МУР есть
МУР
Фраза эта принадлежит литературному герою, авторитетному вору
Софрону Ложкину, персонажу повести Аркадия Адамова
"Дело
"пестрых". В
одноименном фильме их произнес Михаил Пуговкин, блестяще сыгравший Ложкина. Книга А.Адамова стала
первым сочинением о Московском уголовном розыске после двадцатилетнего перерыва
с начала тридцатых годов, когда было всенародно объявлено, что с уголовной
преступностью в СССР покончено. Зато теперь, если
собрать все книги, написанные об этом серьезном учреждении с 1956 года по
сегодняшний день, то, наверно, их хватит для создания библиотеки города средней
величины. Я уж и не говорю о фильмах и очерках в периодике.
Благодаря этому МУР стал понятием эпическим и культовым.
* * *
Я много написал всевозможных криминальных историй.
Безусловно, работая над ними, мне приходилось бывать в архивах. Но я
совершенно уверен, что, хотя документы, спрятанные во всевозможных
хранилищах, проливают определенный свет на происходившие события, они все же
могут быть тенденциозными, а люди, собирающие их, — предвзятыми. Особенно когда дело
касается определенных политических событий. С архивными материалами
российского криминала проще, но в них нет главного — розыскной маяты. Ощущений
опера, топающего по этажам дома, "отработки жилсектора", его встречи с агентами,
разговоров с таинственными людьми, которые частенько, по злобе, или зависти, или
сводя счеты, дают правильную наколку.
В рапорты и справки по
делу попадает лишь десятая часть розыскных действий. Остальное сыщики держат в
памяти. Вот это и есть подлинное. И когда опер делится с тобой воспоминаниями,
появляется понимание не только криминальной истории, но и ощущение времени, в
котором мы жили и живем. Мне повезло, я ещё
застал таких крутых сыщиков, пришедших в МУР в развеселые времена НЭПа, как
Алексей Ефимов и Илья Ляндрес, и был дружен с ними. В тридцатые начали работу в
угрозыске Иван Парфентьев, Игорь
Скорин, Владимир Корнеев. Они уже ушли из жизни.
Но мне, к счастью, удалось записать многие их рассказы. По сей день я дружу со
многими муровцами. И не архивные бумажки, а их рассказы и есть подлинная история
МУРа.
* * *
В 1950 году я
переехал из района Тишинского рынка, знаменитого уркаганского района Москвы,
в центр, на улицу Москвина. Здесь тоже был свой блатной мир, так называемая
Вахрушинка, квартал доходных домов, построенных купцом Вахрушиным. У меня
там образовалось некоторое количество знакомых. Блатные из этого квартала
держали практически весь центр Москвы.
Однажды мне позвонил
мой тамошний дружок Женька и пригласил на день рождения. Надо сказать, что
Женька вырос в серьезной, по местным меркам, семье. Отец — известнейший
медвежатник, отдыхал в солнечном Коми, брат — гитарист, бабник и весельчак,
недавно вернулся с лесоповала из-под Архангельска, где тянул срок за квартиру
профессора Филимонова, а мой кореш два года "отпарился" за палатку "по
малолеткам".
В те суровые годы
судимых близко не подпускали к армии, поэтому Женька трудился подсобником на
стадионе "Пищевик", совсем неплохо боксировал и имел уже второй разряд. День рождения
младшенького брат Женьки устроил по первому разряду. Стол ломился от закусок. Из
ресторана "Астория" были присланы шницели по-министерски. Ну и, конечно, водка,
портвейн, шампанское и пиво.
За столом весь
уголовный цвет Вахрушинки. На почетном месте сидел дядя Миша. Самый авторитетный
вор микрорайона Михаил Ключарев по кличке "Мишка Ключ". Некогда знаменитый
вор-домушник. Сроков у него было столько, что хватило бы на целую футбольную
команду. Он уже отошёл от дел. Жил на пособие от общака да на долю, которую ему
отстегивали воры за разработку серьезных операций. В хорошую погоду он
располагался в Вахрушинском скверике, курил папиросы "Норд", следил за порядком
во дворе и приветливо раскланивался со знакомыми.
Я поначалу его даже не
узнал
За столом сидел человек в дорогом, хорошо сшитом сером костюме, с золотом
часов на запястье. Волосы были тщательно зачесаны на пробор и отливали оловянным
цветом. Когда все уселись, дядя
Миша поднял рюмку, пожелал Женьке фартовой жизни. Все чинно выпили. Праздник
начался. Но тут раздался звонок в дверь и появился участковый. Он торжествующе
оглядел собравшихся и изрек:
— Все собрались
Лихой народ не стал с
ним спорить
— А ты, Ключарев, опять
воду мутишь, — продолжал участковый, — смотри, я тебя заберу.
— Ты, — прищурился дядя
Миша, — чином ещё не вышел. Меня на первую ходку сам Кандиано устраивал. А ты
кто?
Участковый, пообещав
всех отправить валить для страны древесину, ушел. А дядя Миша, завалив
очередную рюмку, с гордостью изрек:
— Меня только МУР
забирал, но у МУРа совести хватит не портить людям праздник.
Он персонифицировал это
серьезное подразделение милиции. Говорил о нём, как о живом человеке. Позже я
узнал, что Валериан Кандиано был знаменитым муровским опером, погибшим от
бандитской пули. Московские воры
гордились тем, что их задерживали сотрудники МУРа. Если тебя брала Петровка,
значит, ты не сявка, а солидный блатарь. И это ещё больше укрепляло авторитет
серьезного урки.
* * *
Слава Московского
уголовного розыска началась со знаменитого дела об ограблении Патриаршей
ризницы в Кремле в январе восемнадцатого года. Правда, тогда эта служба
называлась Московской уголовно-розыскной милицией.
Но это не меняет
главного
Об этом ограблении века
писали и снимали фильмы достаточно часто. Но всегда забывали о человеке,
практически раскрывшем это дело, о надзирателе Саратовской сыскной полиции Иване
Свиткове.
Из ризницы были
похищены изумруды, бриллианты, сапфиры, Евангелие 1648 года в золотом окладе с
бриллиантами, Евангелие XII века, золотая чаша весом 34 фунта, драгоценные
панагии, жемчуг. Оклады из золота и многокаратных рубинов. Короче, взяли на
тридцать миллионов золотых рублей, по тем временам сумма астрономическая, на
самом деле многие вещи были бесценными.
В Москве как раз
развернулась кампания по увольнению из милицейского аппарата бывших полицейских.
В уголовный розыск пришли матросы, рабочие, привлеченные романтикой гимназисты.
О том, как ловить обнаглевших урок, они имели самые смутные понятия. Я много читал
документов и публикаций о том времени, где основной упор делался на то, что
уголовно-розыскная милиция была укреплена членами ВКП(б), поэтому она так хорошо
и работала. Но сыщик — это профессия, на которую партийность не влияет и которой
только мешает.
А в Саратове все было
как прежде. Местным розыском руководил опытный сыщик, гостиницы, трактиры,
барахолки, малины были оперативно прикрыты, агентура давала ценные сведения,
машина уголовного сыска работала так, словно никакой революции вовсе не было. Поэтому Свитков и
получил информацию, что двое перекупщиков пытаются продать крупную партию золота
и драгоценных камней. Когда Свитков арестовал барыг, то с удивлением отметил,
что все ценности явно церковного происхождения. Об ограблении Патриаршей ризницы
он ничего не знал, так как сводка по этому делу в подразделения уголовного
розыска республики не поступала, а была отправлена только в местную ЧК. Ну а там
были слишком заняты борьбой с буржуазией, чтобы обращать внимание на такие
мелочи.
