Книга 1
Петр Агеевич Кошель
История сыска в России
Агенты-террористы

Теперь об агентах-террористах и экспроприаторах. Они самые отвратительные фигуры в калейдоскопе провокации. Руки их постоянно в крови, каждое их слово для окружающих – горе, страдания, ужас, смерть. Они торговали человеческими жизнями и за презренный рубль шпионского воздания вели на плаху своих товарищей и друзей.

После классического образца, каким является в этой области Евно Азеф, трудно выбрать персонаж, который мог бы вызвать к себе особый интерес. Чтобы не злоупотреблять вниманием читателя, приведём лишь краткий перечень тех шпионских подвигов, которые не без умысла сплошь и рядом переводили Политику в область уголовных преступлений. Будем при этом касаться лишь фактов, незыблемо установленных:

1. Фляхтер, секретный сотрудник жандармского офицера Глобачёва, занимавшего впоследствии должность начальника Варшавского охранного отделения, участвовал в заговоре на жизнь полицейского пристава Самсонова и бросил в него бомбу (г. Белосток, 1905 г.).
2. Козликов, агент жандармского полковника Ламзина в Витебске – провоцировал покушение на пристава Счененовича, обязываясь лично бросить в него разрывной снаряд.
3. Колосов, профессиональный вор и грабитель, в 1906 году был приглашён Охранным отделением в Екатеринославе на службу в агенты. Первое своё выступление К. совершил 1 июня того же года: он снабдил своих сообщников револьверами, выждал с ними на улице ювелира Варшавского, выстрелил в него в упор и отнял чемодан с ценностями. Колосова арестовали было, но из участка он "бежал"; его задержали вторично в Астрахани, по пути он вновь исчез, на каторгу попали только те, кого он подбил на преступление.
4. Григорьев, сотрудник Петербургского Охранного отделения, участвовал в нападении на железнодорожного артельщика в 1906 году близ станции Елизаветино, но был застрелен на месте сообщником, которого он выдал.
5. Еганов, агент того же Охранного отделения, обслуживавший в 1906 году группу анархистов-коммунистов, участвовал с ними в нападении на фабрику Платонова, в ограблении столовой Красного Креста и кассы магазина "Лаферм". Был арестован во время вооружённого вымогательства денег у часовщика Абовича. Следствием было установлено, что большинство экспроприации этой группы были организованы Егановым. Суд приговорил его к смертной казни, но это наказание ему заменили годом тюрьмы.
6. Толпекин, секретный сотрудник Московского Охранного отделения, трижды участвовал в экспроприациях, попал под суд и в 1907 году был казнён.
7. Бродский, агент Петербургского Охранного отделения, принимал непосредственное участие в устройстве динамитной мастерской (в Финляндии), которую в 1907 году и выдал.
8. Панаиоти, секретный сотрудник жандармского полковника Боброва в Самаре, подбил в 1907 году несколько человек на экспроприацию у купца Журавлёва, донёс на них и сам скрылся.
9. Бровцов в 1907 году в г. Калуге вместе с несколькими молодыми людьми совершил вооружённое нападение на аптекарский магазин. На суде он заявил:

"Я признаюсь в том, что служил агентом Охранного отделения. Ротмистр Никифоров за три дня до совершения экспроприации просил меня устроить это дело, вооружённое нападение. Я отказывался сначала, опасаясь наказания. Но ротмистр сказал мне, что даёт честное слово жандармского офицера в том, что ни я, ни другие участники не понесут наказания. Тогда я начал подготовлять экспроприацию. После совершения нападения я поехал к Никифорову и сказал, что все сделано. Ротмистр сказал: "Спасибо".

10. Пелевин, агент Петербургского Охранного отделения, подговорил товарища Дивова на ограбление церкви Тихвинского монастыря (1907 г.).
11. Клещ, секретный сотрудник Одесского отделения и градоначальника Толмачёва, в 1908 году совершил вооружённое нападение на магазин Ветчинкиной в Никополе и стрелял при этом в полицию; за 10 дней до грабежа получил 200 рублей от жандармов.
12. Хильдебранд, агент Биленского Охранного отделения в г. Ковно, по совету полицейского пристава Крыжа-новского изготовил в 1908 году бомбу, которую собирался подложить рабочему Робашевскому, что, однако, не удалось, так как другой сыщик разоблачил эту затею. На суде Хильдебранд заявил, что он думал, что "все это делается для пользы царя".
13. Хорольский, полицейский агент, на одном из заводов в Екатеринославской губернии в 1908 году подложил рабочим Боборыкину и Токареву взрывчатые вещества и донёс на них; их предали военному суду.
14. Лаговский, околоточный надзиратель, в 1908 году открыл в г. Лубнах революционную организацию, склад бомб и оружия, несколько заговоров на жизнь чинов местной администрации. По этим делам были привлечены десятки студентов, гимназистов и других обывателей, которые долгое время томились в тюремном заключении. На суде было установлено, что компрометирующие документы, снаряды и пр. фабриковал и подбрасывал во время обысков сам Лаговский, он же симулировал и покушение на себя.
15. Дуриев, начальник сыскной полиции в Баку, обнаружил в 1909 году огромный "склад бомб", которые, как вскоре выяснилось, "были изготовлены по приказанию Ду-риева его агентами".
16. Головков, агент Пермского губернского жандармского управления; в 1909 году организовал систематические поджоги усадеб в Чердынском уезде, вымогал взятки за предупреждение таких пожаров, но под конец был осуждён на год тюремного заключения.

И так далее, и так далее. Продолжать можно без конца. Позволим себе упомянуть ещё только об одном факте провокации, которая по наглости своей является беспримерной. Имеем в виду дело о подполковнике Заварницком, заведовавшем Розыском во Владивостоке. Подвиги его были так дики, что привели на скамью подсудимых. Военно-окружной суд признал Заварницкого виновным в следующем: 1) производя обыск у журналиста Гольдбрейха, он через своего агента Бадирова подбросил ему несколько революционных изданий; 2) по его приказанию сотрудники его, Демьяненко и Бадиров, сфабриковали несколько бомб и подбросили их к обывательскому дому; 3) тем же лицам он велел изготовить поддельные печати революционных организаций, наложить их оттиски на нелегальные брошюры и подбросить таковые Маколлину во время производившегося у него обыска; 4) изготовил фальшивые списки запрещённых книг и членов тайного кружка, а также чертежи разрывных снарядов, наложив на них оттиски поддельных печатей, велел все это подбросить в мастерскую, чем воспользовался, чтобы арестовать ни в чем не повинных рабочих; 5) послал командиру военного порта от имени революционеров угрожающее письмо; 6) желая, наконец, показать местным властям, что все эти обыски и расследования бунта он производил с опасностью для жизни, Заварницкий написал себе смертный приговор, заказал через своих агентов гроб и велел все это препроводить к себе на квартиру якобы от имени революционного комитета.

Нет, кажется, конца провокаторской изобретательности! Но если мы припомним, что по доносам Заварницкого пострадало 29 человек, что 7 из них были казнены, трое осуждены в бессрочную каторгу, а остальные тоже понесли более или менее тяжкие наказания, то чудовищность этой эпопеи станет понятной. Что же сталось с этим ретивым слугой сыска? В 1909 году Заварницкий был осуждён в исправительное отделение на три года. В 1910 году срок этот был ему сокращён; потом, наверное, и совсем помиловали.

Провокация распустилась таким махровым цветом, что возмущала иногда самих бывших провокаторов, как это можно видеть, например, из письма одного небезызвестного охранника Василия Сорокина, который в 1906 году заведовал агентурой в Одессе. Вот что он писал Л. Меньшикову:

"Глубокоуважаемый Леонид Петрович! Считаю долгом вас уведомить и вместе с тем обратиться к вам за советом. Дело в следующем. В бытность ротмистра Левдикова начальником (розыскного) пункта в Николаеве, к нам в Одессу приезжал по делу его сотрудник, работавший среди анархистов-коммунистов, и откровенно рассказал бывалому начальнику (М.П.Боброву), что он сам поставил лабораторию, изготовил бомбы, а потом эту лабораторию совместно с изготовленными им же бомбами арестовал Левдиков, а сотрудник удрал.

В настоящее время по переводе Левдикова к нам начальником отделения здесь создаётся та же провокация. Тот же сотрудник из Николаева вместе с Левдиковым приехал в Одессу, сорганизовал здесь также группу анархистов-коммунистов, стал главным руководителем её, участвует во многих крупных экспроприациях, поставил нелегальную типографию, где сам работает, на днях экспроприировал в аптекарском магазине взрывчатые вещества (материалы) и поставил лабораторию, в которой опять сам сотрудник изготовляет бомбы. Но мало всего этого, для большего эффекта подготовляется лицами его группы покушение на одесского генерал-губернатора. Одним словом блестящее дело полной провокации.

Обо всем мною вышеизложенном имеются агентурные сведения других сотрудников нашего отделения, изобличающие провокационную деятельность николаевского сотрудника, о чем помощник начальника подполковник Иванов в моем присутствии заявил Левдикову, а также донёс начальнику жандармского управления Кузубову.

Служить при таких условиях, когда существуют военно-полевые суды и создаётся подобная провокация, из-за которой пойдут люди на виселицу, – согласитесь, трудно, а потому я обращаюсь к вам с просьбой, не найдёте ли вы возможным походатайствовать за меня о переводе моём в другой город. Отношения у меня с Левдиковым очень хорошие, и верьте, что это сообщение не из-за личных каких-либо интересов".

Даже этот человек, бывший сам агентом, вербовавший сотрудников и видевший немало, не мог вынести картины сплошной провокации, которая развернулась перед ним в Одессе.

Барон Лёва

Теперь перейдём к отдельным персонажам охранного мирка, чтобы пополнить нашу портретную галерею. Заглянем опять в отдалённое прошлое. В 90-х годах за границей немало говорили про некоего барона Штеренберга, который устроил в Бельгии динамитные взрывы и был осуждён за то на каторжные работы. Проделка, вследствие которой поплатились жизнью несколько частных лиц, являлась одной из попыток выполнить грандиозный план: путём таких якобы революционных эксцессов вызвать в общественном мнении за границей движение против русских эмигрантов. Творцом этого стратегического замысла был П.И.Рачковский, только что занявший тогда пост заведующего заграничной агентурой. Барон Штеренберг, а в действительности Киприан Яголковский, был одним из агентов, взявшихся провести в жизнь предначертания начальства. После своего подвига он своевременно бежал в Россию и "не был разыскан". Это не мешало ему потом служить в Петербургском Охранном отделении и даже доставлять агентурные сведения о заграничных деятелях. 4 августа 1894 года Яголковский донёс, например, Департаменту полиции следующее:

"Фон-Бейтнер, лет около 55, остзеец; видел я его в Цюрихе в "Венской кофейне". Бейтнер известный анархист и весьма ловкий агитатор, принимает деятельное участие в швейцарском рабочем движении, в пропаганде идей и организации анархистских групп среди местных рабочих. Был арестован в Швейцарии как один из вожаков за подстрекательство и личное участие в уличных беспорядках в Цюрихе (демонстрация против итальянского консульства по поводу сицилианских событий) и за нанесение обиды действием полицейскому при исполнении последним служебных обязанностей, о чем, как я это слышал от Ружицкого-Розенверта, сообщено полковником Фишером русской полиции. Фишер – это беспринципная и бесхарактерная сволочь, вроде нашего Дегаева, он был самым ярым сочленом социал-демократической международной партии и в былое время раскрыл немецкого, следящего за социалистами, тайного агента Вольгемута. Насколько я мог со Слухов, доходящих до меня, усвоить себе понятие о Бейтнере, я не предполагаю, чтобы он специально имел какие-либо замыслы против России, он положительней-ший космополит, так что, где бы он ни был, в России, или хотя бы в Австралии, как убеждённый анархист и воюющий, он и будет продолжать по мере возможности пропагандировать и развивать свои возмутительно-отвратительные теории".

Это была "лебединая песнь" Яголковского и – очень неудачная. Дело в том, что "барон Штеренберг" не знал одного секрета – Бейтнер был тоже агентом Рачковского! Так, последний в августе того же года сообщил директору Департамента полиции:

"Студент Цюрихского университета Лев Бейтнер состоял моим сотрудником около двух лет и за все время пребывания его под моим руководством я привык видеть в нём скромного молодого человека, который ревностно относился к своим обязанностям и вёл себя вполне безупречно".

Яголковский, живший в Вятке, в августе 1905 года обратился с "совершенно секретным" письмом, к своему бывшему патрону, назначенному тогда заведовать политической частью Департамента полиции Рачковскому: "Глубокоуважаемый и дорогой Пётр Иванович. Вероятно, редко кто столь искренно и сердечно обрадовался, что Вы вновь согласились поступить на службу. В настоящее время все люди порядка должны бы несомненно, вместе со мною, душевно быть рады, что общественная безопасность попадает в столь искусные руки… Теперь, когда это сбылось, я позволю себе обратиться к Вам, как бывшему моему учителю, человеку одних со мною политических убеждений, при том оказавшему мне массу добра, и припомнить, что Вы прямо мне сказали: "Если пойду на службу, пристрою и вас". И потому, бесценный Пётр Иванович, надеюсь, что Вы не откажете Вашему верному работнику дать место… Считаю не лишним добавить, что у меня имеется в виду парочка человек, могущих быть весьма полезными для дела…"

"Бесценному" Петру Ивановичу было не до "барона" – надвигались октябрьские события. Яголковский, руководствуясь пословицей "куй железо, пока горячо", не терял надежд и в ожидании "великих и богатых милостей" постарался уладить свои частные делишки. В том же году он обратился к Рачковскому с таким ходатайством:

"Бывший лишённый прав за подлоги по службе и растраты Пётр Максимов Гефсиманский, о помиловании которого я сам хлопотал и принял к себе на службу письмоводителем, обокрал меня и совершил у меня целый ряд растрат, а за сим… стал заявлять чинам вятской полиции, что у меня в паспорте значится записанной женой Матрёна Васильевна, тогда как в действительности я с ней не повенчан. Лет десять тому назад я просил полковника Пи-рамидова и благодаря его содействию получил паспорт из С-Петербургского градоначальства с записью Матрёны Васильевой моей женой, засим так оно и переходило из паспорта в паспорт. Ныне моя покорнейшая просьба: сообщить полковнику Александрову в Вятке, что я лицо Департаменту известное и чтобы он принял с своей стороны меры, чтобы доносы Гефсиманского были оставлены без последствий и не давалось им никакого хода…"

Впоследствии Яголковский сделался приближённым лицом губернатора Горчакова и явился организатором черносотенных погромов. Теперь кое-что о вышеупомянутом "скромном молодом человеке". В 1895 году владимирский губернатор донёс следующее. "По выходе из Нижегородского кадетского корпуса, не окончив курса, Лев Бейтнер готовился к поступлению в одно из учебных заведений, но в 1890 г. привлечён был к следствию по делу о краже у муромского купца Коломнина денег и по приговору Владимирского окружного суда за сбыт краденых денег приговорён был к тюремному заключению на 7 месяцев, каковой срок, с 20 апреля по 20 ноября 1891 г., и отбыл в той же тюрьме. До освобождении из тюремного заключения Бейтнер неизвестно куда скрылся…"

В то время, когда губернатор описывал невинные развлечения Бейтнера, последний, как мы видим, уже был космополитическим анархистом и "ревностно относился к своим обязанностям". В начале пребывания Бейтнера в Цюрихе, писал Рачковский, "знакомства его ограничивались тамошними социал-демократами, которые не представляют исключительного интереса, а потому я поручил ему примкнуть к народовольцам. Чтобы достигнуть означенной цели, ему пришлось преодолеть немало затруднений, но в конце концов он сумел сблизиться с Бурцевым, а при его посредстве с Гронковским и Перазичем…"

Наклонности, которые Бейтнер обнаружил ещё в юности, пришлись к месту на его новом поприще; благодаря этому обстоятельству корреспонденция эмигрантов часто стала попадать "незримыми путями" в руки Рачковско-го, и тот не без удовольствия, например, представил в 1900 году подлинное письмо известного польского революционера Гендржиевского, касавшееся деятельности партии "Пролетариат" и выкраденное Левушкой. Не желая отставать от своего коллеги Яголковского, Бейтнер тоже не прочь был назваться бароном, а тем, кто желал поглубже заглянуть в его прошлое, отсидку свою в Муромском тюремном замке изображал как пребывание в пажеском Его Величества корпусе. Во всяком случае, Бейтнер и в среде революционной зарекомендовал себя молодым человеком, приятным во всех отношениях, и даже люди солидные (например, эмигрант АЛнатовский) не отказывались с ним детей крестить. Во всяком случае, среди заграничной русской молодёжи Бейтнер был заметной "персоной". Вот как описывала этого проворовавшегося кадета одна цюрихская курсистка в письме, перлюстрированном Департаментом полиции:

"Лев Бейтнер, который здесь зовётся просто Лев, – молодой, довольно богатый эмигрант. Он увлекался Политикой, анархизмом и социализмом, потом стал собирать не то медали, не то марки, потом увлёкся боем быков, изучал парижскую выставку, теперь едет куда-то в горы, чтобы кататься на коньках и на санках. На вечере он с таким же увлечением танцует, как и ораторствует на собраниях… Теперь Лев заседает в комиссии по поводу устройства чествования декабристов…"

Что Бейтнер увлёкся "боем быков", это доказывает и его последующая шпионская практика. Находясь уже в распоряжении Ратаева, Бейтнер был приставлен им специально к Бурцеву. В то время начальство уже не удовлетворялось донесениями о "бумажном терроре"; в воздухе пахло порохом, приближался 1905 год. "Воюющий" анархист сообразил, что нужны "факты", и "живо дело закипело": в кружке, который обслуживал Бейтнер, возникла мысль об убийстве министра юстиции Муравьёва; нашёлся и исполнитель (Краков), и револьвер, и фальшивый паспорт; не хватало одного – денег на далёкое путешествие; "товарищ" Бейтнер выручил: дал 200 франков на дорогу Кракову, который, разумеется, был арестован (с браунингом в кармане), едва только появился в Петербурге.
После этого "блестящего дела" Бейтнер "провалился", захворал чахоткой и вскоре умер.

