30
Для Агасфера, заново начинающего свое странствие в 1933 году,
человеческое Общество и его деятельность представляет собой странную
картину.
Он покинул его в то время, когда демократия только начала обустраиваться
в Европе после разного рода бурь и колебаний, и вот теперь он застает
его в том состоянии, когда господство этой
демократии стало столь
несомненным, столь самоочевидным, что она может обойтись без своего
диалектического предиката, либерализма — если не в торжественной
фразеологии, то, по крайней мере, в действительности. Следствием этого
состояния является установление примечательного и опасного равенства в
человеческом составе — опасного потому, что надежность старого членения
утрачена.
Какая же картина предстает перед бесприютным Сознанием, которое
оказывается загнанным в центр одного из наших больших городов и словно
во сне пытается разгадать присущую процессам закономерность? Это картина
возросшего движения, сурового и не взирающего на лица. Это движение
зловеще и однообразно; оно приводит в действие механические Массы, чей
равномерный поток регулируют звуковые и световые сигналы. Педантичный
порядок накладывает на этот хорошо смазанный, вращающийся механизм,
напоминающий ход часов или вращение мельницы, печать осознанности,
точной рассудочной работы; и все-таки целое представляется какой-то
игрушкой, каким-то автоматическим времяпрепровождением.
Это впечатление усиливается в определенные часы, когда движение
достигает такой степени неистовства, что притупляет и утомляет чувства.
Возможно, от нашего восприятия ускользнуло бы, какая тут выдерживается
нагрузка, если бы свистящие и воющие звуки, непосредственно возвещающие
неумолимую смертельную угрозу, не сделали его внимательным к уровню
действующих здесь механических сил. Городское движение действительно
превратилось в какого-то Молоха, из года в год поглощающего такое
количество жертв, которое сравнимо лишь с жертвами войны. Эти жертвы
приносятся в морально нейтральной зоне; ведется лишь их статистический
учет.
Однако способ движения, о котором здесь идет речь, заведует не только
ритмом холодного или раскаленного искусственного мозга, созданного для
себя человеком и излучающего стальной блеск и сияние. Этот способ
приметен везде, куда только проникает взор, а взор в эту эпоху проникает
далеко. Движение подчинило себе не только средства сообщения —
механическое преодоление расстояний, соперничающее со скоростью
снарядов, — но и всякую деятельность как таковую. Его можно наблюдать на
полях, где сеют и жнут, в шахтах, где добывают руду и уголь, и у дамб,
где скапливается вода рек и озер. В тысяче вариаций оно работает и на
крошечном верстаке, и в обширных производственных районах. Без него не
обходится ни одна научная лаборатория, ни одна торговая контора, ни одно
частное или общественное здание. Нет такого отдаленного места, будь то
даже корабль, тонущий ночью в океане, или экспедиция, проникшая в
полярные льды, где бы не раздавался стук его молотка, Не гудели его
колеса и не звучали его сигналы. Оно присутствует и там, где действуют и
мыслят, и там, где борются или наслаждаются. Здесь есть столь же
восхитительные, сколь и пугающие помещения, где жизнь воспроизводится на
скользящей ленте конвейера в сопровождении говора и песен искусственных
голосов. Здесь есть поля сражений и лунные ландшафты, над которыми,
чередуясь, отрешенно царят огонь и движение.
Это движение можно по-настоящему увидеть только глазами чужестранца,
поскольку оно, подобно воздуху, со всех сторон окружает Сознание людей,
которые с рождения им дышат, и поскольку оно столь же просто, сколь и
удивительно. Поэтому описать его чрезвычайно трудно, а пожалуй, и
невозможно, как невозможно описать звучание языка или крик зверя. Между
тем, достаточно увидеть его хотя бы раз, чтобы потом узнавать в любом
месте.
В нем заявляет о себе язык работы, первобытный и в то же время емкий
язык, стремящийся распространиться на все, что можно мыслить,
чувствовать и желать.
На возникающий у наблюдателя вопрос о сущности этого языка может быть
дан такой ответ: эту сущность следует искать исключительно в области
механического. Однако в той же мере, в какой накапливается материал
наблюдения, растет и понимание того, что в этом пространстве не
действует старое различение между механическими и органическими
силами.[8 - Это становится особенно ясно из наблюдений над мельчайшими и
наиболее крупными объектами, например, над клеткой и над планетой.]
Странным образом все границы оказываются тут размыты, и было бы праздным
занятием размышлять о том, жизнь ли ощущает, как растет в ней стремление
выражать себя механически, или какие-то особые, облеченные в
механические одежды силы начинают распространять свои чары надо всем
живым. Последовательные выводы можно сделать и из того и из другого
предположения, с той лишь разницей, что в первом случае жизнь выступает
как активная, изобретательная, конструктивная, а во втором — как
страдающая и вытесненная из своей собственной сферы. Пытаться рассуждать
по этому поводу означает лишь переносить в другую область вечно
неразрешимый вопрос о Свободе воли. Из каких бы регионов ни
осуществлялось вторжение и как бы к нему ни относились — в его
действительности и неизбежности нет никакого сомнения. Это станет
полностью ясно, если обратить внимание на роль самого человека — все
равно, видеть ли в нем актера этого спектакля или его автора.