Барыги сдали человека,
продавшего им золото. Это был некто Самарин, проживавший в добротном доме
неподалеку от центра. Опытный сыскарь поднял
старые донесения секретных сотрудников и выяснил, что дом этот приобрел
известный московский вор Костя Полежаев по кличке "Костя Фрак". Полежаев был арестован,
при обыске у него нашли много ценностей из Патриаршей ризницы. Но в ту же ночь
Полежаев в камере повесился.
Свитков связался с
Москвой и узнал об ограблении века. Он с ценностями, под надежной охраной выехал
в столицу. Константин Полежаев
принадлежал к самой известной в Москве воровской семье. Его отец и три брата
считались в уголовном мире России
"иванами".
Свитков вместе с
сотрудниками московского розыска накрыл в Краскове дом, в котором жил,
естественно под чужой фамилией, младший из знаменитого воровского клана —
Дмитрий Полежаев. В доме нашли много
похищенных из ризницы предметов и два драгоценнейших памятника культуры —
Евангелия.
Но, безусловно, всего
похищенного вернуть не удалось. Исчезли три самых крупных камня: черный алмаз,
знаменитый рубин и огромный изумруд. Эти камни начали жить
своей отдельной, кровавой жизнью. Черный бриллиант проявился в 1972 году. За
него был выкуплен из тюрьмы и ушел от расстрела крупнейший грузинский теневик. Владельцем его стал
один из самых крупных партийных боссов тех лет. Я не называю его
фамилию только потому, что историю бриллианта рассказали мне друзья-сыщики, а
документы по этому делу по сей день лежат в архиве на спецхранении.
Вот так получается.
Весь расклад знаю, даже располагаю точными сведениями, в каком архиве лежат
нужные мне бумаги, а получить их не могу, потому что ныне покойный кандидат в
члены Политбюро и крупный политик был тем, кого можно смело назвать одним из
отцов сегодняшней коррупции. А эти люди своих не сдают. "Слово к делу не
пришьешь", как говорят старые оперативники.
* * *
В четвертом классе
мы начали изучать "Историю СССР". Была война, и учебников не хватало.
Поэтому нам выдали старые книжки по истории, изданные в тридцатые годы.
Учебники эти поразили меня своей таинственностью. В них черной краской были
замараны целые страницы текста, а вместо пяти фотографий зияли черные
квадраты. Как я ни пытался
стирать эту краску, чтобы увидеть замазанные фотографии, мне это не удавалось. Дома я спросил у
матери, почему замазали картинки. Она ответила просто и доступно: "Так надо".
Через много лет я
узнал, что затушевали портреты военачальников и политических деятелей,
уничтоженных после многочисленных процессов тридцатых годов. В 1970 году я начал
собирать материал о МУРе во время войны. Мы сидели в квартире Игоря Скорина.
Хозяин, Алексей Ефимов и я. Они рассказывали, а я записывал, потом мои друзья
достали самое дорогое и интересное — старые фотографии. Я поглядел на них и
вспомнил учебники моего детства. Лица некоторых людей были затушеваны черными
чернилами.
— Этих ребят арестовали
как врагов народа, — сказал грустно Скорин, — было негласное указание замазать
их на групповых портретах.
— Пришлось, — со злой
горечью пояснил мне Ефимов, — а то всех могли прихватить как пособников.
На одной из фотографий
в центре сидел человек без лица с тремя ромбами в петлицах и орденом Красного
Знамени.
— Леонид Давыдович
Вуль, начальник МУРа, талантливый сыщик, — пояснил Скорин.
* * *
Леонид Вуль
пришёл
в уголовный розыск из МЧК. Он работал в подразделении, занимавшемся борьбой
с уголовной преступностью и бандитизмом. Как я уже писал,
возглавлял его легендарный человек Федор Мартынов. У него был подлинный
оперативный талант, и людей он подбирал в свою службу штучных. Такое подразделение в
ВЧК-ОГПУ было просто необходимо, так как уголовный розыск в республике находился
в стадии становления. Впрочем, как и весь милицейский аппарат страны. Деньги милиционерам
платили смешные, пайки были скудными, поэтому на службу в РКМ приходили
случайные люди. Как ни странно, чекисты
за такую же работу получали намного больше. Так что взаимный антагонизм сыщиков
уголовного розыска и их коллег с
Лубянки возник ещё в далекие годы Гражданской войны.
Вуля отправили на
работу в МУР с формулировкой "на укрепление руководящих кадров". Он
пришёл в дом
3 на Большом Гнездниковском, где тогда помещался МУР, и очень много сделал для
правильной организации работы этого сложного подразделения. Надо сказать, что в те
годы уже сложился костяк московского сыска. Ушли случайные люди, отправлены были
"на этап" жулики и взяточники. МУР стал элитной милицейской службой.
Вуль часто бывал в
Кремле, докладывал лично Сталину о состоянии преступности в стране.
В тридцать третьем году
была ограблена квартира одного из самых крупных партийных деятелей. Вполне
естественно, что раскрытием преступления занялись люди из госбезопасности. Но у
них, занятых подготовкой будущих громких процессов, ничего не получалось.
Сталин лично поручил
Вулю заняться этим делом и дал неделю срока. МУР раскрыл дело в течение пяти
дней. Сталин вызвал Вуля, поблагодарил его и назначил начальником московской
милиции.
— Кого вы рекомендуете
на свое место? — спросил вождь сыщика.
— Виктора Николаевича
Овчинникова.
Сталин одобрил эту
кандидатуру. Если бы Леонид Вуль
знал, как повлияет его рекомендация на судьбу его заместителя, он наверняка бы
не назвал эту фамилию. У Лубянки хорошая
память. Вулю не простили, что он со своими оперативниками, раскрыв дело об
ограблении соратника великого вождя, не поделился славой с людьми
Ягоды. Его арестовали и
приговорили к высшей мере.
* * *
В 1936 году в
городе
Мелекессе Куйбышевской области была убита заслуженная учительница
Мария Пронина, делегат VIII чрезвычайного Всесоюзного съезда Советов, член
редакционной комиссии съезда. На этом съезде принималась Сталинская конституция. Поэтому смерть Прониной немедленно связали с происками врагов
народа. Дело вели местные
сотрудники, а под политическую версию забили камеры тюрьмы родственниками и
знакомыми людей, арестованных как члены троцкистско-зиновьевского заговора. Но
дело так и не было раскрыто.
Тогда "железный нарком
Ежов" поручил его
Московскому уголовному розыску. Оперативную группу возглавил начальник МУРа
старший майор милиции Виктор Овчинников. В неё вошли лучшие московские сыщики,
среди них были Георгий Тыльнер, Николай Осипов, Алексей Ефимов, Иван Свитков,
поднявший дело Патриаршей ризницы. Им предстояло найти
убийцу учительницы Прониной.
Вводя своих сотрудников
в курс дела, начальник МУРа не рассказал о личном указании Ежова преподнести это
убийство как политическое. Овчинникову было ясно, что к принятию Сталинской конституции это дело никакого отношения не имеет. И хотя великий вождь
заявил, что жить стало лучше, жить стало веселей, в стране не хватало продуктов,
мануфактуры. Люди получали нищенскую зарплату, а за ударный труд поощрялись
ордерами на галоши и отрезы ситца. А по Москве гуляла новая частушка: "Жить
стало лучше, стало веселей, шея стала тоньше, но зато длинней".
Пронина получила в
Москве довольно крупную сумму денег, купила много вещей в спецмагазине.
Безусловно, это не могло не привлечь к ней внимания преступников.
Уголовная версия
оказалась самой верной. Московские сыщики арестовали "ночного царя"
Мелекесса
бандита Розова и его подельников: уголовников Федотова и Ещеркина.
