Исаак Бабель Рассказы Старательная женщина Три махновца - Гнилошкуров и еще двое - условились с женщиной об любовных услугах. За два фунта сахару она согласилась принять троих, но на третьем не выдержала и закружилась по комнате. Женщина выбежала во двор и повстречалась во дворе с Махно. Он перетянул ее арапником и рассек верхнюю губу, досталось и Гнилошкурову. Это случилось утром в девятом часу, потом прошел день в хлопотах, и вот ночь и идет дождь, мелкий дождь, шепчущий, неодолимый. Он шуршит за стеной, передо мной в окне висит единственная звезда. Каменка потонула во мгле; живое гетто налито живой тьмой, и в нем идет неумолимая возня махновцев. Чей-то конь ржет тонко, как тоскующая женщина, за околицей скрипят бессонные тачанки, и канонада затихая укладывается спать на черной, на мокрой земле. И только на далекой улице пылает окно атамана. Ликующим прожектором взрезывает оно нищету осенней ночи и трепещет, залитое дождем. Там, в штабе батько, играет духовой оркестр в честь Антонины Васильевны, сестры милосердия, ночующей у Махно в первый раз. Меланхолические густые трубы гудят все сильнее, и партизаны, сбившись под моим окном, слушают громовой напев старинных маршей. Их трое сидит под моим окном - Гнилошкуров с товарищами, потом Кикин подкатывается к ним, бесноватый казаченок. Он мечет ноги в воздух, становится на руки, поет и верещит и затихает с трудом, как после припадка. - Овсяница, - шепчет вдруг Гнилошкуров, - овсяница, - говорит он с тоской, - отчего этому быть возможно, когда она после меня двоих свезла и вполне благополучно... И тем более подпоясуюсь я, она мне такое закидает, пожилой, говорит, мерси за компанию, вы мне приятный... Анелей, говорит, звать меня, такое у меня имя Анеля... И вот, Овсяница, я так раскладаю, что она с утра гадкой зелени наелась, она наелась, и тут Петька наскочил на наше горе... - Тут Петька наскочил, - сказал пятнадцатилетний Кикин, усаживаясь и закурил папиросу. - Мужчина, она Петьке говорит, будьте настолько любезны, у меня последняя сила уходит, и как вскочит, завинтилась винтом, а ребята руки расставили, не выпущают ее из дверей, а она сыпит и сыпит... - Кикин встал, засиял глазами и захохотал. - Бежит она, а в дверях батько... Стоп, говорит, вы, без сомнения, венерическая, на этом же месте вас подрубаю, и как вытянет ее, и она, видать, хотит ему свое сказать. - И то сказать, - вступает тут, перебивая Кикина, задумчивый и нежный голос Петьки Орлова, - и то сказать, что есть жады между людьми, есть безжалостные жады... Я сказывал ей - нас трое, Анеля, возьми себе подругу, поделись сахаром, она тебе подсобит... Нет, говорит, я на себя надеюсь, что выдержу, мне троих детей прокормить, неужели я девица какая-нибудь... - Старательная женщина - уверил Петьку Гнилошкуров, все еще сидевший под моим окном, - старательная до последнего... И он умолк. Я услышал снова шум воды. Дождь попрежнему лепечет и ноет и стенает по крышам. Ветер подхватывает его и гнет на бок. Торжественное гудение труб замолкает на дворе Махно. Свет в его комнате уменьшился наполовину. Тогда встал с лавочки Гнилошкуров и переломил своим телом мутное мерещание луны. Он зевнул, заворотил рубаху, почесал живот, необыкновенно белый, и пошел в сарай спать. Нежный голос Петьки Орлова поплыл за ним по следам. - Был в Гуляй-Поле пришлый мужик Иван Голубь, - сказал Петька, - был тихий мужик, непьющий, веселый в работе, много на себя ставил и подорвался на смерть... Жалели его люди в Гуляй-Поле и всем селом за гробом пошли, чужой был, а пошли... И подойдя к самой двери сарая, Петька забормотал об умершем Иване, он бормотал все тише, душевнее. - Есть безжалостные между людей, - ответил ему Гнилошкуров, засыпая, - есть, это верное слово... Гнилошкуров заснул, с ним еще двое, и только я остался у окна. Глаза мои испытывают безгласную тьму, зверь воспоминаний скребет меня, и сон нейдет. ...Она сидела с утра на главной улице и продавала ягоды. Махновцы платили ей отменными бумажками. У нее было пухлое легкое тело блондинки. Гнилошкуров, выставив живот, грелся на лавочке. Он дремал, ждал, и женщина, спеша расторговаться, устремляла на него синие глаза и покрывалась медленным нежным румянцем. Анеля, - шепчу я ее имя, - Анеля... В щелочку Есть у меня знакомая - мадам Кебчик. В свое время, уверяет мадам Кебчик, она меньше пяти рублей "ни за какие благи" не брала. Теперь у нее семейная квартира, и в семейной квартире две девицы - Маруся и Тамара. Марусю берут чаще, чем Тамару. Одно окно из комнаты девушек выходит на улицу, другое - отдушина под потолком, в ванную. Я увидел это и сказал Фанни Осиповне Кебчик: - По вечерам вы будете приставлять лестницу к окошечку, что в ванной. Я взбираюсь на лестницу и заглядываю в комнату к Марусе. За это пять рублей. Фанни Осиповна сказала: - Ах, какой балованный мужчина! - И согласилась. По пяти рублей она получала нередко. Окошечком я пользовался тогда, когда у Маруси бывали гости. Все шло без помех, но однажды случилось глупое происшествие. Я стоял на лестнице. Электричества Маруся, к счастью, не погасила. Гость был в этот раз приятный, непритязательный и веселый малый, с безобидными этакими и длинными усами. Раздевался он хозяйственно: снимет воротник, взглянет в зеркало, найдет у себя под усами прыщик, рассмотрит его и выдавит платочком. Снимет ботинку и тоже исследует - нет ли в подошве изъяну. Они поцеловались, разделись и выкурили по папироске. Я собирался слезать. И в это мгновение я почувствовал, что лестница скользит и колеблется подо мною. Я цепляюсь за окошко и вышибаю форточку. Лестница падает с грохотом. Я вишу под потолком. Во всей квартире гремит тревога. Сбегаются Фанни Осиповна, Тамара и неведомый мне чиновник в форме министерства финансов. Меня снимают. Положение мое жалкое. В ванную входят Маруся и долговязый гость. Девушка всматривается в меня, цепенеет и говорит тихо: - Мерзавец, ах какой мерзавец... Она замолкает, обводит всех нас бессмысленным взглядом, подходит к долговязому, целует отчего-то его руку и плачет. Плачет и говорит, целуя: - Милый, боже мой, милый... Долговязый стоит дурак дураком. У меня непреодолимо бьется сердце. Я царапаю себе ладони и ухожу к