Дуэль, № 20, 1996 Владимир Сергеевич Бушин Единый фронт от Старовойтовой до Патриарха через Айболита гипертекстовая версия В предыдущей статье речь шла о том, что наша знаменитая деятельница Галина Старовойтова, награжденная недавно медалью "За борьбу с фашизмом", с головой погрузилась ныне в поиски антисемитизма. С неженской энергией и храбростью ищет и в нашей прошлой жизни и в настоящей. Так, копошась в событиях полувековой давности, обнаружила его даже в тосте И.В.Сталина за здоровье русского народа, провозглашенном 24 мая 1945 года на кремлевском приеме в честь нашей великой Победы над германским фашизмом. Галина Васильевна уверяет, что это был акт не простого, а "государственного антисемитизма". Жалко, разумеется, медалистку и её титанических потуг, но что уж говорить о бедных недотепах наших скорбных дней, если вот перед нами Корней Чуковский — человек совсем другой эпохи, начитанный, талантливый, в своей долгой жизни так много всего повидавший. Он встречался, переписывался, дружил с Репиным, Короленко, Горьким, Шаляпиным, Куприным, Блоком, Маяковский, Алексеем Толстым... Какая длинная вереница блистательных имен!   И среди них — ни одного пустозвона, вроде Гайдара, друга Старовойтовой; ни одного взяточника, удравшего за океан, как Станкевич, друг Старовойтовой; ни одного шарлатана, подобного Лифшицу, другу Старовойтовой... И вот у такого-то человека, как неожиданно открылось для широкого читателя в его недавно опубликованном дневнике,* была та же склонность, что и у подруги помянутых шарлатанов: любил старик порассуждать на тему "русские и евреи", старался выискать антисемитизм даже там, где пахнет только розами, аккуратно фиксировал слухи и сплетни, кто кого считает антисемитом. Одесские одногоршочники Эта склонность, возможно, отчасти объясняется некоторыми обстоятельствами одесского детства будущего писателя. Когда ему было лет пять—шесть, масть устроила его в частный детский сад, и уже незадолго до смерти он вспоминал: "Самым старшим среди нас был курчавый, с негритянскими губами мальчик, которого звали Володя Жаботинский. Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля — в 1888 или 1989 годах!!! (Дневник 1930 — 1969, стр.408). Три восклицательных знака едва ли могут здесь означать что-нибудь иное, кроме радости и гордости. Как же—с, может быть, даже на одном горшочке с героем сиживал. И позже, говорит, "я его любил". А тот ещё в 1902 году сочинял о своем одногоршочнике дружеские стихи: Чуковский Корней Таланта хваленого В два раза длинней Столба телефонного... Неказисто... Ленин, например, после первой русской революции писал о Чуковском гораздо интереснее. Вот, хотя бы: "В наши дни лягание марксизма есть непременное условие популярности в демократических кругах общества. Пример — Чуковский. "Или: "Чуковские думают, что раз этот (революционный — В.Б.) лагерь оттеснен, придавлен, загнан в подполье, значит "исчезла гегемония"... "Потресовы, Базаровы и проч. — для нас чужие люди, не менее чужие, чем Чуковские".   Так вот, пустенькие вирши героя Израиля помнил Корней Иванович всю жизнь и незадолго перед смертью записал для потомков, а гораздо более содержательные высказывания о себе вождя мирового пролетариата не вспомнил даже в тот день, когда получал орден Ленина, а потом — Ленинскую премию. Бескорыстие + самоотверженность + тончайшая интеллигентность = Рабинович Зная об одесском начале жизни Чуковского, о его столь тесных и многолетних отношениях с классиком сионизма Жаботинским, не удивляешься, встречая у него такие, допустим, записи о своих секретарях К.Лозовской и В.Глоцере: нахваливая их за бескорыстие, самоотверженность, простодушие, он объясняет эти прекрасные качества в них тем, что "оба они — евреи, т.