Александр Раппопорт Траектория судьбы Часть I. Задолго до старта Чужая жизнь — безжалостней моей Зовет меня... И что мне делать с ней? Ведь можно лишь рукою великана В лазоревой высокогорной мгле Куском нефрита выбить на скале Рассказ о гордом подвиге... С. Марков. Два снимка и пять витков Для первого знакомства с героем этой книги предлагаю сравнить две его фотографии — они помещены здесь: самую раннюю из сохранившихся и одну из последних. На первой он запечатлен за чаепитием вместе с бабушкой и "неродным дедушкой". Он сидит в центре и, отставив стакан, смотрит прямо в объектив. Ему 13 лет, одет в летнюю гимназическую блузу. Короткие темные волосы, отросшие после стрижки наголо, умное милое лицо, ещё по-детски округлое, чуть задумчивый взгляд... На второй изображен пожилой мужчина — высокий, немного сутуловатый, седой. Он стоит на фоне цветущего дерева, правой рукой прижимая к бедру портфель. Пиджак расстегнут, темный галстук, небрежно повязанный косым узлом, выбился и на фоне белой рубашки висит двумя длинными хвостами. На исхудавшем лице с ввалившимися щеками видны следы усталости, даже измученности. Линию рта скрывают посеребренные сединой небольшая бородка и усы. Брови у переносицы, горестно сойдясь, собрали на лбу складки невеселых дум. Взгляд, обращенный к нам, кажется, полон грустной мольбы и надежды: "Поймите меня, люди!" Он выглядит шестидесятилетним, на самом деле ему едва за сорок.   На первой фотографии перед нами гимназист Александр Шаргей. На второй — инженер Юрий Кондратюк, один из гениев человечества. Правда, при жизни его так не называли, слава пришла к нему через много лет после гибели, с началом космической эры, но всё, что его прославило, он к тому времени, к которому относится снимок, уже совершил. Это его имя с благодарностью вспомнили американцы, осуществляя программу "Аполлон", — ведь именно он первым подробно разработал вариант экспедиции на Луну через окололунную орбиту, доказав его удобство и экономичность. В программе "Аполлон" даже функции каждого космонавта оказались предопределены им почти за сорок лет до самого полёта. Он стал автором книги "Завоевание межпланетных пространств" и других трудов по космонавтике и ракетной технике, в то время не опубликованных. В промежутке времени между этими двумя фотографиями лежит целая жизнь. И какая! Не ковровой дорожкой — прошедший сквозь годы такие, О которых ни в сказке сказать. ни пером написать.— Ты причислен посмертно к великим ученым России, Не оплачут тебя, а прославят российские небеса. А.Кухно Узнать в седом мужчине юного гимназиста нелегко. Однажды, уже в начале семидесятых годов, это сходство было тщательнейшим образом изучено специальной экспертизой. И тождество Александра Игнатьевича Шаргея с Юрием Васильевичем Кондратюком было "установлено всеми современными методами следовательской работы". Взгляните ещё раз на снимки. 2   Наш герой расстался со своим именем, отчеством, фамилией, изменил, сообразно новой "легенде", год и место своего рождения, до конца жизни скрывал свою настоящую биографию, но изменить столь же кардинально внешность он не смог, хотя повзрослел, отпустил усы и бородку. На всю жизнь он был отмечен природой не меняющейся деталью, ставшей его особой приметой,— формой ушей. Разумеется, экспертиза установила тождество и по другим приметам. Но первая, думаю, будет очевидна и вам. После второго снимка у Юрия Васильевича Кондратюка (мы будем называть его так, как называли его в соответствующие периоды жизни) были последние годы, занятые сугубо земной деятельностью, фронт, гибель. Тринадцать лет жизни, детства, омраченного потерей матери и, по существу, окончившегося со смертью отца и поступлением в 3-й класс второй Полтавской мужской гимназии, условно можно назвать первым витком его жизни. Затем следует второй — часть той главной жизни, что прошла между двумя щелчками затвора, запечатлевшими осиротевшего, впервые всерьез задумавшегося о будущей жизни гимназиста и заканчивающего свой земной путь мечтателя, указавшего человечеству путь в неизведанные глубины космоса. Второй виток его жизни — это определение для себя жизненной цели, дерзкая, неустанная работа мысли, принесшая первые плоды: решение грандиозных задач, которые по плечу лишь таким гениям, как Циолковский. Теперь он знает, что в его