1989 год

Баткин Леонид Михайлович

Автор родился 29 июня 1932 в г. Харькове. Выпускник Харьковского университета. Доктор исторических наук (1992), главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований РГГУ. Специалист по истории и теории культуры, главным образом итальянского Возрождения.

Когда Сталин позвонил Пастернаку, тот вдруг сказал, что надо бы встретиться и поговорить "о жизни и смерти". Сталин в ответ немного помолчал… и повесил трубку.

У кого достанет сил охватить это воображением? Вот дребезжит обычный звонок. Аппарат висит на стене, в передней. Или стоит на столике. Вы подходите, подносите к уху мембрану. Все происходит просто в квартире. Допустим, после ужина… И с вами говорит Сталин.

Земное течение человеческой жизни приостанавливается, слегка раздвигается вселенская завеса, в этот мир нежданно вступает потусторонняя сила, божественная либо сатанинская. Затем, само собой, возобновляется реальность низшего порядка, однако существуют очевидцы сверхъестественного вмешательства. Так возникает новелла о чуде - вроде тех, что вошли в "Римские деяния" (латинский сборник XIII века).

Сталин любил, словно бы в этаком средневековом вкусе, изредка ошарашивать добрых людей звонками с того света. Из слухов и свидетельств о них можно бы составить назидательную книжицу. Между прочим, не случайно В. Гроссман в "Жизни и судьбе" сочинил для любимого персонажа подобный же телефонный искус.

Что до упомянутого очень краткого и, как полагается по условиям жанра, случившегося единожды разговора, то лишь один человек - Борис Леонидович Пастернак - способен был вымолвить в нем такое. Он и тут оставался совершенно собой, то есть по обыкновению путал домашность и метафизическую напряженность, реального собеседника и собеседника внутреннего.

Но желание, высказанное им Сталину, отмечено неслыханно наивной дерзостью и экстравагантностью только с внешней стороны. Не так уж трудно ощутить в столь индивидуальной и импульсивной выходке нечто социальное и общезначимое.

Поэт подумал вслух за великое множество других людей, которые повели бы себя иначе, а все-таки каждый из них на свой лад тоже был заворожен безмерностью фигуры Сталина, отождествляемой (чаще бессознательно?) уже не просто с абсолютной деспотической властью, но и - в такой немыслимо огромной стране, после такой огромной революции! - словно бы с самой субстанцией истории.

Иначе говоря, с чем-то несравненно большим, чем какая бы то ни было власть и сила, а именно с их первоисточником. И следовательно - с великой тайной.Нельзя было, в сущности, естественней и разумней распорядиться возможностью прямого контакта с таинственной надмирной инстанцией, чем это захотелось Пастернаку. К кому же еще обращаться с тем, что М. Бахтин назвал "последними вопросами"?

С этой точки зрения в высшей степени убедительно то, что Сталин не ответил. Небеса ли, бездна ли, вершащие историю, и должны молчать, когда к ним взывает, вопрошает о смысле человек. Молчание подтверждает, что мы обратились именно туда, куда и следует обращаться.

Понятно, что я веду речь не о Б. Л. Пастернаке как таковом и не пытаюсь истолковать его личное поведение в биографической и психологической достоверности. Меня во всем этом занимает лишь предельное, странно возвышенное выражение распространенной формулы тогдашнего и отчасти даже нынешнего отношения к Сталину (вовсе не существенно апологетического или пропитанного ненавистью) как к великой тайне тяжкого мельничного хода мировых жерновов1).

Ритуальное обожествление Сталина нельзя понять попросту через российскую традицию, вне исторических новых обстоятельств и условий.

Машина тоталитарной пропагандистской обработки, монопольный контроль над средствами информации, небывалая социальная система и ее идеологические стереотипы, инстинкт самосохранения, оболванивание одних и путаный отказ других от мышления (и от себя) так же мало походят на клише вырожденного мифологического или религиозного сознания, как автомобиль - на карету.

Однако здесь не место, и я не стану рассуждать об объективных предпосылках "культа" Вождя и Отца, - политико-психологическом механизме этих поразительных явлений XX века, прокатившихся от Германии до Дальнего Востока.