Фанни Осиповне. Через несколько минут Маруся знает все. Все известно и все забыто. Но я думаю: отчего девушка целовала долговязого? - Мадам Кебчик, - говорю я, - приставьте лестницу в последний раз. Я дам вам десять рублей. - Вы слетели с ума, как ваша лестница, - отвечает хозяйка и соглашается. И вот я снова стою у отдушины заглядываю снова и вижу - Маруся обвила гостя тонкими руками, она целует его медленными поцелуями и из глаз у нее текут слезы. - Милый мой, - шепчет она, - боже мой, милый мой, - и отдается со страстью возлюбленной. И лицо у нее такое, как будто один есть у нее в мире защитник - долговязый. И долговязый деловито блаженствует. Ходя Неумолимая ночь. Разящий ветер. Пальцы мертвеца перебирают обледенелые кишки Петербурга. Багровые аптеки стынут на углах. Фармацевт уронил набок расчесанную головку. Мороз взял аптеку за фиолетовое сердце, и сердце аптеки издохло. Никого на Невском. Чернильные пузыри лопаются в небе. Два часа ночи. Неумолимая ночь. Девка и личность сидят на перилах кафэ "Бристоль". Две скулящие спины. Две иззябшие вороны на голом кусте. - ...Ежели волей сатаны вы наследуете усопшему императору, то ведите за собой народные массы, матереубийцы... Но, шалишь... Они держатся на латышах, а латыши - это монголы, Глафира. У личности по обеим сторонам лица висят щеки, как мешки старьевщика. У личности в порыжелых зрачках бродят раненые коты. - ...Христом молю вас, Аристарх Терентьич, отойдите на Надеждинскую. Когда я с мужчиной - кто же познакомится?.. Китаец в кожаном проходит мимо. Он поднимает буханку хлеба над головой. Он отмечает голубым ногтем линию на корке. Фунт. Глафира поднимает два пальца. Два фунта. Тысяча пил стонет в окостенелом снегу переулков. Звезда блестит в чернильной тверди. Китаец остановившись бормочет сквозь стиснутые зубы: - Ты грязный, э? - Я чистенькая, товарищ. - Фунт. На Надеждинской зажигаются зрачки Аристарха. - Милый, - хрипло говорит девка, - со мной папаша крестный... Ты разрешишь ему поспать у стенки?.. Китаец медлительно кивает головой. О мудрая важность Востока! - Аристарх Терентьич, - прижимаясь к струящемуся кожаному плечу, кличет девка небрежно, - мой знакомый просют вас до себе в компанию... Личность полна оживления. - По причинам от дирекции не зависящим - не у дел, - шепчет она, играя плечами, - а было прошлое с кое-какой начинкой. Именно. Весьма лестно познакомиться - Шереметев. В гостинице им дали ханжи и не потребовали денег. Поздно ночью китаец слез с кровати и пошел во тьму. - Куда? - просипела Глафира, суча ногами. Китаец подошел к Аристарху, всхрапывавшему на полу у рукомойника. Он тронул старика за плечо и показал глазами на Глафиру. - Отчего же, Васюк, - пролепетал с полу Аристарх, - ты обязательный, право. - И мелким шажком побежал к кровати. - Уйди, пес, - сказала Глафира, - убил меня твой китаец. - Она не слушается, Васюк, - прокричал Аристарх поспешно, - ты приказал, а она не слушается. - Ми, друг, - сказал китаец. - Он можно. Э, стерфь... - Вы пожилые, Аристарх Терентьич, - прошептала девушка, укладывая к себе старика, - а какое у вас понятие? Точка. Исусов грех Жила Арина при номерах на парадной лестнице, а Серега на черной младшим дворником. Был промежду них стыд. Родила Арина Сереге на прощеное воскресенье двойню. Вода текет, звезда сияет, мужик ярится. Произошла Арина в другой раз в интересное положение, шестой месяц котится, они, бабьи месяцы, катючие. Сереге в солдаты иттить. Вот запятая. Арина возьми и скажи: - Дожидаться тебя мне, Сергуня, нет расчета. Четыре года мы будем в разлуке, за четыре года мало-мало, а троих рожу. В номерах служить подол заворотить. Кто прошел - тот господин, хучь еврей, хучь всякий. Придешь ты со службы - утроба у мине утомленная, женщина я буду сношенная, рази я до тебя досягну? - Дисвительно, - качнул головой Серега. - Женихи при мне сейчас находятся: Трофимыч подрядчик, большие грубияне, да Исай Абрамыч, старичек, Николо-Святской церкви староста, слабосильный мужчина, да мне сила ваша злодейская с души воротит, как на духу говорю, замордовали совсем... Рассыплюсь я от сего числа через три месяца, отнесу младенца в Воспитательный и пойду за них замуж. Серега это услыхал, снял с себя ремень, перетянул Арину геройски, по животу норовит. - Ты, - говорит ему баба, - до брюха не очень клонись, твоя ведь начинка, не чужая. Было тут бито-колочено, текли тут мужичьи слезы, текла тут бабья кровь, однако ни свету ни выходу. Пришла тогда баба к Исусу Христу и говорит: - Так и так, господи Исусе. Я баба Арина с номерей Мадрид и Лувр, что на Тверской. В номерах служить подол заворотить. Кто прошел - тот господин, хучь еврей хучь всякий. Ходит тут по земле раб твой, младший дворник Серега. Родила я ему в прошлом годе на прощеное воскресенье двойню... И все она господу расписала. - А ежели Сереге в солдаты вовсе не пойтить - возомнил тут спаситель. - Околоточный, небось, потащит... - Околоточный, - поник главою господь, - я об ем не подумал... Слышишь, а ежели тебе в чистоте пожить?.. - Четыре то года - ответила баба. - Тебя послушать - всем людям разживотиться надо, у тебя это давняя повадка, а приплод где возьмешь? Ты меня толком облегчи. Навернулся тут на господнии щеки румянец, задела его баба за живое, однако смолчал. В ухо себя не поцелуешь, это и богу ведомо. - Вот что раба божия, славная грешница дева Арина - возвестил тут господь во славе своей, - шаландается у меня на небесах ангелок, Альфредом звать, совсем от рук отбился, все плачет: что это вы, господи, меня на двадцатом году жизни в ангелы произвели, когда я вполне бодрый юноша. Дам я тебе, угодница, Альфреда ангела на четыре года в мужья. Он тебе и молитва, он тебе и защита, он тебе и хахаль. А родить от него не токмо что ребенка, а и утенка немыслимо, потому забавы в нем много, а серьезности нет. - Это мне и надо, - взмолилась дева Арина, - я от их серьезности почитай три раза в два года помираю... - Будет тебе сладостный отдых, дитя божие Арина, будет тебе легкая молитва, как песня. Аминь. На том и порешили. Привели сюда Альфреда. Щуплый парнишка, нежный, за голубыми плечиками два крыла колышутся, играют розовым огнем, как голуби в небесах