Оперативники МУРа за
раскрытие сложного преступления были награждены орденами. Арестованных
"троцкистов-зиновьевцев" выпустили из тюрьмы. Масштабного заговора против
Сталинской конституции не получилось. И этого Ежов не простил Овчинникову.
Рекомендовал его на
должность начальника враг народа Вуль, да и во время Первой мировой войны он был
старшим унтер-офицером (по-нашему — старшим сержантом), а главное, его сестра
была когда-то замужем за поляком, ныне живущим в Варшаве. Так появилось на свет
дело "польского шпиона Виктора Овчинникова". Ведь только агент
империалистической разведки мог не заметить, что дело об убийстве делегата
съезда Советов — политическое. Виктор Овчинников был
расстрелян по приговору Особого совещания.
В те же годы арестовали
и вынесли смертный приговор первому начальнику МУРа Александру
Трепалову, его
обвинили в покушении на жизнь самого товарища Сталина.
* * *
В 1970 году
произошло "знаменательное" событие в жизни страны. Правда, широкие массы
строителей социализма об этом ничего не знали. А напрасно. Событие это
влияло на жизнь простых граждан значительно больше, чем очередной съезд
КПСС. В прелестном зеленом
Киеве, на берегу Днепра состоялся очередной сходняк. Воры
"в законе" решали, как
им жить дальше. Воровские понятия,
созданные в сталинском ГУЛАГе, больше не отвечали требованиям эпохи. Теневая
экономика и спекуляция стали более прибыльным делом, чем воровство.
На "съезде" было
разрешено ворам "крышевать" подпольные цеха, если нужно — иметь дела с ментами и
администрацией. Москву на "сходняке" представлял знаменитый московский вор
Анатолий Черкасов по кличке "Черкас". Так теневой бизнес стал заботой воровского
сообщества. Воры объединились с цеховиками, местной властью и некоторыми
милицейскими чинами. На огромные деньги,
полученные от подпольного производства, покупалось расположение самых высоких
чиновников страны. Бороться с этим должна была служба БХСС, но, мягко скажем, у
неё это не всегда получалось.
Отслеживать
нарождающуюся коррупцию председатель КГБ Юрий Андропов поручил специально
созданному подразделению.
МВД при Николае
Щёлокове окрепло и стало мощной государственной структурой. И вот на борьбе с
нарождающейся коррупцией столкнулись интересы двух могучих ведомств, а проще
сказать, амбиции Юрия
Андропова и Николая Щёлокова. Открытая конфронтация
началась 26 декабря 1980 года, когда на станции метро "Ждановская" пьяными
милиционерами был убит заместитель начальника секретариата КГБ СССР, майор
госбезопасности. После убийства тело на
машине начальника 5-го отделения по охране метрополитена вывезли в район поселка
Пихорка и бросили у дороги. По этому делу была создана специальная следственная
группа, которую возглавил знаменитый следователь по особо важным делам Владимир
Калиниченко.
Об этом писали много и
даже сняли художественный фильм "Убийство на
Ждановской", поэтому я не буду
пересказывать, в каких условиях велось следствие. Люди Щёлокова делали
все, чтобы помешать Калиниченко. В ход шли шантаж, угрозы, обещания быстрой
карьеры. Но все же убийцы сотрудника госбезопасности Лобов, Лоза, Самойлов,
Емешев, Панов и Баринов были арестованы. Их допрашивали следователи КГБ в
Лефортово. Но для того чтобы навсегда дискредитировать милицию в глазах
руководства партии, одного случая было недостаточно. В разборку двух
руководителей мощных карательных структур втягивали все новых и новых работников
милиции, и естественно МУРа.
Начальнику 4-го отдела
полковнику Алексею Сухареву позвонил известный московский адвокат и сказал, что
его подследственный хотел бы с ним встретиться. Адвокат защищал крупного
мошенника, сидевшего в Лефортово, внутренней тюрьме КГБ. Сухареву было не до
встреч с раскаявшимися
фармазонщиками. Его отдел в просторечии назывался
"бандитским" и занимался крупными грабежами и разбоями. Совсем недавно он со
своими людьми обезвредил самую жестокую банду — Корькова по прозвищу "Монгол".
Но часть бандитов оставалась на свободе, и руководил ими умный и отважный бывший
боксер Вячеслав Иваньков по кличке "Японец". Кстати сказать, именно
Алексей Сухарев со своими операми отправил "на этап" этого опасного преступника.
Так что не до встреч с арестованным КГБ мошенником было полковнику Сухареву.
Но через некоторое
время мошенник сам позвонил ему и попросил о встрече. На скамеечке
Рождественского бульвара Алексей Сухарев услышал весьма занятную историю.
Оказывается, его собеседник сидел в одной камере с милиционерами — убийцами со
станции "Ждановская" и следователи давили на них, чтобы они дали показания на
заместителя начальника ГУВД генерала Виктора Пашковского и начальника МУРа как
на организаторов убийства сотрудника КГБ.
Когда перепуганные
сержанты отвечали, что они таких высоких начальников в глаза не видели,
следователи показывали им фотографии и предлагали опознать их на очной ставке.
КГБ основательно взялся
за МУР, особенно за отдел Сухарева. Именно там пересекались интересы Лубянки и
Петровки. Этот отдел занимался ворами "в законе" и крупными уголовными
авторитетами, напрямую связанными с теневым бизнесом страны, которым так
интересовались люди
Андропова.
Вполне естественно,
что, держа под постоянным оперативным контролем крупных воровских авторитетов,
Комитет госбезопасности получал необходимую
информацию. Одним из объектов
наружного наблюдения был знаменитый московский вор Черкас, и вдруг в КГБ узнают,
что старший опер 4-го отдела Николай Степанов разрабатывает уголовного
авторитета как фигуранта по крупному делу. Более того, Степанов привлек за
организацию преступления ещё одного авторитета, ныне, кстати, крупного банкира. Все это напрочь ломало
выстроенную КГБ схему. И как до сих пор уверены ребята из МУРа, тогда и возникло
дело, что работники отдела Сухарева через агентов дают наводки на богатые
квартиры и потом берут воров с поличным.
Старшего опера Николая
Степанова арестовали. Он сидел в Лефортово. Много месяцев провел в одиночной
камере, но не пошёл на сговор с кагэбэшниками. Следователи с Лубянки не сломили
его.
Прав был Софрон Ложкин:
"МУР есть МУР". Николая Степанова
полностью реабилитировали, он получил жалованье за все месяцы отсидки, его
восстановили на работе и присвоили очередное звание.
А что же с теми, кто
шил ему статью? Да ничего. Они спокойно
ушли на пенсию и работают в коммерческих структурах. Они даже не извинились
перед офицером милиции.
* * *
Разбирая свой
архив, я нашел фотографию, сделанную в июне 1960 года в парке "Сокольники". На ней я и ребята из
МУРа за большим столом, уставленным пивными кружками. Как хорошо, что больше
я никогда не увижу лица на фотографиях, замазанные черной краской.
А может быть, увижу?
Огонь на поражение
Жара. Мы
только что выкупались в Доне. На несколько минут стало легче. Но не надолго.
Уходим в дачу. Маленький летний домик с двумя террасами. В зависимости от
движения солнца на одной — всегда тень. Сидим на террасе, пьем
зеленый чай. Дачный поселок будто вымер. Жара придавила людей. И только на
соседнем участке мужик в пестрых трусах по колено, последнем достижении местного
кооперативного движения, обстругивает рубанком шершавую доску. Дом у него
основательный, зимний, обшитый покрытыми лаком досками. Кажется, что жара не
действует на него. Он работает споро, рубанок идет ровно, золотистая стружка,
завиваясь, падает на землю.