31
Правда, для того чтобы вообще увидеть человека, потребуется особое
усилие, — и это странно в ту эпоху, когда он выступает en masse.[9 - Как
массовый человек (фр.).] Опыт, наполняющий все большим изумлением
странника, движущегося среди этого невиданного, еще только начавшего
Развиваться ландшафта, состоит в том, что он может целыми днями бродить
по нему и в его памяти не запечатлеется ни одной личности, ни одного
чем-либо выделяющегося человеческого лица.
Конечно, не вызывает никаких сомнений, что единичный человек уже не
появляется, как в эпоху монархического абсолютизма, в совершенной
пластичности на своем естественном, архитектурном и социальном фоне.
Однако важнее то, что даже отсвет этой пластичности, перешедший на
индивида благодаря понятию бюргерской Свободы, начинает тускнеть и
доходить до смешного везде, где на него еще обращают внимание. Так,
некую усмешку начинает вызывать бюргерская одежда, и в первую очередь
праздничные одеяния Бюргера, равно как и пользование бюргерскими
правами, в частности, — избирательным правом, а также личности и
корпорации, которыми это право представлено.
Стало быть, подобно тому как единичный человек уже не может быть облечен
достоинством личности, он не является уже и индивидом, а масса — суммой
индивидов, их исчислимым множеством. Где бы мы не встретились с ней,
нельзя не заметить, что в нее начинает проникать иная структура. Масса
предстает восприятию в виде каких-то потоков, сплетений, цепочек и
череды лиц, мелькающих подобно молнии, или напоминает движение
муравьиных колонн, подчиненное уже не прихоти, а автоматической
дисциплине.
Даже там, где поводом к образованию Массы служат не обязанности, не
общие дела, не профессия, а Политика, развлечения или зрелища, нельзя не
отметить этой перемены. Люди уже не собираются вместе — они выступают
маршем. Люди принадлежат уже не союзу или партии, а движению или
чьей-либо свите. Несмотря на то, что само время делает очень
незначительной разницу между единичными людьми, возникает еще особое
пристрастие к униформе, к единому ритму чувств, мыслей и движений.
Поэтому наблюдателя и не должно удивлять, что тут исчезли почти все
следы сословного членения. Последние остатки сословного
представительства находят себе прибежище на отдельных искусственных
островках.[10 - Пример такого искусственного островка — церковь кайзера
Вильгельма в
Берлине.] Сословные жесты, сословный язык и одеяния
вызывают у публики удивление, если они как бы не ищут себе оправдание в
каком-либо поводе, смысл которого можно охарактеризовать как некий
праздничный атавизм. Места, где церковь принимает сегодня свои решения,
находятся не там, где ее представители появляются в облачении
священников, а там, где они выступают в одеждах политических
уполномоченных.[11 - В появлении ордена иезуитов и становлении прусской
армии на исходе периода Реформации, если, конечно, судить исходя из
Гештальта Рабочего, уже намечаются принципы работы.] Равным образом,
война ведется не там, где солдат предстает в блеске сословных рыцарских
отличий, а там, где он выполняет невзрачную работу, обслуживая рычаги
своей боевой машины, где он в маске и защитном комбинезоне пересекает
отравленные газом зоны и где он склоняется над своими картами под шум
громкоговорителей и трескотню радиопередатчиков.
Подобно тому, как от сословного членения и от обилия лиц, представляющих
соответствующие сословия, мы обнаруживаем лишь следы, можно видеть, что
и разделение индивидов по классам, кастам или даже по профессиям стало
по меньшей мере затруднительным. Всюду, где мы стремимся обрести порядок
сообразно этической, социальной или политической классификации и найти
свое место в нем, мы находимся не на решающих фронтовых позициях, а
пребываем в одной из провинций XIX века, до такой степени выхолощенной
за десятилетия деятельности либерализма с его всеобщим избирательным
правом, всеобщей воинской повинностью, всеобщим образованием,
мобилизацией земельной собственности и другими принципами, что любое
дальнейшее усилие, предпринятое в этом направлении и с этими средствами,
оказывается пустым баловством.
Однако, что пока еще невозможно усмотреть с такой же отчетливостью, так
это то, каким образом начинает стираться в числе прочего и различие
между профессиями. При первом взгляде у наблюдателя, скорее, не может не
возникнуть впечатление их чрезвычайного многообразия. И все-таки
существует большая разница между тем, как деятельность распределялась,
скажем, между старыми гильдиями и как работа специализируется сегодня.
Там работа — это постоянная и допускающая деление величина, здесь она —
функция, тотально включенная в Систему отношений. Поэтому не только
многие вещи, о которых прежде это не привиделось бы и во сне, как,
скажем, футбольные матчи, выступают здесь в виде работы, — но ее
тотальный характер все мощнее пронизывает собой специальные области.
Тотальный же характер работы есть тот способ, каким Гештальт Рабочий
начинает проникать в мир.