плещутся. Облапила его Арина, рыдает от умиления, от бабьей душевности. - Альфредушко, утешеньишко мое, суженый ты мой... Наказал ей господь, что как в постель ложиться - ангелу крылья сымать надо, они у него на задвижках, вроде как дверные петли, сымать и в чистую простыню на ночь заворачивать, потому при каком-нибудь метании крыло сломать можно, оно ведь из младенческих вздохов состоит, не более того. Благословил сей союз господь в последний раз, призвали к этому делу архиерейский хор, весьма громогласное пение оказали, закуски никакой, а-ни-ни, не полагается, и побежали Арина с Альфредом обнявшись по шелковой лестничке вниз на землю. Достигли Петровки, вон ведь куда баба метнула, купила она Альфреду, (он, между прочим, не то что без порток, а совсем натуральный был), купила она ему лаковые полсапожки, триковые брюки в клетку, егерскую фуфайку, жилетку из бархата электрик. - Остальное, говорит, - мы, дружочек, дома найдем... В номерах Арина в тот день не служила, отпросилась. Пришел Серега скандалить, она к ему даже не вышла, а сказала из-за двери: - Сергей Нифантьич, я себе ноги мыю и просю вас без скандалу удалиться... Ни слова не сказал, ушел. Это уже ангельская сила начала себя оказывать. А ужин Арина сготовила купецкий, эх, чертовское в ней было самолюбие. Полштоф водки, вино особо, сельдь дунайская с картошкой, самовар чаю. Альфред, как эту земную благодать вкусил, так его и сморило. Арина, в момент, крылышки ему с петель сняла, упаковала, самого в постелю снесла. Лежит у нее в пуховой перине, на драной многогрешной постеле белоснежное диво, неземное сияние от него исходит, лунные столбы в перемежку с красным ходят по комнате, на лучистых ногах качаются. И плачет Арина и радуется, поет и молится. Выпало тебе, Арина, неслыханное на этой побитой земле, благословенна ты в женах. Полштоф до дна выпили. Оно и сказалось. Как заснули - она на Альфреда брюхом раскаленным, шестимесячным, Серегиным - возьми и навались. Мало ей с ангелом спать, мало ей того, что никто рядом на стенку не плюет, не храпит, не сопит, мало ей этого, ражей бабе, яростной, так нет, еще бы пузо греть, пузо вспученное и горючее. И задавила она ангела божия, задавила с пьяну да с угару на радостях, задавила, как младенца недельного, под себя подмяла и пришел ему смертный конец, и с крыльев, в простыню завороченных, бледные слезы закапали. А пришел рассвет - деревья гнутся долу. В далеких лесах северных каждая елка попом сделалась, каждая елка преклонила колени. Снова стоит баба перед престолом господним, широка в плечах, могуча, на красных руках ее юный труп лежит. - Воззри, господи. Тут Исусово кроткое сердце не выдержало, проклял он в сердцах женщину: - Как повелось на земле, так и с тобой поведется, Арина. Что-ж, господи, - отвечает ему женщина неслышным голосом - я ли свое тяжелое тело сделала, я ли водку курила, я ли бабью душу одинокую, глупую выдумала... - Не желаю я с тобой возжаться, - восклицает господь Исус - задавила ты мне ангела, ах, ты паскуда... И кинуло Арину гнойным ветром на землю, на Тверскую улицу, в присужденные ей номера - Мадрид и Лувр. А там уже море по колено. Серега гуляет на последях, как он есть новобранец. Подрядчик Трофимыч только что из Коломны приехал, увидел Арину, какая она здоровая да краснолицая. - Ах, ты пузанок, - говорит, и тому подобное. Исай Абрамыч, старичек, об этом пузанке прослышав, тоже гнусавит: - Я, - говорит, - не могу с тобой закон иметь после произошедшего, однако, тем же порядком полежать могу... Ему бы в матери сырой земле лежать, а не то, что как нибудь иначе, однако и он в душу поплевал. Все точно с цепи сорвались - кухонные мальчики, купцы и инородцы. Торговый человек - он играет. И вот тут сказке конец. Перед тем как родить, потому что время три месяца уже отчеканило, вышла Арина на черный двор, за дворницкую, подняла свой ужасно громадный живот к шелковым небесам и промолвила бессмысленно: - Вишь, господи, вот пузо. Барабанят по ем ровно горох. И что это такое - не пойму. И понять этого, господи, не желаю. Слезами омыл Исус Арину в ответ, на колени стал спаситель. - Прости меня, Аринушка, бога грешного, и что я это с тобою исделал... - Нету тебе моего прощения, Исус Христос, - отвечает ему Арина, - нету. Сказка про бабу Жила была баба, Ксенией звали. Грудь толстая, плечи круглые, глаза синие. Вот какая баба была. Кабы нам с вами! Мужа на войне убили. Три года баба без мужа прожила, у богатых господ служила. Господа на день три раза горячее требовали. Дровами не топили никак, - углем. От углей жар невыносимый, в углях огненные розы тлеют. Три года баба для господ готовила и честная была с мужчинами. А грудь-то пудовую куда денешь? Вот подите же! На четвертый год к доктору пошла, говорит: - В голове у меня тяжко: то огнем полыхает, а то слабну... А доктор возьми да ответь: - Нешто у вас на дворе мало парней бегает? Ах ты, баба... - Не осмелиться мне, - плачет Ксения: - нежная я... И верно, что нежная. Глаза у Ксении синие с горьковатою слезой. Старуха Морозиха тут все дело спроворила. Старуха Морозиха на всю улицу повитуха и знахарка была. Такие до бабьего чрева безжалостные. Им бы паровать, а там хоть трава не расти. - Я, - грит, - тебя, Ксения, обеспечу. Суха земля потрескалась. Ей божий дождик надобен. В бабе грибок ходить должен, сырой, вонюченькой. И привела. Валентин Иванович называется. Неказист, да затейлив - умел песни складать. Тела никакого, волос длинный, прыщи радугой переливаются. А Ксении бугай, что ли, нужен? Песни складает и мужчина - лучше во всем мире не найти. Напекла баба блинов со сто, пирог с изюмом. На кровати у Ксении три перины положены, а подушек шесть, все пуховые, - катай, Валя! Приспел вечер, сбилась компания в комнатенке за кухней, все по стопке выпили. Морозиха шелковый платочек надела, вот ведь какая почтенная. А Валентин бесподобные речи ведет: - Ах, дружочек мой Ксения, заброшенный я на этом свете человек, замордованный я юноша. Не думайте обо мне как-нибудь легкомысленно. Придет ночь со звездами и с черными веерами - разве выразишь душу в стихе? Ах, много во мне этой застенчивости... Слово по слово. Выпили, конечно, водки две бутылки полных, а вина