— Видишь этого
мужика? — спросил хозяин дома Володя. — Бывший исполнитель.
— Откуда ты знаешь? —
удивился я.
— Знаю.
— А почему бывший?
— Отказался
расстреливать работяг из Новочеркасска, которым в 1962 вышку влепили.
— Ну, отказался, а что
дальше?
— Выгнали, из партии
исключили.
— Откуда сведения?
— Серьезные люди
говорили
Я промолчал, но
позволил себе усомниться. Людей, приводящих в исполнение приговор, в лицо знали
ограниченное число сотрудников МВД и КГБ, которые об этом не распространялись.
Даже прокурор, присутствующий при расстреле, не мог видеть их закрытые маской
лица. Поэтому я просто не
поверил своему приятелю. Но история эта имела определенное продолжение. Через пару дней меня
пригласили на вечернюю прогулку на речной плавединице, имевшей праздничное
название "Салют". Каково же было мое
изумление, когда я увидел соседа моего товарища, командовавшего этим
увеселительным судном. Ночью от Дона пришла
свежесть, мы курили с ним на корме, и я напрямую спросил его, был ли он
исполнителем.
— Кто вам сказал? —
рассмеялся он.
— Сосед ваш.
— Господи, дивны дела
твои, чего только не говорят обо мне в поселке.
— А правда-то есть?
— Есть, я действительно
после окончания речного училища по комсомольскому набору попал в школу КГБ. Стал
следователем. А в 1962 году отказался вести дело одного из участников
беспорядков в Новочеркасске.
— Ну и что?
— Разжаловали, выгнали
из партии, уволили из органов. Еле устроился помощником на буксир. Отходил на
нём положенное время. Ну а теперь получил под команду этот плавучий бардак.
Перестройка, новое мышление.
— Давайте поговорим о
Новочеркасске.
— Не хочу, — жестко
ответил мой собеседник. — Не обижайтесь. Я ничего рассказывать не буду.
Я кое-что знал об
июньских событиях 1962 года в Новочеркасске. Рассказал мне о них случайно
встреченный участник тех трагических событий.
* * *
Лабытнанги.
Лабытнанги. Огромное количество градусов северной широты. Самые суровые
исправительные учреждения строгого и особого режима. Урки отматывали срока
на зонах в этом солнечном краю, потом ходили в героях на блатхатах и
малинах. Вместе с "хозяином
зоны", так называют начальника ИТК зэки, входим в охраняемый периметр.
Контролеры, несмотря на то что я иду с подполковником, тщательно сверяют мои
документы со списком, лежащим под стеклом на столе, и задают стандартный вопрос:
— Оружие?
— Не имею.
— Проходите
Решетчатая дверь
неохотно пропускает меня "на зону" и торжествующе захлопывается за спиной.
— Пойдемте в
мастерские, — говорит подполковник, — у нас там сувенирный цех организован,
делаем всякие симпатичные поделки. Их не только Салехард покупает, но и
московский Интурист. Повезло нам, семь лет назад мастера-золотые руки этапом
пригнали.
— За что сидит?
— По 79-й.
— Бандит?
— Да какой он бандит.
Дали двенадцать лет, без пересмотра, за
новочеркасские события
Мы входим в длинный,
хорошо освещенный цех. Отдельные столы-верстаки, за ними люди в синих халатах.
Такое впечатление, что попал не в колонию, а на московский часовой завод. В углу, под яркой
лампой, высокий человек лет пятидесяти работал на миниатюрном токарном станке.
— Сам сделал станок,
черт знает из какого хлама. К нам комиссии всякие приезжают, смотрят на
оборудование цеха и не верят, что такое можно сделать из груды лома, что на
свалке валяется. Золотые руки. Здравствуйте, Алексей Фомич.
Человек повернулся,
снял защитные очки и ответил совершенно по-вольному:
— Доброго здоровья,
Петр Николаевич.
Он пожали друг другу
руки
Потом начался чисто
профессиональный разговор о ремнях для трансмиссии, нехватке моржового клыка и
олова, о структуре каких-то пиломатериалов. Когда мы вышли из
мастерской, я сказал начальнику колонии, что хотел бы написать об этом человеке.
— Не разрешат, дорогой
вы мой. Не разрешат. Впрочем, я знаю, что вас интересует, и разрешу вам
побеседовать в библиотеке КВЧ.
Алексей Фомич пришёл в
назначенное время. Был он все в том же синем халате (чудовищная вольность для
заключенных в жилой зоне), аккуратный, больше похожий на заводского мастера, чем
на зэка.
Разговор начался
обычно. Я расспрашивал, как удалось создать эти чудо-станки. Алексей Фомич
отвечал охотно, даже рисуясь немножко. Вот, мол, мы какие, настоящие работяги.
Из дерьма можем вещь сделать.
— А где вы работали
раньше?
— В Новочеркасске, на
электровозостроительном заводе.
Он посмотрел на меня
изучающе и спросил:
— Хотите знать, что
случилось в нашем городе?
— Хочу.
— Тогда слушайте.
Только помните, что об этом лучше ничего не знать.
Мы говорили положенные
два часа. Попрощались. Я уехал из колонии в
Салехард. В гостиницу приехал ночью, утром
пошёл завтракать в буфет, а
вернувшись в номер, не нашел своего блокнота, в котором записал беседу с
Алексеем Фомичом, вообще не нашел ни одного клочка бумаги, даже письма из Москвы
от моей девушки, полученного на почтамте
Котласа.
Тогда все обошлось. Но
через год, в Тургае, после встречи с помощником опального Маленкова, у меня
опять пропадет блокнот и начнется затяжной период, мягко говоря, неприятностей,
который продлится несколько лет. Не знаю, в чем была причина — в моих встречах с
определенными людьми или в лихом образе жизни. Не знаю. Но дерьма я нахлебался
по полной программе.
…В поезде я по памяти
восстановил беседу и необходимые для работы над очерком материалы. Правда,
кое-что пришлось уточнять из Москвы по телефону, но это уже мелочи.
* * *
Итак, Новочеркасск.
Июнь 1962 года
Я хорошо помню этот
день, потому что именно тогда мы все с чувством глубокого удовлетворения узнали,
что по просьбе трудящихся ЦК КПСС и Совмин СССР повысили закупочные и розничные
цены на мясо, мясные продукты, молоко и молочные продукты. В моей коммуналке
известие это было встречено трагически. Демонстрация собралась на кухне, и
участники её единодушно осудили меня, как журналиста, не защищающего интересы
трудящихся.
На следующий день
ребята из МУРа под большим секретом поведали мне, что на улице Горького и в
Черемушках на стенах домов расклеили листовки с призывом к забастовке. Но в Москве ничего не
случилось. Люди по-прежнему ходили на работу, матерно ругая Хрущёва и вспоминая
Сталина, ежегодно снижавшего цены. Вместе с мудрым
постановлением о повышении цен на предприятиях снизили расценки на 30 процентов.
Вот этого рабочие в Новочеркасске стерпеть не смогли.
На заводе имени
Буденного рабочие самовольно бросили работу и собрались у литейного цеха.
Навести порядок решил директор предприятия Курочкин, пьяница и весьма жестокий
человек. Он начал грозить,
обматерил собравшихся и произнес историческую фразу о том, что, если не хватает
денег на мясо, жрите пирожки с ливером.
Вот это и довело
рабочих до белого каления. После обеда на завод
приехал первый секретарь Новочеркасского горкома КПСС Басов. Он с балкона
заводоуправления начал убеждать озлобленных рабочих, что мудрое постановление ЦК
КПСС принесет им небывалое процветание и благополучие. Этого народ не выдержал
и забросал местное начальство кусками железной арматуры.