Так получается, что по мере того как увеличивается прирост и дробление
частных областей, а следовательно, и профессий, видов и возможностей
деятельности, эта деятельность становится однообразной и в каждом своем
нюансе обнаруживает как бы одно и то же перводвижение. Так возникает
картина некоего странного напряжения сил, которое может наблюдаться в
тысяче фрагментов. В результате все процессы начинают поразительно
походить друг на друга, что в полном своем объеме опять-таки может быть
схвачено лишь взором чужестранца. Это движение подобно чередованию
образов в волшебном фонаре, просвечиваемом постоянным источником света.
Как Агасферу различить, присутствует ли он при съемке в фотоателье или
при обследовании в клинике внутренних болезней, пересекает ли он поле
боя или индустриальную местность; и в какой мере человека,
подкладывающего под штемпельный прибор миллионные поступления в
каком-нибудь банке или почтовом отделении нужно считать служащим, а
другого, повторяющего те же самые движения за прессовальной машиной на
металлообрабатывающей фабрике — Рабочим? И согласно каким критериям
различают друг друга сами занятые этой деятельностью люди?
С этим связано начало решительных изменений, происходящих с понятием
личного вклада в деятельность. Собственно основу этого явления следует
искать в том, что центр тяжести деятельности смещается от
индивидуального характера работы к тотальному.[12 - Поэтому тщетны те
меры, которыми на фабричном производстве хотят повысить индивидуальное
Сознание Рабочих. Необходимость овладения стереотипными приемами
невозможно оправдать той плоскости, где желание или нежелание индивида
сохраняет свою роль.] В равной мере становится менее существенным, с
каким персональным явлением, с чьим именем связывается работа. Это
относится не только собственно к делу, но и к любому виду деятельности
вообще. Здесь можно упомянуть о безымянном солдате, о фигуре которого
следует, однако, знать, что она принадлежит миру Гештальтов, а не миру
индивидуальных страданий.
Но бывают не только неизвестные солдаты, бывают и неизвестные штабные
генералы. Куда бы мы ни обратили свой взор, всюду он падает на работу,
выполняемую в этом анонимном смысле. Это справедливо также и для тех
областей, к которым индивидуальное усилие находится будто бы в каком-то
особом отношении и к которым оно охотно обращается — например, для
созидательной деятельности.
Поэтому не только оказывается зачастую в тени подлинный исток важнейших
научных и технических изобретений, но и умножаются случаи двойного
авторства, в результате чего ставится под угрозу смысл патентного права.
Эта ситуация напоминает плетение циновки, где каждая новая петля состоит
из множества нитей. Хотя имена и называются, однако в их перечислении
есть что-то случайное. Они подобны внезапному проблеску одного из
звеньев цепи, предыдущие звенья которой скрыты в темноте. Открытия можно
прогнозировать, и это придает удачным индивидуальным находкам вторичный
характер: таковы в органической химии вещества, еще никем не виданные,
но уже известные во всех своих свойствах, таковы звезды, местоположение
которых уже рассчитано, хотя они еще и не были обнаружены ни одним
телескопом.
Кстати сказать, было бы глупо пытаться перевести тот кредит, который,
по-видимому, потерял здесь единичный человек, в актив коллективных сил,
таких, как научные институты, технические лаборатории или промышленные
концерны; скорее, в этом можно усмотреть возмещение некоего долга,
полагающееся изобретателям очага, паруса и меча. Важнее, однако, видеть,
что тотальный характер работы нарушает как коллективные, так и
индивидуальные границы и что он является тем истоком, с которым связано
всякое продуктивное содержание нашего времени.
Ту степень, которой уже достиг процесс исчезновения индивида, еще
удобнее определить, рассмотрев, каким образом начинает меняться
отношение между полами. Здесь возникает вопрос, возможно ли вообще такое
изменение? Разумеется, оно невозможно в том смысле, в каком это
отношение принадлежит к стихийным, первобытным отношениям, таким, как
борьба. И тем не менее тут наблюдается то же самое изменение, которое
придает войне эпохи Рабочего совсем другое лицо, нежели войне бюргерской
эпохи, — лицо, которое одновременно отмечено чертами как большей
трезвости, так и большей стихийной силы.
В этом смысле можно сказать, что с открытием индивида было связано
открытие новой любви, которой, как бы ни была она глубока, все же
отмерен свой срок. Пылающие цвета "Новой Элоизы" потускнели так же, как
и те наивные краски, в которых изображается пробуждение Поля и Виргинии
в их первобытных лесах, и ни один китаец уже не рисует "робкой рукою
вертеров и лотт на стекле". Это тоже стало Достоянием доброго старого
времени, и осознание этого, как и всякое осознание такого рода,
представляется человеку процессом его обеднения. Если Агасфер покидает
большие города, чтобы ознакомиться с пейзажем, он становится свидетелем
нового возвращения к природе. Он видит, как русла рек, озера, леса,
морские побережья и снежные склоны гор заселяют племена, чье поведение
напоминает образ жизни индейцев, островитян Южного моря или эскимосов.