Из всех черт отечественной разновидности тоталитарных культов, оказавшейся едва ли не самой живучей, въедливой, с наибольшим периодом полураспада, я хотел бы выделить только одну черту: представление о Сталине как о человеке, во всяком случае, необычном, ярком, исполненном значительности и зловещего величия.

Нельзя ли выяснить, чего действительно стоил Сталин в отношении личной оригинальности и ума?

Недавно опубликованные воспоминания Симонова - первоклассный исторический источник при решении этой задачи. Ответ,- может быть, достаточно парадоксальный - позволит глубже проникнуть и в существо сталинского режима.

Конечно, есть более привычный и законный путь: идти к оценке личности Сталина через анализ способов и результатов его деятельности (как политика, дипломата, военачальника и т. д.).

Но мы наметим путь дополнительный и противоположный: каков был, так сказать, общий культурный и интеллектуальный горизонт человека, которого история отобрала, вознесла, сочла подходящим материалом для осуществления своих целей.

"История", то есть в данном случае и ближайшим образом внутренняя логика формирования того господствующего аппаратного слоя, вместе с которым вызрел Сталин, венчая его собой, и который Сталина пережил.

Речь пойдет не о размерах сыгранной Сталиным исторической роли. Кто же сомневается в грандиозности этой роли и в том, что личные особенности сталинского склада ума, характера и т. п. были очень важны, в конце концов слились с системой и придали ей, так сказать, стилистическую конкретность?

Не будем, впрочем, забывать, что жесткая иерархия власти неизбежно делает непомерно значимой фигуру всякого, чья персона совпадает с вершиной пирамиды. Даже мелкие подробности (болезни, привычки и прочее) попадают в ранг исторически весомых. Так было в "екатерининскую" или "павловскую эпоху", так было и в "хрущевскую" или "брежневскую эпоху".

Это свойство престола, а не государя

Недосягаемо высокое место, если и не красит человека, служит дивно укрупняющей его линзой. Даже сущая вздорность правителя спустя столетия будоражит воображение. Даже бесцветность заслуженно запоминается потомками. А отсюда уже только шаг до своего рода величия.

И глупость первого государственного лица в некотором отношении уравнена с умом, поскольку влияет на жизнь миллионов и задним числом осмысляется нами как исторически закономерная и содержательная...

Правда, Сталин не просто пробился к трону, но сумел в значительной степени создать его для себя. Однако речь пойдет и не о том, насколько выдающимися были способности Сталина, которые позволили именно ему, устранив соперников, оседлать процесс превращения бесконтрольной власти партии в абсолютную личную власть.

Кто же может отрицать эти специфические административные способности Сталина - закулисное маневрирование, демагогию, аппаратное чутье, умение выжидать, беспримерные недоверчивость и коварство, безотказную память, выносливость, волю, хитрость, неограниченную самоуверенность, "восточную" непроницаемость, знание человеческих слабостей, природный практический ум, тщательно отработанный им имидж, отсутствие каких-либо обременительных для политика (этого типа) привязанностей, пороков и принципов.

То же самое или многое из этого набора отличало и его многочисленных соратников, но, конечно, в несопоставимо меньшей полноте и завершенности. Однако входила ли в драматургический замысел советской истории с конца двадцатых годов потребность в таком исполнителе главной роли, которого отличали бы еще и необычность, яркость, блеск?

Обладал ли он личной значительностью хотя бы таких политиков, как Бисмарк, Столыпин, де Голль или Рузвельт? Был бы этот человек с трубкой интересен и на острове Св. Елены, то есть лишившись власти, в качестве частного лица и собеседника?

При оценке личного калибра Сталина ограничимся социально-культурными критериями и совершенно отвлечемся от нравственной стороны. Ни масштабы его преступлений, ни масштабы событий недопустимо механически прилагать к измерению масштабов самого индивида, с которым они связаны.

Иначе нет никакой проблемы и нечего обсуждать. О Сталине (как и о Гитлере) будут помнить и через тысячу, две тысячи, три тысячи лет. Будут помнить тверже, чем великих людей, которых он уничтожил. Ведь Герострат - античный младенец по сравнению с ним.

Но еще предстоит разобраться, каков был умственно-психологический, смысловой горизонт Сталина. И что такое, в частности, прославленная "сталинская логика". Этого я и хотел бы коснуться.