Мифы и герои секретной службы

В среде русского студенчества были так называемые "академисты" – молодые люди, страстно любящие науку, которую, впрочем, они представляли себе в виде университетского диплома, обеспечивающего в будущем тёпленькое местечко. Они, конечно, были сторонниками спокойных занятий римским правом и горячими противниками вмешательства учащейся молодёжи в общественную жизнь. Как ни странно, исключительное стремление к знаниям часто приводило этих благовоспитанных молодых людей в самое пекло политики, туда, где она старательно фабриковалась – на задворки охранных отделений. Там голубые воротники, обуреваемые заботой о мирном ходе учебных занятий, дружески протягивали руку помощи синим мундирам. Таких поклонников "чистой" науки было немало, и мы постараемся выбрать случаи, наиболее ярко характеризующие психологию этих "добровольцев". Предоставим им самим говорить о себе – как люди весьма откровенные, они умели представляться во всей силе своего великолепия. Вот студент московского университета Николай Николаевич Вознесенский. В 1900 году он. обратился к Зубатову с письмом такого содержания:

"Милостивый государь. Московское Охранное отделение зорко следит за тем, не создаются ли среди студентов организации, могущие вредить спокойному течению университетской жизни. По этому вопросу я могу сообщить довольно ценные сведения за хорошее вознаграждение. Если найдёте возможным воспользоваться моим предложением, укажите место, куда я должен явиться".

Услуги были приняты, и несколько человек, гектографировавших невинный журнальчик "Студенческая жизнь", были заключены в узилище и благодаря заботливому вмешательству Вознесенского и охраны потеряли возможность продолжать своё образование. А вот другой тип – Евгений Белков, студент Демидовского юридического лицея. Этот не говорил просто "купите – продам", а разводил во "всепокорнейшем прошении", поданном в 1904 году на имя министра внутренних дел, целую теорию предательства на патриотической базе. Он писал:

"Я с сожалением и грустью наблюдаю те ненормальные, в высшей степени печальные и нелепые явления, которые наблюдаются в некоторых кругах русского общества, а особенно среди студентов высших учебных заведений… как грустно становится наблюдать все это человеку истинно русскому, по душе любящему свою родину и благоговеющему перед тем государственным устройством, которое в ней существует. Пусть что угодно говорят об этом устройстве, но я лично признаю его высоким по своей идее… Я с нетерпением жду того времени, когда, облечённый служебными правами, буду проводить в той среде, в которой буду вращаться, начала, которые считает нужным проводить правительство, я благоговейный сторонник нашего "батюшки-царя"… За последнее время и у нас в Ярославле агитация стала пускать глубокие корни благодаря деятельности местной группы партии социалистов-революционеров… Результаты этой партии сказались и на отношении студентов к своему учебному начальству. Сходкой студентов лицея, между прочим, был оскорблён через посылку письма директор лицея. Был оскорблён сходкой студентов, тоже через посылку письма, и г. министр народного просвещения генерал Глазов. А что, спрашивается, худого сделали студентам эти самоотверженные деятели? Да ничего. Только чувство благодарности можно высказать им, что и сделала по отношению к директору лицея группа студентов человек в 50. Господину же министру народного просвещения этого сделать не удалось, так как мысль о выражении ему сочувствия письмом не нашла готовности её принять в большинстве и у этих 50 человек.

Много высказал я Вам, Ваше высокопревосходительство, и не дело бы это студента… Простите великодушно человеку, который готов за родину и за царя-батюшку и душу свою положить, которого цель: служить Государству до последней капли крови, до последнего издыхания. А я послужу, даст бог, тогда, когда поступлю на государственную службу.

Но и теперь я не желал бы сидеть сложа руки. Я желал бы поступить в агенты тайной полиции. В этом я не нахожу ничего худого; слово "шпион", которым обыкновенно клеймят людей, служащих в тайной полиции, – ничего худого, по моему, не означает… Я и обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с всепокорнейшей просьбой не отказать принять меня на службу по тайной полиции, хотя бы и с небольшим, но постоянным (круглый год) окладом жалованья, так как в каникулярное время я мог бы работать в Петергофе, где живут мои родители… Вашего высокопревосходительства нижайший послушник и глубоко преданный и благовеющий перед Вами студент лицея Евгений Белков".

А вот третий тип – Емельян Кучеров. В феврале 1904 года он явился в особый отдел Департамента полиции и подал прошение, в котором описал свои похождения. Дело заключалось в следующем. В 1903 году Кучеров был привлечён к дознанию за разбрасывание прокламаций; его исключили из лицея.

"С этого времени, – писал Кучеров, – я узнал хорошо цели антиправительственных сообществ и стал искать удобной минуты, чтобы мне местная административная власть предложила служить на пользу великого государя и дорогой своей отчизны. Эта минута скоро пришла. 16 сентября мне господин начальник Ярославского жандармского управления предложил постараться разузнать участников антиправительственных сообществ, находящихся в Ярославле, говоря, что я буду принят в лицей, если это сделаю. Я согласился и с этой минуты стал двуличным человеком. Двуличным человеком, по-моему мнению, должен быть всякий, служащий тайно на пользу Государства: таким путём он гораздо больше принесёт пользы".

Этому "двуличному" человеку пришлось сделаться и двусторонним. Ярославль в то время являл пример довольно распространённого в то время явления: полиция, понимая, что уловление "крамольников" дело хлебное, стала конкурировать с жандармами, не отличавшимися энергией, и Кучерову, являвшемуся тогда единственным серьёзным осведомителем в этом городе, пришлось служить начальству и чёрному, и синему. Возникли сцены ревности из-за этой прекрасной Дульцинеи, и первый любовник – жандармский полковник Романов стал преследовать предмет своей страсти за измену; он отказался содействовать возвращению Кучерова в число студентов; обиженный поехал искать защиты в Петербург. Директор Департамента полиции написал письмо директору лицея, и "двуличный" сделался снова студентом…

Кучеров приезжал жаловаться на жандармского ротмистра Немчинова, который был командирован в Ярославль специально для заведывания Розыском и должен был помирить соперников-сыщиков; оказалось, что этот кандидат в начальники Охранных отделений начал карьеру блестяще: он брал со своего агента расписки в получении жалованья, а денег полностью ему не выдавал.
Кучеров был в претензии и на то, что начальство не повышает ему оклада до 100 рублей в месяц, несмотря на его важные услуги охране. Спокойно, как будто шла речь о вознаграждении за урок математики, доказывал он, перечисляя свои предательства, что его работа стоит дороже…

Открытое, с правильными чертами лицо, серые, беззлобные глаза, мягкая улыбка, тихая речь, скромные манеры… "Ведь главный мотив, – говорил Кучеров, – который заставил меня усердно работать по политическому Розыску, это тот, чтобы, будучи ещё студентом, суметь составить о себе хорошее мнение у сильных мира сего, дабы по окончании курса получить скорее и получше место по министерству юстиции. Пётр Иванович убедился в продуктивности моей деятельности, а раз это так, то он не откажется в недалёком будущем закинуть обо мне словцо кому нужно будет".
Конечно, Пётр Иванович Рачковский принял в нём сердечное участие. Кучеров, окончив курс науки и сделавшись присяжным поверенным, продолжал также служить "на пользу великого государя и дорогой отчизны", сосредоточив своё внимание главным образом на социалистах-революционерах.

***

У политического сыска есть свои традиции и предания, свои мифы и герои. В огромном шпионском общежитии были свои любимцы, старожилы и ветераны. Помимо Мамочки (Серебряковой), была в провокаторской семье и своя "няня". И какие сказки она могла бы рассказать! Но нам их не услышать. Так поведаем что-нибудь о ней самой.
 
Лучше "папаши" никто этого не сделает. Предоставим же ему слово. Зубатов, находясь уже в отставке, обратился к Трепову, сделавшемуся товарищем министра внутренних дел, с трогательным письмом. Вот оно:

"За безвыходностью положения позволяю себе возбудить вновь вопрос, поднятый впервые мною при покойном В. К Плеве. Речь идёт о московской содержательнице конспиративной квартиры, костромской мещанке, Прасковье Ивановне Ивановой. Будучи слушательницей акушерских курсов, она была заагентурена бывшим в то время начальником Московского охранного отделения Скандраковым, а затем перешла к Бердяеву и была мною посажена на конспиративную квартиру, выработавшись не только в чудную квартирную конспиративную хозяйку, но и прекрасную воспитательницу молодых агентурных сил. Благодаря этому все, что было только самого лучшего и интимного по моей секретной агентуре, все было сосредоточено у неё, как в месте, безусловно гарантированном от провала. Покойный Г.К.Семякин и Д.А. Ратаев имели свидание с М.П.1уровичем и др. только в её помещении, считавшемся академической школой секретной агентуры. Ни одна нога служащего в отделении (охранном) при мне не была там, и лишь с моим уходом из Москвы пришлось открыть это агентурное святая святых. В сентябре исполнится 25 лет её затворнической службы. Будучи в С-Петербурге, я уже старался снять с неё. эту епитимью и ходатайствовал перед А.А.Лопухиным лично и через А.С.Скандракова перед В.К.Плеве о назначении ей пенсии – 25 рублей в месяц… Ныне получил с оказией письмо от Ивановой, которая, описывая московскую разруху, просит меня ответить ей по совести, не опасно ли при нынешних убийствах продолжать службу и не лучше ли уйти. Надо вам заметить, что от старых знакомых она скрылась, но агентурная её деятельность так и осталась никому не известной. Все же это время она прожила по нелегальному документу, выходя только в лавки и избегая даже держать прислугу. Зная, что при таком образе жизни она кое-что скопила, я и ограничился в своё время такой мизерной суммой пенсии, совершенно не соответствующей той невидной и понятной лишь специалисту, но глубоко полезной деятельности, которую она вынесла при нашем создании знаменитой московской агентуры, создавшей положение Московскому Охранному отделению и работавшей на всю Россию и Департамент полиции.

Теперь Вашему Превосходительству понятно, почему я осмелился утруждать вас этими строками. Положение этих лиц очень неблагодарное. Они полны высокой ценности и в то же время не имеют никакой рыночной ценности, так как их никто не знает. Чистая случайность, что при всей моей нынешней импотентности я все же могу постоять за правду, так как во главе, относящейся к данному случаю, власти стоите Вы, к рту и сердцу которого у меня ещё не заросли тропы.

Припоминая свои прошлые служебные связи, это будет, кажется, моя последняя, лебединая песня по охранной службе, уплата моего последнего служебного долга… Этим ходатайством я расплачиваюсь с г-жой Ивановой, а как расплатится с нею правительство – это будет уже зависеть от воли Вашего Превосходительства".

Начальник жандармско-полицейского управления Уссурийской железной дороги, ходатайствуя перед Департаментом полиции об отпуске средств на агентуру, представил обращённое к нему прошение первого кандидата в секретные сотрудники канцелярского служителя Григория Данилова Кива (жившего во Владивостоке, по 2-й Портовой улице, в д. Шлыкова), который писал:

"Будучи воспитан в духе строго православном и верноподданническом, на пути своём встречал явления, возмущающие мой патриотизм, любовь к государю и родине, в особенности изводили меня поляки, смеющиеся над всем русским. Что я не преувеличиваю, служит доказательством то, что, когда в Киеве в великий пост, кажется 1900 году, был бунт, об одном из открытых мною последователей этого движения мною было донесено киевскому полицмейстеру полковнику Церпицкому, производящему обыск у этого лица, которое было задержано. В прошлом году, в бытность мою на службе во владивостокской полиции, мне удалось обнаружить ряд преступлений. Сопоставляя, так сказать, моё политическое направление, я заключаю, что обладаю чисто природной наклонностью к жандармской службе. Ввиду же этого, что я имею обширный крут знакомых в разных сферах общества, что участие моё в печати (сотрудничество в "Дальнем Востоке", "Владивостоке" и московской "Русской правде") не только замаскирует мою настоящую профессию, но даст мне возможность соприкасаться с интересным для наблюдений элементом людей, я осмеливаюсь просить Ваше высокородие не отказать в представлении о назначении меня политическим агентом, причём, так как эта служба потребует посещения лекций и других общественных собраний, соответствующего платья и вообще приличной жизни, во Владивостоке не дешёвой, то месячное моё жалование не может быть ниже 100 рублей, сверх путевых и других расходов на случай командировок в разъезд. Кроме того, ввиду состояния моего во Владивостокской дружине стрелков, прошу в отношении чинопроизводства зачесть мне на службу со дня увольнения моего из суда, т.е. с 31 декабря 1903 года. Владивосток, 16 июня 1904 года". (К этому прошению были приложены документы, из которых видно было, что Кива держал в Киеве испытание на должность нотариуса и даже исполнял таковую в Херсонской губ.).

А вот ещё "журналист" – Вейсман (Вайсман), Симон (Шимон), Моисеев (Мордков). В 1904 году Вейсман обратился к заведующему агентурой Департамента полиции на Балканском полуострове Тржесяку с таким ходатайством: "Вследствие переданного вами мне распоряжения господина директора Департамента полиции о закрытии агентуры, имею честь покорнейше просить при ликвидации дела в Вене не отказать принять в соображение нижеследующее: В 1890 году, заведуя редакцией газеты "Одесские новости", я по приглашению покойного начальника жандармского управления в Одессе генерала Цугаловского поступил на агентурную службу в качестве секретного сотрудника. По смерти генерала Цугаловского я продолжал эту службу у его преемника полковника Пирамидова до 1895 года, заведуя в то же время редакцией газеты "Одесские новости". Наблюдению моему в Одессе вверен был украинофильский кружок профессора Марковича и социал-демократический, во главе которого стояли Капелюш, Иванов-Квартерников, Лернер, Вельтман и др.