Это уже не та природа, которой наслаждались на небольших хуторах и в
охотничьих домиках в сотне шагов от Трианона, и не то "голубое небо"
Италии, небо Флоренции, где бюргерский индивид паразитирует на частях
ренессансного тела.
Все это можно, скорее, обозначить как своего рода новый санкюлотизм, как
необходимое следствие демократии, нашедшее свое раннее выражение уже в
"Листьях травы". Здесь тоже образовалась нигилистическая чешуя —
гигиена, пошлый культ солнца, спорт, Культура тела, короче говоря, этос
стерильности, который не заслуживает рассмотрения, ибо для нашего
времени вообще характерна странная диспропорция между строгой
последовательностью фактов и сопровождающими ее моральными и
идеологическими обоснованиями. Во всяком случае, очевидно, что здесь уже
нельзя говорить об отношениях между индивидами.
Признаки, которым придается какое-нибудь значение, претерпели изменение;
они имеют ту более простую, более примитивную природу, которая указывает
на то, что начинает оживать воля к формированию расы — к порождению
определенного типа, чьи свойства обладают большим единством и соразмерны
задачам, встающим в рамках того порядка, который определяется тотальным
характером работы. Это связано с тем, что возможности жизни вообще
сокращаются с каждым днем в пользу одной-единственной возможности,
которая как бы пожирает все остальные и движется навстречу состоянию,
характеризующемуся стальным порядком. Это будущее творит для себя расу,
которая ему нужна, и достаточно прислушаться к детям, занятым своими
играми, чтобы понять, что от них можно ждать много невероятного.
Волю к бесплодию мы вправе оставить вне поля зрения, если собираемся
искать жизнь там, где она наиболее сильна, — ибо кто станет еще
беспокоиться о судьбе того, что здесь идет ко дну? Это одна из
разновидностей умирания индивида и, наверное, наиболее бесцветная; ее
обоснование имеет индивидуальную природу, ее практическое осуществление
достойно похвалы. Но чего пока нельзя в полной мере ощутить в шуме
юридических и медицинских дебатов, — так это возможности нового,
плодотворного проникновения Государства в частную сферу, которое
надвигается под маской гигиенического и социального обеспечения.
Таким образом, развитие, которое еще на рубеже столетий, казалось,
обещало привести к новым Содому и Гоморре, к предельной утонченности
чувств, начинает принимать столь же неожиданный оборот, как и некоторые
другие тенденции. Париж той эпохи, с его экспортом платьев, комедий,
романов, описывающих Общество и нравы, каким-то образом превратился в
провинцию; путешествующий Бюргер едет сюда в поисках развлечений, как во
Флоренцию он едет в поисках учености.
Столь же провинциальной фигурой стал и человек богемы со своими
журналами и кафе, с наигран-ностью своих мыслей и чувств; он чахнет
наравне с бюргерским Обществом, от состава которого он целиком зависит,
как бы отрицательно он к нему не относился. Еще в первой трети XX века
мы видим, как он работает с микроскопически точными средствами:
изображая процессы болезни и разложения, различные заблуждения и
призрачные ландшафты сна, он доводит до завершения процесс, который
можно назвать уничтожением посредством полировки. В доставшемся ему по
наследству побочном призвании, в критике Общества, его
последовательность также достигла вершины абсурда; мы с удивлением
видим, как приводятся в движение старые, отслужившие механизмы, для того
чтобы спасти голову, то есть индивидуальное существование какого-нибудь
злостного грабителя или убийцы, в то время как целые народы живут вблизи
вулканов и в зародыше погибают сотни тысяч жизней.
То, что в этом контексте может быть сказано об искусстве и Политике,
требует отдельного изложения. Чтобы указать, что здесь следует понимать
под исчезновением индивида, для начала будет достаточно и этого
экскурса. Исследование лежащих в поле нашего зрения обстоятельств
подтвердит сказанное и снабдит нас любым потребным материалом.
Процесс умирания индивида расцвечен множеством красок — от пестрых
тонов, в которых язык поэта и кисть художника исчерпывают свои последние
возможности на границе с абсурдом, — до серых тонов неприкрытого
каждодневного голода, экономической смерти, которая уготована
бесчисленным и безвестным жертвам инфляцией, этим анонимным и
демоническим процессом в денежной сфере, этой невидимой гильотиной
экономического существования.
Здесь становится ощутима хватка истинной, бытийной революции, от которой
не уйдет ни самое заметное, ни самое потаенное, и в сравнении с которой
кажется безвкусицей всякая революционная Диалектика.
32
Арена, в пределах которой совершается закат индивида, — есть
существование единичного человека. При этом на второй план отступает
вопрос о том, совпадает ли при этом смерть индивида со смертью
единичного человека, как это бывает, скажем, в случае его самоубийства
или уничтожения, или же единичный человек переживает эту потерю и
обретает связь с новыми источниками силы.
Этот процесс, который сегодня на опыте можно проследить даже в самых
узких границах существования, особо отчетливо предстает в том, каким
способом судьбу единичного человека формировала война.