жизни есть Главное Дело, которое он должен сделать любой ценой... А жизнь пытается занять его другим, вкручивает в бурный водоворот событий. Миру, его Родине совсем не до полетов к Луне! Спасая себя и свое Дело, он совершает переломное событие в своей жизни — меняет имя, фамилию, биографию, обращает свое прошлое в тайну, начинает жить по "легенде". Эту тайну и эту легенду будут хранить он и его родные ещё долгие-долгие годы и даже спустя десятилетия после его смерти... Его третий виток судьбы — самый трудный во всех отношениях, трагический. Это жизнь под чужим именем, вплоть до гибели. Он вынужден опасаться встреч с теми, кто может его узнать, скрывается, уезжает далеко в Сибирь, но и там вынужден быть всегда настороже. Представьте себя в подобной жизненной ситуации, в роли, принятой навсегда в 24 года! Пронесенной через двадцатые и тридцатые годы, через арест и заключение в 1930 году, через 1937 год. Играть каждый день, каждую минуту, потому что раскрытие тайны — буквально смерти подобно. Издать гениальный труд и своими руками поставить на нем чужое имя. Заинтересовать собою крупнейших ученых и не иметь возможности написать им о себе правду. Да как же его хватило на все это?! Непредставимо... Но именно на этом витке судьбы он заставил "сработать" последнюю ступень в работе над Делом, и главный труд всей его жизни навсегда вышел на орбиту известности. Вообще-то, книга — вещь долговечная. Но время её известности определяется её ценностью. Труд Юрия Кондратюка стал книгой на века, века штурма космических пространств. Кроме того, есть и четвертый виток его судьбы — его жизнь после смерти, посмертная слава, посмертные признания— и замалчивания, публикации о нем — и их запреты, слухи и домыслы о его жизни, породившие настороженность ответственных за публикации лиц и чуть не перекрывшие все пути информации о нем вообще. Значит ли это, что на посмертном уже отрезке судьбы он продолжал для всех существовать под чужим именем? Нет, его мифическая тайна уже к 1970 году была раскрыта. Но сам миф в ту эпоху был удобнее правды. И наконец, нынешняя его судьба — её пятый по счету и, видимо, последний виток. Срастаются вместе и навсегда очищаются от шелухи вымысла и слухов куски его биографии, виток за витком, подобно изображенной на обложке его книги траектории разгона по спирали, раскручивается тугая и стремительная траектория его судьбы, ложась на точный и окончательный курс. Предаются гласности все без исключения этапы его жизни, все называется своими именами — и назван своим именем он сам. Мы отдавали дань признательности ему, но называли при этом чужое имя. Теперь столь же мощно зазвучит и его собственное. На весь мир. Сегодня есть возможность без утомительной борьбы за каждое слово, обстоятельно и не торопясь осмыслить каждый из пяти витков траектории судьбы Александра Игнатьевича Шаргея, проследить хронику его жизни и даже — до некоторой степени — родословную. Контуры генеалогического древа У человека, столь тщательно скрывавшего свое прошлое и даже пустившего биографов ,по ложному пути "легенды", удалось выявить подлинных родителей. И не только их. Генеалогическое древо Александра Шаргея причудливо разрослось, но о многих его ветвях, к сожалению, мы знаем немного. Начинать рассказ о великом человеке перечислением его родни, пожалуй, негоже. Читатель начнет скучать, проявлять нетерпение и рыскать взглядом по страницам в поисках сакраментального: "Он родился..." Ну, что ж. Итак, он родился 21 июня (9 по старому стилю) 1897 года. Городом, где это произошло, была Полтава, а не Луцк, который указывал в анкетах Юрий Васильевич Кондратюк. Луцк соответствовал его "легенде". Впрочем, забудем пока и о "легенде", и о фамилии "Кондратюк" — все это будет ещё не скоро. Пока же есть Полтава, есть отец и мать — Игнатий Бенедиктович и Людмила Львовна Шаргей. У них родился сын, которого назвали Александром. Александр Игнатьевич Шаргей. Девичья фамилия Людмилы Львовны редкая — Шлиппенбах. Стоит поставить рядом фамилию Шлиппенбах и место действия — Полтаву, как память начинает извлекать это сочетание "Полтава — Шлиппенбах" из чего-то очень знакомого... Ну, конечно,— из пушкинской "Полтавы": ... Но явно счастье боевое Служить уж начинает нам. Пальбой отбитые дружины, Мешаясь, падают во прах. Уходит Розен сквозь теснины; Сдается пылкой Шлипенбах. 