В 1895 году по приглашению полковника Будзиловича я перешёл на службу в заграничную агентуру и до настоящего времени обслуживаю таковую в Вене, где первые пять лет состоял студентом Венского университета на медицинском факультете и затем занимался журналистикой, работая в заграничных и русских газетах в качестве корреспондента, поддерживая постоянные сношения с русским революционным кружком, существующим в Вене.

Последние оглашения заграничных и русских газет по делу брата моего Александра Вайсмана совершенно подорвали моё положение в Вене; скомпрометированный как агентурный сотрудник Департамента полиции, я потерял сотрудничество в газетах "Одесские новости", "Русские ведомости" и др., что, лишив меня главного заработка, поставило меня в совершенно безвыходное положение в материальном отношении.

Ввиду вышеизложенного и принимая во внимание, что мне неизвестно, угодно ли будет Департаменту полиции впредь пользоваться моими услугами по революционно-, му делу, я почтительнейше просил бы Вас доложить господину директору Департамента полиции нижеследующую покорнейшую просьбу:

1) За четырнадцатилетнюю службу в агентуре, условия которой Вам известны, я, не предполагая оставаться больше за границей, покорнейше просил бы предоставить мне и моей жене Регине Викторовне право повсеместного жительства в России.
2) В том случае, если Департамент полиции признает возможным и впредь оставить меня на агентурной службе за границей или в России, я осмеливаюсь просить о сохранении моего последнего содержания по 500 франков в месяц и об ассигновании необходимой прогонной суммы на случай моего перемещения.
3) В случае же если Департамент полиции не признает возможным оставить меня на дальнейшей агентурной службе, то ввиду того, что потеря единственного источника моего заработка журналиста произошла по обстоятельствам, от меня не зависящим совершенно, и что с потерей и агентурного моего содержания мы с женой остаёмся без всяких средств к жизни, я покорнейше просил бы Вас, доложив все обстоятельства моей агентурной службы, сохранить за мной получаемое мною агентурное содержание до мая 1904 года, а затем предоставить мне и моей жене повсеместное право, жительства в России; я покорнейше просил бы Департамент полиции во внимание к долголетней моей агентурной службе и к настоящему моему безвыходному материальному положению не отказать назначить мне либо единовременное пособие, либо пенсию, по усмотрению Его Превосходительства господина директора Департамента.
Симон Моисеевич Вайсман".

Со своей стороны Тржесяк, в представлении директору Департамента полиции от 14 января 1904 года просил оставить "на дальнейшей службе агентуры" секретного сотрудника своего в Вене Шимона-Мойшу Мордкова Вайсмана – "он же Орлов". Из доклада особого отдела Департамента полиции директору оного видно, что Вайсману предполагалось выдать пособие в 3 тысячи рублей.
Иценов Лейба Вениаминов. Из донесения Иркутского губернского жандармского управления от 10 сентября 1905 года усматривается, что И., три раза привлекавшийся за разные преступления и отсидевший 4 года в тюрьме за кражу со взломом, поселившись в Иркутске, предложил полиции свои услуги по уголовному сыску, а затем, сблизившись с ним, "занялся политическим Розыском". 3 июля к дому генерал-губернатора был подброшен "снаряд", по отзывам экспертизы незначительной силы и не подготовленный к взрыву. Наблюдавшими за злоумышленниками, подготовлявшими "покушение", оказались Иценов и Петров, которые опознали одного из преступников в лице живущего в с. Листвиничном рабочего Кронберга, но дознание установило, что он жил безвыездно; тогда И. открыл покушавшихся на ст. Иннокен-тьевской, но указанные им два еврея оказались повинными лишь в том, что не дали ему соответственной взятки при хлопотах о "праве жительства".

А вот другой сибиряк – Блиц Александр, состоя в должности агента Охранного отделения и лидера красноярского отдела Союза русского народа, в продолжение двух последних лет охранял в Красноярске "закон и порядок". Не считая мелких делишек, его указаниям приписывается арест в октябре 1908 года редактора местной газеты Желудского, "разоблачившего неблаговидную деятельность Блица в Знаменском женском монастыре. Сильное впечатление также произвёл арест смотрителя местной тюрьмы". В конце концов посыпались доносы на губернатора; последний в совещании с прокурором и начальником жандармского управления предложил удалить Блица, но те нашли деятельность его "чрезвычайно полезной".
 
Губернатор, однако, выслал Блица как человека, опороченного по суду, но влияние и связи Блица оказались превышающими власть губернатора, и он вскоре был, по распоряжению генерал-губернатора Селиванова, возвращён в Красноярск Биография Блица интересна. В конце 90-х годов он жил в Минусинске, катался часто на тройках, и обыватель говаривал: "Енерал Блиц катаются"; вскоре он очутился на скамье подсудимых: возникло дело о растрате в транспортной конторе, затем о ложном доносе его на своего кума, податного инспектора Цитовича, потом о подлоге в метрике, наконец, после 19 месяцев сидения в тюрьме, Блиц уже фигурировал в качестве обвиняемого в похищении у Аджикидзе 445 рублей 72 копеек денег, бриллиантового кольца стоимостью в 300 рублей, кинжала, сюртука, штиблет, нескольких пар карпеток, ночных рубашек, носовых платков, всего вещей и денег на сумму тысячу рублей. Это не мешало ему быть "вторым губернатором", пока не последовал арест его за участие в ограблении почтового поезда (на 285 тысяч рублей).

Пономарёв Леонид Николаев, бывший студент Горного института.

"С 1895 года непрерывно оказывал содействие розыскной деятельности вверенного мне отделения, обследуя противоправительственные организации в среде учащейся молодёжи и постоянно наблюдая за ходом обструкционного движения в институте. Пономарёв, по постановлению совета, был уволен из названного учебного заведения без права обратного приёма, причём мотивами его увольнения были приведены совершенно другие обстоятельства, а истинная подкладка дела была известна лишь таким заведомо неблагонадёжным лицам, как профессора Долбня и Матинский, под давлением которых и обструкционной группы и состоялось вышеупомянутое постановление совета… Блестящее прохождение курса Пономарёвым давало полное убеждение в успешном окончании института с званием горного инженера, и ныне представлялось бы крайне нежелательным, чтобы этот трудолюбивый молодой человек, вполне правительственного направления, был лишён возможности закончить своё образование и получить учёное звание…"

Так докладывал 1б июля 1902 года директору Департамента полиции начальник Петербургского Охранного отделения Сазонов, который вместе с тем ходатайствовал о предоставлении Пономарёву права держать испытание на звание горного инженера при горном департаменте Министерства земледелия и государственных имуществ. Домогательство это не было удовлетворено, и отец Пономарёва обратился к министру внутренних дел с прошением о принятии его сына в Томский технологический институт; он писал, между прочим, следующее:

"Ваше Высокопревосходительство, осмеливаюсь покорнейше просить Вас, не найдёте ли возможным разрешить моему сыну лично принести Вам доклад в своё оправдание, так как все описать по его делу невозможно, а знал все это подробно покойный полковник Пирамидов, бывший начальник охранного отделения, который доверял сыну во всем, давая ему всевозможные поручения по пресечению государственных преступлений. Сын, поступив тайно в Охранное отделение, под фамилией Ермолаев, ещё при генерал-майоре Секеринском, в продолжение шести лет нёс службу совместно с пребыванием в институте, что доставляло ему массу труда, теперь так бесследно пропавшего, вследствие неудачно сложившихся для него обстоятельств во время последних студенческих беспорядков. О Вашем милостивом решении прошу известить меня по месту жительства: г. Феодосия, Казанская ул., д. №1б. Отставной вахмистр Ермил Пономарёв".

Получить "учёное звание" Пономарёву все же не удалось, и он зачислился вольноопределяющимся в Екате-ринославский полк; находясь в Москве, он агентурил без всяких видимых результатов для местного охранного отделения, 5 апреля 1903 года он доносил, например, Ратко:

"В Новой деревне должны собраться штундисты, которым в Питере покровительствует Ливен и другие знатные дамы".
7 октября того же года Пономарёв, уже подпоручик, обратился к Сазонову с просьбой: "Будучи сотрудником вверенного вам Охранного отделения, я и в настоящее время, по производстве в первый офицерский чин, хотел бы быть вам полезным, что вполне возможно, если я буду назначен в одну из частей войск, квартирующих в С-Петербурге. К сожалению, быть назначенным в Петербург очень трудно, не имея знакомств в Главном штабе. Не найдёте ли возможным ходатайствовать о назначении меня на имеющуюся вакансию в 198-м пехотном Александрово-Невском полку…"

Пономарёва послали, однако, шпионить на театр военных действий. В 1906 году он уже числился офицером Корпус жандармов; тогда же Департамент полиции командировал его на границу, где он "открыл" контрабандные пути, подкупив таможенных чиновников в Вержболове, но был изобличён на суде в этой провокации. Побыв некоторое время помощником начальника охраны Таврического дворца (при Госдуме), Пономарёв перевёлся адъютантом в какое-то сибирское жандармское управление.
Но не все мечтавшие надеть синий мундир были так счастливы в своих стремлениях. Вот, например, Галенкин Леонид; он обратился к вице-директору Департамента полиции НЛ.Зуеву с письмом следующего содержания:

"Представляя при сём для сведения мой краткий curri culum vitae, имею честь почтительнейше просить Ваше Превосходительство, не признаете ли Вы возможным поддержать просьбу полковника А.Н.Ваулина, направленную на имя директора Департамента о назначении мне как агенту при рязанском губернском жандармском управлении содержания.
Из приложения, Ваше Превосходительство, изволите усмотреть, что моя прежняя продолжительная и разносторонняя деятельность служит уже сама по себе солидным ручательством в моей.достаточной подготовке для исполнения обязанностей агента, а уменье быть наблюдательным, житейский такт, уравновешенный характер, подвижность, абсолютная трезвость и безукоризненно светские манеры помогут мне симулировать мою профессию и, кроме того, я сумею ассимилироваться во всякой среде. Я полагаю, что даже в трущобах, "на дне" я был бы свой человек, ибо в совершенстве мог бы владеть и простонародным и "воровским" арго. Последнее я говорю, конечно, кстати.
Прекрасно зная обязанности службы и понимая, что каждый служащий должен стоять на высоте своей задачи, а равно и то, что аккуратная и добросовестная исполнительность и строгое понимание дисциплины являются первыми обязанностями чиновника, я могу уверить Ваше Превосходительство, что чины Корпус жандармов найдут во мне самого ревностного исполнителя всех своих заветов, желаний и поручений, т.е. тех, которые они преследуют и на страже которых стоят, и им я никогда не изменю.
Кн. Мещерский говорит: "Группируйте и объединяйте и в центре, и в губернии всех убеждённых приверженцев порядка, ищите и созидайте из них главный штаб в местные отряды людей порядка". К категории этих лиц я всем своим помышлением принадлежу и уверен, что делу принесу существенную пользу.
С чувством глубокого уважения и искренней преданности имею честь быть Вашего Превосходительства покорный слуга Леонид Галенкин.
Четыре года тому назад я имел честь представить Вашему Превосходительству письмо Е.К.Муромцевой, написанное на французском языке. На основании этого письма Вы изволили рекомендовать меня Сергею Васильевичу Зубатову.
Г. Рязань, 27 сентября 1904 года".

Несмотря на знание воровского арго и светские манеры, Галенкин не сделал карьеры. Не подошёл.

Перлин, Нахман (Менахим) Израиль (Сруль) Сенде-ров-Лейбов, из уманских мещан; бывший студент Новороссийского университета. В списке, приложенном к донесению от 12 января 1904 года Департаменту полиции жандармского полковника Тржесяка по случаю закрытия агентуры на Балканском полуострове, которым он заведовал, значилось:

"Перлин, Нахман Сендеров, в св. крещении Наум Александров, упоминаемый под №413 розыскного списка, проживает под именем Александрова. Доктор, женат; имеет двух малолетних детей. Привлечённый к дознанию о государственном преступлении и арестованный 10 августа 1880 года сотрудник Александров с этого же времени поступил на секретную службу к предместнику моему полковнику Будзиловичу, служившему тогда в Одессе, способствовал раскрытию в Одессе офицерского кружка и кружков Делеимцкой, Гринцера, Рашевского, Кириллова, Мармортштейна и др. С назначением полковника Будзиловича в заграничную агентуру сотрудник Александров, состоявший в Одессе под гласным надзором полиции, бежал в Румынию, где и способствовал организации в Румынии и Болгарии революционной агентуры. В 1888 году сотрудником Александровым были переданы полковнику Будзиловичу сведения о готовившемся русскими революционерами в Париже динамитном взрыве. Желая упрочить затем своё агентурное положение, сотрудник Александров в 1891 году поступил в Бухарестский университет, который окончил в 1902 году. За это время им были доставлены сведения об отъезде революционеров Черкесова и Бурцева из Бухареста в Лондон; выяснен паспорт революционера Рай-чина и организованы аресты революционеров Ананьина и Корсакова, а такая попытка ареста революционера Бурцева. Независимо от сего сотрудник Александров неоднократно выполнял различные агентурные поручения полковника Будзиловича и мои. Мне лично сотрудник Александров во время проживания в Бухаресте неоднократно передавал агентурные сведения, касающиеся местных эмигрантов, и детально познакомил меня вначале с положением эмиграции во всем районе агентуры. По окончании Бухарестского университета со степенью кандидата сотрудник Александров с разрешения Вашего превосходительства, изложенного в письме действительного статского советника Ратаёва, от 15 мая 1902 года, за №3499, выехал в Париж для усовершенствования своих учебных занятий в клинике умершего профессора Шар-ко. Осенью 1903 года, защитив докторскую диссертацию, сотрудник Александров переселился на постоянное жительство в Софию. Для приобретения необходимых медицинских инструментов и устройства практики в Софии, как врача по нервным болезням, сотрудник Александров ещё до отъезда своего в Софию просил меня ходатайствовать перед Вашим Превосходительством о ликвидации дел с ним и о выдаче ему единовременного пособия для совершения переезда из Парижа в Софию, ввиду чего я имел честь просить Ваше Превосходительство в донесении моем от 3 октября 1903 года за №507 о выдаче сотруднику Александрову единовременного пособия при окончательной ликвидации с ним дела в размере 5 тысяч рублей во внимание к восемнадцатилетней службе его агентуре Департамента полиции".

Наверное, дали.

***

Начальник Бакинского губернского жандармского управления донёс 15 мая 1904 года Департаменту полиции: "

По прибытии моем в г. Баку ко мне начал приходить молодой человек-татарин и сообщать отрывочные сведения о тех и других проявлениях антиправительственной деятельности. Ближайшее ознакомление с этим молодым человеком (оказавшимся сыном одного из местных очень зажиточных домовладельцев потомственных беков (дворян): Иса-Бек, сын Гаджи-Мехти-Кули-Бека Ашур-бекова, 25 лет, семейный, магометанского вероисповедания, получивший домашнее образование в программе среднего учебного заведения, весьма развитый) показало в нём человека в высшей степени честного и преданного, а сообщаемые им сведения по проверке всегда подтверждались. Само собою, что приобретение такого человека явилось положительною находкою, тем более, что на мой вопрос, чем можно его вознаградить, он заявил, что он никакого денежного вознаграждения не желает, а делает все это из любви к царю и отечеству – России. Скромность не позволила ему сказать, что, отказываясь от денежного вознаграждения, он мечтает о получении ордена, но я исподволь выспросил его об этом.