Вспомним о знаменитой атаке добровольческих полков под Лангемарком. Это
событие, в большей мере значимое для истории духа, нежели для военной
истории, имеет большую ценность для решения вопроса о том, какая позиция
вообще возможна в наше время и в нашем пространстве. Мы видим здесь крах
классической атаки, последовавший несмотря на воодушевляющую индивидов
твердую волю к Власти и на отличающие их моральные и Духовные ценности.
Свободной воли, образования, вдохновения и опьяняющего презрения к
смерти не Достаточно для того, чтобы преодолеть тяготение нескольких
сотен метров, на которых властвует волшебство механической смерти.
Так возникает единственный в своем роде, поистине призрачный образ
смерти в пространстве чистой идеи, образ гибели, во время которой, как в
дурном сне, даже абсолютное напряжение воли не способно сломить
демонического сопротивления.
Препятствием, которое останавливает биение даже самого смелого сердца,
служит здесь не человек с его деятельностью, обладающей качественным
превосходством, а появление нового, ужасающего принципа, выступающего
как принцип отрицания. Оставленность, в которой свершается здесь
трагическая судьба индивида, есть символ оставленности человека в новом,
неизведанном мире, чей железный закон воспринимается как бессмыслица.
Новой в этом процессе является лишь его военная оболочка; в нем за
какие-то секунды воспроизводится процесс уничтожения, который уже в
течение целого столетия можно было наблюдать на примере выдающихся
индивидов — обладателей утонченных чувств, уже давно изнемогавших от
атмосферы, которая Сознанию большинства казалась вполне здоровой. Тут
дало о себе знать вымирание людей особого склада, которое обнаружилось
при посягательстве на их передовые посты. Но сердечные предчувствия и
Системы духа можно опровергнуть, тогда как одну вещь опровергнуть
нельзя, и эта вещь — пулемет.
Суть лангемаркских событий состоит во вмешательстве космической
противоположности, которое повторяется всегда, когда поколеблен мировой
порядок, и которое выражается здесь в символах технической эпохи. Это
противоположность между солярным и теллурическим огнем, который в первом
случае проявляется как духовное, а в другом — как земное пламя, как свет
или как огонь — обмен заклинаниями между "певцами на жертвенном холме" и
кузнецами, которым подвластны силы металлов — золота и железа. Носителей
идеи, отдалившейся от первообраза и превратившейся в еще более
прекрасное отображение, притягивает к земле материя, мать всех вещей. Но
именно прикосновение к ней наделяет их, по закону мифа, новыми силами.
Умирает и сходит на нет индивид как представитель слабеющих и обреченных
на гибель порядков. Через эту смерть должен пройти единичный человек,
независимо от того, завершается ли ею его видимый для глаза путь, или
нет, и хорошо, когда он стремится не убежать от смерти, а отыскать ее в
наступлении.
33
Рассмотрим теперь, в чем состоит значительная разница между этой поздней
элитой бюргерского юношества и той породой бойцов, которая была
сформирована самой войной и все более отчетливо проявляла себя в ходе ее
последних больших сражений. Здесь, в скрытых силовых центрах, из которых
идет овладение зоной смерти, мы встретим людей, воспитанных в духе
новых, необычных требований.
В этом ландшафте, где единичный человек обнаруживается лишь с большим
трудом, огнем было выжжено все, что не имеет предметного характера. В
этих процессах открывается максимум действия при минимуме вопросов
"зачем" и "для чего". Всякая попытка привести их в согласие еще и с
индивидуальной сферой, окрашенной, к примеру, в романтические или
идеалистические тона, непосредственно выливается в бессмыслицу.
Изменилось отношение к смерти; предельная близость к ней лишена того
настроения, истолковать которое можно еще как некую торжественность.
Уничтожение настигает единичного человека в те драгоценные мгновения,
когда он подчиняется высочайшим требованиям жизни и духа. Его
боеспособность имеет не индивидуальную, а функциональную ценность; здесь
уже нет павших, есть только выбывшие.
Здесь также можно наблюдать, как тотальный характер работы, который в
этом случае проявляется как тотальный характер сражения, находит свое
выражение в неисчислимом количестве особых приемов ведения боя. На
шахматной доске войны появилось большое число новых фигур, в то время
как манера игры упростилась. Мера боевой Морали, основной закон которой
остается во все времена одним и тем же и состоит именно в том, чтобы
убивать врага, начинает все более однозначно отождествляться с той
мерой, в какой возможно осуществить тотальный характер работы. Это имеет
силу как для сферы действия противоборствующих Государств, так и для
сферы действия отдельных противоборствующих людей.
Здесь вошли в историю достойные наилучших традиций образы высочайшей
дисциплины сердца и нервов — образцы предельного, трезвого, словно
выкованного из металла хладнокровия, которое позволяет героическому
Сознанию обращаться с телом как с чистым инструментом и, преступая
границы ининстинкта самосохранения, принуждать его к выполнению ряда
сложных операций. В охваченных огненным вихрем сбитых самолетах, в
затопленных отсеках затонувших подводных лодок идет работа, которая,
собственно, уже пересекла черту жизни, о которой не сообщают никакие
отчеты и которую в особом смысле следует обозначить как travail pour le
Roi de Prusse.[13 - Работа во имя прусского короля (фр.).]