2   И что же с ним стало, с "пылким Шлипенбахом" — известным генералом шведского короля Карла XII? Петр Великий тут же в шатре на недавнем поле брани пирует, угощая при этом   "своих вождей, вождей чужих", И славных пленников ласкает, И за учителей своих Заздравный кубок подымает... Чтобы не отсылать читателей к первоисточнику, процитирую и то, что по-французски записал А. С. Пушкин в собственных примечаниях к поэме: "...Тогда, взяв стакан вина, он сказал: "За здоровье моих учителей в военном искусстве!" Реншильд спросил его, кого он почтил таким славным титулом. "Вас, господа шведские генералы",— ответил царь. "В таком случае, ваше величество,— сказал граф,— вы очень неблагодарны, раз так дурно обошлись со своими учителями". В дальнейшем Петр обошелся со своими пленниками недурно. Шлиппенбах, сдавшийся под Полтавой, поступил на службу к русскому царю и стал тоже генералом, дворянином. Его многочисленное потомство записано в дворянских книгах Курляндской, Петербургской и Пензенской губерний. О роде Шлиппенбах можно прочитать в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Ефрона. Являлась ли Людмила Львовна Шлиппенбах потомком этого датчанина, бывшего на службе у шведского короля Карла XII, а затем у русского царя Петра? Утверждать это с полной уверенностью не берусь, это лишь версия, вероятность которой, впрочем, довольно высока. Ведь корни её фамилии явно тянутся издалека. Приведу некоторые аргументы в пользу этой версии – а Вы уж судите сами. Жила Людмила Львовна до рождения сына в Киеве на Большой Васильковской улице, в доме № 109. Теперь— это улица Красноармейская, продолжение Крещатика. В Киеве был в то время только один Лев Шлиппенбах — барон, полковник, чиновник по особым поручениям при киевском интендантстве. Лев Антонович Шлиппенбах, как рассказывают документы, обнаруженные в архивах, был в 1866 году награжден орденом Станислава II степени, а в 1868 ему присвоен чин полковника. По всей видимости, Лев Антонович — её отец, дед нашего героя.   Найдены сведения о его брате — бароне Павле Антоновиче Шлиппенбахе, бывшем капитане артиллерии. В книге Т. Г. Шевченко "Дневник. Автобиография. Автографы", выпущенной в 1972 году киевским издательством "Наукова думка", рассказывается о том, что П. А. Шлиппенбах после контузии в голову отличался большими странностями. В Пензенском госархиве есть сведения о дворянине Антоне Андреевиче Шлиппенбахе (рождения около 1781 года). Он вышел в отставку в чине подполковника в 1819 году. Лев и Павел Антоновичи — его сыновья. Сопоставим эти данные с данными из "Энциклопедического словаря" о потомках "пылкого Шлипенбаха". Пензенское происхождение, дворянское звание — все совпадает. Что ещё известно о матери героя? В течение четырех лет, предшествовавших рождению сына, она преподавала французский язык и географию в Киево-Подольской женской гимназии, одном из учреждений ведомства императрицы Марии Александровны. Имела ли она высшее образование, или её знания получены путем классического дворянского воспитания — неизвестно. Гимназия находилась на Подоле по адресу: Покровская улица, дом № 4, а канцелярия её располагалась при Фундуклеевской гимназии. Где познакомилась Людмила Львовна со студентом Киевского университета св. Владимира Игнатием Шаргеем, при каких обстоятельствах — также остается невыясненным. 12 января 1897 года, очевидно по настоянию невесты, Игнатий Бенедиктович Шаргей принял крещение в киевском Софийском соборе. В том же месяце состоялась свадьба. А в июне родился их сын Александр. [Получается, если посчитать от свадьбы - сын родился шестимесячным, либо ... - FV] Здесь самое время рассказать об отце   Игнатий Бенедиктович Шаргей родился 25 марта (по старому стилю) 1873 года в городе Бердичеве, в еврейской семье. Его отец — дед нашего героя, наделивший его необычной фамилией, — Бендыт Срулевич Шаргей — был родом из местечка Кронтингена Тильзского уезда Ковенской губернии — ныне это Кретинга Литовской ССР, неподалеку от Паланги. Видимо, "Бенедиктовичем" Игнатий Шаргей стал после крещения. Фамилия Шаргей — арамейского происхождения, это слово в иврите имеет синоним "меер" и в переводе означает "светоч". Как нельзя лучше оправдает впоследствии значение своей фамилии Александр Игнатьевич Шаргей, но это будет