е. люди, наиболее предрасположенные к бескорыстию" (с.454). Ну правильно. Кто же ещё, как не евреи! Не русские же... Но этого Чуковскому мало, и в другой раз, прочитав автобиографию Юрия Тынянова, он записал: "В книге нигде не говорится, что Юрий Николаевич был еврей. Между тем та тончайшая интеллигентность, которая царит в его "Вазир Мухтаре", чаще всего свойственна еврейскому уму. Сравните романы Ал.Толстого с Тыняновскими. У Тынянова героями выступают идеи, идеи борются, сталкиваются и вообще на первом месте — идеология. Идеология, подкрепленная живописью. А у Толстого — плоть (с.390).   Похвала Тынянову здесь крайне сомнительного свойства, если хотя бы вспомнить сопоставление Мольера и Шекспира, сделанное Пушкиным: у первого скупец только скуп, ханжа только ханжа, т.е. именно "героями выступают идеи", "на первом месте идеология", а у Шекспира — живая "плоть" со всеми её сложностями, богатством и противоречиями. Пушкин, пожалуй, предпочел бы Толстого Тынянову. Но Чуковский, как видим, сопоставив ум и талант еврейского художника с умом и талантом русского, утверждает, что первому доступны и мысль и живопись, а у второго только живопись, и никакой мысли, не говоря уж об интеллигентности, тем паче — "тончайшей".   Ясно, что преимущество за первым, и автор, естественно, отдает ему предпочтение как более высокому. Ну правильно... Это увлекательное сопоставление обретает дополнительные характерные оттенки в свете, с одной стороны, замечания, что "Тынянов говорит о Толстом с ненавистью", с другой — "М. Слонимский доказывает, что Ал.Толстой — юдофоб" (с.127). Была ли нужда писать товарищу Сталину о засилье южан в русской литературе? Итак, евреи под пером Чуковского это роскошный редчайший букет из самоотверженности, бескорыстия и тончайшей интеллигентности. Это делает понятным, закономерным и даже благородным то тщание, с коим автор дневника совершенно в духе Старовойтовой всюду вынюхивал антисемитизм и заносил в свой гроссбух имена подозреваемых в этом тяжком грехе. Алексеем Толстым, которого не спасло даже то, Что он был первым браком женат на еврейке Дымшиц, дело не ограничилось. 1 марта 1962 года Чуковский счел нужным записать: "Катаев встретил Колю (сына Корнея Ивановича — В.Б.) и сказал ему, будто найдено письмо Леонида Леонова к Сталину, где Леонов, хлопоча о своей пьесе "Нашествие", заявляет, что он чистокровный русский, между тем как у нас в литературе слишком уж много космополитов, евреев, южан)..." (с.306).   Увы, это несколько сомнительно. Во—первых, кто и где нашел письмо? В архиве Сталина? Но туда до сих пор никого не пускали, кроме Волкогонова. А тот, едва заглянул, как сразу понял всю грандиозность вранья своих писаний, и не выдержало генеральское сердце — преставился. Во—вторых, у Леонова не было никакой необходимости хлопотать о "Нашествии". Пьесу сразу поставили во МХАТе, вскоре — во многих театрах, тут же автор получил Сталинскую премию, появился ещё и фильм, — о чем же тут "хлопотать" да ещё на самом высшем уровне?   В—третьих, в нашей литературе действительно очень много южан. Так, все участники упомянутого эпизода — и Катаев, и Чуковский, и его сын — как, впрочем, и Ахматова, Багрицкий, Алеша, Кирсанов, явились не откуда-нибудь, а из Одессы, Булгаков, Паустовский, Эренбург — из Киева. А кто Шолохов? Самый настоящий южанин! Наконец, в—четвертых, все это любознательный и неленивый товарищ Сталин прекрасно знал и без Леонова, — и о чистокровности писателя, и об обилии разноликих южан. Сомнительная нелюбовь Ахматовой к Чехову Примечательно при этом, что Чуковский и Леонов — соседи по даче в Переделкино. "Он приходит ко мне раза два в неделю", — отмечает автор дневника. Иногда приходит с женой. И хозяин восхищается гостем: "Я любуюсь его великолепным характером. Это сильный человек — отлично вооруженный для жизни... У него нет ни тени хвастовства. У него золотые руки: он умеет делать абажуры, столы, стулья, лепит из глины портреты. Он — великий садовод" (с.172) и т.