Особое внимание следует обратить на то, что эти носители новой боевой
мощи становятся заметны только на поздних стадиях войны и что их отличие
от прежних сил проявляется в той мере, в какой разлагается армейская
масса, сформированная по принципам XIX века. Их можно обнаружить прежде
всего и там, где своеобразие их эпохи уже с особой отчетливостью
выражается в применяемых средствах: в танковых подразделениях и летных
эскадрах, в штурмовых группах, где рассеивающаяся и изнуренная орудиями
пехота обретает новую душу, а также во флотских частях, закаленных
привычкой к наступлению.
Изменилось и лицо, которое смотрит на наблюдателя из-под стальной каски
или защитного шлема. В гамме его выражений, наблюдать которые можно, к
примеру, во время сбора или на групповых портретах, стало меньше
многообразия, а с ним и индивидуальности, но больше четкости и
определенности единичного облика. В нем появилось больше металла, оно
словно покрыто гальванической пленкой, строение костей проступает четко,
черты просты и напряжены, взгляд спокоен и неподвижен, приучен смотреть
на предметы в ситуациях, требующих высокой скорости схватывания. Таково
лицо расы, которая начинает развиваться при особых требованиях со
стороны нового ландшафта и которая представлена единичным человеком не
как личностью или индивидом, а как типом.
Влияние этого ландшафта распознается с той же определенностью, что и
влияние климатических поясов, первобытных лесов, гор или побережий.
Индивидуальные характеры все дальше и дальше отступают перед характером
высшей закономерности, совершенно определенной задачи.
Так, например, к концу войны становится все труднее отличить среди
солдат офицера, потому что тотальность процесса работы размывает
классовые и сословные различия. С одной стороны, боевые действия
формируют в отряде единый строй испытанных передовых Рабочих, с другой —
умножаются важные функции, для выполнения которых требуется элита нового
рода. Так, например, полет на самолете и, в частности, боевой вылет
имеет отношение не к сословию, а к расе. Число единичных людей, которые
вообще способны к таким наивысшим достижениям, среди той или иной нации
является столь ограниченным, что для подтверждения их прав должно быть
достаточно одной лишь профессиональной пригодности. В применении
психотехнических методов мы видим попытку постичь этот факт с помощью
научных средств.
Наблюдать эти изменения можно не только в сфере конкретной боевой
работы; они вторгаются и в сферу высшего военного руководства. Так,
имеются умы, обладающие особыми способностями к разработке планов
ведения боев совершенно определенного вида, например, широкомасштабных
оборонительных сражений; они действуют уже не в глубине собственных
армейских формирований, а в стратегических целях выполняют свои функции
там, где во всю ширину фронта начинает развертываться абстрактный план
такого сражения. Такие достижения по большей части — заслуга неизвестных
дарований, типическая ценность которых далеко превосходит ценность
индивидуальную.
Но и отвлекаясь от таких чисто военных явлений, становится все труднее
определить, где совершается решающая военная работа. В особенности, это
выражается в том, что в ходе самой войны внезапно возникают новые виды
оружия и методы боя, и это опять-таки следует понимать как знак того
высшего обстоятельства, что фронт войны и фронт работы суть одно и то
же. Существует столько же фронтов войны, сколько и фронтов работы, и
потому число специалистов умножается в той же мере, в какой их
деятельность становится более однозначной, то есть становится выражением
тотального характера работы. Это также придает однозначности тому типу,
посредством которого проявляет себя решительный склад человека.
Хотя эти изменения и не могут не затрагивать весь человеческий состав,
все же, как мы уже отмечали, число его представителей, активно
участвующих в процессе работы, ограничено. Мы усматриваем тут рождение
своего рода гвардии, становление нового хребта противоборствующих
организаций — той элиты, которой можно еще присвоить и имя ордена.
Особую ясность выражения этот тип получает в тех точках, где
сконцентрирован смысл происходящего. Здесь мы уже отчетливее видим,
почему необходимо было очертить новое отношение к стихийному, к Свободе
и к Власти как соразмерное расе, воле и способностям утверждение
определенного бытия. Принципы XIX века, в частности, всеобщее
образование и всеобщая воинская повинность не достаточны для того, чтобы
осуществить мобилизацию в ее последней степени, с наибольшей жесткостью.
Они стали той платформой, над которой начинает возвышаться новый,
особенный ярус.
34
Но вернемся в большие города, где этот важный процесс наблюдается не
менее отчетливо. Разумеется, мы обнаружим его там, где он уже явственно
виден. Мы уже отмечали, что единичный человек исчезает в совокупном
процессе; чтобы его увидеть, необходимо особое усилие. И причина этого
заключается вовсе не только в том, что наблюдать его можно лишь en
masse.
Масса в этом смысле, скорее, точно так же исчезает из городов, как
исчезла она и с полей сражений, на которых появилась во время
революционных войн. От процесса распада, которому подвержен единичный
индивид, не может уйти и совокупность индивидов в той мере, в какой она
выступает как масса.