потом, как раз в ту половину его жизни, когда он будет вынужден скрывать настоящую свою фамилию. Мать Игнатия Бенедиктовича звали Фридриха Айзиковна, её фамилия в девичестве — Розенфельд, по первому браку — Шаргей. Бендыт Срулевич рано скончался, оставив её почти без средств к существованию с двумя маленькими сыновьями. Александр скончался ещё в детстве — в его честь она потом назвала двух своих внуков, одним из которых был наш герой. Другой её сын, Игнатий, вместе с ней позднее обрел новую семью в доме отчима Акима Никитича Даценко, земского врача. Выходя замуж за Акима Никитича, бабушка героя приняла крещение и новое имя — Екатерина Кирилловна. К ней мы ещё вернемся на страницах этой книги. Пока же скажем, что она сделала все, чтобы дать хорошее образование сыну. В 1891 году Игнатий Шаргей окончил Полтавскую гимназию и в августе следующего года был принят в Киевский университет на естественно-историческое отделение физико-математического факультета. В документах, сохранившихся до наших дней, сказано, что он посещал лекции в течение трех лет, то есть шести семестров, "из которых три семестра были ему засчитаны". 3 июня 1895 года он оставил университет, а в августе того же года "на основании разрешения господина попечителя Киевского учебного округа" был снова принят, но теперь уже на другое отделение — математическое. Почему для этого потребовалось разрешение попечителя учебного округа? Без него университетское начальство не решало таких вопросов лишь в том случае, если студент считался политически неблагонадежным. Очевидно, здесь был именно такой случай. Хлопотами отчима, Акима Никитича Даценко, занимавшего в то время солидное служебное положение и имевшего обширные связи, дело было замято, и Игнатию Шаргею позднее даже выдали свидетельство, в котором говорилось о его "отличном поведении" в стенах университета. 4 марта 1897 года полиция разогнала в Петербурге собравшихся на площади у Казанского собора на панихиду по трагически погибшей в Петропавловской крепости народоволке Марии Ветровой. В знак протеста против тюремного режима она сожгла себя. Панихида вылилась в грозную демонстрацию протеста. В марте того же года "ветровская" демонстрация состоялась и в Киеве. Её зачинщиками стали студенты. Полиция арестовала многих демонстрантов, в их число попала и Людмила Львовна Шаргей, вместе с мужем участвовавшая в демонстрации. В то время она уже ожидала ребенка. Игнатия, оттесненного в давке от жены, арест миновал. Людмилу Львовну вскоре отпустили, но нервное потрясение, связанное с этим арестом, впоследствии вылилось в психическое заболевание. Весной того же года Игнатий Шаргей отвез жену, которой предстояли роды, в Полтаву к своей матери, так как Екатерина Кирилловна была образованной и опытной акушеркой Бабушка И великие люди рождаются совсем маленькими. Добрые руки Екатерины Кирилловны умело приняли крохотное тельце. Младенец, криком оповестивший мир о своем появлении, оказался мальчиком, и это было привычно - у самой Екатерины Кирилловны были только сыновья, и во втором браке есть сын — Владимир, ему уже 14 лет, вместе с другими мужчинами он с нетерпением ожидает в соседней комнате — шутка ли, ему уже предстоит стать дядей! Наконец, им показали новорожденного. В просторной гостиной собралось все семейство: Екатерина Кирилловна с мужем Акимом Никитичем, их сын Владимир и Игнатий Шаргей. Осторожно разглядывали малыша, обсуждали его сходство с родными, дивились точеной резьбе его прижатых к головке ушек — им ещё предстояло сыграть свою роль в далеком будущем. Бабушка попросила назвать мальчика Александром, в честь своего сына и родного брата Игнатия, так рано ушедшего из жизни. Имя все одобрили. Тут же на семейном совете решили, что, пока маленький Саша не подрастет, Людмила Львовна будет жить у них, а Игнатий пусть приезжает на каникулы — места в трехкомнатной квартире хватит всем. Игнатий, однако, решил по своему: бросил университет и больше года после рождения сына жил со своей семьёй у родителей. Дом Акима Никитича Даценко — "собственный дом", как указывалось в полтавских "Адрес-календарях",— находился на Сретенской (ныне Комсомольской) улице. Здесь, в этом доме № 4, родился Александр Шаргей, здесь прошли его детские годы. Дом находился в глубине усадьбы и имел два входа в две его половины (вторую половину дома занимала семья некоего Г.