Париж, 1972 Николай Владиславович Вольский-Валентинов Малоизвестный Ленин Угроза "поколеванием" Хотя Ленин в письмах к секретарю Энциклопедического словаря жаловался на "исключительно дурные условия" по части литературного заработка, но, по-видимому, в первые месяцы по его приезде в Берн это не вызывало у него особенного беспокойства. К концу 1915 года в настроении Ленина что-то меняется - об этом говорит письмо Крупской к Марии Ильиничне от 14 декабря 1915 года: "У нас скоро прекращаются все старые источники существования, и вопрос о заработке встаёт довольно остро. Тут найти что-либо трудно. Обещали мне урок, но дело всё как-то тянется, обещали переписку - тоже ни черта. Предприму ещё кое-что, но всё сие весьма проблематично. Надо думать о литературном заработке. Не хочется мне, чтобы эта сторона дела падала целиком на Володю. Он и так много работает. Вопрос же о заработке его порядком беспокоит. Так вот я хотела о чём попросить тебя. Я последнее время очень много занималась педагогикой вообще и историей педагогики в частности, так что подкована в этой области недурно. Написала даже целую брошюру: "Народная школа и демократия"(58) ... Вот я и хотела попросить тебя поискать издателя... Жаль также, что не вышло дело с Гранатом. Володя писал им летом, но ответа не получил ... ". Невозможно думать, что родные, считавшие своим священным долгом всегда помогать Ленину, узнав, что денежный вопрос его "порядком беспокоит" и его положение таково, что Крупская вынуждена для заработка искать даже "переписку" - остались глухими к зову. Мобилизация помощи началась немедленно, и деньги стали направляться в Цюрих, куда в начале 1916 года перебрались Ленин с женой. За первое полугодие 1916 года писем, относящихся к этому предмету, нет. От того времени писем вообще почти не сохранилось, военная цензура многие не пропускала. Проследить, да и то с пропусками, поступление к Ленину денег можно лишь с сентября 1916 года. Так, 20 сентября 1916 года он извещает Елизарова, что "200р. я получил и писал уже об этом; спасибо ещё раз". Обращает на себя внимание следующая фраза в этом письме: "... засяду писать что бы то ни было, ибо дороговизна дьявольская, жить стало чертовски трудно". Как далеко время, когда Ленин гордо заявлял, что не может писать "по заказу", когда метал гневные диатрибы против "буржуазно-торгашеских", "продажных" нравов в печати. Проблема "хлеба" делает несгибаемого Ленина готовым "писать что бы то ни было". Следующая порция денег - но неизвестно сколько - получена им месяц позднее, на это есть указание в письме от 22 октября к сестре Маняше: "Очень благодарю за хлопоты с издателями и посылку денег". Приходит и третья порция денег, о ней 26 ноября Ленин извещает ту же сестру Марию: "Мы живём по-старому. Дороговизна всё сильнее. За деньги большое спасибо". В этом же письме Ленин уведомляет сестру, что он писал "М.Т." (то есть Елизарову. - Н.В.) о "получении 500 руб. == 869 frs.". Неважно знать, из каких источников идут эти деньги   Являются ли они гонораром, займами, если только они существуют, из остатков "Ульяновского фонда", сбором ли средств на помощь Ленину (такой сбор производился в 1916 году) или тем, что выделял из своего заработка Елизаров, служивший в правлении общества "Пароходство на Волге". Но факт налицо: Ленин не оставлен без помощи. Деньги к нему идут. Идут уже несколько месяцев. Поэтому совершенно не понятно паническое письмо, посланное им в октябре 1916 года члену Центрального Комитета Шляпникову, жившему в Стокгольме и поддерживавшему связи с Петроградом: "О себе лично скажу, что заработок нужен. Иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем. Надо вытащить силком деньги от издателя "Летописи" (М. Горького. - Н.В.), коему посланы две мои брошюры (пусть платит; тотчас и побольше!). Если не наладить этого, то я, ей-ей, не продержусь, это вполне серьёзно, вполне, вполне"(59) . Это не язык Ленина, а на смерть испуганного человека. Это не лик громовержца, как раз в это время в своих статьях и на конференциях в Циммервальде и в Кантале, призывавшего кровавой гражданской войной повергнуть ниц весь буржуазный мир. Это лицо простого обывателя, человека улицы, с ужасом повторяющего: "дороговизна дьявольская", мясо вздорожало, сахар вздорожал, масло вздорожало. Ленин готов писать "что бы то ни было", лишь бы "не поколевать". Его письмо cri d'alarme, корабль тонет. Ленин клянётся - "ей-ей жить нечем". И именно это-то и странно. Ведь кроме того, что ему посылают из России, у него (что обнаружится позднее) есть ещё дополнительные средства. Ленинский S0S, панический призыв о помощи, Шляпников не замедлил передать в Петроград. Отклик последовал довольно быстро. Свидетельство о том - письмо Ленина от 15 февраля 1917 года к сестре Марии: "Дорогая Маняша! Сегодня я получил через Азовско-Донской Банк 808 frs., а кроме того 22/1 я получил 500 frs. Напиши, пожалуйста, какие это деньги, от издателя ли и от которого и за что именно и мне ли... я не могу понять, откуда так много денег; а Надя шутит: "пенсию" стал-де ты получать. Ха-ха! Шутка весёлая, а то дороговизна совсем отчаянная, а работоспособность из-за больных нервов отчаянно плохая"(60) . Не будем допытываться, откуда пришли эти деньги. С сомнением отнесёмся и к потере Лениным работоспособности. Она у него громадна. Кроме множества статей и докладов, он за короткое время написал две книги: "Империализм, как высшая стадия капитализма" и "Новые данные о законах развития капитализма в земледелии". Получение удивившей своим размером денежной суммы, казалось бы, должно избавить Ленина от страха "поколеть" с голоду. Нет, он продолжает беспокоиться и ищет способы обеспечить себя верными и большими доходами. Их должно принести - как вы думаете - что?   Издание "Педагогической энциклопедии"! План сего предприятия он весьма произвольно приписывает своей жене, но та в своих "Воспоминаниях" приписываемое ей авторство категорически отвергла, указывая, что "фантастический", по её словам, план издания этой Энциклопедии составил Ленин. Мы понимаем теперь, что он серьёзно говорил: "засяду писать что бы то ни было". Вот что о сей "фантазии" Ленин писал своему шурину 18-19 февраля 1917 года (обратим внимание на дату!): "Из прилагаемого Вы увидите, что Надя планирует издание "Педагогического словаря" или "Педагогической энциклопедии". я усиленно поддерживаю этот план, который, по-моему, заполнит очень важный пробел в русской педагогической литературе, будет очень полезной работой и даст заработок, что для нас архиважно. Спрос теперь в России, с увеличением числа и круга читателей, именно на энциклопедии и подобные издания, очень велик и сильно растёт. Хорошо составленный "Педагогический словарь" или "Педагогическая энциклопедия" будут настольной книгой и выдержат ряд изданий. Что Надя сможет выполнить это, я уверен, ибо она много лет занималась педагогикой, писала об ней, готовилась систематически. Цюрих - исключительно удобный центр именно для такой работы. Педагогический музей здесь лучший в мире. Доходность такого предприятия несомненна. Лучше бы всего было, если бы удалось самим издать сие, заняв потребный капитал или найдя капиталиста, который бы вошёл пайщиком в это предприятие. Если это невозможно и если гонятся за этим значило бы лишь терять время, - Вам, конечно, виднее, и Вы, обдумав и наведя справки, решите этот вопрос, - тогда надо предложить сей план старому издателю, который наверное возьмётся. Надо только, чтобы план не украли, т.