К ноябрю месяцу прошлого 1903 года под моим руководством деятельность Иса-Бека Ашурбекова приняла вид агентурной сети на промыслах Балаханы-Сабунчи и отчасти Романы, так как он завёл у себя 5 человек татар-Филёров, которым он из своих средств платил ежемесячно жалованье и которые с агентурной целью вошли в местные группы и кружки.
В бытность мою в С.-Петербурге, в ноябре прошлого года, я имел честь лично докладывать Вашему превосходительству об Иса-Бек Ашурбекове, и Вы изволили мне разрешить пообещать ему получение ордена…

По возвращении моем я сейчас же сообщил Иса-Бек Ашурбекову о последовавшем соизволении, и он с замечательным усердием и даже самоотвержением взялся за дело, принеся огромную пользу, так как благодаря его деятельности мне удалось локализовать начавшиеся в январе забастовки, не допустить до сих пор ни одной массовой сходки, по его указанию обнаружить и арестовать: тайную типографию (Малеевского и его двух соучастников, нелегально проживавших Шишкиных, оказавшихся Моча-ловым и Урановскою), выяснить личность и деятельность: доктора Фейнберга, Бирновского, инженера Винтёра, Людвига Кнунянца и других лиц, как-то: Студнева, Дер-лиха, Ионсона Банцыра и др., из которых многие ещё не арестованы, но уже достаточно освещены. Затем ему же принадлежит и изъятие из обращения нескольких тысяч (7 – 8) преступных изданий, предназначавшихся для Балаханско-Сабунчинско-Ромднинских районов, где он не допускал распространения этой литературы. Особенно же усиленно и с наибольшим риском Иса-Бек Ашурбеков работал перед наступлением мая и в первых его числах, и я должен признать, что ненарушенное спокойствие в районе его деятельности во всем обязано ему – Иса-Беку Ашурбекову, а потому, считая понесённые им труды (помимо больших денежных затрат, так как он, проживая в с. Сабунчи, почти ежедневно ночью приезжал ко мне для докладов и получения указаний) вполне заслуживающими поощрения, я, руководствуясь вышеизложенным разрешением, прошу ходатайства Вашего Превосходительства о награждении потомственного Бека-Иса-Бека, сына Гаджи-Мехти-Кули-Бека Ашурбекова орденом св. Станислава 3-й степени, для нехристиан установленным".

Орден, конечно, дали, а в 1905 году во время Бакинской резни Ашурбеков выступил уже как главный подстрекатель татар к избиению революционеров.
Начальник Нижегородского Охранного отделения Греш-нер донёс директору Департамента полиции сентября 1904 года:

"В настоящее время из числа заслуживающих по своей деятельности внимания секретных сотрудников мною приобретены: Татьяна Александровна Алакшина (псевдоним Терентий Алексеев Цаплин), привлечённая по делу ареста 19 июня в г. Н.Новгороде тайной типографии, и Михаил Морозов. Этими лицами доставлены мне сведения, представленные при записке от 8 и 25 августа за №1018 и 1078".

Однако о предательстве Алакшиной ввиду данных ею при Нижегородском губернском жандармском управлении откровенных показаний стали догадываться, и она поспешила перебраться в Самару, где продолжала свою шпионскую деятельность. 7 января 1905 года тот же Грешнер сообщил Департаменту полиции следующие агентурные сведения:

"К самарскому комитету партии социалистов-революционеров принадлежат, как члены таковой, следующие лица: 1) сотрудники "Самарской газеты" Василий Викторов Леонович, 2) Виктор Васильевич – фамилия пока неизвестна, 3) некто Василий Васильевич Агапов и 4) заведующий страховым отделом в земстве Михаил Иванов Сумгин. Из них Леонович заведует пропагандой среди учащихся, Виктор Васильевич – среди рабочих, на Агапова выдаются адреса явки, а Сумгин предоставляет работу в земстве, как средство к жизни, лицам, привлекавшимся к делам политического характера. В доме №100 по Со-кольничьей улице в квартире девицы Павлы Аникиевой Трофимовой находится конспиративная квартира, в коей устраиваются сходки рабочих, где пропагандируют, вышеназванный Виктор Васильевич, некая Надежда Ивановна Чугунова и молодой человек Григорий Иванович Гришин. Среди учащихся ведут пропаганду некто Анатолий Розаль-ев и сожительница его девица Зося, полька. Для самарской подпольной типографии доставляет шрифт и краску наборщик типографии Жданова Георгий Михайлов Губанов, на коем и держится все дело".

Несколько позднее тот же начальник Охранного отделения, ездивший в Самару для свидания с Алакшиной, уведомил Департамент полиции о выяснении местонахождения печатни – на каком-то хуторе, верстах в 30 от Самары.

Ввиду серьёзности сведений наблюдение по этому делу было поручено Филёрам летучего отряда, находившимся тогда в Самаре, которые, впрочем, ничего особенного не выяснили, и произведённые затем у намеченных лиц обыски никакой типографии не обнаружили.

Сконфуженная такими результатами своего доносительства Алакшина перебралась в Казань и здесь выкинула "трюк": она написала "анонимку" прокурору – на себя. Её обыскали, нашли нелегальщину, взяли под стражу, но после соответственного уведомления Департамента полиции освободили.
Позднее Алакшина появилась (в 1906 году) в Уфе, но и тут ей не повезло: товарищи перехватили её письмо в "Охранку", и она была опубликована по поволжским организациям, как шпионка.
Монакова Антонина, крестьянка. В 1901 году в г. Ни-кольске Вологодское губернское жандармское управление обнаружило в сенях пакет с надписью "Передать домашним. А.Воронецкий", содержащий 4 письма Антонины Монаковой и рукописный устав тайного общества "Кредо".

При разведке выяснилось, что Воронецкий ведёт нетрезвый образ жизни и даже имел намерение покончить с собой, а также, что он вполне благонадёжен и что Монакова, поссорившись с ним, написала анонимный донос на него жандармскому управлению. Свидетели удостоверили, что Монакова отличается нетрезвым поведением, легко вступает в любовную связь и обыкновенно выдаёт себя за политическую ссыльную, рассказывала о себе, что она дочь генерала, окончила курс в гимназии и привлекалась по выдающемуся государственному преступлению, тогда как в действительности Монакова – дочь крестьянина, нигде почти не училась, несколько раз судилась за кражу и бесписьменность, отбывала за это в Устюгском женском монастыре заключение и была привлечена раз к дознанию за оскорбление Величества.

По заявлению частного поверенного Бардовского, Монакова, явившись к нему под предлогом просить работы, зазвала его к себе и после того, как Бардовский, побывавши у неё два-три раза, прекратил посещения, стала вымогать у него деньги, угрожая, что в противном случае ему не избежать рук жандармов.
На дознании Монакова первоначально дала весьма подробные показания об участии своём в тайных обществах
"Кредо", "Арор", "Защита", а впоследствии объяснила, что все прежние показания её ложны, что она никогда не состояла ни в одном преступном обществе, устав написала, чтобы убедить Воронецкого, что она – государственная преступница, донесла же потому, что её обидели, назвав проституткой.

Ввиду этого Монакова, уличённая в заочном оскорблении вдовствующей государыни, была подвергнута аресту при волостном правлении на три недели.
После этого Монакова появилась в Ярославле и представила губернатору записку, более чем на десяти листах, о сношениях своих с местными "радикалами", в которой привела слышанные ею разговоры и т.д. Донос был написан так гладко, что Рогович принял выдумки за чистую монету и собирался приехать в Петербург с особым докладом; его разочаровали, указав, что Монакова – известная мистификаторша.

Писания Монаковой свидетельствуют о богатстве её фантазии и умении излагать их правдоподобно. Она не имела настоящих связей с революционной средой, и потому обманность её доносов распознать было не трудно.

Тревога, поднятая Монаковой в ярославской администрации, вызвала следующую заметку, помещённую в №3 (ноябрь 1903 г.) "Листка Северного комитета": "Предупреждаем наших читателей относительно Антонины Монаковой, она живёт в Ярославле и называет себя то фельдшерицей, то акушеркой, то швеёй. По наведённым справкам, прошлое её очень сомнительное. Советуем держаться от этой тёмной личности подальше".

Нельзя сказать, чтобы все. предатели выполняли свои гнусные обязанности с лёгким сердцем; некоторых из них, несомненно, мучала совесть, и настолько, что они не могли перенести её укоров и кончали самоубийством. Так, в 1903 году застрелился секретный сотрудник Томского охранного отделения учитель Иван Высотин и около того же времени отравился агент Пермского Охранного отделения Серафимович. 22 января 1913 года застрелился в Версале (во Франции) секретный сотрудник Петербургского Охранного отделения эсер Пыцин; в Париже покончил с собой (1917 г.) секретный сотрудник заграничной агентуры Русинов (он же Маркин). В том же городе покушался на самоубийство 20 октября 1912 года Морис Стред-няк, заподозренный в шпионстве.

Другие охранники стыдились своей профессии в такой степени, что когда тайна их жизни открылась, то, боясь ожидавшего их позора, они уходили "в мир небытия". Таких случаев зарегистрировано немало. "Откровенники" кончали не лучше. Выдавший многих по делу "193-х" Георгий Трудницкий покончил самоубийством, другой предатель по тому же делу – Рабинович сошёл с ума в Сибири; Гольденберг, предавший народовольцев, повесился (в 1879 г.) в тюрьме, находясь в заключении; покончил с собой и агент Нижегородского Охранного отделения Яроч-кин (Генехин). Иные из предателей старались реабилитировать себя особым путём. Например, секретный сотрудник невского Охранного отделения Руденко прострелил 28 мая 1905 года лёгкое своему начальнику – небезызвестному Спиридовичу. Агент белостокского жандарма Гло-бачева – Шляхтер тоже в 1905 году бросил бомбу в помощника пристава Семёнова и заплатил за это 10 годами каторжных работ.

секретный сотрудник Екатеринославского Охранного отделения Гржиминский для поддержания своего революционного престижа лично участвовал в убийстве начальника конной стражи Мрачека. Охранник Остроумов в Одессе убил сыщика и был приговорён за это к смертной казни. Некоторые провокаторы, полагаясь на свою безнаказанность, заходили слишком далеко в своём рвении, и у них выходили недоразумения с официальной юстицией. Антон Сукеник не только подвёл под суд товарищей, но и сам был приговорён в 1914 году к 12 годам каторжных работ. Бундист Радневский, агент полиции, получил по суду 4 года каторжных работ.

Получалось, что предательство на следствии не избавляло на суде от кары, и очень суровой иногда. Например, Станислав Вольгус и Мартын Гибал, на откровенных показаниях которых был построен большой процесс в Радоме боевой фракции ППС, были присуждены к смертной казни и повешены (октябрь 1906 г.). Антонов, выдавший в Петербурге группу анархистов, был осуждён на 10 лет каторжных работ. Клещ-Клещенко Алексей, агент Одесского Охранного отделения, "налётчик", пошёл на 15 лет каторжных работ.

Не спасло от судебного возмездия звание секретного сотрудника (иркутское Охранное отделение) рабочего Афанасьева, который за мошеннические растраты был приговорён в ноябре 1912 года к 4 годам арестантских рот. Иногда, впрочем, судебные приговоры имели только символическое значение и смягчались, а то и совсем отменялись, в порядке "монаршего милосердия". Так, осуждённый на каторгу за участие в экспроприации В.П.Кулагин, агент охраны, "по высочайшему повелению" был от наказания освобождён.

1917 год явил чрезвычайно интересную картину охранного подполья. Революция вскрыла одно весьма пикантное обстоятельство: оказалось, что в составе Советов рабочих депутатов, игравшего такую роль в первый момент переворота, находилось более 30 осведомителей охраны, причём один из них был председателем, трое – товарищами председателя Совета рабочих депутатов, двое – редакторами "Известий" Совета рабочих депутатов, один председателем союза деревообделочников и т.д. Один шпион – Цветков умудрился попасть в Комитет общественной безопасности (в Москве), а другой – Николаев-Ассинский был даже членом комиссии по ревизии Красноярского Охранного отделения. Провокатор Деконский состоял в числе кандидатов в Учредительное собрание, а Ильин (из Мелитополя) и печальной памяти Роман Малиновский прошли депутатами в Государственную думу.

Временное правительство, как известно, отнеслось очень снисходительно к своим политическим врагам. В частности, относительно агентов политической полиции царского режима вполне определённых мер принято не было. Возникшие самочинно в более крупных городах комиссии по обеспечению нового строя, занялись выяснением деятельности охранных учреждений и их служебного персонала, они опубликовали списки секретных сотрудников охраны, образовали "суды чести", к которым привлекли более видных провокаторов, подвергнув их временному задержанию. Приговоры этих судов имели более моральное значение, чем практическое, так как лишали осуждённых "общественного доверия" и т.д. – лишали их того, чем они и не дорожили.
 
Только с переходом власти в руки большевиков некоторым из секретных сотрудников пришлось поплатиться за свои грехи. Так были приговорены к расстрелу революционными трибуналами охранники: Озоль в Петербурге, секретная сотрудница заграничной агентуры Мария Бейтнер в Москве, служивший в Красной Армии Вадецкий и записавшийся в коммунистическую партию Горбунов (в Москве). Кроме того, были казнены в 1917 году: упомянутый выше Малиновский, "еврейский Азеф" – Каплинский и провокаторы: Лобов, Леонов, НАПоляков, А. Романов, СИ.Сколов и ФДАристов.
 
В апреле 1925 года был расстрелян провокатор Н.Курляндский. Возбудили такое судебное преследование против "бабушки провокации" – А.Е.Серебряковой (приговорена к тюремному заключению), был предан суду ещё старый народоволец Окладский.

Фальшивые показания упомянутого предателя и были "лебединой песней старозаветной провокации".

Чтобы закончить повесть о злоключениях предателей, приведём два рассказа, довольно обстоятельных, самих "жертв" своего "политического темперамента".

В 1908 году русская политическая эмиграция в Париже торжественно хоронила известного социалиста-революционера Гершуни. В числе лиц, нёсших венки за гробом покойного, выделялась видная фигура молодого человека с благообразным лицом и длинными волосами. Некоторые спрашивали: "Кто это?" – "Да разве не знаете?" – следовал ответ. – Это художник Праотцев. Вы не видели его картины "Голгофа", на которой в виде распятых изображены Желябов и его товарищи?"

Л.П.Меньшиков вспоминает:

"Я лично этой картины не видел, но автора её встречал. В 1902 году я был в Киеве. Зубатов поручил мне повидать жившего в этом городе бывшего секретного сотрудника Московского Охранного отделения Праотцева, находившегося в то время "не у дел". Раза два я встретился с этим сотрудником в квартире старшего Филёра Зе-ленова, с которым он вёл сношения. Праотцев в одно из этих свиданий принёс листки местной группы рабоче-знаменцев (Каневец и др.) и даже показал находившуюся в его распоряжении печать киевской организации социалистов-революционеров. В том же году в Киеве было учреждено Охранное отделение; Праотцев вошёл в состав его агентуры и, как мы увидим ниже, около двух лет содержал конспиративную квартиру (в Десятинном пер.) Гер-шуни, того Гершуни, на которого он тогда доносил и гроб которого потом сопровождал на Монпарнасское кладбище".

Приключения этого провокатора довольно интересны; о них он поведал в одной своей "слезнице", которую приведём целиком.