Потом здание
заводоуправления было захвачено забастовщиками, портрет
Хрущёва, висевший на
фасаде, сброшен и растоптан. Вместо него повесили
найденную на помойке дохлую кошку и рядом с ней лозунг: "При Ленине жила, при
Сталине сохла, при Хрущёве сдохла".
* * *
Хрущёв узнал о
событиях в Новочеркасске во время благостного посещения вновь открытого Дома
пионеров на Ленинских горах. Я помню сусально
слащавую кинохронику этого посещения. Вождь радостно брал на руки специально
отобранных пионеров из номенклатурных семей, получал цветы и рисунки, одаривал
пацанов конфетами. К сожалению,
кинохроника не запечатлела тот момент, когда лидер советских коммунистов,
выслушав сообщение, побагровел, связался по телефону с председателем КГБ
Владимиром Семичастным и заорал:
— Пресечь!
Пресекать в Ростов-на-Дону
вылетел Анастас Микоян, секретарь ЦК КПСС Фрол
Козлов и два зампреда КГБ Захаров
и Ивашутин. Надо сказать, что, за
исключением мягкосердечного Анастаса Микояна, все остальные были проверенные
партийные бойцы, готовые выполнить любое указание любимого вождя. Владимир
Семичастный остался в Москве, возглавив некий штаб по пресечению народного
гнева. Командующим
Северо-Кавказским военным округом был весьма боевой генерал армии Исса Плиев.
Солдат, весьма далекий от политики, но исполнительный служака.
Ещё до приезда
карательной экспедиции из Москвы он приказал мотострелкам на БТР разогнать
забастовщиков и занять завод. Но ни офицеры, ни солдаты не стали разгонять
рабочих. Покричали, поругались и выдвинулись за пределы города.
Ночью Козлов передал
командующему приказ Хрущёва ввести в город танки. Это переполнило чашу терпения.
К стихийному выступлению рабочих завода имени Буденного присоединился почти весь
город. Танки на улицах наглядно показали людям, как власть относится к их
нуждам. Второго июня огромная
демонстрация двинулась по Московской улице в сторону горкома партии. Люди несли
портреты Ленина, пели "Смело, товарищи, в ногу". Для того чтобы попасть
в центр, нужно было пройти через мост, заставленный бронетехникой. И колонна
миновала его, солдаты не предприняли никаких попыток остановить рабочих.
Итак, к центру шла
демонстрация. Узнав, что рабочие миновали танковую колонну, вожди из центра
спешно покинули здание горкома и скрылись в военном городке. Несмотря на требования
рабочих, Анастас Микоян и Фрол Козлов не решились с ними встретиться.
Москва дала команду
открыть огонь на поражение
Мой товарищ Миша
Ишутин, замечательный журналист, погибший в 1993 году у Белого дома, в то время
командовал пулеметной ротой. Ему приказали установить
РП-46 на чердаках домов по
Московской улице. Он выполнил приказ, только не взял боезапасы. Поэтому мирную
демонстрацию и не скосили пулеметным свинцом. Его за это уволили из
армии, чему он был несказанно рад, променяв пулемет на авторучку. В середине дня в город
прибыла спецбригада под командованием генерала Олешко. Первый залп был в
воздух, второй на поражение. На площади осталось
лежать 25 человек.
* * *
В Лабытнанги, "на
зоне", кадровый рабочий рассказывал мне:
— Во время следствия
подполковник КГБ Щебатненко из Москвы сказал мне, что, стреляя по рабочим,
солдаты выполняли волю партии, а значит, и волю народа. А я ответил ему, что в
партию вступил под Сталинградом, работал всю жизнь честно и на демонстрацию
вышло много коммунистов. Так что же такое воля партии? Он послал меня матом и
пообещал сгноить в лагере.
* * *
И наступил звездный
час Семичастного. Сто сорок лучших оперов и следователей были отправлены на
юг для работы по выявлению империалистической агентуры. Чекисты работали споро
и слаженно. Уже 14 августа начался первый открытый процесс (открытый,
естественно, для партактива). Судили людей не по
статье 79 УК РСФСР за массовые беспорядки, так как она не предусматривала высшую
меру наказания, а по 79-й — за бандитизм.Семь смертных
приговоров вынес суд.
На стол Хрущёва легла
справка завотделом пропаганды и агитации бюро ЦК КПСС
Степакова, что народ
радостно встретил суровый приговор, вынесенный распоясавшимся бандитам. Председатель КГБ
Семичастный жал на прокуратуру и суд, требуя увеличить число смертных
приговоров.
У нас много говорят и
пишут о периоде массовых репрессий, напрочь забывая, что творил верный ленинец
Никита Хрущёв. Сурово подавленные волнения в Краснодаре в 1961-м, беспорядки в
Муроме и Александрове, бунт в Бийске 25 июня 1961 года и, наконец, Новочеркасск.
И во всех карательных
мероприятиях ведущая роль отводилась бывшему секретарю обкома ЛКСМ
Украины
Владимиру Семичастному. Никита Сергеевич
приметил его ещё на Украине. Повысил, сделал первым секретарем ЦК комсомола
Украины. В 1949 году Хрущёв уезжает командовать МК
ВКП(б) и тянет за собой
Семичастного, пробив его на должность секретаря ЦК
ВЛКСМ.
После ухода Шелепина в
ЦК КПСС Семичастный ненадолго возглавил советский комсомол. На этой должности он
оказал неоценимую услугу Хрущёву. 29 октября 1958 года на пленуме ЦК ВЛКСМ
Семичастный обрушился на Бориса
Пастернака. Он громил роман "Доктор Живаго",
кричал, что Нобелевская премия не что иное, как плата за предательство. Самое
мягкое определение великого поэта было "поганая овца".
Надо сказать, что роман
комсомольский вождь не читал, а зубодробительный текст написал ему главный
редактор "Комсомольской правды" зять Хрущёва Алексей Аджубей, который в годы
Перестройки напялит на себя ризы страдальца за
демократию. Выступление своего
выдвиженца Хрущёв оценил. Семичастного забрали в ЦК КПСС, поставив руководить
ключевым отделом партийных органов. Но и на этом посту
Владимир Семичастный пробыл недолго.
По протекции Александра Шелепина, бывшего
председателя КГБ, ставшего секретарем ЦК КПСС, он возглавил самую авторитетную
спецслужбу мира. В КГБ Владимир
Семичастный принес все самое худшее, что было в комсомоле и в партии. На прежних
постах он прославился как неподражаемый мастер аппаратных интриг. Одну, самую главную в
жизни, он начнет вместе со своим другом Александром Шелепиным. Но это будет не
просто аппаратная возня, а полномасштабный заговор.
Александр Шелепин в те
годы станет заметной фигурой в политической жизни. А ввиду того что эта самая
жизнь заключалась в основном в уничтожении соратников по строительству
коммунизма, то в ней он преуспел необычайно. Председатель КГБ был
одним из главных приводных ремней интриг "Железного Шурика", как "ласково" звали
его товарищи по Старой площади.
Шелепин не любил
Хрущёва. И хотя он прекрасно знал, что разоблачения Сталина были для Хрущёва
вынужденной мерой, борьбой за свою личную безопасность, он жестоко осуждал его
за это.
Шелепин хотел
восстановить ещё более жесткий диктат КПСС над измученной хрущевскими новациями
страной.
Безусловно, у
Семичастного положение было не простым. Он должен был предать своего
благодетеля. Именно Хрущёв вытянул обычного комсомольского аппаратчика из
безвестности и сделал крупным партийным деятелем. Но заговор Шелепина
поддержали министр обороны маршал Малиновский,
Брежнев и Микоян и даже
осторожный Суслов. И Семичастный, прикинув все, решил предать Хрущёва. Не думаю, что
Семичастный колебался, принимая решение. Механизм предательства прост и
незатейлив и определяется количеством сребреников.