е. не перехватили. Затем надо заключить с издателем точнейший договор на имя редактора (т.е. Нади) обо всех условиях. Иначе издатель (и старый издатель тоже ! ! ) просто возьмёт себе весь доход, а редактора закабалит. Это бывает. Очень прошу подумать об этом плане хорошенько, поразведать, поговорить, похлопотать и ответить подробнее". В постскриптуме: "Издание - 2 тома, в 2 столбца. Выпускать выпускали, по 1-2 листа. Объявить подписку. Тогда деньги поступят быстро. Если удача, ответьте телеграммой: "Договор энциклопедии заключён". Тогда Надя усиленно возьмётся за работу". Письмо любопытное. В нём, прежде всего, сказывается присущая Ленину глубокая уверенность - раз он пропагандирует какой-нибудь план или идею, они не могут не иметь особую, высшую ценность. Нажимая на Елизарова, он уверяет его, что задуманная "Педагогическая энциклопедия" будет иметь большой успех, выдержит ряд изданий, станет "настольной книгой", и "несомненно" окажется доходным предприятием. Авторитетный тон, с которым Ленин утверждает, что "Педагогическая энциклопедия", по его мнению (а в этой области он полный профан), "заполнит очень важный пробел" в педагогической литературе - вызывает улыбку. Однако в числе изданий, осуществлявшихся по указанию Ленина после его прихода к власти, этой знаменитой "настольной" энциклопедии нет. Он просто забыл о ней и о других затеях цюрихского периода жизни. Проступает в письме и другая характерная черта Ленина: вечная подозрительность, неверие в самые элементарные людские добродетели   Всякий издатель, будучи представителем в этой области капиталистической фауны, по мнению Ленина - хищник. Даже в большевике Бонч-Бруевиче, которого в письме Ленин именует "старым издателем", он предполагает жулика, способного украсть, перехватить план, закабалить редактора, присвоить все доходы от предприятия. Самое же замечательное, что письмо Ленина написано почти накануне февральского переворота 1917 года (оно пришло в Петербург 11 февраля). Политическая атмосфера в то время была заряжена электричеством. Кажется, никто из обладавших минимумом политического чутья не сомневался, что гроза близится неминуемо. Об этом начали говорить ещё в конце 1915 года, когда В.А. Маклаков в произведшей большое впечатление статье в "Русских Ведомостях" аллегорически изобразил царскую власть в виде шофёра, ведущего машину (страну) к неизбежной гибели. Уже в 1916 году начались стачки рабочих. В январе они происходили в текстильном районе Иваново-Вознесенска, а в октябре - в Петрограде. Критика царя и царской фамилии, особенно после убийства Распутина, велась повсюду, почти открыто, без всякой осторожности. Правительственная власть, презираемая всеми, явно разлагалась. Чувствовалось, что нужен только небольшой толчок - и всё рухнет. Ленин читал и русские, и иностранные газеты, он получал письма из России из множества мест, даже из Сибири. В декабре 1916 года он сообщал Инессе Арманд: "Дорогой друг! Получилось сегодня ещё одно письмо из СПб - в последнее время оттуда заботливо пишут... Письма... всё о том же, об озлоблении в стране (против предателей, ведущих переговоры о сепаратном мире) etc. Настроение, пишут архиреволюционное". 19 февраля 1917 года Ленин сообщал ей же, что "получили мы на днях отрадное письмо из Москвы ... Пишут, что настроение масс хорошее, что шовинизм явно идёт на убыль и что наверное будет на нашей улице праздник".   Сигналов из России о приближении революционной грозы, которая развалит как карточный домик всё здание самодержавия, у Ленина было предостаточно, но - странный и неопровержимый факт - эти сигналы отскакивают от пего. Они не производят на него глубокого впечатления, он не делает из них обычных для него выводов. Передавая полученные известия Арманд, он не провозглашает: "революция идёт", а спокойно спрашивает её: "А на лыжах катаетесь? Непременно катайтесь! Научитесь, заведите лыжи и по горам - обязательно. Хорошо на горах зимой! Прелесть и Россией пахнет" . Вместо совета "собирайтесь" в Россию, Ленин, как видим, рекомендует Арманд учиться кататься на лыжах для будущих прогулок по горам Швейцарии. Но лучшее свидетельство того, что у Ленина не было ни малейшего предчувствия через две недели совершившегося свержения царской монархии - это, конечно, его письмо к Елизарову. Знаменитая хилиастическая машинка Ленина дала резкий перебой как раз накануне той революции, в процессе развития которой изменится судьба Ленина и он обрящет своего рода "бессмертие". До сих пор его жизнь, начиная со времени Кокушкина, за исключением некоторых коротких интервалов, аккомпанировалась чувством "быть накануне", а когда "канун" пришёл, когда от зари переворота, скажем словами Добролюбова, отделяла "всего какая-нибудь ночь", - Ленин его не узрел. "Никогда кажется, - пишет Крупская, - не был так непримиримо настроен Владимир Ильич, как в последние месяцы 1916 и первые месяцы 1917 годов. Он был глубоко уверен в том, что надвигается революция". Крупская говорит неправду. Мысль, "что надвигается революция", ему вообще присуща с того времени, как он прочитал "Что делать?" Чернышевского. Это его "идея фикс", такая же постоянная его принадлежность, как татарские черты лица. Но ведь не об этом идёт речь. Речь идёт о Февральской революции 1917 года, а её-то он совсем в это время не ждал. В январе 1917 года на собрании молодёжи в Цюрихском народном доме, говоря о революции 1905 года, он видел в ней пролог будущей революции, однако приближения её не ощущал, горестно полагая, что "мы, старики, может быть, не доживём до решающих битв этой грядущей революции" . Ничего уверенного "старикам" не мог сказать Ленин и об европейской революции   Хотя доказывал, что капитализм и буржуазия стоят у пропасти. В "Сборнике Социал-Демократа" № 1 в октябре 1916 года он писал: "Социалистическая революция может начаться в самом близком будущем... Возможно, однако, что до начала социалистической революции пройдёт 5, 10 и более лет". В масштабе истории, оперирующей веками, срок в 25 лет может почитаться прогнозом, для ориентации повседневной политики и личной жизни смутная вера, что мировая революция может прийти скоро, а возможно через 10 и более лет - никаким компасом служить не могла. Ленин потом стыдился своей слепоты и несколько раз настойчиво убеждал, что абсолютно никто не мог предусмотреть, что был так близок момент падения царской монархии. "За два месяца перед январём 1905 года и перед февралём 1917 года ни один, какой угодно опытности и знания, революционер, никакой знающий народную жизнь человек не мог предсказать, что такой случай взорвёт Россию" - говорил Ленин на V Всероссийском съезде Советов в июле 1918 года . Месяцем позднее, в полном противоречии с убеждением, что революцию можно сделать назначением восстания (такова была руководимая им Октябрьская революция), Ленин снова пытался реабилитировать свою слепоту. "Революцию нельзя учесть, революцию нельзя предсказать, она является сама собой. И она нарастает и должна вспыхнуть. Разве за неделю до Февральской революции кто-либо знал, что она разразится? Разве в тот момент, когда сумасшедший поп вёл народ ко дворцу, кто-либо думал, что разразится революция 5-го года?". Ленин забыл, что в 1905 году, когда поп Гапон вёл народ ко дворцу, он, Ленин, не только "думал", но и писал, что это начало революции и ей предстоит в ближайшем будущем разразиться во всей её силе. Подобных дум у него не было накануне февраля 1917 года. Он искал тогда капиталиста, способного ему и жене обеспечить такую "архиважную" вещь, как заработок. Он полагал, что надолго, возможно, "на 5, 10 и более лет", обречён быть эмигрантом в каком-нибудь Цюрихе и, чтобы "не поколеть", изобретал планы получения заработка. И так ли в действительности было тяжко материальное положение Ленина, что вынуждало его писать отчаянные письма: "жить нечем".   