и все три. Много не говорить, а пять рублей на угощение пошло, - не шутка! Валентин мой румянец получил прямо коричневый и стихи сказывает таково зычно. Морозиха от стола тогда отодвинулась. - Я, - говорит, - Ксеньюшка, отнесусь, господь со мной, - промеж вас любовь будет. Как, - говорит, - вы на лежанку ляжете, ты с него сапоги сними. Мужчины, - на них не настираешься... А хмель-то играет. Валентин себя как за волосы цапнет, крутит их. - У меня, - говорит, - виденья. Я как выпью - у меня виденья. Вот вижу я - ты, Ксения, мертвая, лицо у тебя омерзительное. А я поп - за твоим гробом хожу и кадилом помахиваю. И тут он, конечно, голос поднял. Ну, не больше чем женщина, она-то. Само собой она уже и кофточку невзначай расстегнула. - Не кричите, Валентин Иванович, - шепчет баба, - не кричите, хозяева услышат... Ну, рази остановишь, когда ему горько сделалось? - Ты меня вполне обидела, - плачет Валентин и качается, - ах, люди-змеи, чего захотели, душу купить захотели... Я, - грит, - хоть и незаконнорожденный, да дворянский сын... видала, кухарка? - Я вам ласку окажу, Валентин Иванович... - Пусти. Встал и дверь распахнул. - Пусти. В мир пойду. Ну, куда ему итти, когда он, голубь, пьяненькой. Упал на постелю, обрыгал, извините, простынки и заснул, раб божий. А Морозиха уж тут. - Толку не будет, - говорит, - вынесем. Вынесли бабы Валентина на улицу и положили его в подворотне. Воротились, а хозяйка ждет уже в чепце и в богатейших кальсонах; кухарке своей замечание сделала. - Ты по ночам мужчин принимаешь и безобразишь тоже самое. Завтра утром получи вид и прочь из моего честного дома. У меня, - говорит, - дочь-девица в семье... До синего рассвету плакала баба в сенцах, скулила: - Бабушка Морозиха, ах, бабушка Морозиха, что ты со мной, с молодой бабой, исделала? Себя мне стыдно, и как я глаза на божий свет подыму, и что я в ем, в божьем свете, увижу?.. Плачет баба, жалуется, среди изюмных пирогов сидючи, среди снежных пуховиков, божьих лампад и виноградного вина. И теплые плечи ее колышутся. - Промашка, - отвечает ей Морозиха, - тут попроще был надобен, нам Митюху бы взять... А утро завело уж свое хозяйство. Молочницы по домам уже ходят. Голубое утро с изморозью.   Баграт-оглы и глаза его быка Я увидел у края дороги быка невиданной красоты. Склонившись над ним, плакал мальчик. - Это Баграт-Оглы, - сказал заклинатель змей, поедавший в стороне скудную трапезу. - Баграт-Оглы, сын Кязима. Я сказал: - Он прекрасен, как двенадцать лун. Заклинатель змей сказал: - Зеленый плащ пророка никогда не прикроет своевольной бороды Кязима. Он был сутяга, оставивший своему сыну нищую хижину, тучных жен и бычка, к которому не было пары. Но Алла велик... - Алла иль Алла, - сказал я. - Алла велик, - повторил старик, отбрасывая от себя корзину с змеями. - Бык вырос и стал могущественнейшим быком Анатолии. Мемед-хан, сосед, заболевший завистью, оскопил его этой ночью. Никто не приведет больше к Баграт-Оглы коров, ждущих зачатия. Никто не заплатит Баграт-Оглы ста пиастров за любовь его быка. Он нищ - Баграт-Оглы. Он рыдает у края дороги. Безмолвие гор простирало над нами лиловые знамена. Снега сияли на вершинах. Кровь стекала по ногам изувеченного быка и закипала в траве. И, услышав стон быка, я заглянул ему в глаза и увидел смерть быка и свою смерть и пал на землю в неизмеримых страданиях. - Путник, - воскликнул тогда мальчик с лицом, розовым, как заря, - ты извиваешься, и пена клокочет в углах твоих губ. Черная болезнь вяжет тебя канатами своих судорог. - Баграт-Оглы, - ответил я изнемогая, - в глазах твоего быка я нашел отражение всегда бодрствующей злобы соседей наших Мемед-ханов. В их влажной глубине я нашел зеркала, в которых разгораются зеленые костры измены соседей наших Мемед-ханов. Мою юность, убитую бесплодно, увидел я в зрачках изувеченного быка и мою зрелость, пробивавшуюся сквозь колючие изгороди равнодушия. Пути Сирии, Аравии и Курдистана, измеренные мною трижды, нахожу я в глазах твоего быка, о, Баграт-Оглы, и их плоские пески не оставляют мне надежды. Ненависть всего мира вползает в отверстые глазницы твоего быка. Беги же от злобы соседей наших Мамед-ханов, о, Баграт-Оглы, и пусть старый заклинатель змей взвалит на себя корзину с удавами и бежит с тобою рядом... И, огласив ущелье стоном, я поднялся на ноги. Я ощутил аромат эвкалиптов и ушел прочь. Многоголовый рассвет взлетел над горами, как тысяча лебедей. Бухта Трапезунда блеснула вдали сталью своих вод. И я увидел море и желтые борты фелюг. Свежесть трав переливалась на развалинах византийской стены. Базары Трапезунда и ковры Трапезунда предстали предо мной. Молодой горец встретился мне у поворота в город. На вытянутой руке его сидел кобчик с закованной лапой. Походка горца была легка. Солнце всплывало над нашими головами. И внезапный покой сошел в мою душу скитальца. У батьки нашего Махно Шестеро махновцев изнасиловали минувшей ночью прислугу. Проведав об этом на утро, я решил узнать, как выглядит женщина после изнасилования, повторенного шесть раз. Я застал ее в кухне. Она стирала, наклонившись над лоханью. Это была толстуха с цветущими щеками. Только неспешное существование на плодоносной украинской земле может налить еврейку такими коровьими соками. Ноги девушки жирные, кирпичные, раздутые, как шары, воняли приторно, как только что вырезанное мясо. И мне показалось, что от вчерашней ее девственности остались только щеки, воспламененные более обыкновенного, и глаза, устремленные книзу. Кроме прислуги, в кухне сидел еще казаченок Кикин, рассыльный штаба батьки нашего Махно. Он слыл в штабе дурачком и ему ничего не стоило пройтись на голове в самую неподходящую минуту. Не раз случалось мне заставать его перед зеркалом. Выгнув ногу с продранной штаниной, он подмигивал самому себе, хлопал по голому мальчишескому пузу, неистово пел и корчил победоносные гримасы, от которых сам же и помирал со смеху. Сегодня я снова застал его за особенной работой: он наклеивал на германскую каску полосы золоченой бумаги. - Ты скольких вчера отпустила, Рухля? - сказал он и, сощурив глаза, осмотрел свою разукрашенную каску. Девушка молчала. - Ты шестерых отпустила, - продолжал мальчик, - а есть