Переворот произошел, но
не Шелепин стал первым лицом. Его слишком боялись соратники. Генсеком избрали
Леонида Брежнева, человека веселого и незлобивого. Команда Шелепина
надеялась разобраться с ним в течение года. Но Леонид Ильич, несмотря на всю
кажущуюся мягкость, имел огромный опыт аппаратной борьбы. Предательство никому не
шло на пользу, и Семичастный загремел на Украину зампредом тамошнего Совмина. Уйдя на пенсию, он
давал интервью, рассказывал о том, как боролся за чистоту партийных рядов. Его спрашивали о
заговоре против Хрущёва, о Шелепине. Он охотно отвечал. Только никто не спросил
его о Новочеркасске, об убитых на площади и расстрелянных в спецкамерах.
* * *
Я смотрю старую
кинохронику, отбираю кадры для телепередачи. Куча стариков, сидящих в
президиуме. Сейчас они мне кажутся смешными и не опасными. Это сейчас. А ведь не
так давно именно они санкционировали огонь на поражение. Как же не хочется,
чтобы все повторилось.
Но в нашей стране мы не
застрахованы ни от чего. Вспомните осень 1993 года. Кто дал тогда команду "Огонь
на поражение!"?
Ночь на краю света
Январь
1963-го в Целинограде был холодным и вьюжным. У касс Аэрофлота в гостинице
"Ишим" я встретил собкора КазТа по Целинному краю Володю Шевченко, он летел
в Алма-Ату за очередными ценными указаниями.
— Ты куда? — спросил он
меня.
— В Тургай.
— На край света,
значит, — усмехнулся Володя.
* * *
Я очень хорошо
помнил копию старой гравюры из учебника географии для пятого класса. Монах
добрался до края света, просунул голову в небесный свод и с интересом
наблюдает за тем, что происходит по другую сторону. Но мы с младых ногтей
были материалистами и знали, что земля круглая, поэтому встречи с прекрасным на
"краю света" я не ожидал. Да и добраться до него
было нелегко. В Кустанае в инстанциях мне объяснили, что поезда туда не ходят, а
автомобильное сообщение прервано из-за заносов, остается один путь — воздухом.
В аэропорту дежурный,
улыбчивый парень в летной вытертой куртке, доходчиво объяснил мне, что
облачность низкая, в полетном коридоре снежные заряды, поэтому борты на Тургай
не ходят. Но все-таки некая магия
редакционного удостоверения сделала свое дело, в те годы к журналистам
относились с опаской и почтением, и дежурный поведал мне, что на "край земли"
идет один борт спецрейсом.
— Вы сами-то откуда
будете?
— Из Целинограда.
— Да нет, живете вы
где?
— В Москве.
— Земляк, — обрадовался
дежурный.
Выяснилось, что он с
Лесной, окончил Егорьевское училище ГВФ, прибыл сюда по замене кадров на два
года и считает дни до отъезда домой. Мы поговорили о Москве,
с тоской вспомнили пивбар "Прага" в Парке культуры и
ещё много замечательных
московских мест.
— Я тебе постараюсь
помочь, через час спецборт идет на Тургай, может, уговорю пилота.
Мы вышли на летное
поле. Следы заметала поземка, небо, мрачное, как жизнь, низко висело над
взлетной полосой; казалось, подними руку — и коснешься темных облаков. Вдалеке прогревал
моторы небольшой Як с красным крестом на борту.
— Санавиация? — спросил
я.
— Угу, — ответил мой
спутник.
— Врачей везут?
— Можно и так
сказать, — усмехнулся дежурный.
Мы подошли к машине.
Пилот уже прогревал моторы. Дежурный замахал
руками, и пилот вылез из кабины.
— Слышь, Коля, — сказал
мой благодетель, — возьми корреспондента на Тургай.
— Я что, — развел
руками Коля, — я со всей душой. Только сам знаешь, кто здесь командует. Попробую
уговорить.
Через несколько минут
из самолета выглянул казах явно руководящего вида, в овчинном тулупе, накинутом
на синее номенклатурное пальто с серым каракулевым воротником.
— Документы, — со
знакомыми интонациями распорядился он.
Я протянул ему свое
удостоверение, в котором было обозначено, что я — зав отделом краевой
комсомольской газеты. Наверно, нигде в СССР
не любили так должности, как в цветущем Казахстане. Чин "зав отделом" заставлял
задумываться национальных начальников. Пока непроницаемый
казах задумчиво сверял мою фотографию с оригиналом, из самолета выпрыгнул некто
в кожаном пальто и пыжиковой шапке. Он посмотрел на меня
веселыми смеющимися глазами, взял у казаха удостоверение, мельком глянул и
протянул мне.
— Откуда сам?
— Из Москвы.
— Земляк. В
командировку?
— Конечно.
— Возьмем
корреспондента, Есым Естомбаевич, возьмем. Поможем подручному партии.
Я залез в холодную
кабину самолета, пилот дал мне ватный чехол, которым закрывали мотор.
— Накинь,
корреспондент, а то в своем пальтишке замерзнешь.
— Ничего, врачи не
дадут.
— Это точно, — ответил
веселый человек в кожаном пальто, — мы врачи-общественники, у нас свое
лекарство.
И как только самолет,
вылетев, лег на курс, он вытащил из портфеля бутылку коньяка "Двин" и два
раскладных стаканчика. Мы выпили за
знакомство, полет стал значительно приятнее. В Тургае на летном поле
рядом со странным сооружением, именуемым "Аэропорт", моих попутчиков ждали
местные "врачи-общественники", двое из них были в светлых офицерских полушубках,
погоны на них радостно светились васильковыми просветами.
— Ты куда, земляк? —
спросил меня кожаный человек по имени Борис.
— В совхоз "Южный".
— Не ближний свет.
Возможно, там и увидимся.
Я прилетел в этот
забытый богом, но не оставленный заботами КГБ город по письму. В совхозе
"Южный"
директор школы Бекбаулов избивал русских детей. Когда я уезжал в
командировку, мой московский знакомый Рамаз Мчелидзе, сын знаменитой певицы Веры
Давыдовой, работавший в Целинограде зам зав отделом пропаганды крайкома партии,
сказал мне:
— Разбирайся как
следует, только ни в коем случае не противопоставляй казахов и русских. Никакой
национальной розни. Обычное бытовое хулиганство.
Секретарь райкома
комсомола встретил меня с положенным радушием, сказал, что в семь утра в "Южный"
пойдет грузовик с продуктами и захватит меня.
— Долго ехать-то? —
поинтересовался я.
— Да нет, затемно
выедете и затемно приедете.
Я все понял, в
заснеженной степи никто не мог назвать точное время маршрута. Так оно и вышло. С
веселым приблатненным водилой Серегой мы покинули степную столицу в семь, а
приехали около двенадцати ночи. Два дня я разбирался с
фактами бытового хулиганства. Беседовал с испуганными потерпевшими пацанами, с
их родителями, написавшими письмо в редакцию, со страшным хулиганом Бекбауловым,
который угрожал мне сначала карами за незнание национальных проблем, потом
открыто сказал, что здесь вокруг степь, а у него в округе полно родственников. Но я не убоялся степных
разбойников и отловил неведомо куда исчезнувшего участкового и вырвал у него
заявления родственников о рукоприкладстве.
Разместили меня на
жилье в учебном кабинете бригады механизаторов. Убрали скамейки и поставили две
койки. На второй размещался главный инженер Райсельхозмеханизации, который пока
отсутствовал. Вечером я решил пойти в
клуб, прочитав на столбе афишу, что сегодня идет новый фильм "Люди и звери". На улице недалеко от
клуба встретился знакомый механизатор, отец одного из пострадавших мальчишек.