Нужно же дать на это ответ Начнём с одной странной мелочи. В Берне и Цюрихе Ленин с супругой посещали театры и кино, но "ничтожность пьесы, - писала Крупская, - или фальшь игры всегда резко били по нервам Владимира Ильича. Обычно пойдём в театр и после первого действия уходим. Над нами смеялись товарищи: зря деньги переводим". Подобные налёты на театры Ленин и Крупская практиковали и раньше. В Женеве в 1908 году им было трудно "после революции вновь привыкнуть к эмигрантской жизни. Целые дни Владимир Ильич просиживал в библиотеке, но по вечерам мы не знали, куда себя приткнуть... и мы каждый день ходили то в кино, то в театр, хотя редко досиживали до конца, а уходили обычно с половины спектакля бродить куда-нибудь, чаще всего к озеру". Такое бросание "зря" денег Ленин мог свободно себе позволить в 1908 году - ведь этот год относится к периоду его просперитэ. Но когда "жить нечем" - мыслимо ли "зря" бросать деньги? Привычек богемы, не думая о завтрашнем дне, тратить всё, что есть в кармане, на какой-нибудь пустяк - у Ленина не было. Всё, что угодно, только не это: он человек весьма и весьма расчётливый. Удивляет и другое обстоятельство, назвать его мелочью уже нельзя. Мы упоминали о его правиле: летом бросать работу и ехать куда-нибудь отдыхать. В годы жалоб на безденежье, на то, что "жить нечем" - это правило не отброшено. В 1915 году чета Лениных выехала из Берна, прожила с мая по конец сентября в отеле Мариенталь у подножия горы Ротхорн, в Соренберге, где "устроились мы очень хорошо". В 1916 году, покидая Цюрих, Ленин и его супруга провели шесть недель в доме отдыха Чудивизе "очень высоко, совсем близко к снеговым вершинам". Высокие местности выбирались потому, что "Ильич очень любил горы", а Крупская находила, что пребывание в таких местах превосходное средство против базедовой болезни, которой она страдала. Делать заявление вроде того, что "устроились мы очень хорошо" не было в правилах Крупской. Адресуясь к советскому читателю, нужно было тщательно избегать возбуждения у него зависти или мысли, что в эмиграции Ленин жил неплохо. Сообразуясь с этим, она всегда в описаниях их летнего отдыха, сознательно вносила серые или чёрные тона, клала своего рода большую ложку дёгтя в маленький сосуд с мёдом. Этот приём с большим нажимом применён и при описании их жизни в доме отдыха в Чудивизе. С усмешкой (её вечный приём) она говорит: "Правда, это был "молочный" дом отдыха - утром давали кофе с молоком и хлеб с маслом и сыром, но без сахара, в обед - молочный суп, что-нибудь из творога и молока на третье, в 4 часа опять кофе с молоком, вечером ещё что-то молочное. Первые дни мы просто взвыли от этого молочного лечения, но потом дополняли его едой малины и черники, которые росли кругом в громадном количестве. Комната наша была чиста, освещённая электричеством, безобстановочная, убирать её надо было самим и сапоги надо было чистить самим" . Мы понимаем, что Ленин и Крупская, привыкшие к мясной пище, употреблявшие мясо даже в постные дни, введённые в Швейцарии во время войны , - могли "взвыть" от молочного стола. Всё-таки в этом доме отдыха они прожили полтора месяца и не всё же в нём было плохо. Даже допустим, что, по выражению Крупской, "порядочная" публика в сей дом не приезжала, трудно подавить естественно возникающие сомнения: возможны ли выезды на летний отдых, если денег нет, - ведь такие вакации требуют дополнительной траты денег? Колебания относительно того, нуждался или не нуждался Ленин во время войны, перестают иметь место при знакомстве со следующего рода фактами   После вооружённой демонстрации, организованной большевиками в июле 1917 года, Временное правительство, возглавленное Керенским, хотело арестовать Ленина. Вовремя предупреждённый, он скрылся недалеко от Петрограда. При твёрдом желании найти его было не трудно, но твёрдых желаний ни в какой области у Временного правительства не было.   По своём приезде в Петроград из Цюриха Ленин поселился в доме № 48-49 по Широкой улице в квартире М.Т. и А.И. Елизаровых, с которыми жила и Мария Ильинична (матери Ленина уже не было в живых, она умерла в 1916 году). В этой квартире и был произведён обыск, только в одной комнате. Производившему обыск Начальнику Контрразведывательного Отделения Штаба Петроградского Военного Округа Крупская заявила, что Ленин и она в квартире родных пользуются одной комнатой. Начальник Контрразведывательного Отделения, нужно думать, был не настолько глупый, чтобы этому поверить, но, очевидно, большой законник, дальше указанной комнаты не пошёл и вместе с тем любезно разрешил всем обитателям квартиры - Елизарову, его жене Анне, её сестре Марии - присутствовать при обыске. Что же такое найдено при обыске, бросающее свет на денежные ресурсы, которыми, кроме тех, что мы указывали, располагал Ленин и его жена в Берне и Цюрихе? Обратимся к "Воспоминаниям" Крупской. У её матери (с 1898 года почти не покидавшей дочь и Ленина) была сестра в Новочеркасске, умершая в апреле 1913 года. Она завещала Елизавете Васильевне своё имущество. О нём, с наигранной усмешечкой, Крупская выражается так: "серебряные ложки, иконы, оставшиеся платья, да четыре тысячи рублей, скопленных за 30 лет её педагогической деятельности".   Деньги были получены в бытность Ленина в Кракове и на имя Крупской положены в один из тамошних банков. С началом войны вклад, как имущество подданной враждебной страны, подлежал секвестру, и Ленин и Крупская искали способы вытащить его из краковского банка. Для этой операции они, по пути в Швейцарию, и остановились в Вене "устроить дело с деньгами", - как пишет Крупская. "Чтобы вызволить их, - объясняла она, - надо было пойти на сделку с каким-то маклером в Вене, который раздобыл их, взяв за услуги ровно половину этих денег. На оставшиеся деньги мы и жили главным образом во время войны), так экономя, что в 1917 г., когда мы возвращались в Россию, сохранилась от них некоторая сумма, удостоверение в наличности которой было взято в июльские дни 1917 г. в Петербурге во время обыска в качестве доказательства того, - прибавляла Крупская с иронией, - что Владимир Ильич получал деньги за шпионаж от немецкого правительства". Объяснение Крупской открывает перед нами совершенно неподозреваемый и непредполагаемый источник средств, которыми, помимо всяких других, обладал Ленин во время войны. Подойдём поближе к этому "неожиданному открытию". Итак, при обыске найдено "удостоверение" о наличности "некоторой суммы" (Крупская её не называет), оставшейся у Ленина и Крупской от полученного наследства. Протокол о результатах обыска хранится в Архиве Октябрьской революции (Фонд III, инвентарь № 42, т. 7, стр. 28).   