А ведь я сам однажды видел Сталина, прошел в трех шагах от него

Это произошло в 1956 или 1957 году, когда я в первый и последний раз был в Мавзолее, где он лежал рядом с Лениным. Я во все глаза смотрел на него одного. И лишь на мгновение перевел взгляд на другой стеклянный футляр.

Впечатление было сильнейшее - неправдоподобности того, что это действительно мумия Сталина, что это я оказался не только его современником, но и в одном тесном помещении с ним, и вот эта невзрачная телесная оболочка вмещала в себя безмерность всего, что означало его имя. Невероятность того, что Сталин так близко.

Воспоминаний о Сталине мало. Любопытная книга Светланы Аллилуевой. Эпизодические и поверхностные, риторические, стилизованные страницы Барбюса, Фейхтвангера и т. п. Рассказы военных, в том числе адмирала И. С. Исакова и маршала А. М. Василевского, зафиксированные К. М. Симоновым в 1962 и 1967 годах. И вот - свидетельства самого Симонова, со многих точек зрения уникальные2.

Отдадим должное писателю, который решился диктовать стенографистке в 1947 и последующих годах о том, что он видел и слышал, будучи вызванным "в Кремль к Сталину". Это был нетривиальный и небезопасный поступок, хотя записи, производимые на следующий же день, были внушены Симонову благоговением и ощущением огромной, исторической значительности всего сказанного вождем, даже каждого жеста и каждой паузы.

Но уже сам факт "записей такого рода" тогда "вряд ли считался возможным" (номер 3) - впрямь заключал в себе нечто криминальное или кощунственное, поскольку сталинское откровение недопустимо было переносить на бумагу втайне, не авторизованным, без высочайшего на то соизволения.

В этом Симонов оказался прежде всего писателем, дорожащим уникальным впечатлением. Увлеченность писателя возобладала над осторожностью. А преданность - над дисциплиной.

И вот он похищает - пока бесцельно - Зевесов огонь...

Немедленность записи, профессиональные ухо и наблюдательность, тщательность газетчика, любовная захваченность происходившим, сознание важности всякой мельчайшей детали поведения Сталина - все это гарантирует нам чрезвычайно высокую достоверность симоновских свидетельств.

Разговоры Сталина о литературе, пусть по ведомственным, идеологическим, государственным, совершенно внелитературным поводам и с практическими целями, все же невольно затрагивают и обнаруживают в нем какие-то внеполитические, чисто человеческие, что ли, общекультурные представления, вкусы, ухватки.

У нас появляется почти фантастическая возможность побыть вблизи и послушать Сталина, разговаривающего на всякие свободные темы. Мы читаем, и нам хочется воскликнуть: "Эта штука сильнее, чем "Разговоры с Гете" Эккермана".

Итак. "Тринадцатого мая (1947 года. - Л. Б.) Фадеев, Горбатов и я были вызваны к шести часам вечера в Кремль к Сталину. Без пяти шесть мы собрались у него в приемной в очень теплый майский день, от накаленного солнцем окна в приемной было даже жарко... Я так волновался, что пил воду".

Поскребышев ввел писателей в кабинет, где сидели Сталин, Молотов и Жданов. "Лицо у Сталина было серьезное, без улыбки". "Разговор начался с вопроса о гонораре".

Фадеев настаивал на повышении гонораров за "хорошие книги", за их переиздания и массовые издания. "Выслушав его, Сталин сказал: "Мы положительно смотрим на пересмотр этого вопроса. Когда мы устанавливали эти гонорары, мы хотели избежать такого явления, при котором писатель напишет одно хорошее произведение, а потом живет на него и ничего не делает.

А то написали по хорошему произведению, настроили себе дач и перестали работать. Нам денег не жалко,- добавил он, улыбнувшись,- но надо, чтобы этого не было. В литературе установить четыре категории оценок, разряды. Первая категория - за отличное произведение, вторая - за хорошее и третья и четвертая категории,- установить шкалу, как вы думаете?" Мы ответили, что это будет правильно" (номер 3).

Первые же слова Сталина ошарашивают нынешнего читателя

Во-первых, Сталин, оказывается, был убежден, что писатель, именно хороший писатель, если у него есть, на что жить, не сядет за стол, не захочет сочинять. Зачем ему творить, ежели, допустим, дачу он уже купил?