"Его высокопревосходительству господину директору Департамента полиции потомственного дворянина города Рязани
Сергея Васильевича Праотцева
Прошение
С двадцатилетнего возраста я состоял сотрудником у разных лиц, ведших борьбу с революционным движением в России.
Отец мой был привлекаем по процессу "Народной воли", и поэтому я был поставлен с ранней молодости в революционную среду.
Сознание долга перед государем и отечеством побудило меня использовать таковое моё положение в видах борьбы с революционным движением. Начал я свою деятельность с Н.С.Бердяевым в Москве, затем продолжал с С.В.Зубатовым.
В 1894 году Зубатов отрекомендовал меня покойному Семякину, и я работал год в Петербурге. Затем отправился на лето в Саратов, где мне пришлось работать с двумя помощниками, командированными Зубатовым из Москвы.
На другой год – в год коронования: государя императора Николая Александровича – продолжал службу в Москве около года и затем, когда революционная среда от меня отошла, я уехал в п. Клинцы, где занял место учителя рисования в тамошнем ремесленном училище…
Года через четыре, когда я уже служил в Киеве в коммерческих училищах, моя родственница, Л.Н.Чернова, ввела меня опять в круг революционеров, и я тотчас же вошёл в сношения с Департаментом полиции, так как в Киеве в то время Охранного отделения ещё не существовало.
В 1904 году, после того как я около двух лет держал конспиративную квартиру Гершуни в Десятинном переулке, я до такой степени расстроил своё здоровье постоянным нервным напряжением, что попросил тогдашнего моего начальника, полковника Спиридовича, уволить меня.
Передав свои связи в революционной среде по просьбе полковника Спиридовича одной новой сотруднице, я уехал на Кавказ.
Этим кончилась моя служба в качестве сотрудника.
В 1905 годуя оставил место во Владикавказском кадетском корпусе и уехал в Париж, чтобы отдаться всецело живописи.
В Париже жить мне приходилось исключительно среди русских эмигрантов, в сношение с политическим Розыском не входил, так как не интересовался политическими делами и очень тяготился той средой, в которой жил.
Наконец, это привело к тому, что я уехал в Америку, надеясь в Буэнос-Айресе заработать несколько денег и с этими средствами устроиться где-нибудь в глуши, заняться со своими двумя мальчиками земледелием.
Руководился я главным образом желанием спасти детей от растлевающего влияния так называемых идейных течений, всюду быстро распространяющихся.
В Буэнос-Айресе жить мне пришлось среди революционеров, даже в одной комнате с очень видным максималистом Правдиным.
Случилось так, что одного бедного террориста помяло в мастерской машиной и Правдин его вёз в госпиталь. При переезде на извозчике раненый передал Правдину письмо из Парижа о моем разоблачении Меньшиковым, а также о соглашении нескольких русских рабочих убить меня. Правдин все это мне сообщил, но ещё накануне его сообщения в окно кто-то целился в меня из ружья, и я предупредил выстрел только тем, что быстро потушил свечку и закрыл ставни.
Потом некоторое время мне пришлось скрываться каждую ночь, переменяя гостиницу.
Но однажды ночью, когда я посетил Правдина, чтобы взять из чемодана чистое бельё, меня чуть не убили, сделав по мне 4 – 5 выстрелов из револьвера, и я едва спасся бегством.
Наконец настоятель церкви дал мне пристанище при церкви.
Он же помог наскоро мне распродать мои этюды, и таким образом я выручил рублей 800 на то, чтобы уехать.
Со мной поехали в Парагвай Правдин и ещё один беглый моряк.. Они притворились не верящими в разоблачения и желающими тоже устроиться на земле. Правдин выхлопотал у администрации 9 гектаров земли. В лесу нам по ночам пришлось дежурить у костра, чтобы отгонять диких зверей и караулить вещи от индейцев. На третий или четвёртый день, когда я лёг после моего дежурства, они, думая, что я сплю, завели разговор о том, что надо покончить со мной и, симулировав при ком-нибудь нечаянный выстрел, убить меня. Я дождался утра и объявил им, как будто проснувшись, что я от них ухожу. Это был психологический момент, они дали мне собраться, очевидно, не веря тому, что я решусь уйти без знания испанского языка и совершенно без денег. И когда я перешёл поляну и скрылся от них за деревьями, они стали мне вдогонку стрелять, но не могли уже причинить мне вреда.
Около б месяцев я блуждал по стране, пока не добрёл до Асунсиона, столицы Парагвая.
Здесь не хватит места рассказывать все перипетии четырех с половиной лет, проведённых мной в Парагвае, скажу только, что я затратил нечеловеческую энергию, чтобы осуществить идею поселения на земле. Взяв у парагвайского правительства в колонии "Новая Италия" 14 гектаров леса, я вырубил один гектар и засадил его, выстроил хижину и все это без копейки денег и без помощников. В продолжении целого года мне не пришлось почти ни разу поесть хлеба, и питался я исключительно тем, что удавалось застрелить. Я съел более полутораста обезьян, так как их было легче убивать. Сломав себе ключицу на правом плече, шесть месяцев я был лишён возможности работать. Наступила революция в Парагвае, и я перебрался опять в Асунсион, где и поступил в качестве практиканта в госпиталь для раненых бесплатным добровольцем. В госпитале я проработал в течение восьми месяцев. Хотя своей работой я заслужил уважение и дружбу докторов, но русские революционеры обнаружили моё пребывание и путём компрометирующих писем и другими путями начали меня преследовать. При закрытии госпиталя я подвергся прямому избиению со стороны низших служащих госпиталя, которые поголовно были члены анархического клуба и были направлены на меня одним русским анархистом.
Всю ночь просидел надо мной один из докторов госпиталя, и затем несколько недель я пролежал в кровати и не могу оправиться совершенно до сих пор от последствий побоев.
Жить в Южной Америке, где так много русских революционеров и где я не был от них ничем защищён, мне не представлялось больше возможности. Кроме того, я боялся умереть там, потеряв для России двух мальчиков, которые все эти годы находились в приюте в Буэнос-Айресе.
Постоянно хворая и с каждым месяцем чувствуя себя все слабее, я стал думать только о том, чтобы достать нужное количество денег на переезд в Россию. Мне казалось, что моё правительство должно было устроить безбедно моё существование и возможность быть ещё полезным, а также воспитать двух мальчиков верными слугами царю и отечеству. Мне удалось написать картину, которую правительство Парагвая купило для музея. Может быть, оно этим хотело вознаградить меня за бесплатный уход за ранеными в госпитале.
Таким образом мне удалось заручиться суммой в 500 аргентинских песо. С этими деньгами я поспешил в Буэнос-Айрес, а оттуда, взяв из приюта детей, приехал в Петербург.
Здесь нет места для перечисления всех тех фактов моей жизни, которые доказывают, что мной руководило в моей службе государю императору идейное начало, а не политическое стремление к карьере и обогащению, но думаю, что вышесказанное достаточно меня характеризует и из всего сказанного явствует, что только крайность заставила меня обратиться за помощью к Вашему превосходительству. Что ожидает меня, если Вы не окажете мне самой широкой поддержки. Кроме службы по борьбе с революцией, я нервно изнемог за 11 лет службы в качестве учителя рисования.
Я же ни в чем не виноват. Виноват во всем начальник, которому я доверялся безусловно. А между тем, когда я начинал служить, С.В.Зубатов спрашивал, чего я хочу добиваться – карьеры или денег, я отвечал, чтоединственное моё желание и условие службы, чтобы сохранилась вечная тайна, и он мне это обещал от лица правительства; когда же я усомнился, он мне доказал, что правительство должно оберегать эту тайну в своих же интересах. И вот Меньшиков, который сносился со мной от лица правительства и которому я доверял, как представителю правительства, выдаёт меня врагам в то время, когда я нахожусь в их стане. Мне только чудом удалось спастись от их мщения, и то временно,
Я знаю, что великодушное сердце русских государей никогда не допускало оставить без помощи людей, страдавших от исполнения своего долга, и я уверен, что Ваше превосходительство, взглянув с этой точки зрения на моё положение, сделаете все возможное для того, чтобы и мне дожить свой век так, как прилично дворянину, и принеся возможную пользу государю и отечеству, а также и воспитать двух детей верными слугами царю и отечеству.
С.-Петербург, 3 января 1914 г.
Сергей Васильевич Праотцев".

Если, как мы видели, расправа революционеров с предателями являлась делом весьма заурядным, то совершенно исключительным представляется случай, когда шпион погиб от руки себе подобного.
6 мая 1903 года в г. Уфе бьл убит (рабочим Дулебовым) местный губернатор Богданович, по приказу которого 13 марта 1903 года были расстреляны рабочие в г. Златоусте. Вскоре после этого в помянутом городе поспешили открыть Охранное отделение; последнее не замедлило заняться вербовкой секретных сотрудников. За неимением подходящих лиц на месте; выписали одного агента из Петербурга, где тот прошёл подготовительную школу шпионской премудрости при местном Охранном отделении.
 
Гастролёр, прибывший в Уфу, позаботился прежде всего о перемене своей фамилии и при помощи фальшивого паспорта, выданного полицией, из Павлова превратился в Грибоедова. Начальник "Охранки", жандармский офицер Заглухинский, объяснил молодому агенту, что в Уфе есть у революционеров гектограф и типография и поручил ему их "открыть". Павлов никаких знакомств и связей в городе не имел, но смело взялся за выполнение инструкции своего начальника. Прежде всего он организовал из молодых рабочих тайный кружок, а затем сварил гектограф и оттиснул воззвания. Этим не была, впрочем, выполнена начертанная ему программа действий, и Павлов заговорил о необходимости поставить печатный станок; чтобы дело не откладывать в долгий ящик, он украл из казённой типографии, куда его приняли на службу по рекомендации губернатора, около пуда шрифта, который был помещён затем на хранение у Заглухинского. Таким образом, дело подвигалось к желаемому концу и предвиделась уже "ликвидация с типографией". Но тут произошло нечто, чего совершенно не ожидали уфимские Шерлок Холмсы.
 
Павлова, ввиду его необычайной энергии, товарищи заподозрили в предательстве; он уже стал доказывать, что шпионом является рабочий Москательников, о сношениях которого с начальником охраны сделалось уже известным. Чтобы снять с себя всякие подозрения, Павлов выступил в организованном им кружке с предложением убить Москательникова, настоял на выполнении этого плана и, подговорив себе в помощники ещё двух подростков, заманил "товарища" в степь, лично зарезал его, а утром явился к начальнику охраны и доложил "агентурные сведения" о совершивших убийство, ни слова не говоря о себе.

Нетрудно было выяснить, что Павлов был главным инициатором и исполнителем преступления, он был арестован. Павлов признался, что "немножко" поколол Москательникова; как это было сделано в действительности, можно было видеть на фотографии, снятой с убитого: на груди Москательникова оказалось более 20 колотых ран, а голова была наполовину отрезанной. Но изумительнее всего оказалась провокаторская психология Павлова-Грибоедова. Он все время твердил, что убийство совершил в интересах служебных, чтобы не потерять доверие членов кружка и возможности открыть "типографию". Павлов совершенно не сознавал дикости своего поступка и вполне искренно был уверен, что иначе сделать он не мог. Суд не принял этого во внимание и приговорил Павлова к 12 годам в каторжных работ.

Своеобразная логика, особенное понимание обязанностей агента нашли яркое выражение в письме, с которым Павлов обратился в Департамент полиции 21 марта 1905 года. Вот его содержание:

"Господа! Душа Москательникова вопиет перед престолом Всевышнего за преждевременную смерть, а я вопию перед престолом царя своего отечества за невинные страдания. Не страшен мне суд всевышнего – я так же предстану перед ним для ответа со спокойной совестью и чистой, как предстал и перед судом смертных. Господа, ведь я жить хочу, ведь я только вступил в жизнь и во цвете лет гибну – во имя чего? За что? Не так жалко мне себя – я заслужил страдания, даже больше – смерть за то, что я шпион, но кровавое пятно останется на лицах, сотворивших из электротехника шпиона-страдальца. Но мне жалко мою жену и сына младенца – чем они виноваты? Я один, а против меня защита моих врагов и сами враги, защита валила буквально все на меня и охрану. Господа, ведь мне судом дано 12 лет каторги, ведь это беззаконие и это месть социалистов за мою работу охране… Господа, не губите меня, вы можете верней и справедливее судить меня. Неужели я сам к себе жесток, неужели я сам себе пожелал страданий – нет, я соблюдал интересы охраны, я боялся, чтобы не провалить дело, рисковал ведь и своей жизнью. Ведь я более дрожал за себя, если мне-то голову свернут, мне уже другой не приобрести – ведь вы, господа, знаете, что нашего брата шпиона враги не уважают. Господа, ведь если бы я знал, что в Уфе попаду в такую кашу, я бы и не поехал. Единственно, чем я мог спасти Москательникова – это совесть Заглухинского, я ему докладывал, объяснял, предупреждал о вражде на Москательникова, но Заглухинский был холоден. Но прошу вас, господа, не губите меня, хотя во имя моего семейства вырвите меня из этой пропасти. Вам, господа, все это возможно. Господа, ведь вы сами знаете, что это не моё преступление. Бог свидетель, не только лишить жизни человека – я чужой собственностью не находил нужным пользоваться, а тут 12 лет каторги!"

Да, надо признать, убийство Москательникова не было делом исключительно Павлова – оно было преступлением не столько его, сколько тех, кто делал "из электротехников – шпионов". Главными виновниками, несомненно, были те "господа", к которым взывал Павлов о помощи. Они, как и Заглухинский, разумеется, остались "холодны".
Лимон был выжат, корку выбросили.

Тайная фея сыска

Трудно сказать, когда установилась связь Серебряковой с охранным отделением. Трудно по многим причинам. Мы знаем, как сугубо осторожен был Зубатов (да и его предшественники), как тщательно скрывал он всякого рода документы, относящиеся к деятельности секретных сотрудников. С другой стороны, и сама Серебрякова вела свою работу ловко, умно и, конечно, старалась, по мере возможности, не оставлять документальных следов своей службы в "Охранке". Великую сдержанность (если не больше!) проявила она и на суде, давая свои показания многословно по количеству и скупо по качеству. Своё прошлое она открыла перед судом только в той его части и в том направлении, которое было нужно ей для изложения своей собственной версии о связи её с Бердяевым и Зубатовым.
В 1907 году, давая характеристику деятельности Серебряковой, Зубатов ссылался на её 25-летнюю службу в "Охранке".
 
Арифметика заставляет думать, что первые услуги делу политического Розыска Серебрякова стала оказывать в начале 80-х гг. прошлого столетия. Это предположение вскользь подтверждается и самой Серебряковой. Послушаем её и, кстати, познакомимся кратко с её биографией:

"Родилась я в Тобольской губернии в 1857 году, в декабре месяце. Мать моя была Софья Ивановна Жедринская, но дед мой, не желая, чтобы я была записана за его дочерью и опозорила её таким образом, приказал записать меня за крепостной девушкой. В 1861 годуя была удочерена моим отцом, который к этому времени стал уже законным мужем моей матери, землемером Резниковым, Степаном Ивановичем. Училась я в Дермской женской гимназии. По окончании курса и гимназии я переехала вместе с отцом в Москву и здесь поступила на высшие женские курсы Терье. На курсах же я познакомилась с некоей Елизаветой Петровной Дурново, благодаря которой мне впоследствии пришлось сделаться нелегальной. Моё положение было абсолютно безвыходное. Тогдашние кружки, главным образом Владимир Александрович Анзимиров, предложили мне выйти фиктивным образом за кого-нибудь замуж и, между прочим, указали на П.А.Серебрякова, который согласен на мне жениться".