п. и вот представьте, любуясь каким-нибудь абажурчиком соседа, Корней Иванович размышлял: "А не антисемитом он смастачен? Не из еврейской ли кожи? Интересно... Поисками антисемитов среди советских писателей дело, однако, не исчерпывается. Не избежали шмона на предмет антисемитизма и некоторые классики прошлого. Так, 8 октября 1965 года, пребывая на отдыхе в любимой Барвихе, Чуковский записал: "Рассказывают Солдатовы (наш посол в Англии и его жена Руфина Борисовна — В.Б.), что Ахматова заявила им, что не любит Чехова, так как он был антисемит" (с.380). И никаких комментариев! Ахматова сказала — Солдатовы передали — он записал ...   Ну заметил бы хоть, что да, в одной пьесе Чехова (кстати, опять южанин — из Таганрога) муж в ссоре кричит жене "Жидовка!", но Чехов так же не отвечает за слова своего персонажа, как Пушкин — за слова своего лирического героя "Ко мне постучался презренный еврей", как Шекспир — за своего Шейлока...   К тому же знал Чуковский, автор книги о Чехове, ещё и о большой дружбе писателя с евреем Левитаном. Наконец, ведь сам Чуковский поставил Соломона из чеховской "Степи" в один ряд с такими лучезарными личностями, как его секретари Лозовская и Глоцер (с.7454). Казалось бы, принимая во внимание все это и многое другое, почему бы не заметить, что нелюбовь Ахматовой, если она действительно была, выглядит, по меньшей мере, странно. Тем более, что помянутые Солдатовы тут же присовокупили, что Ахматова "из всех писателей выше всех ставит Достоевского" (с.380).   Но кто же не знает, что Федор Михайлович был уж никак не меньший антисемит, чем Александр Сергеевич или Антон Павлович! Да что там! Нет другого русского писателя, которого так часто и злобно обвиняли бы в этом грехе. И вот Ахматова, у которой, если верить друзьям Чуковского, главным литературно-художественным критерием было отношение писателя к евреям, вдруг ставит этого махрового антисемита выше всех в великой русской литературе. Чудеса!.. Почему Сергей Образцов хотел бить морды, но отказался От намеков на антисемитизм отдельных литераторов прошлого и настоящего Чуковский легко переходит к прямым обвинениям в этом иной раз целой редакции и коллектива её сотрудников. Так, 27 ноября 1962 года он записал: "был Сергей Образцов и сообщил, что закрывается газета "Литература и жизнь" из-за недостатка подписчиков (на черносотенство нет спроса), и вместо неё возникает (!) "Литературная Россия".   Глава Союза писателей РСФСР Леонид Соболев подбирает для "ЛР" сотрудников, и, конечно, норовит сохранить возможно больше сотрудников "ЛЖ", чтобы снова провести юдофобскую и вообще черносотенную линию. Но для видимости обновления решили пригласить Шкловского и Образцова. Образцов пришел в Правление, когда там находились Ст. Щипачев и Соболев, и сказал: я готов войти в новую редакцию, если там не останется ни одного Маркова, а если там появится антисемитский душок, я буду бить по морде всякого, кто причастен к этому.   Соболев помрачнел и ушел. Образцов уполномочил меня пойти к Щипачеву и сказать, что он в редакцию "ЛР" не входит. "Вчера я был у Щ. Он производит светлое впечатление со своим бульдогом... Рассказывает, что на президиуме Соболев, перечисляя намечаемых сотрудников, даже не упомянул ни Паперного, ни Образцова... Тут же Щ. прочитал стихи на модную нынче тему: да будет проклят Сталин и да здравствует Киров..." Тут многое рождает недоумение и требует пояснений. Во—первых, в ту пору в нашей прозе, поэзии и критике было четыре Марковых — Георгий, Сергей, Павел и Алексей, но ни один из них в "Литературе и жизнь" не работал. Поэтому беспощадный ультиматум Образцова, если он действительно имел место, выглядит отчасти уморительно. Во—вторых, вполне понятно, почему Соболев не захотел видеть в редакции Образцова: ведь своими ушами слышал от народного артиста, что в случае чего он учинит в редакции мордобой. Уж пусть бы занимался этим в своем кукольном театре, если куклы не против. В—третьих, с какой стати Соболев должен был приглашать в редакцию новой газеты З.