В руках мы его не держали, надеемся, что его содержание передано точно в № 5 за 1923 г. журнала "Пролетарская Революция". В протоколе перечисляется, что при обыске отобраны шесть немецких книг, статья Ленина на немецком языке, пять телеграмм, заявление Каменева, записка Ленина к Каменеву, начинающаяся словами "Entre nous", девять писем на немецком языке, два на французском, две записные книжки, адрес завода Феникса и книжка Азовско-Доиского Коммерческого Банка № 8467 на имя г-жы Ульяновой, то есть Крупской. Никакого другого банковского документа протокол обыска не упоминает. Следовательно, удостоверение о наличности некоторой суммы есть не что иное, как чековая книжка № 8467 указанного банка, а через него, кстати сказать, родные несколько раз переводили в Цюрих деньги Ленину. Сколько же денег в момент обыска находилось на текущем счёте Крупской?   В том же номере "Пролетарской Революции" (см. стр. 282) редакция журнала, а редактором его была А.И. Ульянова-Елизарова, в маленьком примечании сообщает: "На текущем счету Н.К. Крупской лежало 2,000 рублей. Деньги эти принадлежали редакции выходившего тогда печатного органа секции работниц". Мы разводим руками от удивления, и ему предстоит наростать! Кому надо верить?   Следуя за Крупской, эти деньги являются остатком от наследства новочеркасской тётки, по словам же Ульяновой-Елизаровой - деньги принадлежали какому-то органу какой-то секции каких-то работниц. А.И. Ульянова, пуская в ход первую пришедшую ей в голову выдумку, не предполагала, что через несколько лет, забыв её версию, Крупская будет в своих "Воспоминаниях" утверждать другое и, главное, вытащит на свет божий историю с наследством, а о нём лучше бы молчать. В этой истории слишком много странного. Почему, например, вместо ссылки на 2,000 рублей, Крупская предпочла туманные слова о "наличности некоторой суммы"? В июле 1917 года, на шестом месяце революции, плодившей инфляцию, две тысячи рублей не представляли большой ценности. В интересах Крупской было назвать эту сумму, подчеркнуть её малость и, вместе с тем, высмеять тех, кто в этой наличности на книжке № 8467 нелепо хотели видеть след денег, якобы платимых Ленину за шпионаж. Но может быть на этой книжке находилась не в июле, а в предыдущие месяцы большая сумма и две тысячи были лишь её маленький остаток? Не имея возможности ответить на этот вопрос, будем иметь дело только с двумя тысячами. Малейшая попытка разобраться в природе этих денег, не просто верить в то, что нам о них сообщают, а сообщаемое проверить, кидает от одной загадки к другой. В самом деле, сделаем следующий расчёт. По завещанию Крупская, по её словам, получила деньгами четыре тысячи рублей. "Вызволяя" их из Краковского банка, Ленин и она уплатили маклеру в Вене "ровно половину", то есть две тысячи рублей. Сколько же осталось?   Никакая "диалектика" не отменяет арифметику   Осталось две тысячи - и на это "мы жили до войны", то есть 1915, 1916, 1917 годы вплоть до конца марта, когда в пломбированном вагоне Ленин выехал в Петроград. Если "жили" на эти деньги, значит, тратили, однако, после их трат эти деньги не исчезают и в виде всё тех же 2,000 рублей оказываются на текущем счёте в Азовско-Донском банке! Наследство от тётки, представленное русскими рублями, прибыв в Краков, должно было конвертироваться в австрийские шиллинги. Шиллинги, переведённые через Вену в Берн, должны были обратиться в швейцарские франки. Нужна была ещё третья операция, чтобы "остаток" от непрожитых Лениным и Крупской франков снова превратился в русские рубли и в виде 2,000 рублей предстал на текущем счёте № 8467. Когда же, где, при каких условиях, по какому курсу Ленин и Крупская произвели эту третью операцию?   При последних переводах денег из Петрограда в Цюрих через Азовско-Донской банк Ленин за 500 рублей получил 869 франков - о том указание в одном из его писем. Пользуясь этим индексом курса, мы должны заключить, что к концу пребывания Ленина в Цюрихе остаток от наследства должен был составлять 3,476 франков, именно эта сумма, обменённая на русские рубли, даёт 2,000 рублей.   За полный пансион в Чудивизе Ленин и Крупская (см. её "Воспоминания") платили пять франков за двоих в день. Предположив, что их жизнь в Цюрихе со вкушением не только одних молочных продуктов (от них "они взвыли") была даже вдвое дороже (что, конечно, преувеличено), общий расход составит 300 франков в месяц. Не будь у них ничего, кроме указанных 3,476 франков, то и тогда, без лишений, без всякого заработка и без прихода денег (а они приходили!) из России - имеющихся у Ленина средств хватило бы по меньшей мере на 10 месяцев. Почему же Ленин посылал панические письма? Непонятно! Чтобы понять это "непонятное", приходится просеивать, сопоставлять, взвешивать такие факты и мелочи, которые могут быть найдены лишь за кулисами, в области скрытой, скрываемой, умалчиваемой жизни. В этом трудность. Умолчание и конспирирование Крупской, её затуманивание средств, на которые Ленин и она жили за границей, совершенно исключает доверие к её словам. Можно, например, предположить, что полученное наследство было больше, чем четыре тысячи рублей. Тётушкины "серебряные ложки и иконы", о которых Крупская столь презрительно упоминает, при ликвидации имущества, может быть, тоже составили какую-то ценность. По этой причине или потому, что маклеру в Вене было уплачено меньше, чем, для красного словца, с преувеличением рассказывает Крупская, чета Лениных прибыла в Берн с суммой, наверное превышающей восемь тысяч франков.   Не без основания же Ленин, приехав из Кракова, писал сестре Анне 14 ноября 1914 года: "В деньгах я сейчас не нуждаюсь". Если бы полученное наследство было менее 8 тысяч франков, остатка в виде 3476 франков (2,000 рублей) к моменту отъезда в Россию не могло бы быть. Уйти от этого "математического" вывода нельзя, но вместе с тем, придётся признать, что все, от начала до конца, указания Крупской ложны. Нужно к этому прибавить, что, кроме денег новочеркасской тётушки, в руках Ленина были другие средства.   Вот какие   С 1914 по 1917 годы за границей, в Швейцарии, находились два члена Центрального Комитета большевиков Ленин и Зиновьев. В дополнение Ленин в сентябре 1915 года "кооптировал" в ЦК Шляпникова, жившего в Стокгольме. Этому ЦК из трёх человек формально принадлежал денежный фонд партии, состоящий из каких-то остатков наследства Шмита и небольших поступлений от сбора денег среди эмигрантов-большевиков или им сочувствующих. Всем фондом фактически распоряжался только Ленин с помощью Крупской.   На средства из этого фонда со времени переезда Ленина из Кракова были изданы 26 номеров журнала "Социал-Демократ" (№№ 33-58), два "Сборника Социал-Демократа" (в октябре и декабре 1916 года), сборник статей Ленина и Зиновьева "Социализм и война" (2,000 экземпляров) и несколько прокламаций. Из того же фонда Ленин выдавал средства разным лицам при выполнении ими партийных или, правильнее сказать, ленинских заданий - ведь по убеждению Ленина то, что нужно делать партии, знал только он и больше никто.   Например, письмом в Христианию летом 1915 года Ленин извещал Коллонтай: "Деньги Вам высылаем завтра". В августе того же года Ленин писал Шляпникову, собиравшемуся нелегально ехать из Стокгольма в Россию: "Финансовые дела наши Вам известны: Надежда Константиновна писала подробно (кроме посланных, обещаны 600 frs, до 10. X. + 400 frs ещё через месяц. Итого 1,000 frs. На большее пока нет надежды)". Партийным фондом Ленин распоряжался как скупой и расчётливый хозяин и, по своему обыкновению, всегда ссылался на то, что партийный фонд исчерпан. Просимую у него сумму он неизменно стремился уменьшить. Той же Коллонтай он в сентябре 1915 года писал: "Денег нет, денег нет!! Главная беда в этом!". На просьбу Радека Ленин в это же время ответил: "Вопрос о деньгах обсудим с Григорием (Зиновьевым. - Н.