Во-вторых, Сталин полагал, что за литературное качество следует выставлять оценки, как в школе, и платить по "разрядам". В-третьих, этот замечательно цельный взгляд на вещи и сама стилистика высказывания - вслушаемся, особенно хороши вторая и третья фразы! - мучительно напоминают что-то такое, будто мы это уже где-то читали.

Долго и со вкусом Сталин и Жданов обсуждают, кого "включить в комиссию" по пересмотру писательских гонораров. Потом литературная беседа возобновляется. Сталин спросил: "Какие темы сейчас разрабатывают писатели?" (Вместо "о чем пишут" - стиль и впредь полностью выдерживается.)

Фадеев и Сталин рассуждают о "творческих командировках", различая при этом "писателей-середняков" и "крупных писателей". Выясняется, что "крупных" на такие командировки "трудно раскачать". "Не хотят ехать, - сказал Сталин". И задумался: "- Есть смысл в таких командировках?" Писатели хором ответили, что есть.

Тут, надо признать, Сталин вдруг выглядит несколько интеллигентнее, чем трое знаменитых руководителей Союза писателей. "А вот Толстой не ездил в командировки", - сказал Сталин. "Я считал, что когда серьезный писатель серьезно работает, он сам поедет, если ему нужно, - сказал Сталин. - Как, Шолохов не ездит в командировки? - помолчав, спросил он". Мы присутствуем, бесспорно, при одном из самых тонких и здравых высказываний Сталина по воспоминаниям Симонова.

И Фадеев тоже подает самую своеобразную из своих реплик: "Он все время в командировке", - сказал о Шолохове Фадеев.

А чуть раньше Фадеев возразил о Толстом, что "Толстой писал как раз о той среде, в которой он жил, будучи в Ясной Поляне". Собеседники как нельзя более далеки от иронии. "Командировка" - эпохальный способ приобретения жизненного опыта. "Командировка" - высокое понятие в административно упорядоченной вселенной. И, с этой точки зрения, жизнь писателя в своем имении или станице - в сущности частный случай командировки.

Что-то в этом есть, ей-богу

И тут вождь наконец-то перешел к тому государственно-важному, ради чего начал разговор с вопроса о том, какие темы "разрабатывают" писатели. Очень оживился. "А вот есть такая тема, которая очень важна, - сказал Сталин, - которой нужно, чтобы заинтересовались писатели. Это тема советского патриотизма.

Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей... у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой".

Далее Сталин критикует Петра Первого за "эту традицию": "У Петра были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период преклонения перед немцами... Сначала немцы, потом французы, было преклонение перед иностранцами, - сказал Сталин и вдруг, лукаво прищурясь, чуть слышной скороговоркой прорифмовал: - засранцами", - усмехнулся и снова стал серьезным".

Да уж куда серьезней. Предстояла новая охота на ведьм, увольнения, аресты, казни "космополитов", новый погром интеллигенции и культуры, уличаемой - от генетики и физики до искусствознания - в "низкопоклонстве перед Западом".

Но сколь доходчиво для понимания не только пришедших к нему на прием выдающихся литературных деятелей, но и всего аппарата, всего населения, и вместе с тем, как справедливо подмечает Симонов, "строя фразы с той особенной, присущей ему интонацией", думая и высказываясь на своем органическом уровне, то есть вовсе не стремясь как-то специально к доходчивости, а просто будучи Сталиным, как выразительно рассуждал вождь!

Вся политико-идеологическая линия Сталина с 1947 года и до смерти (а вызревавшая уже в тридцатые годы), вся ненависть к "загранице", все отвращение к интеллигенции, курс на имперский изоляционизм, "патриотизм" охотнорядского пошиба - короче, мысль Сталина как нельзя лучше и едва ли не в полном логическом объеме содержится в его "иностранцы-засранцы".

С лукавым, самодовольным прищуром система на десятилетия напрочь отгородилась от "нечистого" заграничного мира.

Дорого же обошлась нашей стране остроумная сталинская рифма

Но где, где все-таки еще мы слышали эту "особенную" интонацию, какие стилистические воспоминания смутно грезятся? Продолжим чтение.

"Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет ломать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия".