Сообщая далее, что в начале восьмидесятых годов муж её, придя к выводу о необходимости издавать нелегальную газету, купил 10 фунтов типографского шрифта, Серебрякова говорит:

"Через несколько дней после этой покупки мужа вызвали в Московское Охранное отделение и начали его спрашивать, зачем он купил шрифт, причём начальник Охранного отделения Скондраков и присутствовавший на допросе Судейкин сказали ему, что против того, что он купил шрифт, они ничего не имеют, что большая его статья, взятая ими при обыске вместе со шрифтом, в высшей степени им нравится, т.к. он осуждает в ней пути революционной борьбы с правительством и советует идти путём реформ, что соответствует их собственным взглядам и что они предлагают ему отдать им эту статью для напечата-ния и пропаганды против революционной борьбы. В случае же его отказа принять их предложение они арестуют его и меня, т.к. знают, кто я в действительности и что я подлежу аресту и преследованию (я разыскивалась, как Резчикова). Муж страшно противился такому предложению, как он мне потом об этом рассказывал, но затем, боясь за мою участь, согласился отдать им эту статью для издания. На этом условии они освободили его и оставили в покое меня. Я обо всем этом уговоре узнала, конечно, после его осуществления. Я была возмущена всей душой поступком мужа, но вернуть дело было уже нельзя. С этого времени начинается моя страшная, многострадальная жизнь. Муж, будучи сам человеком честным, но в то же время страдая истеро-неврастенией, был человек крайне неуравновешенный, с больной волей. Струсив последствий, которые его ожидали, благодаря тому, что он попался со шрифтом и женитьбой на мне, как на нелегальной, с явной целью укрыть меня, он поддался уговорам Судейкина; придя же от них домой, он начал проклинать меня за то, что, женившись на мне, как на нелегальной, он попал в такое ужасное положение. Я просила его поехать в "Охранку", взять своё обещание обратно и требовать, чтобы меня арестовали, т.к мне будет легче сидеть за себя, нежели думать, что кто-нибудь страдает из-за меня, но он и слышать об этом не хотел. Статья его была издана в виде брошюры Московским Охранным отделением в 1883 году за границей и в том же году была привезена в Москву. По соглашению с Охранным отделением, муж мой должен был заняться её распространением. Но тут, к счастью мужа, был убит Судейкин и, таким образом, распространение этой брошюры прекратилось, т.к. одновременно с этим начальник Московского охранного отделения, друг Судейкина, был уволен и на его место был назначен Бердяев. Уезжая со своего места, он указал Бердяеву на мужа, как на человека, которого они считали своим. Первое время Бердяев ни за чем к мужу не обращался, и мы думали, что они от нас совершенно отвяжутся. Муж, страдавший, как я уже сказала, истеро-неврастенией, несколько успокоился и начал уже снова мечтать о возобновлении подпольной деятельности, причём снова настаивал на продолжении той же своей мысли: издавать не революционный орган, а чисто реформистского характера. В это время в Москве, конечно, шла помимо нас чисто революционная работа, и Бердяев подозревал, с одной стороны, не муж ли мой это работает, а с другой – предполагая, что если он сам не работает, то не согласится ли ему помогать, как человек свой, начал вызывать его в Охранное отделение и подолгу мучил его беседами на эту тему. Муж, возвращаясь домой, опять выливал всю злобу на меня, приписывая своё сближение с "Охранкой" страху за меня…Я в это время исключительно занималась работой в газете "Русский курьер", где вела политический отдел в иностранной Политике. На моей обязанности лежал просмотр 14 иностранных газет и составление на основании их отдела иностранной политики. В редакции "Русского курьера" я зарабатывала от 200 – 300 рублей в месяц и содержала на эти деньги всю семью".

Так излагает дело сама Серебрякова. Забегая несколько вперёд, упомянем, что Серебрякова признала себя виновной только в том, что она помогла Зубатову осуществить его проект легализации рабочего движения. В соответствии с этим она категорически настаивает на той версии, что первое её посещение "Охранки" относится к 1900 году и что, заставляя её содействовать ему, Зубатов грозил в противном случае предать гласности отношения с "Охранкой" её мужа. Подробнее мы остановимся на этом эпизоде в другом месте. Сейчас нам важно установить, что связь с политической полицией имела не только Серебрякова, но и её муж. Весьма возможно, что слова её соответствуют действительности и что действительно "своим" чело-, веком в "Охранке" она стала благодаря мужу, который несколько раньше её вошёл в этот мир тайн, но который, очевидно, не проявил на этом поприще резвости, столь характерной для Анны Егоровны. Косвенное подтверждение о какой-то причастности П.А.Серебрякова к делам политического сыска мы находим в газетных статьях за 1909 год, когда деятельность Серебряковой была в общих чертах разоблачена Бурцевым. Так, "Русское слово" тесно связывает деятельность в "Охранке" мужа и жены Серебряковых, упоминая об арестах и обысках, которые "странным образом" не затрагивали самого Серебрякова.

Можно допустить достоверность слов Серебряковой и в той их части, что она, Серебрякова, была втянута в сферу деятельности "Охранки" через своего мужа. Вполне допустимо, что угрожая разоблачением, "Охранка" принудила Серебрякову согласиться быть секретной сотрудницей. Во всяком случае, мы не имеем каких-либо материалов, говорящих о том, что она первая и по собственной инициативе протянула руку Бердяеву. Но, допустив такую возможность, мы отнюдь не хотим сказать, что в дальнейшем она работала "из-под палки", подгоняемая только угрозой разоблачения деятельности, как своей, так и деятельности мужа. Наоборот, материалы свидетельствуют об обратном. Если угроза и шантаж были факторами, заставившими её пойти на службу к Бердяеву, то дальнейшую "самоотверженную" её работу (так говорили о ней её начальники) направляли уже иные причины: поощрение со стороны правительства и, если верить тем аттестациям, которые давались ей её охранными друзьями, политические взгляды, делавшие её "убеждённым врагом крамолы".

Мы взяли на веру два показания Серебряковой: 1) что муж её был также причастен к делам "Охранки" ещё во времена Скондракова и Судейкина и 2) что сама она вошла в тайные отношения с "Охранкой" под давлением угроз о разоблачении сотрудничества ПАСеребрякова. Повторяем, с этими утверждениями можно согласиться. Зато нельзя ни-,как отнестись с доверием к заявлению её о том, что первое столкновение и первая беседа её с Зубатовым относятся к 1900 году. Нет никаких сомнений – об этом говорят конкретные случаи провалов революционных организаций, а также и многочисленные документы руководителей московского политического Розыска, что связь её с Московским Охранным отделением установилась значительно ранее и, во всяком случае, не позже конца 80-х гг. прошлого столетия. Заметим кстати, что 80-е гг. были годами сильнейшего морального разложения интеллигенции, что, понятно, в значительной степени облегчало работу политического Розыска по вербовке секретных сотрудников.
Впрочем, и сама Серебрякова, раскрывая историю своей жизни, невольно для себя проговаривается. Вот характерная выдержка из её показаний. Рассказывая о том, что муж её, несмотря на обещание отказаться от революционной работы, вошёл в 1887 году в работу кружка "Самоуправления" (об этом эпизоде речь будет позже), Серебрякова говорит:

"В 1887 году часть кружка "Самоуправления" была арестована. Муж мой попался на обыске у Белевских, был там обыскан, но арестован не был. С этого дня Бердяев снова начал таскать его в "Охранку" и мучил всякими допросами о "Самоуправлении". Муж категорически отрицал всякое своё участие в "Самоуправлении", но вся эта передряга оказала страшное влияние на его здоровье, и я стала бояться, что он заболеет психически, да он и стал уже страдать навязчивыми идеями. Я окончательно терялась, что делать, и тогда по совету одного литератора ГШ.Ки-чеева я обратилась за протекцией к знаменитой тогда певице императорских театров Д.МЛеоновой. Кичеев сказал мне, что Бердяев бывает постоянно у этой Леоновой, играет там в карты, и что он, Кичеев, состоя в очень хороших отношениях с Леоновой, переговорит с ней и попросит повлиять на Бердяева, чтобы он оставил в покое моего мужа… Через несколько дней Кичеев привёз мне письмо Леоновой к Бердяеву, и я в первый раз переступила порог Московского Охранного отделения. Бердяев сначала ломался, напоминал мне о моем нелегальном проживании в Москве, благодаря тому, что он покровительствует мужу, грозил, что он может меня арестовать. Я указала ему на то обстоятельство, что г-жа Дурново, по делу которой я должна была привлекаться, благополучно проживает в Москве, и смысла меня арестовывать нет никакого, т.к. дело Дурново окончательно покончено. После долгих препирательств он согласился, наконец, оставить мужа, пока он болен, в покое; Я, конечно, никаких обещаний что-нибудь для него, Бердяева, делать не давала, да и давать не могла, т.к. абсолютно ничем полезной ему быть не могла и не желала".

Итак, даже по словам самой Серебряковой, впервые беседовала она с Бердяевым в конце 90-х гг. прошлого столетия. А мы знаем, что подобные "беседы" и подобные визиты, даже с записками от актрис, даром не проходят. Бердяевы делали своё дело твёрдо и непоколебимо. Если выбывал из строя один сотрудник (Серебряков), то его должен был заменить другой (Серебрякова). Сантименты, как известно, не пользовались большой любовью и не уживались в кабинете начальников политической полиции.

Покровы второй жизни Серебряковой далеко ещё не все сорваны. Эта вторая жизнь Анны Егоровны, начинавшаяся у порога конспиративных квартир для свиданий с Бердяевым, Зубатовым и их подручными, остаётся ещё в значительной своей части плотно занавешенной.

А параллельно этой таинственной жизни строилась и развивалась открыто, на глазах у всех легальная жизнь Анны Егоровны. Легальная жизнь её давала материал, составляла содержание второй, нелегальной жизни, а эта последняя, в свою очередь, создавала материальный фундамент и определяла поведение Серебряковой в её отношениях к окружающим. Только тесное переплетение этих двух жизней и делало Серебрякову ценной сотрудницей "Охранки".

Как строилась эта легальная жизнь Серебряковой и в чем заключалась её общественная и политическая деятельность? Человек, не вхожий на правах близкого знакомого в её дом, человек, приглядывающийся к ней, так сказать, со стороны, мог определить: Анна Егоровна – это тип эмансипировавшейся русской интеллигентки.

Она живёт трудом рук своих, и часто её заработок является основным в бюджете семьи Серебряковых. Развитый, хорошо грамотный человек, владеющий иностранными языками, Анна Егоровна или работает в редакциях московских газет, или обслуживает переводами издательства, или организует на кооперативных началах мастерские дамских платьев, пока наконец не становится собственницей библиотеки, которая, впрочем (и это тоже характерно для русского интеллигента, как известно, совсем непрактичного человека!), приносит ей только убыток.

Но познакомьтесь ближе с Анной Егоровной и вы убедитесь, что эти её занятия далеко не исчерпывают её интересов и запросов. Побывайте на журфиксах Серебряковой, посмотрите на окружающих её людей, добейтесь её доверия – и физиономия Серебряковой будет рисоваться уже в других красках. Это не только интеллигентка-труженица, но это ещё и убеждённый революционер, отдающий свои силы, знания и средства делу революции.

Именно к такому заключению можно было прийти, если не знакомиться с ней ещё ближе, т.е. если не срывать завесы, плотно охраняющей вход в другую, тайную жизнь Серебряковой.

Анна Егоровна – активный работник полулегального Красного креста помощи политическим заключённым. Она собирает средства (получая их, в частности, и от Саввы Морозова), вещи, распределяет их по тюрьмам, держит связь по этой "крестовской" линии и с революционными группами разных направлений, и с так называемым обществом, с его либерально-оппозиционной частью. Не трудно заметить, что эта краснокрестовская позиция была уже сама по себе необычайно благоприятна для Серебряковой. На почве этой работы по оказанию помощи политическим заключённым Серебрякова сохраняла, во-первых, свою беспартийность, т.е. не входила и не ввязывалась непосредственно в партийную работу определённой партии, а держала связь с различными революционными группами и партиями, во-вторых, эта её деятельность создавала ей широкие связи в общественных кругах и делала её заметным человеком на московском политическом горизонте; наконец, краснокрестовская работа уже сама по себе давала ей, хотя, быть может, и ограниченную, пищу для конспиративных бесед с начальниками Розыска. Постоянные встречи с родственниками арестованных (часто и с приезжими из провинции), разговоры на тему, как и за что арестован тот или иной человек, предположения и догадки на этот счёт, разговоры, которые понуждали не очень искушённых в Политике людей к откровенности (да и стоит ли скрытничать с таким милым и полезным человеком, как Анна Егоровна!), – все это, теоретически говоря, уже могло дать кой-какой материал, любопытный для Розыска. А ведь у понимающего начальника "Охранки" никакая агентурная "мелочь" не пропадёт даром. В хорошем хозяйстве и верёвочка пригодится!

Но Красный крест не был самоцелью. И если бы её сведения как секретной сотрудницы ограничивались материалами, почерпнутыми в результате только краснокре-стовской работы, плохим бы помощником Зубатовых была Серебрякова. Повторяем, Красный крест в основном был нужен ей как ступенька к тому положению, какое заняла Серебрякова в общественно-политических кругах.
Эпоха 90-х и начала 1900-х годов. На русской почве буйными ростками ширится марксизм. Он охватывает интеллигенцию, проникает в рабочую среду, оплодотворяя и формируя классовую борьбу. В этот период всеобщего увлечения марксизмом Анна Егоровна тоже заявляет себя определённой сторонницей нового течения. Её квартира – нечто вроде клуба. Здесь собирается интеллигенция просто думающая и интеллигенция с уже начинающейся партийной окраской. У неё на квартире обсуждается программа журнала "Начало". Её посещают Струве, Авилов, Луначарский, Владимирский, Елизарова и многие другие. Здесь ведутся теоретические споры, происходят заранее обусловленные встречи. Сама Анна Егоровна – не только гостеприимная хозяйка, она умеет слушать и, если и не вмешивается в споры на сугубо теоретические темы, то, во всяком случае, может и умеет вовремя подать нужную реплику, проявить "понимание предмета".

Вот, например, характерные штрихи, относящиеся к организации журнала "Начало"
"…Приезжает как-то М.И.Гурович, – показывает Серебрякова, – и говорит: вы здесь занимаетесь пустяками, а мы хотим издавать в Москве новую газету в противовес "Русским ведомостям", чтобы она была нового направления, чтобы затрагивала рабочий вопрос. Я прошу вас зайти и переговорить, как её вести… Я сказала, что с удовольствием приму участие… На первом совещании были: я, Бунин, Юрий Алексеевич и ещё два господина, которых он не назвал, и он, Гурович… Как-то мне говорит Гурович: теперь собрания стали большие, у меня неудобно, нельзя ли собираться у вас… Я согласилась. Собиралось человек 8-10… Когда все было выработано и составлено, Гурович подал заявление московскому генерал-губернатору Сергею Александровичу. Тот начертал на этом прошении: "Я во время своего губернаторства никакую газету не разрешу". Вместо газеты решили издавать журнал. Гурович требовал от меня: "Вы ведь знаете, как составляются журналы". Я советовала составить программу по образцу "Мира божьего". Он нашёл, что этого мало, и мы прибавили иностранный отдел. Во время этих собраний бывал ещё Струве…"

"Салон" Серебряковой – это настоящая отдушина для желающих поговорить интеллигентов и место деловых знакомств и встреч для тех, кто от слов переходил уже к настоящему делу.
В эпоху зарождения марксистских групп, когда устанавливались лишь связи между отдельными лицами и кружками, квартиры сочувствующих революционному движению были определёнными точками опоры или исходными пунктами для начала практической работы. В поисках этих связей Серебрякову и посещали многие революционеры.

"Нам, организаторам работы, – говорит между прочим по этому поводу Владимирский, выступавший свидетелем в процессе Серебряковой, – необходимо было искать новых связей не только среди рабочих, но и среди интеллигенции и, конечно, не среди либеральной интеллигенции, которая уже обнаруживала все признаки политического маразма".

Там, в "салоне" Серебряковой, за чашкой чая, за шахматным столом происходили деловые встречи, разговоры и завязывались знакомства на почве общности политических убеждений и тактических взглядов.
Знала ли Серебрякова о том, что квартира её используется таким образом? Была ли она осведомлена о планах и мероприятиях тех её гостей, которые вели практическую революционную работу? Конечно, элементарные правила конспирации заставляли скрывать от Серебряковой, как и от всякого не участвующего в непосредственной работе, ту деятельность, которую начинали марксисты-интеллигенты. Но тем не менее Серебрякова знала весьма многое. Характерным примером в этом отношении может служить случай с печатанием прокламаций, о котором рассказывал на суде А. В. Луначарский:
– Мы решили издать прокламацию для завода Листа. Размножение было поручено О.Г.Смидович, которая была членом нашей организации. Произошёл такой нелепый случай: была ранняя весна, О.Г. открыла окно, на котором сушились прокламации, и ветер снёс их на крышу какого-то сарая, их пришлось собирать. Анна Егоровна Серебрякова первая мне рассказала об этом. Она возмущалась, соболезновала и негодовала по поводу такого неконспиративного поведения…
Большой нужды сторониться и не доверять Серебряковой как будто бы и не было. Наоборот, все как раз располагало к доверию.
Анна Егоровна – мы видели это выше – была активной работницей по оказанию помощи политическим заключённым. Эта работа уже сама по себе заслуживала уважения и располагала к доверию. Но помимо краснокрестовской работы, Анна Егоровна оказывала непосредственную помощь и революционным, нелегальным организациям. Вот документальные свидетельства этого.