которые бабы до двадцати человек могут отпустить. - Принеси воды, - сказала девушка. Кикин принес со двора ведро воды. Шаркая босыми ногами, он прошел потом к зеркалу, нахлобучил на себя каску с золотыми лентами и внимательно осмотрел свое отражение. Потом вид зеркала увлек его. Засунув пальцы в ноздри, мальчик жадно следил за тем, как изменяется под давлением изнутри форма его носа. - Я из штаба уйду, - обернулся он к еврейке, - ты никому не сказывай, Рухля. Стеценко в эскадрон меня берет. Там по крайности обмундирование, в чести будешь, и товарищей найду бойцовских, не то, что здесь, барахольная команда... Вчера, как тебя поймали, а я за голову держал, я Матвей Васильичу говорю: что же, говорю, Матвей Васильич, вот уже четвертый переменяется, а я все держу, да держу. Вы уже второй раз, Матвей Васильич, сходили, а когда я есть малолетний мальчик и не вашей компании, так меня каждый может обижать... Ты, Рухля, сама небось слыхала евонные эти слова, мы, - говорит, - Кикин, никак тебя не обидим, вот дневальные все пройдут, потом и ты сходишь... Так вот они меня и допустили, как же... Это когда они тебя уже в лесок тащили, Матвей Васильич мне и говорит: сходи, Кикин, ежели желаешь. Нет, - говорю, - Матвей Васильич, не желаю я опосля Васьки ходить, всю жизнь плакаться... Кикин сердито засопел и умолк. Он лег на пол и уставился в даль, - босой, длинный, опечаленный, с голым животом и сверкающей каской поверх соломенных волос. - Вот народ рассказывает за махновцев, за их геройство, - произнес он угрюмо, - а мало-мало соли с ними поешь, так вот они - видно, что каждый камень за пазухой держит... Еврейка подняла от лохани свое налитое кровью лицо, мельком взглянула на мальчика и пошла из кухни тем трудным шагом, какой бывает у кавалериста, когда он после долгого перехода ставит на землю затекшие ноги. Оставшись один, мальчик обвел кухню скучающим взглядом, вздохнул, уперся ладонями в пол, закинул ноги и, не шевеля торчащими пятками, быстро заходил на руках. Гедали Из книги Конармия В субботние кануны меня томит густая печаль воспоминаний. Когда-то в эти вечера мой дед поглаживал желтой бородой томы Ибн-Эзра. Старуха моя в кружевной наколке ворожила узловатыми пальцами над субботней свечей и сладко рыдала. Детское сердце раскачивалось в эти вечера, как кораблик на заколдованных волнах. О, истлевшие талмуды моего детства! О, густая печаль воспоминаний! Я кружу по Житомиру и ищу робкой звезды. У древней синагоги, у ее желтых и равнодушных стен старые евреи продают мел, синьку, фитили - евреи с бородами пророков, с страстными лохмотьями на впалой груди... Вот предо мною базар и смерть базара. Убита жирная душа изобилия. Немые замки висят на лотках, и гранит мостовой чист, как лысина мертвеца. Она мигает и гаснет - робкая звезда... Удача пришла ко мне позже, удача пришла перед самым заходом солнца. Лавка Гедали спряталась в наглухо закрытых торговых рядах. Диккенс, где была в этот день твоя величественная ласковая тень? Ты увидел бы в этой лавке древностей золоченые туфли и корабельные канаты, старинный компас и чучело орла, охотничий винчестер с выгравированной датой - 1810 и сломанную кастрюлю. Старый Гедали похаживает вокруг своих сокровищ в розовой пустоте вечера - маленький хозяин в дымчатых очках и в зеленом сюртуке до полу. Он потирает белые ручки, он щиплет сивую бороденку и, склонив голову, внимательно слушает невидимые голоса, слетевшиеся к нему. Эта лавка, как коробочка любознательного и важного мальчика, из которого выйдет профессор ботаники. В этой лавке есть и пуговица, и мертвая бабочка, и маленького хозяина ее зовут Гедали. Все ушли с базара, Гедали остался. И он вьется в лабиринте из глобусов, черепов и мертвых цветов, помахивая над своею коробочкой пестрой метелкой из петушиных перьев и сдувает пыль с умерших цветов. И вот - мы сидим на боченках из-под пива. - Гедали свертывает и разматывает узкую бороду. Его цилиндр покачивается над нами, как черная башенка. Теплый воздух течет мимо нас. Небо меняет цвета. Нежная кровь льется из опрокинутой бутылки там вверху и меня обволакивает легкий запах тления. - Революция - скажем ей да, но разве субботе мы скажем нет? - так начинает Гедали и обвивает меня шелковыми ремнями своих дымчатых глаз. - Да, кричу я революции, - да, кричу я ей, но она прячется от меня и высылает вперед одну только стрельбу... - В закрывшиеся глаза не входит солнце, - отвечаю я старику, - но мы распорем закрывшиеся глаза, Гедали, мы распорем их... - Поляк закрыл мне глаза, - шепчет старик чуть слышно, - поляк, злая собака. Он берет еврея и вырывает ему бороду, ах, пес. И вот его бьют, злую собаку. Это замечательно, это революция. И потом тот, который бил поляка, говорит мне: отдай на учет твой граммофон, Гедали. - Я люблю музыку, пани, - отвечаю я революции. Ты не знаешь, что ты любишь, Гедали, я - стрелять в тебя буду, и тогда ты это узнаешь, и я не могу не стрелять, Гедали, потому что я - революция... - Она не может не стрелять, Гедали, - говорю я старику, перебивая его, - потому что она революция... - Но поляк стрелял, мой ласковый пан, потому, что он контр-революция; вы стреляете потому, что вы - революция. А революция, это уже удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция - это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же скажет Гедали, где революция, где контр-революция? Я учил когда-то Талмуд, я люблю комментарии Раше и песни Маймонида. И еще другие понимающие люди есть в Житомире. И вот мы все, ученые люди; мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где сладкая революция?.. Старик умолк. И мы увидели первую звезду, пробивавшуюся вдоль млечного пути. - Заходит суббота, - с важностью произнес Гедали, - евреям надо в синагогу. - Пане товарищ, - сказал он вставая, и цилиндр, как черная башенка, закачался на его голове, - привезите в Житомир немножко хороших людей. Ай, в нашем городе недостача, ай, недостача! Привезите добрых людей, и мы отдадим им все граммофоны. Мы не невежды. Интернационал - мы знаем, что такое Интернационал. И я хочу Интернационала добрых людей, я хочу, чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории. Вот, душа, кушай пожалуйста, имей от жизни свое удовольствие... Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают... - Его кушают с порохом, - ответил я старику, - и приправляют лучшей кровью... И вот она взошла на свое кресло из синей тьмы, юная суббота. - Гедали, - говорю я, - сегодня пятница, и уже настал вечер. Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?.. - Нету, - отвечает мне Гедали, навешивая замок на свою коробочку, - нету. Есть рядом харчевня, и хорошие люди торговали в ней, но там уже не кушают, там плачут... И он застегнул свой зеленый сюртук на три костяные пуговицы. Он обмахал себя петушиными перьями, поплескал водицы на мягкие ладони и удалился - крохотный, одинокий, мечтательный, в черном цилиндре, и с большим молитвенником подмышкой. Заходит суббота. Гедали - основатель несбыточного Интернационала - шел в синагогу молиться. Миниатюры I. Линия и цвет. (Истинное происшествие) Александра Федоровича Керенского я увидел впервые двадцатого декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года в обеденной зале санатории Олила. Нас познакомил присяжный поверенный Зацареный из Туркестана. О Зацареном я знал, что он сделал себе обрезание на сороковом году жизни. Великий князь Петр Николаевич, опальный безумец, сосланный в Ташкент, дорожил дружбой Зацареного. Великий князь этот ходил по улицам Ташкента нагишом, женился на казачке, ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед образом Иисуса Христа и осушил беспредельные равнины Аму-Дарьи. Зацареный был ему другом. Итак - Олила. В десяти километрах от нас сияли синие граниты Гельсингфорса. О, Гельсингфорс, любовь моего сердца. О, небо, текущее над эспланадой и улетающее, как птица. Итак - Олила. Северные цветы тлеют в вазах. Оленьи рога распростерлись на сумрачных плафонах. В обеденной зале пахнет сосной, прохладной грудью графини Тышкевич и шелковым бельем английских офицеров. За столом рядом с Керенским сидит учтивый выкрест из департамента полиции. От него направо - норвежец Никкельсен, владелец китобойного судна. Налево - графиня Тышкевич, прекрасная, как Мария-Антуанетта. Керенский съел три сладких и ушел со мною в лес. Мимо нас пробежала на лыжах фрекен Кирсти. - Кто это? - спросил Александр Федорович. - Это дочь Никкельсена, фрекен Кирсти, - сказал я, - как она хороша. Потом мы увидели вейку старого Иоганеса. - Кто это? - спросил Александр Федорович. - Это старый Иоганес, - сказал я, - он везет из Гельсингфорса коньяк и фрукты. Разве вы не знаете кучера Иоганеса? - Я знаю здесь всех, - ответил Керенский, - но я никого не вижу. - Вы близоруки, Александр Федорович? - Да, я близорук. - Нужны очки, Александр Федорович. - Никогда. Тогда я сказал с юношеской живостью: - Вы не только слепы, вы почти мертвы. Линия, божественная черта, властительница мира, ускользнула от вас навсегда. Мы ходим с вами по саду очарований, в неописуемом финском лесу. До последнего нашего часа мы не узнаем ничего лучшего. И вот вы не видите обледенелых и розовых краев водопада, там у реки. Плакучая ива, склонившаяся над водопадом - вы не видите ее японской резьбы. Красные стволы сосен осыпаны снегом. Зернистый блеск роится в снегах. Он начинается мертвенной линией, прильнувшей к дереву, и на поверхности, волнистой, как линия Леонардо, увенчан отражением пылающих облаков. А шелковый чулок фрекен Кирсти и линия ее уже зрелой ноги? Купите очки, Александр Федорович, заклинаю вас. - Дитя, - ответил он, - не тратьте пороху. Полтинник за очки, это - единственный полтинник, который я сберегу. Мне не нужна ваша линия, низменная, как действительность. Вы живете не лучше учителя тригонометрии, а я объят чудесами даже в Клязьме. Зачем мне веснушки на лице фрекен Кирсти, когда я, едва различая ее, угадываю в этой девушке все то, что я хочу угадать? Зачем мне облака на этом чухонском небе, когда я вижу мечущийся океан над моей головой? Зачем мне линии - когда у меня есть цвета? Весь мир для меня - гигантский театр, в котором я единственный зритель без бинокля. Оркестр играет вступление к третьему акту, сцена от меня далеко, как во сне, сердце мое раздувается от восторга, я вижу пурпурный бархат на Джульете, лиловые шелка на Ромео и ни одной фальшивой бороды... И вы хотите ослепить меня очками за полтинник... Вечером я уехал в город. О, Гельсингфорс, пристанище моей мечты... А Александра Федоровича я увидел через полгода, в июне семнадцатого года, когда он был верховным главнокомандующим российскими армиями и хозяином наших судеб. В тот день Троицкий мост был разведен. Путиловские рабочие шли на арсенал. Трамвайные вагоны лежали на улицах плашмя, как издохшие лошади. Митинг был назначен в Народном Доме. Александр Федорович произнес речь о России - матери и жене. Толпа удушала его овчинами своих страстей. Что увидел в ощетинившихся овчинах - он, единственный зритель без бинокля? Не знаю. Но вслед за ним на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не оставлявшим никакой надежды: - Товарищи и братья... II. Пан Аполек Прелестная и мудрая жизнь пана Аполека ударила мне в голову, как старое вино. В Новоград-Волынске, в наспех смятом городе, среди скрученных развалин, судьба бросила мне под ноги укрытое от мира Евангелие. Окруженный простодушным сиянием нимбов, я дал тогда обет следовать величественному примеру пана Аполека. И сладость мечтательной злобы, горькое презрение к псам и свиньям человечества, огонь молчаливого и упоительного мщения - я принес их в жертву новому обету. В квартире бежавшего новоградского ксендза висела высоко на стене икона. Под ней была подпись "Смерть Крестителя". Не колеблясь, признал я в Иоанне изображение человека, мною виденного когда-то. Я помню: между прямых и светлых стен стояла паутинная тишина летнего утра. У подножья картины был положен солнцем прямой луч. В нем роилась блещущая пыль. Прямо на меня из синей глубины ниши спускалась длинная фигура Иоанна. Черный плащ торжественно висел на этом неумолимом теле, отвратительно худом. Капли крови блистали в круглых застежках плаща. Голова Иоанна была косо срезана с ободранной шеи. Она лежала на глиняном блюде, крепко взятом большими и желтыми пальцами воина. Лицо мертвеца показалось мне