Паперного, когда тот благополучно работал в "Литературке", а в новой газете и без него хватало как остряков, так и евреев. В—четвертых, автор умалчивает, понравились ему модные стихи Щипачева "Будь проклят Сталин" или нет, понравились они хотя бы присутствовавшему при чтении их бульдогу: ведь он "производил светлое впечатление". Но это все не столь существенно, а главное здесь — что сказано при "Литературу и жизнь". Прежде всего, она тогда вовсе не закрывалась из-за недостатка подписчиков, а из трехразовой газеты преобразовывалась в еженедельник, — тогда было такое поветрие и еженедельники возникали повсеместно. Что же касается обвинения газеты в "юдофобской линии", то приходится напомнить, что там заместителем главного редактора был еврей Александр Дымшиц, членом редколлегии — еврей Лев Кассиль, ответственным секретарем — еврей Наум Лейкин, завотделом критики — еврей Михаил Синельников, завотделом писем — еврей Павел Павловский.   Были евреи и среди рядовых сотрудников, мне запомнились милейшая Дора Самойловна Дычко (царство ей небесное!) и коллоритнейший Дембо.** Если это "юдофобская линия", то что такое еврейское засилье? Ясно, что без участия этих сотрудников проводить "юдофобскую линию в газете было невозможно. Почти все они работали потом и в "Литературной России". Так что буйному Образцову следовало бы не отказыватьчя от работы в "ЛР", а прийти туда и непременно с названных лиц начать мордобой, который, увы, имел бы отчасти антисемитский оттенок. Возможно, и мне лично перепало бы. Действительно, я же некоторое время работал в "ЛЖ" ответственным секретарем, потом заведовал отделом критики. Помню, например, приходит ко мне однокашник по Литературному институту еврей Борис Балтер и говорит: "Старик, вот два рассказика. Не подойдут ли?.." В одном из ближайших номеров оба рассказа появились. Как же за такую "линию" не врезать по сусалам! Да и за многих других евреев, появлявшихся на страницах "ЛЖ" — от знаменитого А.Б.Гольденвейзера до не очень знаменитого Бориса Дубровина. Боже мой, какие бывают подлецы среди неевреев! От обвинения в антисемитизме целых коллективов, в значительной степени, как мы видели, состоящих из евреев, закономерно перейти уже к обвинению масс. И Корней Иванович бестрепетно сделал этот рубиконский шаг. В начале 1963 года на страницах "Известий" возникла полемика между критиком В.Ермиловым и И.Эренбургом по поводу книги последнего "Люди, годы, жизнь".   И вот 17 февраля Чуковский записал : "Вчера был Паустовский. "Читали "Известия" — насчет Ермишки? Оказывается, там целая полоса писем, где Ермилова приветствует темная масса (!) читателей, ненавидящих Эренбурга за то, что он еврей, интеллигент, западник" (с.333).   Оказывается!.. Это каким же образом? Так и писали, что ли: "Ах ты, презренный еврей!.." Ведь у самого Чуковского тоже имелись кое—какие (не антисемитские ли?) претензии к этой книге Эренбурга: "Все восхищаются. А мне показалось: совсем не умеет писать... Зачем — чехарда имен, и все на одной плоскости, без рельефов: Даладье, Пастернак, Лиза Полонская? Рябит в глазах, и какие плохие стихи (его собственные) он цитирует в тексте... "(с.320). Так отчего же не допустить, что читатели были не менее требовательны, чем Чуковский, и одних раздражала чехарда имен, других злило, что все на одной плоскости, третьих бесили плохие стихи, — отчего? Но, вообще-то говоря, у Эрейбурга, как почти у каждого человека, тем более — у известного, были и недоброжелатели, и противники и даже враги, которые его ненавидели. Как, впрочем, ненавидел кое—кого и сам автор "Доктора Айболит". Как гневно писал он, например, об известном писателе Алексее Югове! В издательстве "Молодая гвардия" вот—вот должна была выйти книга Чуковского о языке — "Живой как жизнь". Вдруг, читаем в дневнике, к директору издательства С.