В.). Мы сейчас сидим без денег!!". Жалуясь на безденежье, Ленин тем не менее 19 сентября 1915 года сообщал Шляпникову: "Мы обдумываем план издания прокламаций и листовок для транспорта в Россию. Не решили ещё, где издавать, здесь или в скандинавских странах. Надо выбрать самое дешёвое, ибо расстояние не важно".   Деньги, значит, всё-таки были, раз обдумывали указанный план и раз регулярно выходил журнал и печатались разные сборники. Потребность разоблачать, клеймить, наставлять, проповедовать, указывать "что нужно делать", потребность выражать это в печатном слове (в крайнем случае в письме) у Ленина была почти такой же физической потребностью, как есть и пить. Требуя перепечатки своих тезисов из № 47 "Социал-демократа" (вышел в октябре 1915 года), Ленин 30 марта 1917 года писал Ганецкому: "Эти тезисы теперь архиважны". Убеждённый, что устами его глаголет сама истина, Ленин, конечно, считал, что в обнародовании его директив, "тезисов", статей, наставлений и заключается главнейшее назначение денежного фонда партии. Но представим себе, что в 1916 году Ленину было действительно "нечем жить". Зиновьев в это время получал из фонда жалованье ("диету"). Неужели же Ленин, имея большее, чем Зиновьев, право на партийное жалованье, всё-таки предпочёл бы "поколеть", но не коснуться денег, предназначаемых для печатания творимых им "тезисов" и "директив"? Предположение настолько и абсурдно, и смешно, что немедленно отпадает. Если Ленин "поколеет" - то кто же тогда будет "творить тезисы"? Пока существовал некий партийный фонд, и к нему вдобавок существовал фонд "новочеркасской тётушки" Крупской, - о "поколевании" не могло быть и речи. В таком случае, что же значат панические призывы Ленина, почему он "серьёзно уверяет, что тонет от нужды"?   Попробуем дать объяснение этой загадки, заключающей в себе и странную историю с чековой книжкой № 8467 Накануне Октябрьской революции 1917 года Ленин в статье "Удержат ли большевики государственную власть?" заявил, что он никогда не испытывал нужды: "О хлебе я, человек, не видавший нужды, не думал. Хлеб являлся для меня как-то сам собой, нечто вроде побочного продукта писательской работы" Сколь ни громадно - положительное, по мнению одних, отрицательное, по убеждению других, - историческое значение писательской работы Ленина, не она кормила его, приносила хлеб. Ему не следовало бы, обнаруживая явную неблагодарность, забывать, что в хлебе его сыграли роль   - и пенсия матери, - и доходы от Кокушкина - имения деда, - и доходы от Алакаевки, - и наследство астраханского Ульянова, - и помощь Елизарова, - и субсидии Ерамасова, - и наследство Шмита, - и наследство новочеркасской тётки Но в основном его заявление правдиво и честно: он, действительно, никогда не знал нужды. О том свидетельствует его протёкшая жизнь, начиная с счастливого детства в Симбирске. Не зная никогда богатства, чураясь и презирая его, он в то же время привык иметь скромную, сытую, без всяких провалов, жизнь. Что бы ни происходило, а хлеб с маслом, "бифштекс", чистую рубашку, чистое бельё - он должен иметь и привык иметь. Это его прожиточный минимум. Он не "морализировал" по этому поводу, так как моральными "бирюльками" он никогда не занимался. Он и не "философствовал", для него всё тут было ясно и просто. Прожиточный минимум определён его давними привычками, воспитанием, - он должен материально обеспечить ему работоспособность, то есть ту идейную и политическую активность, без которой был бы утерян самый смысл его, Ленина, существования. И так как он "оптимист", то убеждён, что так или иначе, а деньги на жизнь - откуда бы они ни шли - у него будут. Вопрос о хлебе встал впервые у него только во время войны   В его понимании война была естественной предпосылкой, пролегоменой, входом в мировую революцию, а её он хотел всю жизнь и ждал, как верующий человек ждёт Мессию. Для развязывания очищающей мир от всякой скверны революции, нужно, по его убеждению, идти на все жертвы. Ленин пришёл в бешенство, слушая в 1920 году на заседании II Конгресса Коминтерна речь немецкого делегата Криспина, заявившего, что революцию в Германии можно произвести лишь в том случае, если рабочие будут знать, что она "не слишком" ухудшит их положение.   "Допустимо ли, - воскликнул Ленин, - говорить в коммунистической партии в таком тоне? Это контрреволюционно. У нас в России, уровень благосостояния ниже, чем в Германии, и когда мы ввели диктатуру, то последствия выразились в том, что рабочие стали голодать сильнее и уровень их благосостояния сделался ещё ниже".   Для торжества революции, вещал Ленин, и это было его давнишнее убеждение, нужно идти на жертвы, не бояться тяжёлых лишений. "Победа рабочих недостижима без жертв". Ухудшение положения трудящихся во время войны есть необходимое звено в цепи бедствий, создающих революционизирование психологии рабочих масс, тем самым способствующее превращению войны внешней в войну гражданскую. Ухудшение положения рабочих вызывается неизбежным во время войны ростом цен, дороговизной жизни, следствием инфляции, бременем военных непроизводительных расходов, уменьшением производства предметов потребления и т.д. Ленин - стратег мировой революции, казалось бы, должен только радоваться, что разложение хозяйственной жизни с его спутником - дороговизной жизни, охватывая воюющие страны, уже бьёт по таким нейтральным странам, как Швейцария. Что же мы видим? В полном противоречии со своими политическими взглядами, Ленин клянёт рост дороговизны жизни в Швейцарии, она бьёт его, и она действительно была очень значительна. В сравнении с 1914 годом стоимость жизни в 1915 году поднялась на 19%, в 1916 году на 40%, в 1917 году продолжала расти и в среднем за год поднялась на 80%. Забывая убеждение, что торжество революции требует лишений, Ленин в четырёх письмах этого периода с каким-то ужасом повторяет: "Дороговизна дьявольская", "дороговизна всё сильнее", "дороговизна совсем отчаянная" ... Ленин в домашних туфлях совсем не похож на Бога с Олимпа. Это не олимпиец, а самый обыкновенный человек, каких сотни миллионов, человек, законно боящийся, что со стола исчезнет порция мяса или масла. Ни он, ни Крупская в это время, разумеется, не голодают, у них есть деньги и, несмотря на это, Ленин нервничает. Если бы он знал, что через полгода наступит революция, его расчёты были бы иными. Но мы видели, что на этот счёт у него не было ни малейшего послевоенной обстановке, и он спрашивал себя, как же прожить при "дьявольской", идущей скачками, дороговизне. Почему же "паника", находящая себе выражение в письме к Шляпникову, охватывает его именно во второй половине 1916 года, после августа? Два события, для него важные, происходят в это время. Первое - смерть матери. В одном из своих последних писем к ней (12 марта 1916 года) он писал: "Надеюсь, что у вас нет уже больших холодов, и ты не зябнешь в холодной квартире? Желаю, чтобы поскорее было тепло и ты отдохнула от зимы". Ей не пришлось долго отдыхать с приходом тёплой погоды: 25 июня она скончалась. Для Ленина это тяжёлый удар. мать он любил, а кроме того, как бы далеко от неё ни находился, она всегда была его опорой, поддержкой. Вся её жизнь была служением детям, особенно ему. С полной уверенностью он мог бы себе сказать, что пока мать жива - она не даст ему потонуть. И вот её нет. Волнует Ленина и другое событие. Вскоре после смерти матери была арестована его сестра Анна, о чём Елизаров известил его условными терминами. "Весть о том, - отвечал ему Ленин, - что Анюта в больнице (тюрьме. - Н.