Прежняя масса, которая воплощалась, скажем, в сутолоке воскресных и
праздничных дней, в общественных местах, в политических собраниях,
принимая участие в голосовании и достижении согласия, в уличной суете,
масса, которая толпилась перед Бастилией и чей грубый напор решал исход
сотен сражений, чье ликование потрясало мировые столицы еще в начале
последней войны и чье серое войско как фермент разложения растеклось
после демобилизации по всем углам, — эта масса принадлежит прошлому в
той же мере, что и тот, кто еще ссылается на нее как решающую величину.
Подобно тому как, пытаясь за счет своей массовости прорвать огневые
заслоны боевых фронтов XX века, она всякий раз получала от противника
смертельный урок ценой малых сил, ей был с тех пор уготован еще не один
Танненберг, у которого нет ни места, ни имени.
Всюду, где движениям Массы противостоит действительно решительная
позиция, они утратили свои неотразимые чары, — так два-три старых бойца
за исправно строчащим пулеметом оставались спокойны даже при известии о
наступлении целого батальона. Масса сегодня уже не способна атаковать,
она не способна даже обороняться.
Этот факт ощутим во многих проявлениях, например в том, как в наши дни
созываются партийные собрания. Такие собрания находились раньше под
надзором полиции; сегодня же правильнее будет сказать, что полиция взяла
на себя роль покровителя. Более отчетливо это отношение проявляется там,
где масса начинает учреждать собственные органы самозащиты, подобно
тому, как они формировались после войны в виде охранных отрядов, охраны
залов, а также под другими именами. Десяткам тысяч человек требуется для
охраны несколько сотен, и можно обнаружить, что в этих немногих сотнях
воплощается совершенно иной склад людей, нежели тот, который представлен
собирающимся в массу индивидом.
Это связано с тем имеющим более широкий смысл обстоятельством, что роль
партий старого стиля, которые, сообразно своему характеру и своим
задачам, служили объединению Масс, в сущности, оказалась исчерпана. Тот,
кто сегодня все еще занят формированием таких партий, довольствуется
политическими задворками. Индивиды здесь подобны собранным в горку
песчинкам, которые вновь рассыпаются по сторонам.
Эти явления объясняются, в частности, тем, что масса не была
преобразована в той же мере, что и некоторые отдельные области,
например, полицейская организация, где специальный характер работы по
крайней мере уже получил более определенное развитие. Это преобразование
или, скорее, замещение Массы величинами нового рода тем не менее
произойдет точно так же, как оно уже произошло в первой трети XX века в
связи с физико-химическими представлениями о материи. Существование
Массы находится под угрозой в той же мере, в какой становится ненадежным
понятие бюргерской безопасности.
Транспорт, обеспечение наиболее элементарных потребностей в огне, воде и
свете, развитая кредитная Система и многие другие вещи, разговор о
которых еще впереди, подобны тонким проводам, обнаженным венам, от
которых зависит жизнь и смерть аморфного тела Массы. Это состояние
неизбежно побуждает к монополистическому, капиталистическому,
профсоюзному или даже преступному вмешательству, которое грозит
многомиллионному населению всевозможными лишениями и может довести до
панического ужаса. Анонимное повышение цен, падение курса валют,
величина налогов, таинственный магнетизм золотого потока не определяются
решением Масс. Неуклонному возрастанию дальнобойности орудий, способных
всего за несколько часов поставить под угрозу беззащитные метрополии,
соответствует техника политического переворота, которая стремится уже не
вывести Массы на улицы, а решительными действиями ударных отрядов
овладеть сердцем и мозгом правительственных центров. Ему же
соответствует и оснащение полиции такими средствами, действие которых
способно в несколько секунд рассеять любую непокорную массу. Масштабное
политическое преступление не направлено уже против личности или
индивидуальности представителей Государства — против министров, монархов
или сословных представителей, оно направлено против железнодорожных
мостов, радиовещательных башен или фабричных депо. За индивидуальными
методами социал-анархистов, с одной стороны, и методами массового
террора, с другой, возникают новые школы политического насилия.
Но все эти отдельные моменты, сужающие жизненное пространство Массы XIX
столетия, становятся заметны чисто физиогномически, если наблюдатель
пройдет по любому из кварталов большого города; причем ему, опять-таки,
следует ясно сознавать, что и этот, рассматриваемый нами город,
поскольку росту его способствовали именно эти Массы, принадлежит к
переходным явлениям.
Все это можно, стало быть, в равной мере заметить и по тому безразличию,
с каким пешеход, как некий вымирающий вид, оттеснен средствами
передвижения на обочину дорог и по той потрясающей проворности, с какой
любое скопление людей, скажем, посетителей театра, рассеивается в
уличной суете.
Многие городские картины целиком пропитаны атмосферой разложения,
которая за плоским оптимизмом ощущалась уже в натуралистическом романе,
а затем становилась все более отчетливой и безнадежной в веренице
мимолетных стилей декаданса — в желтеющих и увядающих красках, во
взрывных деформациях и в скелетоподобных остовах предметов.