В.Потемкину является Югов, тоже много писавший о языке, и — "боже мой, какие бывают подлецы! Он требует, чтобы издательство рассыпало набор моей книги и вообще не издавало бы её" (с.306).   Конечно, все это выглядит очень некрасиво, но ещё более — неправдоподобно. Как мог человек, не занимавший никаких должностей ни в Союзе писателей, ни, разумеется, в комсомоле, чьим издательством была "Молодая гвардия", "требовать" не печатать книгу широко известного восьмидесятилетнего писателя, который к тому же был тогда выдвинут на Ленинскую премию, что уже само по себе играло роль охранной грамоты. Да ещё было это будто бы в присутствии Александра Бека.   Книга Чуковского, конечно, вышла вскоре недурным тиражом в 175 тысяч экземпляров, на следующий год ещё 50 тысяч, переиздавалась и позже. Но и это не смирило гнев удачливого автора. Он не смягчился даже в радостный день получения в Кремле ордена Трудового Красного знамени. Встретив там Югова, тоже получившего орден, написал в дневнике о нём такое, что Е.Чуковская, готовившая его издание, сочла за благо для репутации своего деда сделать здесь купюру. Африканские страсти Айболита А однажды редактор "Художественной литературы" К.Бонецкий дал Чуковскому на рецензию рукопись книги "Некрасов" известного тогда литературоведа Е. (Я не считаю возможным вслед за издателями дать его имя полностью). Десять дней трудился рецензент, и неизвестно, что написал, но в дневнике появилась запись: "Рукопись глупая, наглая, лживая. Прочитал все другие опусы Е. Мелкое жульничество, оловянная голова идиота и карьеризм отвратительной гниды... Презренный холуй, сочетание лжеца и подлеца..." (с. 263—264). И далее — опять стыдливая купюра, хотя, казалось бы, уж после того, что сказано, — чего стесняться? Тем более, что издатели не постеснялись же воспроизвести запись, сделанную доктором Айболитом при известии о смерти своего соперника по некрасовской теме: "Умер Е. — законченный негодяй, подхалим и бездарный дурак, беспросветная сволочь. Его "работы" о Некрасове были бы подлы, если бы не были так пошлы и глупы. Я понял это только в последнее время, когда он явился ко мне с покаянием, говоря, что мои "труды и заслуги" оценил лишь теперь..." И снова — купюра... (с. 286). Возможно, что Е. действительно был в чем-то виноват перед Чуковским, а книги его плохи, но ведь человек пришел без зова, покаялся, признал заслуги соперника и вскоре умер, будучи на пятнадцать лет моложе, — и все это не остановило восьмидесятилетнего старца, который уже и себе "наметил день смерти — 21 февраля 1961 года" (с. 293)***. Он сплясал лихой канкан на только что выросшей могиле соперника. И ведь не только о соперниках писал с такой черной страстью. Нигде никогда не перебегали ему дорогу Ф.Гладков, А.Серафимович, Николай Островский, и все трое уже умерли десять, двадцать и даже шестьдесят лет тому назад, а мученика Островского он превзошел своим мафусаиловым веком почти в три раза! И все-таки вбивает в их могилы осиновые колья с ярлыком "Оголтело—бездарные и ничтожные люди..." Право, лучше бы я не читал эти дневники. Жжет стыд за старика.   