— В картину? — спросил
он.
И я сразу же вспомнил
армию и Крик дневального: "Рота! Выходи строиться в картину". Так почему-то испокон
веков именовался в Вооруженных силах кинопросмотр.
— Да, хочу посмотреть,
вечер-то длинный.
— А ты, корреспондент,
к землячкам своим сходи.
— К каким землячкам?
— Они ссыльные вроде, в
последнем бараке по этой улице живут. Хорошие бабы, симпатичные, грамотные.
Может, лучше время проведешь.
В длинном одноэтажном
бараке светились окна, закрытые кокетливыми ситцевыми занавесками. Я поднялся на крыльцо,
постучал.
— Заходите, открыто! —
крикнул звонкий женский голос.
Я открыл дверь, и в
лицо ударил забытый запах хорошего парфюма и кофе
Невероятно, но в этом
бараке "на краю света" я встретил трех своих московских знакомых, прелестных
девочек, окончивших иняз и МГУ. В Москве мне кто-то
сказал, что они вышли замуж за иностранцев и уехали за бугор. Лену, одну из первых
московских красавиц, бывшую жену моего товарища-кинорежиссера, я знал достаточно
хорошо. Она окончила иняз, работала переводчицей на Иновещании радиокомитета, и
от поклонников у неё не было отбоя. В 1959 году на Первом международном
кинофестивале в Москве она познакомилась с итальянским сценаристом, у них
начался бурный роман, и она разошлась с мужем. Но выйти замуж за
иностранца в те годы было так же трудно, как найти знаменитую Янтарную комнату.
То есть практически невозможно. Внезапно Лена исчезла
из Москвы. Она больше не появлялась на модных живописных выставках, на
премьерах, в любимом кафе "Националь".
— Уехала в Рим, —
говорили знакомые.
А все оказалось просто
и незатейливо. Сначала её уволили с работы, а через месяц отвезли в суд как
тунеядку. Приговор — три года
высылки "с обязательным привлечением к труду". У других девочек
истории были практически одинаковые. Одна собиралась замуж
за капитана армии ГДР, слушателя академии, другая встречалась с арабским
летчиком, учившимся в Жуковске, третья… Метод расправы был один
— увольнение с работы, потом суд за тунеядство. Кстати, в бараке жили
десять девиц из Москвы и Ленинграда. Летом они работали прицепщицами на
комбайне, зимой вкалывали на ферме. Работали хорошо, назло тем, кто послал их
сюда. Меня поразили их руки,
натруженные, но лак ало светился на ногтях.
— Я с работы прихожу, —
сказала Лена, — руки пемзой ототру и маникюр делаю. Назло им.
Я понял, что к жителям
совхоза это не относится. "Им" — это тем в
Москве, которые спокойно распорядились её судьбой, навсегда поломали жизнь. Мы сидели долго. Пили
противную местную водку "Арак", запивали её кофе. Я ушел, договорившись
зайти на следующий день.
В классе механизации,
на стене которого висел макет разреза тракторного двигателя, а над ним
засиженная мухами фотография "дорогого Никиты Сергеевича", сидел мой "сокамерник". Это был опытный командированный. Он переоделся в
полосатую пижаму, домашние туфли и орудовал кипятильником.
— А, сосед, —
обрадовался он, — давайте знакомиться, меня зовут Леонид Иванович.
Эта поездка состояла из
сплошных совпадений. Казалось, что пол-Москвы загнали в этот далекий край. Леонид Иванович тоже
был москвичом. Он начал жадно расспрашивать меня о столичных новостях, но мои
рассказы о книгах, кино и театрах не очень интересовали его. Он хотел узнать
политические новости.
— Я мало интересуюсь
политикой, — ответил я.
— Так не бывает,
политика, как вирусный грипп, подкрадывается к вам, и вы заболеваете.
Леонид Иванович
предложил мне через день ехать в Тургай на его машине. Утром, когда я,
побрившись, пытался набрать воды из жестяного умывальника, появилось кожаное
пальто.
— Одобряю, — засмеялся
Борис, — узнаю настоящего мужика. Надо быть выбритым, вымытым и немножко пьяным.
Послушай, ты у девочек был?
— А что, нельзя?
— Да нет, что ты, —
улыбнулся он, — кто тебе может запретить. Только осторожнее будь. Я о тебе в
Москве справки навел, ты, говорят, паренек битый. Только на рожон не лезь.
— Это как?
— А так. — Борис
вытащил из внутреннего кармана журнал в глянцевой обложке.
— "Шпигель", — прочитал
я.
— На, смотри.
И я увидел фотографии
знакомого барака, комнаты с койками и лица ссыльных девочек
— Ты же в Германии
служил, значит, немецкий знаешь.
Я начал читать статью.
Но язык я без практики подзабыл, вникал в текст медленно.
— Ты так до нового года
читать будешь, — сказал Борис.
Он взял журнал и начал
быстро, даже с каким-то изяществом, переводить с листа.
— Понял? — спросил он,
дочитав.
— Ты что кончал? —
поинтересовался я.
— МГИМО.
— Что, лучше дела не
нашел, чем гонять ссыльных девок по степи?
— А ты никогда не
горел?
— Бывало.
— То-то и оно. Думаешь,
мне интересно шалав этих давить? Но все равно узнать надо, кто из этих сучек
немцам материал подкинул.
— А если это не они?
— Может быть, здесь
ссыльных немцев навал. Они могли своим помочь. Ты к ним пойдешь сегодня?
— Пойду.
— Прошу тебя, не бери у
них никаких писем, не порть себе жизнь.
Уходя, он обернулся и
сказал:
— Кстати, с соседом
своим осторожнее будь.
— Почему?
— Он же бывший
замминистра. В Москве на ЗИМе ездил. А вот куда попал.
— В каком министерстве
он работал?
— В аппарате Совмина у
Маленкова. Ну, до встречи.
— Как он сюда попал?
— За связь с
антипартийной группой.
* * *
Я вышел из своего
отеля. Погода стояла пасмурная и противная. Ветер гнал мелкий снег, и он сек
по лицу. Совхозные дома барачного типа за ночь прилично замело, они стояли
даже нарядные. Таких совхозов, выстроенных на пустом месте в степи, было
несколько десятков. В них вкалывали в основном ребята и девушки, приехавшие
по комсомольским путевкам из Центральной России, Москвы и Ленинграда. Газеты, радио и
встающее на ноги телевидение ежедневно вещали о подвигах тружеников целины. И действительно, было о
чем писать. Волонтеры, приехавшие в необжитую степь, давали рекордные урожаи.
Совхозы отгружали государству сверхплановые тонны зерна. Но этот урожай так и не
доходил до таинственных "закромов страны". Была пшеница, но не было ни
элеваторов, ни хранилищ, и тысячи тонн зерна, добытые кровавым потом городских
романтиков, решивших, что их труд изменит жизнь страны, гибли.
Зерном были засыпаны
обочины дорог, на железнодорожных станциях тысячи тонн намокали под осенним
дождем, кое-как прикрытые кусками брезента и толя. Целина была одной из
крупнейших "панам", которую изобрел партийный вождь Никита Хрущёв. Мне не довелось быть
свидетелем начала "оттепели". Мне не довелось вдохнуть маленький глоток свободы
после ХХ съезда партии. Я тогда служил в армии и жил по двум неизменным законам
— уставам строевой и внутренней службы. Я вернулся в Москву в
1957 году, в период закручивания гаек.