знакомым. Предвестие тайны коснулось меня. На глиняном блюде лежала мертвая голова, списанная с пана Ромуальда, помощника бежавшего ксендза. Из оскаленного рта его, цветисто сияя чешуей, свисало крохотное туловище змеи. Ее головка, нежно розовая, полная оживления, могущественно оттеняла глубокий фон плаща. Я подивился великолепному искусству мастера и мрачной его выдумке. Тем удивительнее показалась мне на следующий день краснощекая Богоматерь, висевшая над супружеской кроватью пани Элизы, экономки старого ксендза. На обоих полотнах лежала печать одной и той же кисти. Мясистый лик Богоматери - это был портрет с пани Элизы. И тут я приблизился к разгадке новоградских икон. Разгадка вела на кухню к пани Элизе, где душистыми вечерами собирались тени старой холонской Польши с юродивым художником во главе. Но был ли юродивым пан Аполек, населивший ангелами пригородные села и произведший в святые хромого выкреста Янека? Он пришел сюда со слепым Готфридом тридцать лет тому назад в невидный летний день. Приятели подошли к корчме Шмереля, что стоит на Ровенском шоссе, в двух верстах от городской черты. В правой руке у Аполека был ящик с красками, левой он вел слепого гармониста. Певучий шаг их немецких башмаков, окованных гвоздями, звучал спокойствием и надеждой. С тонкой шеи Аполека свисал канареечный шарф, три шоколадных перышка покачивались на тирольской шляпе слепого Готфрида. В корчме, на подоконнике, пришельцы разложили краски и гармонии. Художник размотал свой шарф, нескончаемый, как лента ярмарочного фокусника. Потом он вышел во двор, разделся до-нага и облил студеною водой свое розовое узкое и хилое тело. Жена Шмереля принесла гостям изюмной водки и миску благовонной зразы. Насытившись, Готфрид положил гармонию на свои острые колени. Он вздохнул, откинул голову и пошевелил худыми пальцами. Звуки гейдельбергских песен огласили прокопченные стены еврейского шинка. Аполек подпевал слепцу дребезжащим голосом. Все это выглядело так, как будто из костела святой Индегильды перенесли к Шмерелю орган и на органе рядышком уселись музы в пестрых ватных шарфах и подкованных немецких башмаках. Гости пели до заката, потом они уложили в холщевые мешки гармонию и краски, и пан Аполек с низким поклоном передал Брайне, жене корчмаря, лист бумаги. - Милостивая пани Брайна, - сказал он, - примите от бродячего художника, крещеного христианским именем Аполинария, этот ваш портрет, как знак холопской нашей признательности, как свидетельство роскошного вашего гостеприимства. Если бог Исус продлит мои дни и укрепит мое искусство, я вернусь, чтобы переписать красками этот портрет. К волосам вашим подойдут жемчуга, и на груди мы припишем изумрудное ожерелье. На небольшом листе бумаги красным карандашом, карандашом, красным и мягким, как глина, было изображено смеющееся лицо пани Брайны, обрамленное медными кудрями. - Мои деньги, - вскричал Шмерель, когда увидел портрет своей жены. Но постояльцы были уже далеко. Шмерель схватил палку и пустился в погоню. Но по дороге он вспомнил вдруг розовое тело Аполека, залитое водой, и солнце у него на дворике, и тихий звон гармонии. И Шмерель смутился духом и, отложив палку, вернулся к себе домой. На следующее утро Аполек представил новоградскому ксендзу диплом об окончании Мюнхенской академии и разложил перед ним двенадцать картинок на темы из Священного Писания. Картины были написаны маслом на тонких пластинках кипарисного дерева. И патер увидел на своем столе горящий пурпур мантий, блеск смарагдовых полей и цветистые покрывала, накинутые на светящиеся равнины Палестины. Святые пана Аполека, весь этот несравненный набор ликующих и простоватых старцев, седобородых, плечистых, краснолицых, был втиснут в потоки шелка и могучих вечеров. В тот же день пан Аполек получил заказ на роспись нового костела. И за бенедиктином патер сказал художнику: - Санта Мария, - сказал он, - желанный пан Аполинарий, из каких чудесных областей снизошла к нам ваша столь радостная благодать?.. Аполек работал с усердием, и уже через месяц новый храм был полон блеяния стад, пыльного золота закатов и палевых коровьих сосцов. Буйволы с истертой кожей влеклись в упряжке, собаки с розовыми мордами бежали впереди отары и в колыбелях, подвешенных к прямым стволам пальм, качались тучные младенцы. Коричневые рубища францисканцев окружали колыбель. Толпа волхвов была изрезана сверкающими лысинами и морщинами, кровавыми, как раны. В толпе волхвов мерцало лисьей усмешкой старушечье личико Льва XIII, и сам новоградский ксендз, перебирая одной рукой китайские резные четки, благословлял другой, свободной, новорожденного Исуса. Пять месяцев ползал Аполек, заключенный в свое деревянное сиденье, вдоль стен, вдоль купола и на хорах. - У вас пристрастие к знакомым лицам, желанный пан Аполек, - сказал однажды ксендз, узнав себя в одном из волхвов и пана Ромуальда в отрубленной голове Иоанна. Он улыбнулся, старый патер, и послал бокал коньяку художнику, работавшему под куполом. Потом Аполек закончил Тайную Вечерю и Побиение камнями Марии из Магдалы. В одно из воскресений он открыл расписанные стены. Именитые граждане, приглашенные ксендзом, узнали в апостоле Павле Янека, хромого выкреста, и в Марии Магдалине - еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей. Именитые граждане приказали закрыть кощунственные изображения. Ксендз обрушил угрозы на богохульника. Но Аполек не закрыл расписанных стен. Так началась неслыханная война между могущественным телом католической церкви, с одной стороны, и беспечным богомазом - с другой. Она длилась три десятилетия, война безжалостная, как страсть иезуита. Случай едва не возвел кроткого гуляку в основатели новой ереси. И тогда это был бы самый замысловатый и смехотворный боец из всех, каких знала уклончивая и мятежная история римской церкви, боец, в блаженном хмелю обходивший землю с двумя белыми мышами за пазухой и с набором тончайших кисточек в кармане. - Пятнадцать злотых за Богоматерь, двадцать пять злотых за Святое Семейство и пятьдесят злотых за Тайную Вечерю с изображением всех родственников заказчика. Враг заказчика может быть изображен в образе Иуды Искариота и за это добавляется лишних десять