"Познакомился я с Серебряковой, – говорит С.Н.Смидович, – по приезде из-за границы в 1898 году. Знакомство было исключительно на деловой почве. Серебрякова снабжала Московскую социал-демократическую организацию нелегальной литературой, которую получала от времени до времени неизвестным для нас путём. Кроме того, она оказывала нам и другие услуги: прятала литературу, собирала деньги якобы для заключённых, предоставляла свою квартиру для собраний и пр.".

Ещё более чётко говорит по этому поводу С.И.Муралова: "Серебрякова была центром всей подпольной работы. У ней хранилась, раздавалась нелегальная литература, к ней стекались деньги, вещи для сидящих в тюрьме, к ней приезжали со всех концов России товарищи, завязывались связи. Словом, Серебрякова была источником всего того, что необходимо было для работы в подполье".
Осенью 1899 года А.И.Елизарова организовала бегство за границу А.МЛукашевич. Деньги на эмиграцию достала А.Е.Серебрякова, предложив их сама, рассказав при этом Елизаровой путаную историю о каких-то поляках, которые сами когда-то участвовали в революционном движении, но сейчас отошли от него, сделались состоятельными и охотно оказывают материальную помощь революционерам. Однако передачу этих денег Серебрякова долго задерживала, и это заставило А.И.Елизарову поставить вопрос ребром.

"Раздосадованная этим, – говорит А.И.Елизарова, – я пришла к ней наконец с сухим и коротким заявлением: "Очевидно, ваши знакомые поляки только сулят, водят за нос, тогда пусть они так и скажут, мы для Анны Морицовны (Лукашевич) в другом месте достанем". Такое обращение произвело желаемое действие – Серебрякова засуетилась, повторяя: "Ведь это не я, вы думаете, что я? Я Анну Морицовну так люблю!". На другой уже день Серебрякова привезла мне 300 рублей".

Наконец ещё одно свидетельство по этому вопросу. Свидетельство В.В.Шера, который, как оказывается, начинал свою политическую жизнь под руководством Серебряковой и который кончил её в 1931 году на скамье подсудимых меныневиков-интервенционалистов. Шер говорит:

"..В течение ряда лет я бывал у Серебряковой, видался на её квартире с лицами, причастными в то время к революционному движению, получал от неё нелегальную литературу, паспорта, отчёты, бланки, осведомляя её все время о той работе, которую я в то время вёл в нелегальных организациях. А.Е.Серебрякова была, таким образом, не только свидетелем моей революционной работы, но и наблюдателем, а отчасти и руководителем моего собственного общественно-политического развития".

Итак, Серебрякова снабжает литературой, печатями, паспортами, собирает деньги, предоставляет место для собраний, её квартира служит явкой и с этой явкой к ней приезжают даже работники из-за границы (например, Гурвич-Кожевникова). Говоря словами Мураловой, "Серебрякова – источник всего, что необходимо было для работы в подполье". И надо добавить, что эта формулировка совсем не преувеличена. Отсутствие периферии в колоссальной степени увеличивало роль таких "околопартийных" и "сочувствующих" лиц, какой была Серебрякова. Ею, её квартирами и её услугами приходилось пользоваться, ибо революционное подполье, если оно хотело шириться и расти, не могло обойтись без помощи таких легальных, полицией не преследуемых лиц.

Конспирация длиной в 24 года

Вся эта деятельность Серебряковой по оказанию помощи революционному подполью не могла не внушать известного доверия к ней со стороны практических работников. А ведь Серебрякова не только помогала. Иной раз она выступает прямо в роли непосредственного партийного работника. Так, например, Серебрякова зимой 1897 – 1898 годов настойчиво предлагала А.И.Елизаровой вести два кружка женской молодёжи. В этом случае перед нами уже не просто сочувствующий человек, помогающий партии, но партийный работник, обеспокоенный судьбами пропагандистских кружков. Впрочем, мы не знаем других подобных же случаев. Наоборот, все поведение Серебряковой говорит за то, что и она сама, и её руководители из Охранного отделения предпочитали держать её вне партийных рамок той или иной партии. В этом своём межпартийном положении она являлась для "Охранки" как бы универсальным осведомителем, предохраняя, с другой стороны, себя от неизбежного ареста при провалах партийных организаций. В этой межпартийной роли Серебрякова начала и закончила свою политическую жизнь. В период марксизма и оформления социал-демократической партии Серебрякова сосредоточивает, правда, свои способности на работе по освещению социал-демократии, но не порывает окончательно и с другими революционно-оппозиционными направлениями. Поддерживает она связи и с эсерами и с "освобожденцами", в её квартире находит себе приют и народническая, и эсдековская и просто оппозиционная литература. Со всеми этими организациями Серебрякова стремилась поддерживать дружеские отношения, найти доверие к себе.

И это ей удалось. К ней относились по-разному, но по вопросу о политическом доверии все сходились на одном: не доверять Анне Егоровне нет веских оснований.
Правда, покойный Бауман предупреждал С.И.Мицкевича в 1903 году, рекомендуя ему не ходить к Серебряковой, но это предупреждение он обосновывал тем, что, по его мнению, за домом Серебряковой была усиленная слежка. Кое-какие подозрения были и у А.И.Елизаровой, но и она обвиняла Серебрякову только лишь в излишней болтливости и излишнем любопытстве.
Три эпизода заставляли А.И.Елизарову несколько насторожённо относиться к Серебряковой.

По делу о типографии, в связи с которой были арестованы Карасевы, Лукашевич и другие (1899 г.), жандарм Самойленко, руководивший дознанием, усиленно убеждал А.Карасеву выдать подпольную типографию, обещая, как принято обещать в подобных случаях, не трогать людей, а только лишь забрать "технику". АИ.Елизарова в разговоре с Серебряковой возмущалась этим жандармским подходом, тогда как Серебрякова заняла обратную позицию и допускала возможность выдачи типографии. Небезынтересно в связи с этим отметить, что самый арест этой группы (Луначарский, Смидович, Лукашевич и др.) произошёл, как мы покажем в своём месте, благодаря Серебряковой, которая была знакома со всеми участниками группы и знала об их нелегальной работе.
О двух других эпизодах А.И.Елизарова рассказывает следующим образом:

"Когда Крупская весной 1898 года поехала с матерью в Сибирь, к Владимиру Ильичу, которого была невестой, Серебрякова знала, что она поехала в Сибирь, но я ничего не сказала ей о близости Надежды Константиновны к брату. И вот через некоторое время она говорит мне тоном серьёзного упрёка о большой обиде, что я отношусь к ней далеко не так, как она ко мне, что я ей не доверяю: например, не сказала о замужестве Н.К. и что кто-то спросил её про Крупскую: "Как она там с мужем поживает?" Она не знала – с каким мужем? "Да ведь она вышла замуж за В. Ульянова. Как же вы говорите, что близки с Елизаровой, если этого не знаете?" – "Мне так неприятно было", – заключила Серебрякова. Я подняла её насмех, сказала: "Ведь вы не знаете брата". – "Нет". – "Так зачем же вам знать, женился ли он и на ком". Я сочла это бабьей любовью к сплетням и потом дразнила её, все ли она сердится на меня за это, но все же помню, мне странным показалось, я спросила её, что же это за люди, которым это надо знать? Она отшутилась чем-то. "А они меня знают?" – спросила я опять. "Знают", – ответила с кривой улыбкой.

…В 1904 году проездом из Киева в Питер я зашла к ней, и впечатление было очень неприятное: она была очень, расфранчённой, какой-то нахальной, самоуверенной… За чаем я намеренно внезапно сказала: "А мы ещё одного общего знакомого забыли – Гуровича!" – и взглянула на обоих Серебряковых. Он вскочил, схватился руками за стол и весь затрясся, установив глаза в одну точку. Она с тревогой посмотрела на него, подошла и сказала: "Тебе нехорошо, пойди и успокойся" – и увела его в комнату. Оставшись одна, я, почувствовала некоторое угрызение: я слышала от неё часто, что он человек больной, нервный. Ведь и сознание, что принимал у себя провокатора, должно быть тягостно – думала я. И я ждала, что, возвратившись, она упрекнёт меня. Но она просто заговорила о другом, как будто ничего не произошло, и это было мне всего неприятнее".

Но все это лишь отдельные штрихи, которые отнюдь ещё не в состоянии нарисовать портрет провокатора. Подозрения и сомнения не переходили в обвинение. Серебряковой продолжали верить и услугами её продолжали пользоваться.

Серебрякова знала много. А все, что знала она, знало и охранное отделение. Однако эти качества не делали ещё Серебрякову ценной сотрудницей. Недостаточно сообщать "Охранке", надо ещё уметь делать это так, чтобы ни у кого не возникало никаких подозрений. Этим искусством в совершенстве владела Анна Егоровна. Один из документов Охранного отделения, относящийся к более позднему периоду, когда Серебрякова уже вышла из строя агентов "Охранки", характеризует её так:

"Туз (Субботина). Работала с Зубатовым. Была очень близка с Медниковым и Румянцевой. Часто бывала запросто у них. Вела себя крайне конспиративно…"

Можно отметить отдельные примеры этой конспиративности. Известно, например, что Серебрякова просила иногда лиц, посещавших её, прекратить на время посещения, так как, говорила она, замечала за собой слежку.

Междупартийное или околопартийное положение Серебряковой, отсутствие у ней организационных связей с какой-либо партией также ставило её в определённо выгодные позиции. Постоянные аресты и разгромы революционных организаций, при которых Серебрякова оставалась вне полицейских репрессий, не могли вызвать ни у кого подозрений: ведь.Серебрякова не состоит ни в какой группе!
Не менее выгодны были её позиции и в смысле концентрирования сведений о намерениях и мероприятиях революционных групп. Мы имеем здесь в виду её работу в Красном кресте, которая расширяла круг её знакомств среди нелегальных или полулегальных элементов, вне зависимости от их партийности. А те сведения, которые не могла узнать она сама непосредственно, она узнавала через своих приятельниц, невольно игравших роль пособниц в её полицейской деятельности. Этими невольными пособниками были В.Н.Цирг и особенно М.Н.Корнатов-ская. Обе они были связаны с различными революционными кругами и все, что узнавала от них Серебрякова, становилось известным "Охранке". Доверие и дружбу с этими лицами Серебрякова широко использовала в своих целях.
Виктор Чернов в своих воспоминаниях "Записки социалиста-революционера" даёт такую характеристику Цирг и Корнатовской:

"…Ещё выделялись две девицы, большие приятельницы, Корнатовская и Цирг. Первая – маленькая, в кудряшках, необыкновенно подвижная, вездесущая и всезнающая, слыла за правоверную "народоволку". Но она пользовалась у нас плохой репутацией: её считали девицей чрезвычайно неосторожной и чересчур суетливой. Говорили, будто Охранка нарочно оставляет её на свободе, чтобы пускать за ней по пятам своих Филёров и по ней выслеживать всех и вся. Другая, Цирг, впоследствии сделавшаяся женой А.Н.Макси-мова, была гораздо интереснее и серьёзнее".

Эта "плохая репутация" Корнатовской – налог, который платила она за излишнюю откровенность с Серебряковой. И, несомненно, поскольку никто не видел за Корнатовской – Серебрякову, эта дурная её репутация была выгодна "Охранке": "в случае чего", подумают о ней, Корнатовской, кстати сказать, непосредственной участнице в различных революционных мероприятиях, а не о той, которая стоит за её спиной…

Сугубая конспиративность самой Серебряковой дополнялась, с другой стороны, и максимальной осторожностью Охранного отделения. Ликвидацию подпольных групп, а затем и дознание Охранное отделение стремилось проводить так, чтобы личность агентурного осведомителя оставалась для привлекаемых неуловимой. "Охранка" свято соблюдала по отношению к своей "мамочке" следующий принцип: лучше оставить на свободе врага, чем расконспирировать своего сотрудника. Примеров этой осторожности "Охранки" можно привести немало.

Перед нами частное письмо Зубатова в Департамент полиции, относящееся к 1897 году. Приводя в этом письме список лиц, Зубатов с сожалением констатирует: "…брать, собственно, из них никого… нельзя, если не желать сломать всю нашу Систему… все это составляет "святая святых" нашей столицы". В списке фамилий, приводимых Зубато-вым, фигурируют, в частности, А.И.Елизарова, Э.Г.Гамбур-гер, В.Н.Розанов, все они в этот период имели близкие деловые сношения с Серебряковой. Взять их – значит заставить мысль арестованных работать в поисках предателя. Это рискованно и невыгодно: "Система" стоит дороже. Характерно и выражение "святая святых". Как известно, на языке Охранного отделения эта пометка означала особо важную тайну или, в данном случае, особо ценный источник осведомления.

Об этой осторожности "Охранки" с особой яркостью свидетельствует следующий инцидент, рассказанный Горевым-Гольдманом, членом междупартийной следственной комиссии, разбиравшей в 1909 – 1910 годах дело Серебряковой.

Один студент увёз от Серебряковой хранившийся у неё чемодан с нелегальной литературой и поехал с ним на вокзал. Там случайный "наружный" Филёр, которому студент с чемоданом показались подозрительными, задержал его и доставил в Охранное отделение. Начальник "Охранки" Бердяев, который, конечно, уже узнал, что студент взял литературу у "мамочки", буквально рвал и метал от досады и злости и нещадно разносил злосчастного Филёра: ведь студент мог на допросе оговорить Серебрякову, её пришлось бы фиктивно арестовать и все это испортило бы так хорошо налаженную и правильно функционировавшую "агентуру". Поэтому студент, пойманный с серьёзным поличным, без единого допроса (чтобы ему не пришлось отвечать, откуда он взял литературу) был выслан на родину и, конечно, немало удивлялся, что отделался так дёшево.

Серебрякова не только сама была неприкосновенна, но распространяла защитные лучи и на своих ближайших знакомых, откровенность и дружбу которых она широко использовала.
Весьма характерным в этом смысле является случай с арестом М.Н.Корнатовской. В сентябре 1893 года некий Королев заявил петербургской полиции о краже у него 4 тысяч рублей, принадлежащих его родственнику Клопо-ву, жившему в Твери. Через месяц, в октябре, Королева внезапно арестовывают. Неожиданный оборот дела заставил его дать откровенные объяснения. Королев заявил, что деньги он передал на хранение М.Н.Корнатовской с целью употребить их затем на нужды социалистической печати. Такие откровенные показания поставили охранников в затруднительное положение. "Брать" Корнатовс-кую – значит рисковать ломкой "Системы", но нельзя и не принимать мер по этому делу, тем более потому, что собственник денег – коммерсант Клопов имел связи при дворе, пользуясь покровительством одного из великих князей. По требованию Департамента Бердяев производит обыск у некоторых московских знакомых Королева, в том числе у Корнатовской и Цирг. В квартире последней, в комнате студента Соболева деньги были отысканы. Обыски не сопровождались арестом и лишь через 8 дней по требованию Департамента полиции Соболев и Корнатов-ская были взяты под стражу. Оба они признали, что Королев передал деньги Корнатовской, а последняя – Соболеву, и вслед за этим были освобождены…
Бердяев сделал снисходительный вид и якобы не придал делу никакого значения.

А через год, в конце 1894 года, в ответ на запрос Московского жандармского управления о степени благонадёжности Корнатовской, охранное отделение невозмутимо отвечает: "Она находится в сношениях с учащейся молодёжью и ни в чем предосудительном не замечена". В целях сохранения "Системы" Бердяев "забыл" и арест Корнатовской по делу Королева-Соболева, а также и то обстоятельство, что М.Н.Корнатовская имела отношение к очень многим революционным организациям и начинаниям.

Заботливая рука "Охранки" сказалась и в другом эпизоде. В 1892 году при аресте Иолшина (имевшего отношение к группе народовольцев, издававших "летучий листок") полиция обнаружила у него паспорт на имя А.Н.Максимова. Казалось бы естественным, если бы Максимова так или иначе привлекли к делу или, по крайней мере, допросили о причинах и обстоятельствах передачи им своего документа Иолшину. Ничего этого сделано не было. Паспорт был возвращён Максимову без каких-либо неприятностей для последнего. Разгадка проста: Максимов вошёл в круг лиц, на которых распространилось "табу": он был женихом В.Н.Цирг.