Был разгромлен альманах
"Литературная Москва", подвергнут остракизму роман Владимира Дудинцева "Не
хлебом единым". Потом Аджубей, Шелепин и Семичастный с благословения Хрущёва
начнут издеваться над Борисом
Пастернаком. В августе в Темир-Тау взбунтовались
рабочие знаменитой ударно-комсомольской стройки Карагандинского
металлургического комбината. Они протестовали против нечеловеческих условий
жизни. Тогда впервые армия по приказу Никиты Хрущёва применила оружие.
Потом меня поразила
история Яна
Рокотова. Я неплохо знал этого человека и могу сказать, что это была
не самая светлая личность. Суд отмерил ему за валютные операции положенное
количество лет на лесосеке с бензопилой "Дружба". Но партийный вождь приказал
изменить Уголовный кодекс, введя расстрельную статью за валютные операции, а
потом заставил закон обрести обратную силу и повёлел Верховному суду СССР
изменить уже утвержденный приговор. Ян Косой был расстрелян в Пугачевской башне
Бутырской тюрьмы.
А в январе 1963 года я
впервые "на краю земли" встретил спецпоселенок из Москвы. Именно тогда, пусть с
большим опозданием, я начал понимать, что никакого "светлого завтра" не
наступит, а социализм с человеческим лицом — очередная утопия, рожденная в
ночных спорах на московских кухнях. Много позже я пойму,
что Никита Хрущёв на
ХХ съезде развенчивал культ личности от страха. Он
панически боялся, что стоящие у трона, закаленные в аппаратных играх соратники
великого вождя сбросят его и раскатают в лагерную пыль.
Никита Хрущёв сменил
умершего водителя, но осталось главное — государственная партийная машина. Она
двигалась по своей колее, и остановить её было невозможно. Многие ещё погибнут
под её тяжелыми гусеницами, в том числе и сам Никита Сергеевич. Машина раздавит
его и поедет дальше. Она двигается и сейчас, просто её из красной перекрасили в
трехцветную.
* * *
Все же я зашёл
попрощаться к ссыльным девочкам и, несмотря на предупреждение кожаного
человека, взял у них письма домой. А потом опять была
степь, и на горизонте она сходилась с темным небом. И мне казалось, что вот-вот
я доеду до края земли и увижу монаха, пробившего головой свод. В Тургай мы приехали
поздно и Леонид Иванович предложил зайти к нему поужинать. Он жил один, семья
осталась в Москве, в доме на улице Горького, стоящем впритык с Моссоветом. Хозяин соорудил
немудреную закуску, достал бутылку коньяка. И начался странный ночной разговор.
Леонид Иванович был близок к власти, поэтому знал много. Для меня его рассказы
стали полным откровением.
Он говорил о Маленкове,
убеждая меня, что, если бы к власти пришёл Георгий Максимилианович, жизнь в
стране потекла бы по новому, счастливому руслу.
Маленков должен был
стать преемником Сталина. Он огласил отчетный доклад ЦК КПСС на XIX съезде, что
обычно делал первый человек в партии. Сталин уже болел и
бывал в своем кремлевском кабинете не более трех раз в месяц. Практически
страной правил триумвират: Маленков,
Берия и примкнувший к ним секретарь ЦК, он
же первый секретарь МК ВКП(б) Никита Хрущёв.
Они знали, что дни
Сталина сочтены. Но для того чтобы будущий преемник чувствовал себя спокойно и
уверенно, надо было посадить своего человека на МГБ. Виктор
Абакумов был
лично предан Сталину. Тогда появилось письмо
на имя Сталина подполковника из Особой следственной части МГБ Михаила
Рюмина. В
нём говорилось, что министр госбезопасности Абакумов покрывает террористическое
подполье, в качестве примера приводилось дело еврейского националиста
Этингера и
руководителя молодежного антисоветского Союза борьбы за дело революции Юдина.
Дальше в письме были приведены факты морального разложения министра и его
шалости с казенными деньгами.
Абакумов был снят и
арестован. Новым министром стал человек Маленкова, бывший секретарь обкома С.Д.
Игнатьев, работавший в ЦК зав отделом парторганов. Но убрать Абакумова —
лишь половина дела. Были ещё личный секретарь вождя Поскребышев и начальник
личной охраны генерал Власик. После съезда партии в
ЦК был создан новый отдел по подбору и распределению кадров. Возглавил его Н.Н.
Шаталин, верный соратник Маленкова. Генерал Власик был
арестован, а многолетний личный секретарь Сталина А.А. Поскребышев уволен с
этого поста. Берия и Маленков
сделали просто невозможное. Устранили из Кремля тень вождя.
* * *
Ровно в двенадцать
погас свет. Электричество "на краю земли" отпускали крайне дозированно.
Леонид Иванович зажег керосиновую лампу. Он, рассказывая, шагал по маленькой
комнате, и тень его причудливо ломалась на стене. А за окном ветер бил в
стекла снежными зарядами, словно пытаясь раскачать затерявшийся в степи саманный
город.
— Знаешь, почему Хрущёв
отдал хохлам Крым? — внезапно спросил он.
— Нет.
— Он до войны был
первым секретарем ЦК КПУ. По его инициативе было репрессировано около 200 тысяч
человек. Эти архивы вывезли во время войны, и они осели в ЦК. После победы
Хрущёв вновь уехал на Украину, и волна репрессий и выселений снова была
чудовищной.
Довоенный архив в
Москве уничтожили, а за послевоенные документы он и подарил Украине Крым.
Я и по сей день не
знаю, так ли это, на чем основаны утверждения Леонида Ивановича, а тогда я
пытался возражать, найти некое оправдание Никите Хрущёву.
— Не надо, — сказал
Леонид Иванович, — не ищите нам оправданий.
— Кому "вам"?
— Всем, кто управлял на
разных уровнях страной.
— Значит, и вы
виноваты?
— Конечно. Но все же
меньше, чем Хрущёв, которого вы пытаетесь защищать. В 1935 году, будучи первым
секретарем МГК, он сетовал на бюро, что в Москве арестовано всего 308 человек, и
призвал коммунистов к суровой борьбе с врагами народа. Указания лидера столичных
коммунистов быстро претворили в жизнь. За 1936 и 1937 годы в Москве
репрессировано около шестидесяти тысяч человек. А вы говорите…
Мне было жутковато и
интересно, словно я открыл какую-то дверь и сделал первый шаг в темноту.
— Можно я запишу ваш
рассказ?
— Сделайте милость. —
Леонид Иванович взял с полки чистую общую тетрадь в коричневой ледериновой
обложке и протянул мне.
Когда мы прощались, он
сказал:
— Придете на ночлег в
райком, прочитайте ещё раз свои записи и сожгите в печке.
— Почему?
— Неужели не понимаете?
* * *
Утопая в снегу, я
добрался до райкома. Долго стучал, пока недовольный сторож-истопник казах
открыл мне дверь. В кабинете, отведенном
мне под жилье, я зажег свечу и ещё раз прочитал записи, вложил в тетрадь письма
ссыльных девушек и заснул. Проснулся я от
странного ощущения, будто кто-то смотрит на меня. В комнате никого не было. За
окном полоскался грязновато-серый рассвет, и в его зыбком свете я увидел
странную огромную голову, кивающую мне.
Я тоже на всякий случай
кивнул. Потом оделся и вышел во двор. У моего окна стоял верблюд, запряженный в
сани, и уныло мотал головой. Я подошел и похлопал
его по шее. Он грустно посмотрел на меня и опять кивнул. Когда я вернулся, ни
тетради, ни писем на столе не было.
Я выскочил в коридор.
Пусто. Только лозунг на стене на русском и на казахском: "Партия — наш рулевой".
Оглавление
www.pseudology.org
|