В.) меня очень обеспокоила... Буду с нетерпением ждать вестей почаще, хотя бы кратких". Арест сестры Анны обеспокоил Ленина по двум причинам. Во-первых, по партийным и политическим соображениям, а во-вторых, из соображений чисто личного характера. С исчезновением Анны обессиливалась большевистская организация Петрограда. В это время её "возглавляли" или, лучше сказать, в ней шевелились такие будущие знаменитости, как Калинин, Молотов и Андреев.   По-видимому, этим персонам, связи и переписке с ними, Ленин в то время не придавал значения, потому что, узнав об аресте сестры, жаловался Шляпникову: "Никакой переписки!! Никого, кроме Джемса (конспиративная кличка Анны Ильиничны. - Н.В.), а теперь и его нет!!"7. Ценной политической фигурой Ленин свою сестру всё же не считал. "Что касается Джемса, - писал он тому же Шляпникову, - то он никогда не разбирался в политике, всегда стоял против раскола. Прекрасный человек - Джеме, но на эти темы его суждения неверны глубоко". Решающим аргументом в таком суждении у Ленина было: "Джемс всегда стоял против раскола"!! Тем не менее, заявлял Ленин - "Джемс прекрасный человек".   Ещё бы! Мы уже видели, что с 1895 года Анна Ильинична обслуживает Ленина в качестве верной, преданной, неутомимой исполнительницы его всегда многочисленных поручений. Никто лучше Анны не исполнял его поручения и, за исключением матери, никто так зорко не следил за тем, чтобы "Ильич" не испытывал материальных стеснений. Дружески относясь к всегда спешившему ему навстречу Елизарову, любя "Маняшу", более чем Анну (она всё-таки была против "раскола" партии - это не забывается!), Ленин знал, что как бы Маняша и Елизаров ни старались быть ему полезными, они не могут заменить практичную, настойчивую, опытную в ведении его дел Анну.   Смерть матери и арест сестры, почти одновременное исчезновение двух "ангелов-хранителей", создали у Ленина чувство провала, беспокойства перед слагающимися новыми для него условиями жизни. Под влиянием этого чувства, Ленин в октябре 1916 года и послал Шляпникову: "Ей-ей, не продержусь, это вполне серьёзно, вполне, вполне". Но это не было серьёзно. Было совсем несерьёзно. Мысль, что он может самым вульгарным образом "поколеть" с голоду никогда, ни на одно мгновение, у него не возникала. Она совершенно не согласуется с его натурой. Достоевский об Иване Карамазове говорил, что у него "исступлённая, неприличная жажда жизни". Явно видимая, такая же неистовая, исступлённая жажда жизни с бессознательной тягой к политическому бессмертию была и у Ленина. В этом, быть может, и есть один из таинственных магнитов, притягивавший к нему многих и многих людей. Неистовая жажда жизни не покидала его и в годы болезни, перед смертью. Как лев он боролся с болезнью и смертью, с редким, ребяческим послушанием исполняя все требования лечивших его докторов. Надежда возвратить работоспособность не покидала его до конца, даже когда, потеряв дар речи, с отнявшейся, парализованной правой рукой и ногой, он превратился в полутруп. Можно ли поверить, что в 1916 году этому человеку, переполненному волей и жаждой жизни, близка была мысль, что ему предстоит "поколеть а голоду".   Есть от чего расхохотаться!! Что же тогда представляет письмо к Шляпникову? После того, что сказано и показано на предыдущих страницах, ответа, в сущности, можно бы и не подсказывать. Горький был прав, указав в числе черт Ленина "хитреца Василия Шуйского". "Хитрецой" - и в очень большом количестве - он несомненно обладал, и она очень часто проступала на его очень подвижном лице. И это какая-то странная хитреца. Хитрые люди о своей хитрости не говорят, её прячут, а Ленин открыто преподавал своим товарищам: нужно уметь идти на "всяческие уловки, хитрости, нелегальные приёмы, умолчания, сокрытие правды". У него это логически связывается с убеждением - цель оправдывает всякие средства, а такое убеждение он усвоил от Чернышевского ещё в Кокушкине в 1888 году.   В область денежных дел Ленин всегда вносил "хитрецу", "умолчание", "сокрытие правды", и эти приёмы, в деликатной форме он допускал и в сношениях с родными. Во времена "Искры" (1901-1903 годы), с целью побудить товарищей "тащить" со всех сторон деньги в партийную кассу, Ленин, скрывая правду, пугал их, что касса пуста ("жить нечем") и "Искра" накануне финансового краха. В письме Горькому из Парижа (14 ноября 1910 года) он жаловался, что на затеянную им "Рабочую Газету" "собрали 400 frs с трудом", тогда как в руках большевистского Центра, помимо всяких секретных сумм, было 30 тысяч франков, с ведома меньшевиков и по настоянию Ленина выделенных из капитала Шмита на издание литературы типа "Рабочей Газеты".   Отвечая в апреле 1908 года на приглашение Горького приехать к нему на Капри, Ленин накануне приезда сообщил, что не может сказать - приедет или нет. "Не знаю, найду ли денег: как раз теперь затруднения". Никаких финансовых затруднений у него тогда не было. Мы видели, что это была эпоха его благоденствия. "Хитрые" манёвры для увеличения "финансов" партии Ленин пускал в ход и тогда, когда, получив капитал Шмита, большевистская партия приобрела, по признанию Крупской, "прочную финансовую базу".   Т.И. Алексинская, свидетель не всегда надёжный, но в этом случае заслуживающая доверия, писала, что в 1908 году она помогала Крупской (та об этом упоминает) вести корреспонденцию с партийными организациями. Чтобы письма не привлекали к себе внимания полиции, Алексинская составляла "скелеты", ничего незначащие, невинные сообщения, а Крупская между строк симпатическими чернилами вставляла разные директивы Ленина. "В посланиях Ленина, - сообщает Алексинская, - я часто встречала просьбу о деньгах. Нужно писать так, - ей объясняла Крупская, - чтобы их (кому адресуются письма) разжалобить, иначе товарищи из России нам не пришлют денег. Нужно, чтобы они верили, что если не получим немедленно денег, мы все погибли. Письма должны быть слезливыми. - Это вас шокирует?" - спросила Крупская, видя смущение Алексинской. Тут, как и всегда, Крупская была только эхом Ленина. Оригинальность Ленина в том, что в его самооценке отсутствовало столь обычное и у многих больших людей - мелкое самолюбие, самолюбование. А всего этого было изрядное количество, например, в Троцком, после Ленина виднейшей фигуре Октябрьской революции. Троцкому не было и 48 лет, когда он начал писать автобиографию, с тщеславием рассказывать о своей жизни и свершённых в ней революционных подвигах. Ничего подобного этому тщеславию не было у Ленина, но у него было нечто другое и неизмеримо большее. Он непоколебимо верил, что в нём олицетворяется идея и участь Великой Революции, что только - он один обладает верным знанием, как вести революцию, обеспечить ей успех, и поэтому-то ему, всевидящему водителю, нужно сохранять и оберегать свою жизнь. Вопросом - почему "только он один" обладает безошибочным знанием - Ленин вряд ли когда занимался. Вера в свою избранность и предназначенность вошла в него с давних пор и по своей психологической сути она подобна вере, что жгла душу Магомета, когда тот гнал арабов на завоевание мира. При всём своём грубом материализме и воинствующем атеизме - Ленин всё-таки своеобразный религиозный тип. На поддержку себя он смотрел, как на поддержку революции, а при таком понимании - цель оправдывала все средства