Шовинизм, ксенофобия, интеллигентофобия для душевного равновесия обязательно нуждаются в похвалах "простому крестьянину", который ломать шапку приучен был ныне и присно только перед местными чиновниками, но уж никак не перед ученым-инородцем или "каким-то подлецом-иностранцем", как дополнительно тут же выразился Иосиф Виссарионович.

"Надо бороться с духом самоуничижения у многих наших интеллигентов". "Эта болезнь сидит, она прививалась очень долго, со времен Петра, и сидит в людях до сих пор. - Бытие новое, а сознание старое, - сказал Жданов. - Сознание, - усмехнулся Сталин. - Оно всегда отстает. Поздно приходит сознание" (курсив мой. - Л. Б.).

Долгий и интересный это был разговор

Сталин и велел прочитать документ о "деле Клюевой и Роскина" вместе с врачом - академиком Париным, за которых вскоре взялись "органы", умевшие поторопить приход сознания, и распорядился о превращении "Литературной газеты" в особый как бы неофициоз...

И детально вник, в каком объеме выпускать симоновский "Новый мир", разрешив восемнадцать листов вместо двенадцати; и припомнил, что во времена его молодости журнал "Мир божий" ставил "вопросы науки очень широко"; и почему-то поинтересовался в конце разговора, как "в ваших внутриписательских кругах" относятся к последнему роману Ванды Василевской.

"Неважно, - ответил Фадеев. - Почему? - спросил Сталин. - Считают, что он неважно написан. - А как вообще вы расцениваете в своих кругах ее как писателя? - Как среднего писателя, - сказал Фадеев. - Как среднего писателя? - переспросил Сталин. - Да, как среднего писателя, - повторил Фадеев".

Между прочим, Сталин звонил Пастернаку с той же целью: узнать, как расценивается этот паршивец Мандельштам во "внутриписательских кругах". То есть "крупный" ли это поэт. Или так, "середняк". По-видимому, отнесение автора к одному из этих двух разрядов было для Сталина существенным.

Может быть, с художественными кулаками (в отличие от деревенских) следовало как-то считаться при наказаниях и поощрениях. Может быть, с "крупным" писателем нужно было поступить мягче, чем с провинившимся "середняком". А пожалуй, и наоборот.

Разговор 13 мая 1947 года продолжался три часа

Далее Симонов записывает разговоры Сталина при распределении Сталинских премий. Например, 31 марта 1948 года. И это, как правило, тоже очень долгие заседания Политбюро с участием некоторых других лиц, ведающих литературой, музыкой и прочим.

Причем "члены Политбюро высказывались мало, особенно на литературные темы. Видимо, литература, особенно после смерти Жданова, воспринималась всецело как епархия самого Сталина, и только его".

Руководящие писатели тоже, разумеется, не говорили лишнего, отвечали сжато на вопросы, если их спрашивали. Иногда о чем-то ходатайствовали. Почти все время охотно и самоупоенно разглагольствовал один человек, и все напряженно "старались не пропустить ни одного сказанного им слова".

Представление о Сталине как о крайне немногословном человеке оказывается сущей выдумкой. Все запомнили, как он просидел несколько часов на собственном юбилее в 1949 году, так и не проронив ни слова, не выступив, хотя все этого ждали, и тем возбудив (я помню) какой-то трепет загадочности.

Но вот мы видим, что в немноголюдном избранном кругу Сталин был очень словоохотлив, доводя присутствующих до полного нервного изнурения. "Говорил, то приближаясь, то удаляясь, то громче, то тише, иногда оказываясь почти спиной к слушателям, начинал и заканчивал фразу, не успев повернуться". Не всегда удавалось расслышать, но "переспрашивать его... было не принято".

Что же именно он еще говорил интересного и памятного?

Мемуаристу "запомнилась история, внешне вполне юмористическая, но, если можно так выразиться, обоюдно, с двух сторон оперенная некоторой циничностью" (курсив мой. - Л. Б.).

Актер, игравший роль турецкого паши в фильме "Адмирал Нахимов", прислал письмо с просьбой дать ему Сталинскую премию, иначе получится "неправильная оценка роли нашего противника в фильме", а это "будет политически не совсем правильно".

Откровенность угодливого попрошайки и мотивировка доставили Сталину некое удовольствие. Мотивировка была, в конце концов, из тех, к которым прибегал он сам. "Сталин усмехнулся и, продолжая усмехаться, спросил:

www.pseudology.org