Такую заботливость Охранное отделение не могло, конечно, распространять на всех своих сотрудников. Этой чести удостаивались лишь те, которые составляли "святая святых" агентуры, а достигнуть этого высокого положения Серебрякова смогла благодаря той несомненной ловкости и изворотливости, которые позволили ей 25 лет работать в "Охранке" и не навлекать на себя сколько-нибудь заметной тени подозрения, "Охранка" не могла не ценить её: Серебрякова в совершенстве владела методами агентурной работы и Серебрякова давала ценный тематический материал, будучи близка к центрам многих революционных групп и зная о многих революционных начинаниях.

Безоблачная жизнь Серебряковой продолжалась до конца 1909 года. Надо думать, что примерно с 1907 года она постепенно отходит от активной деятельности, не порывая, впрочем, начисто своих связей с "Охранкой". Болезнь и уже солидный возраст мешают ей вести работу с прежней интенсивностью. Своим чередом, хотя тоже с постепенным замиранием, продолжается и другая жизнь Серебряковой: она встречается с революционерами, оказывает им техническую помощь, ведёт политические споры и т.д.

Но на горизонте появлялись уже первые вестники неминуемой грозы
 
Барометр "Охранки" показывал неблагополучие. Л.А.Ратаев, заграничный представитель царской "Охранки", писал в Департамент полиции Н.П. Зуеву:

"Дорогой друг, Нил Петрович! На днях я получил письмо следующего содержания:
"М.Г. Мне очень хотелось бы повидать Вас и побеседовать с Вами кое о чем. Вы, увидевши мою подпись, конечно, изумитесь моему желанию и не поймёте, почему я, Бурцев, который и т.д., хочу видеть Вас, Ратаева, который и т.д. Я всю мою жизнь не мог ни разу одинаково с Вами посмотреть на вещи и в данном случае, может быть, мы не сойдёмся с Вами ни по одному вопросу. Тем не менее, мне хочется видеть Вас и до конца договорить свои мысли, которые я излагал в "Matin", и до конца выслушать Вас. Готовый к услугам В.Бурцев.

P.S. Разумеется, я хочу видеть Вас, как литератор, как редактор "Былого" и только, а поэтому надеюсь, что Вы придёте одни, не уведомляя никого о нашем свидании".

"Я сделал лучше, – пишет дальше Ратаев. – Я не пошёл совсем… Но я начал это письмо не только для того, чтобы поставить тебя в известность о дерзкой выходке этого нахала, а дабы предупредить тебя кое о чем, что, на мой взгляд, представляется довольно серьёзным и заслуживающим внимания. Ты, конечно, следишь за серией разоблачений Бурцева… Вслед за провалами Азефа, Гартинга-Ландезена и бедной Зины Гернгросс-Жученко (её мать жаль больше всех), Бурцев грозит ещё более серьёзными разоблачениями".

И, наконец, далее:

"Таким образом, за Азефом появился Гартинг, за ним Зина, теперь на очереди Зверев, а там, я думаю, не сдобровать и известной многолетней сотруднице московской, Евсталии Серебряковой".

Так писал и так подозревал Ратаев. И опасения эти оказались основательными.
В начале ноября 1909 года в газете "Русское слово" появляется следующая короткая телеграмма из Парижа:

"В.Л.Бурцев раскрыл обширную провокацию в партии социал-демократов и публикует о деятельности видного члена Московской организации Анны Егоровны Серебряковой, состоявшей на службе полиции 24 года. Серебрякова выдала ряд организаций и три типографии. Она вращалась также и в кругах максималистов".

Вслед за этим, почти немедленно же, "Русское слово" печатает более подробную статью под заглавием "женщина-провокатор". Автор этой статьи, излагая в основном статью из парижского журнала Бурцева "Общее дело", делает от себя некоторые добавления, сопоставляя факты:
"Телеграмма корреспондента "Русского слова" из Парижа, сообщая о разоблачениях В.Л.Бурцевым нового провокатора в лице Анны Григорьевны Серебряковой, в течение 24 лет состоявшей агентом Охранного отделения, произвела сильное впечатление.

В литературных и земских кругах личность Анны Григорьевны Серебряковой была хорошо известна.
Да и вообще её хорошо знали в передовых кружках и различных обществах Москвы.
Пока не получены из Парижа дополнительные сведения, многие выражают сомнение, допускают возможность какой-либо ошибки телеграфа. С другой стороны, неожиданное разоблачение, как и обычно бывает, заставило работать мысль знавших Серебрякову в другом направлении, делать некоторые сопоставления, приведшие их к заключению, что, пожалуй, в данном случае никакой ошибки телеграфа не было.
Правда, Анна Григорьевна Серебрякова была не "Григорьевной", а "Егоровной". Даже больше. В радикальных кружках она была известна не как "Егоровна" и не как "Серебрякова". Там её знали под именем "Анны Степановны Резчиковой".

По каким соображениям она так называлась – трудно установить точно. Резчикова, сколько известно, её девичья фамилия, "Степановной" г. Серебрякова называлась, как говорят, чтобы легче скрыться от внимания полиции.

Г. Резчикова-Серебрякова, по отзывам знавших её, была личностью далеко не заурядной. Широко интеллигентная, интересная "спорщица". В Москве она появилась, если не ошибаемся, в начале 80-х годов, одно время работала в ланинском "Курьере", где занималась переводами по иностранному отделу. Вероятно, около этого времени у ней и завязались знакомства с различными литературными и либеральными кружками, которых в Москве в то время было немало. Достаточно указать, что она долгое время поддерживала дружеские отношения с такими видными писателями и деятелями, как Златовратский, Гольцев, Мачтет, Кичеев, издатель Чарушников, Орфанов-Мишла и многие другие.

Выйдя замуж за земского служащего, г. Резчикова-Серебрякова приобрела широкие знакомства в среде земских деятелей. Г. Серебрякова умела поддерживать связи со своими "друзьями" и не теряла их даже тогда, когда променяла литературу на мастерскую модных платьев, а мастерскую (как это было в последнее время) – на библиотеку.

Неудивительно, что её старые знакомые с недоумением спрашивают: "Неужели Серебрякова была в течение 24 лет провокатором?" Невольно возникает вопрос: какую же роль при этом играл её муж ПАСеребряков, служивший в земстве делопроизводителем страхового отдела..

По отзывам лиц, близко знавших ПАСеребрякова, это был аккуратный, внимательный, знающий своё дело работник. Он был автором серьёзных работ по научной разработке вопросов страхования. Отличный математик по образованию, бывший преподаватель, он вносил в исследование вопросов страховой статистики научные методы, неоднократно выступал он также с докладами или в роли лектора, помещал статьи в периодических изданиях.

Земство ценило П.Серебрякова. Среди сослуживцев он пользовался скорее уважением, как опытный и образованный работник, чем любовью. Его причисляли к людям "радикального" образа мыслей, но нельзя сказать, чтобы кто-нибудь им восхищался, как искренним, горячим сторонником каких-либо определённых идей. Вечно угрюмый, малообщительный, он не производил на окружающих симпатичного впечатления.

Службу в земстве П.А.Серебряков бросил в прошлом году как-то неожиданно и без всякого видимого к этому повода.
После телеграммы о разоблачениях ВЛ.Бурцева пошли всяческие толки и сопоставления.

Некоторые из знакомых ПАСеребрякова и его жены, особенно склонные ко всевозможным предположениям, стали припоминать целый ряд "историй", "высылок", арестов и обысков в земской среде – до обыска в самой земской управе в 1905 году включительно, – когда в подвале архива неожиданно было найдено оружие. Теперь эти акты ставят в связь с телеграммой из Парижа.
Один факт и вправду интересен. Однажды был произведён обыск у самого Серебрякова и у живущего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих найдены были какие-то книжки. Серебряков "уцелел", а г. Рязанов должен был распроститься с Москвой и со службой в земстве.

Припоминают и другие случаи. Так, со службы был удалён друг г. Серебрякова – статистик дорожного отдела кн. Кугушев. В другой раз Серебряков одной барышне, искавшей занятия, предоставил какую-то работу, снабдив её пишущей машиной. На следующий же день барышня подверглась обыску, аресту и высылке.

Серебрякова была видной участницей студенческих кружков и собраний, собирала деньги на различные цели, сама организовывала кружки, оказывала помощь политическим арестованным и пр.
Вспоминают, что г.Серебрякова была в большой дружбе и оказывала сильное влияние на небезызвестную в Москве Е.П.Дурново, дочь бывшего московского губернатора, деятельную сотрудницу "левых" кружков. Впоследствии Е.Л.Дурново вышла замуж за г. Я.Ефрона, с которыми г.Серебрякова тоже была дружна.

Во время московского восстания Е.Л.Дурново с дочерью была арестована и её удалось освободить, сколько помнится, под крупный залог."

Статьи в "Русском слове", в "Общем деле" заставили заинтересоваться личностью Серебряковой и остальную печать. В течение ноября и декабря 1909 года ряд газет ("Русские ведомости", "Вечерний Петербург", "Газета-копейка", "Свет", "Голос Москвы" и тд.) откликается на разоблачение Бурцева, печатая телеграммы своих корреспондентов из Парижа или просто перепечатывая материал из "Русского слова".

Этот достаточно сильный газетный шум не внёс, однако, ничего нового в расследование провокаторской деятельности Серебряковой. Газеты, очевидно, и не пытались заняться этой стороной вопроса, ограничиваясь изложением и комментированием наиболее эффектных фактов (наградные, выданные Серебряковой, её 24-летняя служба и т.д.). Не внося ничего нового в дело, некоторые органы печати, потрафляя вкусам своих читателей, допускали и явную ложь в погоне за сенсацией. Так, например, "Газета-копейка", намекая на семейную драму в связи с разоблачением Анны Егоровны, заявляет, что "муж её совершенно не подозревал о тайной службе жены" (что, как мы видели выше, неверно). Интригуя читателя намёками на дрязги в революционном подполье, газета заявляет, что Серебрякову уже давно считали "нечистой в денежных делах". Наконец, увлекаясь своими собственными вымыслами, газета заявляет в заключение: "госпожа Серебрякова в настоящее время скрылась неизвестно куда".
Подобного рода "Информация" объективно сыграла полезную для Серебряковой роль. Опираясь на явную вздорность некоторых газетных данных, Серебрякова вооружалась необходимым козырем, с помощью которого она опорочивала и прочие появившиеся в газетах сообщения. В самом деле, – могла заявлять Серебрякова, её муж и могли думать её знакомые, – если газеты явно уклоняются от истины, сообщая о бегстве Серебряковой, то где гарантия, что и остальные факты заслуживают большего доверия? И не является ли вся эта история ловким трюком со стороны полиции, с целью деморализовать левую общественность, опорочив честного человека?

В дальнейшем мы увидим, что этим козырем не преминул воспользоваться Серебряков, выступая в печати в защиту "чести" своей жены.

Вернёмся, однако, к Бурцеву. Какими данными и фактами располагал он, обвиняя Серебрякову в шпионской деятельности? Статья его в "Общем деле", которая послужила первоисточником для всех русских газет, написана в весьма общих и неконкретных тонах. Вот её полный текст:

"Чёрная книга русского освободительного движения
Серебрякова Анна Егоровна (она же Анна Степановна Резчикова), по всей вероятности, побила рекорд в провокаторской среде по долголетней службе в "Охранке". Провокацией она была занята, по крайней мере, ещё в 1885 году, а начала служить, может быть, ещё раньше. Об её деятельности со временем много придётся писать. Её заслуги высоко ценились в "Охранке" и там она называлась "мамашей". Ей теперь за 50 лет – она была в Москве членом Красного креста, членом социал-демократической организации, пользовалась безусловным доверием, на её квартире всегда можно было встретить и представителей других партий. Не один десяток лет она своим предательством губила в Москве все революционные начинания. Муж её – начальник земского страхового отделения, литератор, переводчик".

Более конкретно Бурцев начинает говорить уже после того, как в русских газетах появился протест мужа Серебряковой. Так, в частности, по настоянию редакции "Русское слово", Бурцев сделал следующее заявление:

"Париж. 4 – Ю ноября. В №2 журнала "Общее дело" от 15 ноября напечатано, что Серебрякова Анна Егоровна, она же Анна Степановна Резчикова, побила рекорд в провокаторской среде по долголетней службе в охранном отделении. Серебрякова занималась провокацией с 1885 года. Об её деятельности со временем придётся много писать. Её заслуги высоко ценились в Охранном отделении, где её называли "мамашей". Теперь ей за 50 лет.

Серебрякова была в Москве членом Красного креста и социал-демократической организации, где она пользовалась безусловным доверием. На её квартире встречались представители разных партий. Своим предательством она раскрыла многие революционные начинания. Муж её, литератор, переводчик, служил в земстве.
Бурцев категорически заявил нашему корреспонденту, что у него есть несомненные доказательства провокаторской деятельности Серебряковой. Данные эти будут оглашены. В ближайшем будущем предстоит напечатание рассказа того лица из Охранного отделения, которое имело с Серебряковой сношения по службе".

Вторая телеграмма сообщала ещё более конкретные данные.

"Париж. 4/17/XI. Бурцев заявил нашему корреспонденту, что в делах Департамента полиции имеется доклад о награждении Серебряковой 5 000 рублями. В этом докладе перечислены все заслуги Серебряковой. Доклад будет предан гласности.

Ряд провалов в революционных партиях произошёл, по словам Бурцева, именно благодаря Серебряковой, как например, "Народное право" в 1894 году, дело Натансона, Тютчева и в 1906 году арест трёх типографий социал-демократов. Все важные свидания революционеров происходили у Серебряковой, и у неё прятались все опасные вещи.

Прежде чем огласить род деятельности Серебряковой, Бурцев обратился к партиям социал-демократов и социал-революционеров, ещё два месяца назад и действовал в согласии с ними. Совместно выясняли каждый провал".

Нетрудно заметить, что во всех этих заявлениях Бурцев, а за ним и русская печать, выставляют Серебрякову как активного члена социал-демократической партии, пользовавшуюся в партии авторитетом, весом и пр. Между тем в действительности этого не было. Серебрякова не только не была авторитетным членом партии, но не состояла в социал-демократической партии вообще, как, впрочем, не состояла и в других партиях, будучи лишь "околопартийным" человеком.

Что же заставило Бурцева постоянно подчёркивать принадлежность Серебряковой к социал-демократической партии? Мы думаем, что в данном случае им руководило добросовестное заблуждение. Материалы, вернее источники, которыми он оперировал, именно так рисовали Серебрякову.

Во всяком случае, шум, поднятый вокруг имени Серебряковой, провозглашение её "авторитетным" членом социал-демократической партии, наряду с данными о её многолетней связи с "Охранкой", могли деморализующе отозваться на работе низовых партийных организаций. Провокатор в центре или вблизи центра партии – это часто сигнал о том, что в партии не все благополучно.
Заграничное бюро ЦК РСДРП реагировало на газетную шумиху опубликованием следующего письма в редакцию "Общего дела":

"Уважаемый товарищ!
Просим Вас напечатать в вашем органе наше следующее заявление.
Легальная русская печать изображает объявленную в Вашей газете ( "Общее дело", №2) провокаторшей г-жу Серебрякову "видной" деятельницей социал-демократии.
По этому поводу заграничное бюро ЦК РСДРП считает нужным заявить следующее:
Г-жа Серебрякова видным членом нашей партии никогда не была. Она принадлежала скорее только к числу "сочувствующих", никаких ответственных функций не несла и занималась только снабжением квартирами, адресами и т.п. ЦК нашей партии по этому делу следствие ещё не производится.
С товарищеским приветом заграничное бюро ЦК".

Если русская легальная печать, описывая провокаторские таланты Серебряковой, имела своим основным и почти исключительным источником сведений – Бурцева и его журнал, то сам Бурцев, разоблачая Серебрякову, пользовался в свою очередь исключительно данными, сообщёнными ему Меньшиковым.
Оглавление
 
www.pseudology.org