Шестьдесят лет сюсюкал: "Не ходите, дети, в Африку гулять!.." А самого всю жизнь терзали африканские страсти — презрение, злоба, ненависть даже к покойникам. Не случайно под конец жизни он так подружился с Солженицыным, снедаемым такой же сатанинской злобой, только ещё более всеохватной. Вот ведь какие словеса шли у него в ход, когда он выражал свои чувства к тем, кто не нравился ему и в жизни и в литературе: "мерзавцы"... "шкодники"... "плюгавцы"... "сволота"... "безграмотный дурак"... "хари"... "мурлы". Хоть бы постеснялся внучки Чуковского — Елены Цезаревны, которая перепечатывала ему рукописи... "Собака"... "кот"... "шавка"... "гад"... "кабан"... "осел"... "буйвол"... "шакал"... "пьявистый змей"... "разъяренный скорпион"... Целый зоопарк! Но дальше ещё забористей: "паразиты"... "нечистая сила"... "трупоеды"... "дышло тебе в глотку, окочурься, гад!"... Как сказал поэт, "учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться". Но в данном случае, пожалуй, ещё неизвестно, кто ученик, а кто учитель. А что останется от обоих в литературе?   "Мастерство Некрасова" — главная книга Чуковского, за которую ему выписали Ленинскую премию? Но сам же он писал о ней: "Я вполне равнодушен к этой книге. Она — худшая из всех моих книг. Не творчество, а рукоделие" (с. 331).   Однако, такая суровая самокритичность не помешала автору переиздать свое "рукоделие" раз эдак пять да ещё и получить за него стотысячную премию. Останется "Архипелаг" — главная книга Солженицына, за которую ему выписали Нобелевскую премию? Но в этой "Телемахиде" ХХ века злобность и ложь беспощадно истребляют крупицы правды. При виде столь мощного фонтана темных эмоций нельзя не отметить, что, большинство этих обвинений, оскорбительных ярлыков, в том числе намеки на антисемитизм и прямые обвинения в нём, не подкреплены у Чуковского никакими конкретными и достоверными фактами, цитатами, документами, а есть не что иное, как слухи да сплетни, старательно собранные главным образом во время прогулок на просторах Переделкино да Барвихи у друзей—евреев: о коварных происках А.Югова — у Александра Бека, об антисемитизме А.Толстого — у Михаила Слонимского, о юдофобстве Л.Леонова — у родного сына Николая и т.д. Муха по полю пошла, Муха денежку нашла... Но денежка-то, увы, — фальшивая. Да ещё и дурно пахнет, ибо жертвами еврейских сплетен и ярлыков оказываются у мухи—цокотухи чаще всего русские писатели — от Чехова до Леонова. Пошла муха на базар И купила самовар. Настоящий русский самовар за фальшивую денежку! Белые вороны Но, может быть, столь неосновательный в поисках русского антисемитизма и русского же "литературного бандитизма" (о чем скажу в другой раз), Чуковский успешнее обосновывает свое великое юдофильство, удачнее доказывает, что именно евреи — "люди, наиболее предрасположенные к бескорыстию", что "тончайшая интеллигентность свойственна чаще всего еврейскому уму"? Посмотрим. В записи от 14 апреля 1968 года читаем: "В 50-х годах я познакомился в Барвихе с нашим израильским послом. (Как странно для мастера слова сказано! Ведь надо бы — "с нашим послом в Израиле". — В.Б.). И он сказал мне, что часто бывал в Иерусалиме у тамошнего богача Шеровера и любовался репинским портретом" (с. 426).   Речь идет о портрете Чуковского, написанном Репиным в 1910 году. Позже оказалось, что богач — "большой друг СССР", а портрет от приобрел на каком-то аукционе за 2,5 тысячи долларов. Ещё позже "большой друг" приехал в СССР и припожаловал в Переделкино к Чуковскому. В беседе он то и дело говорил о своих благодеяниях, выражавшихся в долларах. "По словам Шеровера, он пожертвовал на кафедру русского языка в израильском университете 10 тысяч долларов и теперь на постройку театра в Иерусалиме — миллион". Ну, во—первых, о 10—ти тысячах и упоминать-то богачу стыдно. Что же касается миллиона, то это, как сказано, "по его словам", — хочешь верь, хочешь нет. Но вот дело коснулось конкретного вопроса — репинского портрета. Как пишет присутствовавшая при беседе К.