участок был расположен среди высоких гор, покрытых густым лесом. Недалеко протекала река Гумиста. Маленькие домики утопали в зелени каштанов и чинар. Только мы вышли из машины, как нас обступили встречающие и раздались звуки кемендже, греческого музыкального инструмента. Грек Ставро, я его знала, играл свадебную музыку, а его сестра Марика плясала возле него. Сладкая мелодия разливалась по лесу. Потом завели патефон. На деревьях горели цветные лампочки. Я удивлялась: когда же успели все это подготовить? Мне казалось, что я попала в сказку и превратилась в принцессу, окруженную всеобщим вниманием. Вскоре стали подъезжать машины с гостями. Назия и Меджит привезли мне свадебное платье, кольцо и цветы. Меджит был очень ласков со мной, старался меня утешить и ободрить. Он почему-то думал, что мне страшно. Мне же на самом деле было весело, хотя я и не осознавала в полной мере, что со мной происходит. А ведь это была моя свадьба. Тут хотя бы несколько слов нужно сказать об абхазских свадебных обычаях. Невесту сначала осыпают цветами, конфетами и деньгами, а затем вводят в комнату и ставят в угол, накрыв ей голову шелковой накидкой. Гости подходят, приподнимают покрывало, целуют и поздравляют девушку, после чего садятся за стол, а она остается стоять в углу. Положение жениха не лучше: он вообще не имеет права появляться перед гостями и должен где-то неподалеку скрываться до конца празднования. Наша свадьба тоже началась с того, что меня осыпали цветами, конфетами и мелкими монетками, а затем, как положено, поставили в угол в комнате для приема поздравлений. Эмды увидел это и закричал: — Что вы делаете, а ну-ка, быстро сажайте её за стол! Сам он и не думал прятаться, как положено жениху. Наоборот, появляясь то тут то там, именно он руководил праздником. Вообще, Эмды полагал, что некоторые старинные обычаи пригодны только для отсталых людей. Сария была того же мнения: в семье руководителя советской республики эти пережитки прошлого были недопустимы. Меня посадили за стол рядом с женихом. В огромном доме, где праздновалась наша свадьба, было много смежных комнат, и в каждой был накрыт стол. Собралось очень много гостей, было шумно и весело. После угощения сдвинули мебель и начались танцы. Под мелодию "Ах, эти черные глаза" пары вихрем понеслись по залу. Потом меня подхватили и поставили на стол, где я продолжала танцевать. Когда я остановилась, Эмды бережно опустил меня на пол. По нашим обычаям это считалось неприличным; между гостями пробежал легкий ропот, но Эмды на такие вещи внимания не обращал, наверное, нарочно старался вести себя проще, чтобы я к нему быстрее привыкла. Веселье продолжалось до утра. А рано утром из леса донеслось тихое пение — местные девушки с цветами пришли нас поздравить. Это было очень необычно и красиво: чудесное, теплое, солнечное утро, хотя была уже середина осени, и нежное звучание мелодичных девичьих голосов... Гости потом говорили, что ещё не видели такой необыкновенной свадьбы. Отчаяние родителей Узнав о моем замужестве, отец пришел в страшную ярость. Соседи мне потом рассказывали: — Мы думали, он сошел с ума. Всегда такой тихий, интеллигентный человек, а тут просто разбушевался, кричал на весь двор: "Что со мной сделала лакобовская семья! Моя дочка даже как барышня ещё не одевалась, она ещё в школе учится! Что, не могли год или два подождать?" Его долго не могли успокоить, он плакал как ребенок. Мама во время моей свадьбы была в деревне у деда — Кадыр сильно заболел, и она, младшая дочь, ухаживала за ним. Когда маме сказали, что я вышла замуж, она едва не лишилась чувств. Она приехала в тот же день — от Моквы до Сухума всего час езды на машине. Её попутчицей оказалась Назия Хонелия, бывшая няня Рауфа, которая возвращалась от своих родственников из Очамчирского района. Эта Женщина очень любила всю семью Лакоба. Она постаралась ещё по дороге успокоить маму. — Подумай, — говорила Назия, — предположим, заберете вы дочку обратно. Поднимется шум — некрасиво получится, сама понимаешь. Да и девочку не надо тревожить. Мы увиделись с мамой не сразу, только через два или три дня. Её братья Мексуд и Темур жили со своими семьями неподалеку. Они уже не один раз побывали у нас дома — пытались объяснить отцу, что следует смириться с неизбежным. Улучив момент, когда он куда-то вышел, они стали уговаривать маму помириться с семьей зятя. В конце концов она согласилась навестить меня втайне от отца и вместе с братьями пришла в дом, где я поселилась после свадьбы. Увидев меня, она опять начала плакать, а братья её увещевали: — Посмотри, какая она счастливая, так и летает, её же узнать теперь невозможно — разодета как принцесса. Гамида все спрашивают: "Где ты нашел такое чудо?" Убедившись, что со мной все обстоит благополучно, что я попала в хорошую семью, мама вернулась домой немного успокоенная. Её только по-прежнему смущала разница в наших с мужем годах, ведь мне было всего пятнадцать с половиной. Другие мои родственники и друзья к моему замужеству отнеслись по-разному. Некоторые считали, что я слишком молода, другие были уверены, что меня обманули. Но дело было сделано, и вскоре большинство близких примирились с моим браком. Только отец, который безумно любил меня, все не находил себе места. Сария заставила меня послать ему записку, в которой я просила у него прощения и уверяла, что вышла замуж по доброй воле. Однако я предчувствовала, что мое письмо произведет обратное действие. Так и вышло: отец окончательно потерял самообладание, ворвался в дом Лакоба и наделал много шума. А потом он написал жалобу на Нестора и отправил её в Тбилиси. Я долго не могла понять, почему мое замужество привело отца в такую ярость, и, только оказавшись за решеткой, смогла найти этому объяснение. Я думаю, отец не мог смириться с тем, что я, несовершеннолетняя, без его согласия вошла в дом большевиков — тех, кого он считал своими врагами. Он не верил новым хозяевам жизни, к которым относил и Лакоба, не верил в прочность существующего строя, который уже проехался тяжелым катком по нашей семье и семьям наших родных и друзей. Повальных преследований и арестов пока не было, но из Москвы уже доходили тревожные вести. Отец боялся за меня. Оглавление   www.pseudology.org