и, следовательно, хитрости, сокрытие правды, умолчания, слезливые или пугающие письма (гибну! жить нечем! тащите побольше денег!) делались приёмами законными, естественными, не могущими вызывать никакого осуждения. В 1916 году Ленин с тем большим основанием считал необходимым применять этот приём, что с беспокойством рассчитал, что с капиталами от новочеркасской тётки и тем, что он может взять из оставшегося партийного фонда, - придётся в течение, может быть, очень долгого времени жить в Швейцарии при порождённой войной растущей дороговизне, без твёрдых перспектив что-либо заработать в легальной прессе. Конечно, нельзя сказать, что нужные деньги он хотел получить только пуганием о близости к "поколеванию"   Для заработка он был готов писать "что бы то ни было". Сестре Маняше он писал, что готов взяться за всякие переводы. Он просил её зондировать, нет ли издателя, например, на такие книги: Hobson "Imperialism", Kemmerer "Technischer Fortschritt", Gilbert "Motion Study". Ленин не знал, что книга Джильберта была переведена на русский язык в 1913 году. "Если не подошли, извести, буду искать других" (письмо от 22 октября 1916 года). Писать или переводить ради заработка детективные романы он не станет, перо его к такому жанру литературы никак не приспособлено, но что он может пойти на разные выдумки, неожиданные трюки, этому доказательство - его "фантастический" план "Педагогической энциклопедии". Фразу Горького, что у Ленина была "хитреца Василия Шуйского" (а это не комплимент!), мы взяли из его некролога о Ленине, помещённого в журнале "Русский Современник" (1924, № 1). Можно предвидеть замечание, что Горький действительно говорит о хитреце Ленина, но даёт такой его общий образ, который исключает наше истолкование поступков, мыслей, психики Ленина. Чтобы не было обвинений, что мы искажаем лицо исторической личности, посмотрим, что же Горький говорит? Главнейшее расхождение вот в чём. В то время как мы утверждаем, что Ленин считал нужным заботиться о себе, умел охранять себя и создавать необходимую для него материальную обстановку жизни, Горький утверждает обратное. Ленин - будто бы "совершенно не умел заботиться о себе, но зорко следил за жизнью товарищей. Его внимание к ним возвышалось до степени нежности, свойственной только женщине, и каждую свободную минуту он отдавал другим, не оставляя себе на отдых ничего... Но в этом его чувстве я никогда не мог уловить своекорыстной заботливости, которая иногда свойственна умному хозяину в его отношении к честным и умелым работникам". Можно ли согласиться с цитированным пассажем, изображающим Ленина почти персонажем из Евангелия? Нет ли тут фальши, которая, несмотря на талант Горького, так замечается во многих его произведениях? Мы говорим о Ленине - эмигранте, до прихода к власти. Горький же берёт Кремлёвский период жизни Ленина и весьма незаконно психику этого времени обобщает, делает из неё черту, якобы присущую натуре Ленина. Ленину, живущему в Кремле, действительно не нужно было о себе заботиться. О нём заботились другие, все заботились. Период его личной борьбы за существование" был окончен, был позади. Ни о какой материальной прозе, о которой ему нужно было заботиться, например, в Берне и Цюрихе, то есть о квартире, освещении, пище, одежде и т.п. больше не приходилось думать. У него уже всё было. Под его рукой, можно сказать, находились все ресурсы государства. Было бы диким, чудовищным эгоизмом, если бы, находясь в таких, с точки зрения личного благополучия, исключительных условиях, Ленин совершенно забыл о своих товарищах, не оказал бы им помощи. В эмиграции слыша о нужде и самоубийствах от голода, Ленин говорил: "Партия не "Армия Спасения", она может помогать лишь наиболее полезным для революции лицам".   Встав у власти, имея для этого возможности, Ленин, естественно, расширил круг помощи Чем, например, он мог в эмиграции "помочь" Горькому? Ничем. Но после того, как осенью 1918 года Горький, подавляя своё раздражение Лениным, в сущности, отрекаясь от всего того, что после Февральской революции и накануне Октябрьской писал в газете "Новая Жизнь" о Ленине, склонился перед ним, - последний в отношении к нему проявил много заботливости. Узнав, что Горький начал харкать кровью, Ленин настойчиво советовал ему уехать лечиться за границей, и что было особенно важно, обещал ему выдать из запасов Государственного банка необходимую иностранную валюту. "В Европе, - писал Ленин Горькому, - в хорошей санатории будете и лечиться и втрое больше дела делать. Ей-ей! А у нас ни леченья, ни дела - одна суетня. Зряшная суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас". Он писал это в августе 1921 года. То был уже не прежний Ленин, а человек во многом разочаровавшийся от всего испытанного, до крайней степени уставший, в том -же письме говоривший о себе: "я устал так, что ничегошеньки не могу". Вкусивший от древа познания добра и зла, этот Ленин моментами бывал очень недалёк от экклезиастических чувств "суета сует - всё суета". С истощёнными силами этот Ленин не мог уже драться с прежним ражем. Он менее злился, стал более мягким, более снисходительным, а потому и более заботливым о людях.   И всё-таки и тогда в общении Ленина проявлялось нечто отличное от того, что утверждает Горький. В сентябре 1913 года узнав, что Горький болеет, Ленин писал ему: "То, что Вы пишете о своей болезни, меня страшно тревожит. Хорошо ли Вы поступаете, живя без леченья на Капри... я страшно боюсь, что это повредит здоровью и подорвёт Вашу работоспособность... Право, съездите-ка Вы к первоклассному врачу в Швейцарии или в Германии, - позаймитесь месяца два серьёзным лечением в хорошей санатории. А то расхищать зря казённое имущество, т.е. хворать и подрывать свою работоспособность - вещь недопустимая во всех отношениях". Если бы Ленин не считал Горького ценным "казённым", то есть принадлежащим революции имуществом, если бы Горький не писал полезных, нужных для революции произведений, он, конечно, им не интересовался бы и ему не пришло бы в голову в Лондоне шарить рукой в постели Горького, узнавая не сыро ли в ней бельё. Не отпустил бы он ему в 1921 году и иностранной валюты, если бы не рассчитывал на пользу, могущую быть оказанной за границей писателем, к слову которого прислушивались. Заботливости Ленина о некоторых товарищах и, в частности о Горьком, последний придал такое обобщённое, искажённое представление и толкование, сделал такой фальшивый вывод, что в цитированном пассаже Ленин превратился в не-Ленина. Попробуем выпрямить искажение Ленин с детских лет был "командиром". С 1890 года за ним и около него уже целая политическая свита. В течение своей жизни он был в хороших отношениях по меньшей мере с сотней лиц, но только с двумя - с Мартовым и Кржижановский - на очень короткое время был на ты. Вне политического и теоретического единомыслия, вне деловых отношений у него ни с кем, кроме родных, особенно с сестрой Маняшей, не было прочного душевного, эмоционального контакта. Строжайшее правило, которое сформулировал себе Ленин осенью 1900 года, после глубоко потрясшего его столкновения с Плехановым: "Надо ко всем людям относиться без сентиментальности, надо держать камень за пазухой" - осталось у него на всю жизнь.   