Лозовская, Чуковский "довольно категорично" сказал "большому другу СССР", что считает портрет своей собственностью, потому что художник подарил ему свою работу. Ну, а собственность, известное дело, надо уважать.   И что же на это израильский богач, по идее, чрезвычайно предрасположенный к бескорыстию? Оказывается, он пообещал, что "после его смерти наследники вернут репинскую работу Корнею Ивановичу" (с. 512). Обещание большого друга выглядело тем более вдохновляюще, что он был на 25 лет моложе Чуковского, который как раз ровно через год и умер. Неизвестно, на сколько Шеровер пережил Корнея Ивановича, но есть сведения, что в 1993 году на аукционе Сотби портрет продан новому владельцу. Так выдержал ли израильский еврей, любящий искусство, испытание на бескорыстие? А вот еврей советский, сам творящий искусство, — художник Исаак Бродский. 17 января 1934 года Чуковский зашел к нему домой и рассказывает: "Бродский перерисовывал с фото Сталина — для "Правды", предстояло изготовить такого же Ленина... Рисуя Сталина, Бродский мечтает о поездке в Америку: "Там дадут за портрет Ленина 75 тысяч долларов". — Ну на что вам 75 тысяч долларов? — спросил я. — У вас и так всего вдоволь. — Как на что? Машину куплю, виллу построю, дом..." Едва ли кто станет утверждать, что в этом эпизоде еврей Бродский предстает перед нами в пленительном образе человека, наиболее предрасположенного к бескорыстию. Если пойти по этому пути ещё дальше, то можно обнаружить, что, к сожалению, не все персонажи, не все эпизоды дневника Чуковского полностью подтверждают и тезис о тончайшей интеллигентности еврейского ума.   Жила, например, в Петербурге молодая поэтесса Вилькина, жена поэта Минского. В своей роскошной квартире они устроили литературный салон. Чуковский вспоминает: "Вилькина была красива, принимала гостей лежа на кушетке, и руку каждого молодого мужчины прикладывала тыльной стороной к своему левому соску, держала там несколько секунд и отпускала". Чувствуете, какая тонкая интеллигентность? — тыльной стороной. Но однажды в дни революции 1905 года Чуковский пошел с Вилькиной на митинг, и там революционный энтузиазм поэтессы разгорелся таким пламенем, что "когда ей нравился какой-нибудь оратор, она громко восклицала, глядя на него в лорнет: — Чуковский! Я хочу ему отдаться!" Как видим, в этом случае революционный экстаз еврейского сердца целиком поглотил тончайшую интеллигентность еврейского ума. Да, как ни огорчительно, а не все конкретные факты, встречающиеся в дневнике, целиком соответствует прекрасным постулатам автора. Страшный человек из Минска Ещё один, последний мазок, и картина будет полной. 24 января 1964 года в Барвихе Чуковский сделал в дневнике такую запись о новом соседе за обеденным столом: "У меня такое впечатление, будто какая-то пьяная личность рыгнула мне в лицо. Нет, это слишком мягко. Явился из Минска некий Сергей Сергеевич Цитович и заявил, подмигивая, что у Первухина и Ворошилова жены — еврейки, что у Маршака (как еврея) нет чувства родины, что Энгельс оставил завещание, в котором будто писал, что социализм погибнет, если к нему примкнут евреи, что настоящая фамилия Аверченко — Лифшиц, что Маршак в юности был сионистом, что А.Ф.Кони был на самом деле Кон и т.д." (с. 348). Казалось бы, кое-что здесь вовсе не должно производить даже на чувствительного Чуковского впечатление отрыжки в лицо. В самом деле, если Кони изменил в своей фамилии лишь одну букву, то что в этом особенного для Чуковского, который, будучи по рождению Николаем Васильевичем Корнейчуковым, изменил в своем имени буквально всё?!   