злотых, - так объявил Аполек окрестным крестьянам после того, как его выгнали из строющегося храма. В заказах он не знал недостатка. И когда через год, вызванная исступленными посланиями новоградского ксендза, прибыла комиссия от епископа в Житомире, она нашла в самых захудалых и зловонных хатах эти чудовищные семейные портреты, святотатственные, наивные и живописные, как цветение тропического сада. Иосифы с расчесанной на-двое сивой головой, напомаженные Исусы, многорожавшие деревенские Марии с поставленными врозь коленями - эти иконы висели в красных углах, окруженные венцами из бумажных цветов. - Он произвел вас при жизни в святые, - воскликнул викарий дубенский и новоконстантиновский, - отвечая толпе, защищавшей Аполека; - он окружил вас неизреченными принадлежностями святыни, вас, трижды впадавших в грех ослушания, тайных винокуров, безжалостных заимодавцев, делателей фальшивых весов и продавцов невинности собственных дочерей... - Ваше священство, - сказал тогда викарию колченогий Витольд, скупщик краденого и кладбищенский сторож, - в чем видит правду всемилостивейший пан Бог, кто скажет об этом темному народу? И не больше ли истины в картинах пана Аполека, угодившего нашей гордости, чем в ваших словах, полных хулы и барского гнева... Возгласы толпы обратили викария в бегство. Состояние умов в пригородах угрожало безопасности служителей церкви. Художник приглашенный на место Аполека, не решился замазать Эльку и хромого Янека. Их можно видеть и сейчас в боковом приделе новоградского костела - Янека, апостола Павла, боязливого хромца с черной клочковатой бородой деревенского отщепенца, и ее, блудницу из Магдалы, хилую и безумную, с танцующим телом и впалыми щеками. Борьба с ксендзом длилась три десятилетия. Потом казацкий разлив изгнал старого монаха из его каменного и пахучего гнезда, и Аполек - о, превратности судьбы - водворился в кухне пани Элизы. И вот я, мгновенный гость, пью по вечерам вино его беседы. Беседы о чем? О романтических временах шляхетства, об ярости бабьего фанатизма, о художнике Луке дель-Роббио и о семье плотника из Вифлеема. - Имею сказать пану писарю... - таинственно сообщает мне Аполек перед ужином. - Да, - отвечаю я, - да, Аполек, я слушаю вас... Но костельный служка, пан Робацкий, суровый и серый, костлявый и ушастый, сидит слишком близко от нас. Он развешивает перед нами поблекшие полотна молчания и неприязни. - Имею сказать пану... - шепчет Аполек и уводит меня в сторону, - что Исус, сын Марии, был женат на Деборе, иерусалимской девице незнатного рода... - О, тен чловек, - кричит в отчаянии пан Робацкий, - тен чловек не умрет на своей постели... Тего чловека забиют людове... - После ужина, - упавшим голосом шелестит Аполек, - после ужина, если пану писарю будет угодно... Мне угодно. Зажженный началом Аполековой истории, я расхаживаю по кухне и жду заветного часа. А за окном стоит ночь, как черная колонна. За окном окоченел живой и темный сад. Млечным и блещущим потоком льется под луной дорога к костелу. Земля выложена сумрачным сиянием, и ожерелья светящихся плодов повисли на кустах. Запах лилий чист и крепок, как спирт. Этот свежий яд впивается в жирное, бурливое дыхание плиты и мертвит смолистую духоту ели, разбросанной по кухне. Аполек в розовом банте и истертых розовых штанах копошится в своем углу, как доброе и грациозное животное. Стол его измазан клеем и красками. Старик работает мелкими и чистыми движениями, и тишайшая мелодическая дробь доносится из его угла. Старый Готфрид выбивает ее своими трепещущими пальцами. Слепец сидит недвижимо в желтом и масляном блеске лампы. Склонив лысый лоб, он слушает нескончаемую музыку своей слепоты и бормотанье Аполека, вечного друга. - ...И то, что говорят пану попы и евангелист Марк, и евангелист Матфей, - то не есть правда... Но правду можно открыть пану писарю, которому за пятьдесят марок я готов сделать портрет под видом блаженного Франциска на фоне зелени и неба. То был совсем простой святой, пан Франциск. И если у пана писаря есть в России невеста... Женщины любят блаженного Франциска, хотя не все женщины, пан... Так началась в углу, пахнущем елью, история о браке Исуса и Деборы. Эта девушка имела жениха, по словам Аполека. Ее жених был молодой израильтянин, торговавший слоновыми бивнями. Но брачная ночь Деборы кончилась недоумением и слезами. Женщиной овладел страх, когда она увидела мужа, приблизившегося к ее ложу. Невыносимая икотка раздула ее глотку. Она изрыгнула все съеденное ею за свадебной трапезой. Позор пал на Дебору, на отца ее, на мать ее и на весь род ее. Жених оставил ее, глумясь и сзывая своих гостей. Тогда Исус, видя необыкновенное томление женщины, жаждавшей мужа и боявшейся его, возложил на себя одежду новобрачного и, полный сострадания, соединился с Деборой, лежавшей в блевотине. Потом она вышла к гостям, шумно торжествуя и лукаво отводя взоры, как женщина, которая гордится своим падением. И только Исус стоял в стороне. Смертельная испарина выступила на его теле и пчела скорби укусила его в сердце. Никем не замеченный, он вышел из пиршественного зала и удалился в пустынную страну, на восток от Иудеи, где ждал его непреклонный Иоанн. И родился у Деборы первенец... - Где же он? - вскричал я, смеясь и ужасаясь. - Его скрыли попы, - произнес Аполек с важностью и приблизил легкий и зябкий палец к своему носу пьяницы. - Пан художник, - вскричал вдруг Робацкий, поднимаясь из тьмы, и серые уши его задвигались, - цо вы мувите? То же есть немыслимо... - Так, так, - съежился Аполек и схватил Готфрида, - так, так, пане... Он потащил слепца к выходу, но на пороге помедлил и поманил меня пальцем. - Блаженный Франциск, - прошептал он, мигая глазами, - с птицей на рукаве, с голубем или щеглом, как пану писарю будет угодно... И он исчез с слепым и вечным своим другом. - О, дурацтво, - произнес тогда Робацкий, костельный служка, - тен чловек не умрет на своей постеле... Пан Робацкий широко раскрыл рот и зевнул, как кошка. Я распрощался и ушел ночевать к себе домой, к моим обворованным евреям. По городу слонялась бездомная луна. И я шел с нею вместе, отогревая в себе неисполнимые мечты и нестройные песни. Бабель   www.pseudology.org