В пустынных манчестерских ландшафтах Востока, в запыленных шахтах Сити,
в роскошных предместьях Запада, в пролетарских казармах Севера и
мелкобуржуазных кварталах Юга разворачивается в многообразии оттенков
один и тот же процесс.
Эта промышленность, эта торговля, это Общество обречены на гибель,
дыханием которой веет изо всех щелей и разошедшихся швов былой
взаимосвязи. Здесь взору вновь открывается ландшафт материальных
сражений со всеми приметами шествия смертельного урагана. Однако хотя
спасатели заняты делом, а старый спор между индивидуалистической и
социалистической школами, тот великий спор, который XIX век вел с самим
собой, разгорелся на новом уровне, это ничего не меняет в старой
пословице, гласящей, что от смерти еще не изобрели лекарства.
Итак, среди этой Массы нам не найти единичного человека. Здесь мы
встретим лишь гибнущего индивида, страдания которого запечатлены на
десятках тысяч лиц и вид которого наполняет наблюдателя ощущением
бессмыслицы и бессилия. Мы видим, что движение тут становится более
вялым, как в кишащем инфузориями сосуде, куда упала капля соляной
кислоты.
А происходит ли этот процесс без всякого шума или напоминает катастрофу
— это вопрос о его форме, а не о его субстанции.
35
Напротив, новый тип, порода людей XX века начинает вырисовываться во
взаимосвязях иного характера.
Мы видим, как он возникает в недрах будто бы весьма различных
образований, которые в самом общем смысле можно сначала определить как
органические конструкции. Эти образования, возвышающиеся над уровнем XIX
столетия, пока едва различимы, однако их следует совершенно четко
отделять от него. Общий всем им признак состоит в том, что в них заметен
уже специальный характер работы. Специальный характер работы есть тот
способ, каким Гештальт Рабочий выражает себя в организационном плане, —
способ, каким он упорядочивает и дифференцирует живой состав человека.
В ходе исследования мы уже касались некоторых органических конструкций,
где та самая метафизическая Власть, тот самый Гештальт, который
техническими средствами приводит в движение материю, начинает подчинять
себе также и органические единства. В таком смысле мы рассматривали
элиту, которая начинает воздействовать на процесс войны поверх
монотонного хода материально-технических сражений; новые силы, которые
способствуют крушению партийного аппарата; а также занятые своим делом
товарищеские объединения, которые столь же отличны от прежних
общественных собраний, сколь передние ряды партера в театре 1860 года
отличны от зрительских рядов в кинозале или на стадионе.
Тот факт, что силы, вызывающие к жизни подобные группировки, изменили
свою природу, во многом сказывается уже в перемене имен. "Марши" вместо
"собраний", "свита" вместо "партии", "лагерь" вместо "съезда"; из этих
изменений видно, что добровольное решение нескольких индивидов уже не
считается само собой разумеющейся предпосылкой собрания. Скорее, такое
предложение звучит уже как ни к чему не обязывающий и смехотворный
призыв, как это явствует из слов "объединение", "заседание" и некоторых
других.
Мы принадлежим той или иной органической конструкции не в силу
индивидуального волевого решения, то есть не через осуществление акта
бюргерской Свободы, а благодаря фактической вовлеченности в нее, которая
определяется специальным характером работы. Если выбрать пример попроще,
то вступить или выйти из партии столь же легко, сколь трудно выйти из
союза, с которым ты связан так, как потребитель связан с источником
электрического тока.
Здесь имеет место то же самое различие между причастностью в
мировоззренческом и в субстанциальном смысле, которое сказывается и в
том, что профсоюз может дорасти до ранга органической конструкции, тогда
как для тесно связанной с ним партии это невозможно. То же самое
справедливо и для боевых политических организаций нового типа, чья
противоположность партиям, стремившимся создать в них свои органы,
станет заметна очень скоро.
Вообще, простое средство установить, в какой степени мы принадлежим еще
миру XIX века, состоит в том, чтобы исследовать, какие из присущих нам
отношений могут быть расторгнуты, а какие — нет. Одно из устремлений XIX
века, согласно его основополагающему взгляду на Общество как на
результат договора, сводится к превращению любого возможного отношения в
договорное отношение, которое можно расторгнуть. Следовательно, один из
идеалов этого мира оказывается достигнут тогда, когда индивид сможет сам
отказаться от своей половой принадлежности, то есть определить или
изменить ее посредством простой регистрации.
Поэтому само собой разумеется, что забастовка и увольнение с работы, эти
взрывоподобные попытки прибегнуть к расторжению договора как к крайнему
средству экономической борьбы, в той же мере принадлежат к методам,
свойственным Обществу XIX века, в какой они несоразмерны строгому миру
работы века XX. Тайный смысл любой экономической борьбы сводится в наше
время к тому, чтобы и экономику в ее тотальности поднять до ранга
органической конструкции, в качестве каковой она избавилась бы от
инициативы индивида, как изолированного, так и выступающего en masse.
Но это может произойти только тогда, когда отомрет или будет обречена на
вымирание та человеческая порода, которая не способна постичь себя в
иных формах, кроме тех, что описаны выше.
Оглавление
www.pseudology.org
|