Г.Ротмистрова)... К крыльцу даценковской квартиры от калитки шла дорожка через фруктовый сад, мимо цветочных клумб, красиво ограниченных беленым кирпичом, на которых младший Даценко выращивал розы и другие цветы, мимо сторожки и флигеля. В доме была обширная веранда, столовая-кабинет, гостиная и спальня. Дом этот сохранился, но после перепланировки бывшая квартира Даценко разделена на две, веранда переделана в дополнительную комнату. Комнаты и прежде были небольшими, но бабушка умела с комфортом устроить в них немалое число жильцов. Екатерина Кирилловна вела хозяйство, следила за тем, чтобы в доме была и духовная пища, и чтобы её потребляли, принимала гостей, ухаживала за внуком, воспитывала сына... Она была старше мужа на 10 лет, Акиму Никитичу было 26, а ей 36, когда они поженились. Их знакомство произошло в Зенькове, где она работала акушеркой по назначению Полтавского земства. В Полтаве она оказалась, видимо, не случайно. Вынужденная после смерти первого мужа зарабатывать на жизнь себе и своим малолетним сыновьям, бабушка, обладая волевым характером, не только работала, но и сумела получить медицинское образование. И все же без опоры в жизни ей было тяжело. Ударом для неё была и смерть малолетнего сына Саши. Все это, вероятно, и прибило её к порогу родительского дома в Полтаве, где жил её отец Айзик Розенфельд — владелец крохотного кустарного предприятия, делающего сальные свечи. Второе замужество отдалило её от родных. Быть может, приняв христианство, бабушка разорвала отношения со своими родными, во всяком случае — никаких родственных отношений она ни с кем не поддерживала. Сохранились две её фотографии. На одной она — молода, привлекательна, даже красива: большие глаза, правильные черты лица, блестящие темные волосы. Она имела огромные косы, длиной почти до пят, требующие много времени для ухода за ними. После кончины первого мужа бабушка решительно отрезала косы и остриглась накоротко, но спустя некоторое время волосы отросли до прежней длины. Второй снимок с Акимом Никитичем и тринадцатилетним Сашей Шаргеем, запечатлел уже стареющую, но полную достоинства женщину, в которой чувствуется и воля, и решительность, и ум, и, вероятно, властность. Кроме фотографий в семейном архиве от бабушки осталась её переписка. Здесь есть две любопытные открытки. Одна, по-видимому, написанная самой бабушкой, адресована некоему господину Пинскеру в город Кобург, в Германию. На другой знакомая бабушки спрашивает: не собирается ли она ещё раз приехать в Кобург, из чего видно, что Екатерина Кирилловна там бывала. У кого? В Кобурге у неё жил брат, по-видимому, не родной. Он занимался коммерцией, по торговым делам был связан с русской фирмой фарфоровых изделий Кузнецова.   Позднее, после его смерти, бабушка, очевидно, оставшаяся единственной его родственницей, получила из Германии урну с прахом брата. Было ли у него завещание, или бабушку разыскали его друзья — во всяком случае, ничего, кроме этой урны, в наследство от брата она не получила. Черного мрамора со светлыми прожилками урна стояла на особом постаменте в гостиной и с портрета на ней смотрел какой-то важный мужчина, внизу по-немецки было написано его имя: "Адольф Генрихович Пинскер". Дети боялись, особенно вечером, ходить мимо. То ли во время переездов, то ли в период немецкой оккупации эта урна вместе с другими семейными реликвиями куда-то пропала. 2   Через год после рождения сына Игнатий Шаргей решил продолжить образование, но – в Германии. Съездив в Киев, приехал домой озабоченный. Университет он посетил ещё раз лишь затем, чтобы взять справку-свидетельство о пребывании там. Она была выдана 18 августа 1898 года за подписью ректора. Сохранился этот документ в переводе на немецкий язык. Перевод и юридическое заверение его правильности сделаны в Берлине 2 октября 1898 года. Что заставило его, оставив молодую жену с годовалым сыном, уехать за границу? Все то же обстоятельство, из-за которого его уже исключали однажды из университета. Ярлык "политически неблагонадежного" не позволил ему завершить образование, да и просто оставаться на родине было опасно. Возрастал общий накал революционной борьбы, усилилось и студенческое движение, правительство закрывало беспокойные университеты, десятками и сотнями отправляло студентов в тюрьмы, а самых непокорных отдавало в солдаты. В Киеве шли аресты. Здесь работала одна из самых сильных организаций социал-демократов, имеющая два центра: интеллигентский и рабочий. Именно Киевская организация сыграла выдающуюся роль в созыве первого съезда РСДРП. Летом 1896 года Н.