Он всегда был настороже. Всегда недоверчив. Всегда с опаской следил, нет ли у его окружения, его товарищей, каких-либо уклонов от системы идей, им разделявшихся. Его ожесточённая борьба на II съезде партии в 1903 году за такой, казалось бы, пустяк, как "параграф 1-ый" устава партии (определение о принадлежности к партии), не может быть понята, если не знать, что он хотел в формах организации, установить "осадное положение" (его слова), не позволяющее проявляться в партии никаким уклонам.   Несмотря на его глубочайшее недоверие к людям, к нему тянулась масса людей: он несомненно обладал неким таинственным магнитом. Бухарин даже говорит - "исключительным обаянием". После Октября 1917 года за этим притяжением к Ленину - если в нём покопаться поглубже - стояло чувство благодарности к тому, кто вытащил из низов на верх тысячи самых маленьких людей и в качестве членов господствующей партии поставил на важные посты управления государством. Расходясь с кем-либо теоретически и политически, Ленин обычно порывал с ним всякие личные отношения. "Все, уходящие от марксизма, мои враги, руку им я не подаю и с филистимлянами за один стол не сажусь", - сказал он мне в конце нашей последней встречи. Моральными качествами своих товарищей Ленин никогда не интересовался. Кржижановский рассказывает, что в Сибири, когда в присутствии Ленина о ком-нибудь говорили: "он хороший человек", Ленин всегда насмешливо спрашивал: "А ну-ка скажите, что такое хороший человек?.." По словам того же Кржижановского, он с полнейшим равнодушием относился к указанию, что "то или иное лицо грешит по части личной добродетели, нарушая ту или иную заповедь праотца Моисея". Ленин в таких случаях - я это слышал от него - говорил: "Это меня не касается, это Privatsache", или "на это я смотрю сквозь пальцы". Относясь индифферентно к морали, Ленин под "хорошим человеком" разумел выдержанного марксиста, ценного, на взгляд Ленина, партийца, революционного боеспособного человека очень полезного его партии, а потом, после 1917 года, нужного и полезного руководимому Лениным государству. В 1914 году, в бытность Ленина в Кракове, откуда он руководил большевистской фракцией в Государственной Думе и партийной петербургской прессой, к нему приехал большевик Самойлов, депутат IV Думы. Ленин, видевший его впервые, но считавший его полезным "винтиком" в машине революции, "партийным имуществом", узнав, что Самойлов болен, счёл необходимым послать его лечиться в Берн.   И давая жившим в Берне большевикам наказ оказать всякую помощь Самойлову, не владевшему ни одним иностранным языком, Ленин весьма серьёзно писал: "Видимо, надо свозить Самойлова к лучшему нервному врачу и перевести в санаторий, где бы был систематический уход и присмотр. Сделайте это, пожалуйста. Не стесняйтесь расходами на телефон и поездки: в случае надобности мы всё это покроем, ибо во что бы то ни стало надо косени поставить Самойлова на ноги". Заботой о Самойлове руководили не какие-либо сентиментальные чувства   Не особое сочувствие к данному лицу, не импульс дружбы или симпатии (Самойлова он не знал), а чисто утилитарная оценка с точки зрения пользы партии. Он считал, что речи Самойлова в Государственной Думе по конспекту Ленина очень полезны. По этой причине - и только по этой - Самойлов почитался ценным "партийным имуществом" и его нужно беречь, охранять, делать "репарации", в данном случае, в форме лечения. Такой подход к людям, разумеется, не исчез у Ленина, когда он стал у власти и в качестве правителя страны познал острую нужду в исполнителях, способных со знанием, умением, пользой обслужить во всех областях советское государство. Раз коммунистическая партия стала господствующей, из её рядов, по взглядам Ленина, и нужно было выбирать людей на различные ответственные и командные посты. При выборе этих лиц Ленин, естественно, вспоминал тех, кого близко знал в тюрьме, в ссылке, в эмиграции, по партийным съездам, по партийной переписке. Вместе с тем он очень скептически относился к их деловитости, знанию практической жизни, умению управлять государственными делами. На XI съезде партии 27 марта 1922 года Ленин с сарказмом говорил: "Вопрос в том, что ответственный коммунист - и лучший, и заведомо честный, и преданный, который каторгу выносил и смерти не боялся, - торговли вести не умеет, потому что он не делец, этому не учился и не хочет учиться и не понимает, что с азов должен учиться. Он, коммунист, революционер, сделавший величайшую в мире революцию, он, на которого смотрят если не сорок пирамид, то сорок европейских стран, с надеждой на избавление от капитализма, - он должен учиться от рядового приказчика, который бегал в лабазе десять лет, который это дело знает, а он, ответственный коммунист и преданный революционер, не только этого не знает, но даже не знает и того, что этого не знает... У нас 18 наркоматов, из них не менее 15-ти - никуда негодны, - найти везде хороших наркомов нельзя .. .". Не менее грустную картину наблюдал Ленин и в промышленности, где беспартийным специалистам приходилось работать под началом таких горе-руководителей: "Коммунист, не доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов, входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден. Таких коммунистов у нас много, и я бы их отдал дюжинами за одного добросовестно изучающего своё дело и знающего буржуазного спеца". А.Д. Цурюпа, бывший вместе с Рыковым и Каменевым главным помощником Ленина в последние годы его жизни, часто болел и всё-таки продолжал работать. Ленин, видя, что такая работа через силу не может продолжаться и, расстраивая ход дела, окончательно выведет из строя этого ценнейшего работника, прислал ему следующую записку: "Дорогой Александр Дмитриевич! Вы становитесь совершенно невозможны в обращении с казённым имуществом. Предписание: три недели лечиться!... Ей-ей, непростительно зря швыряться слабым здоровьем. Надо выправиться!". Термин на протяжении лет меняется: удостаивающееся внимания лицо называется то "партийным имуществом", то "казённым имуществом", но суть отношения к человеку остаётся одной и той же. Не нужно апеллировать к товарищеским чувствам или сочувствию к болеющему человеку, раз забота о нём диктуется в глазах Ленина гораздо более важным мотивом: Цурюпа - ценное казённое имущество, беречь его командует польза "пролетарского государства", огромная нужда в добросовестных, умеющих, знающих своё дело начальниках, руководителях. Ленин относился к своим помощникам именно с "заботливостью, которая свойственна умному хозяину в его отношении к честным и умелым работникам". Нельзя понять почему Горький отрицает этот бесспорный факт, снабжает Ленина фальшивыми чертами в роде "женской заботливости", которую можно ему приписать только ради насмешки. Если эта фальшь продиктована не какой-либо целью и дипломатией, а идёт просто от непонимания, тогда следует вывести, что Горький прошёл мимо одной из самых существенных и оригинальных черт духовного существа Ленина. Он не понял, что, смотря на Самойлова, Цурюпу и многих других как на партийное, казённое имущество, подлежащее бережению и заботам, Ленин, с той же утилитарной и потусторонней точки зрения и с теми же практическими выводами, смотрел и на самого себя: он тоже был партийным, казённым имуществом, при том самым ценным из всех подобных имуществ, принадлежащих коллективу. В этом пункте грубейшая утилитарная самооценка Ленина переплеталась с грубо атеистической по внешним признакам, а по своей натуре религиозной верой в свою предназначенность - быть орудием свершения великих исторических целей. Биографическая справка: Вольский-Валентинов Николай Владиславович Оглавление   www.pseudology.org