Если талантливый писатель Аркадий Аверченко был евреем и фамилия его Лифшиц, то что в этом обидного для Чуковского, который всю жизнь был окружен талантливыми и бесталанными евреями с русскими фамилиями? Так, фамилия Каверина, его близкого друга и как раз автора предисловия к "Дневнику" была Гольдберг. И разве Чуковский обижался на друга за псевдоним?   Если у Ворошилова была жена еврейка (и это действительно так), то что здесь оскорбительного для Чуковского, который и сам в девятнадцать лет женился на еврейке, родившей ему кучу талантливых детей, в том числе — двух писателей? Наконец, если Маршак в молодости был сионистом, то ведь теперь ему уже 77 лет, а в молодости-то мало ли что бывает. И Чуковский вместе рос, а потом был в дружеских отношениях с самим Жаботинским — классиком сионизма и героем Израиля. Казалось бы, перед нами совершенно невинные вещи, свидетельствующие, самое большее, лишь об интересе соседа по столу к еврейской теме, и однако же они поставлены Чуковским в один ряд с остальными заявлениями Цитовича, действительно попахивающими антисемитизмом, и все это расценено им как грязная выходка. В чем дело? Скорее всего, в убеждении, что любой еврейской темы вообще никогда нельзя касаться открыто ни в какой форме, никаким образом, даже, как тут, в застольной беседе, кроме, разумеется, случаев сугубо положительного и вдохновляющего смысла. Здесь предосудителен даже простой интерес. Табу!   Вспоминается, что В.Бакатин, бывший в свое время и секретарем обкома, и членом ЦК, и министром МВД, а затем КГБ, поведал однажды, что он всю жизнь вообще стеснялся и считал неприличным спрашивать людей о их национальности. Думается, эта нелепая стеснительность имела своим исходным толчком именно табу а еврейскую тему. Итак, пьяная отрыжка в лицо   И что же Чуковский? Уж ему-то, ленинскому лауреату на девятом десятке, чего стесняться? Уж он-то... "Я сидел оцепенелый от ужаса". И ни словечка не возразил? Не посулил хотя бы, как Сергей Образцов, "набить морду" за оскорбление своего давнего друга Маршака? Не посулил.   Но ведь перед ним сидел и разглагольствовал не секретарь ЦК, не министр, не маршал, а какой-то безвестный Цитович из Минска! Вон ведь как безоглядно в той же Барвихе схватывался он из-за Солженицына с маршалом Соколовским, Героем Советского Союза и членом ЦК, который, как всякий честный патриот, естественно, терпеть не мог Солженицына: "Я с визгом возражал ему" (с. 345). С визгом! А тут и не пикнул. Опять: в чем же дело? А вот: "Чувствовалось (!), что у Цитовича за спиной большая поддержка, что он опирается на какие-то очень реальные силы". Подумать только! За спиной прославленного полководца не видел ни поддержки, ни реальных сил, а за безвестным провинциальным трепачом ему отчетливо мерещилось и то и другое — очень реальное и большое.   Что же именно это было? Да скорее всего призрак того самого "государственного антисемитизма", который мадам Старовойтова обнаружила ещё в тосте И.В.Сталина за здоровье русского народа. Тут читатель, возможно, поинтересуется: а как сам Чуковский относился к автору тоста? Об этом речь впереди. —————— * К.Чуковский. Дневник 1901-1929. Москва. Советский писатель. 1991. и К.Чуковский. Дневники 1930-1969. Москва. Современный писатель. 1995. ** Фамилия Дембо очень редкая. Но все-таки хочется думать, что мой сослуживец не тот Дембо, что упомянут Чуковским 7 марта 1954 года: "У Образцова гостит Сима Дрейден. Вернулся из лагеря, оправданный. Рассказывает, что в качестве лжесвидетеля был Дембо, а лже экспертом была Тамара Казимировна Трифонова. (не родственница Юрия Трифонова, а сестра Веры Казимировны Кетлинской — В.Б.). На очной ставке Дембо уличал его в антисоветских речах". (с.222). *** Правда, после этого Чуковскому удается благополучно проскочить роковой день 21 февраля ещё девять раз. Он умер 28 октября 1969 года на 88-м году жизни. Источник Чтиво   www.pseudology.org