К. Крупская выехала из Петербурга для связи Петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса с киевскими товарищами. Встреча произошла в Полтаве, где с Надеждой Константиновной беседовали Тучапский, Саммер, Румянцев.   Было достигнуто соглашение об издании общей газеты и о созыве Всероссийского съезда социал-демократов. Весною 1897 года была предпринята первая попытка созвать съезд в Киеве. Она не удалась. Первый съезд, на котором была создана партия, состоялся в 1898 году в Минске. От Киевского "Союза борьбы" в нем участвовал П. Л. Тучапский. Его жене Вере Григорьевне Тучапской суждено было сыграть важную роль в жизни Александра Игнатьевича Шаргея. Но мы опять забегаем вперед. Вернемся к роли Екатерины Кирилловны Даценко в судьбе своего сына, Игнатия Шаргея. Выезд его в Германию, по-видимому, осуществлен в расчете на помощь и поддержку её брата. Не для того ли она, порвавшая былые связи, все же ездила в Кобург? Чем занимался в первые годы жизни в Германии Игнатий Бенедиктович — установить не удалось. Известно лишь, что в 1905 году он попросил очередную справку-свидетельство с места учебы. Она датирована 9 января 1905 года и удостоверяет, что "господин Игнац Шаргей... состоял в списке студентов с осени 1901 года до осени 1902 года... как студент электротехнического отделения великогерцогской Высшей технической школы в Дармштадте".   Ездили ли к нему жена с малолетним сыном? Скорей всего — нет. Известно, что материально она тогда полностью зависела от семьи Даценко, на лето выезжала с сыном к подруге в город Смелу. Пытаясь чем-то заняться в свободное от воспитания Саши время, Людмила Львовна увлеклась переводами. Уже в середине 20-х годов на чердаке даценковского дома Анатолий Даценко обнаружил незаконченный перевод "Трактат о любви" мадам де Сталь.   Психическое заболевание, обрушившееся на мать Саши, сделало невозможным её пребывание в доме с маленьким ребенком, поэтому её госпитализировали. Лечению болезнь Людмилы Львовны не поддавалась, и, хотя она прожила ещё довольно долго, остаток её жизни прошёл в колонии для душевнобольных близ села Малые Будищи Полтавской губернии. Так бабушке пришлось заменить маленькому внуку мать. "Неродной дедушка" Отец был далеко, смутные воспоминания о матери — то счастливые, то страшные — приходили все реже. Между тем, мальчик подрастал. Рядом с ним взрослел, превращаясь в настоящего "дядю", Владимир Акимович, старели и два человека, заменившие ему родителей,— бабушка Екатерина Кирилловна и Аким Никитич, о котором позже в одной из автобиографических записей он упомянет, что его воспитывал "неродной дедушка". Запись эта - лишь констатация их "юридических" отношений. К внуку Аким Никитич относился с большой теплотой. И позднее, когда Владимир Акимович женился и в доме появился ещё один, уже родной, внук Акима Никитича, также названный Сашей, он продолжал относиться к обоим тепло и одинаково требовательно. По происхождению Аким Никитич был крестьянин, и его рассказы о себе поражали мальчиков. Это были уроки нравственности, мужества, упорства в достижении желаемой цели. С отличием окончив деревенскую начальную школу, он как отличник был направлен в гимназию. Село, где он родился, было в Полтавской губернии, очевидно, и гимназию он окончил в Полтаве. Затем твердо решил поступить в университет на медицинский факультет. Денег не было — ни на билет до ближайшего университетского города, имеющего медицинский факультет, ни на жизнь там во время учения. Аким Никитич отправился в путь пешком. Он шёл из Полтавы в Одессу, шагая босиком по проселкам. Сапоги были, но, подобно большинству деревенских парней того времени, Аким Никитич берег их пуще ног — они покачивались за его спиной на палке с котомкой. Лишь на окраине города он обулся— идти босиком до самого университета не решился. В Одессе Аким Никитич жил впроголодь, питался лишь хлебом и арбузами, благо последние были там очень дешевы. Его красочные рассказы о том, как он голодал в студенческие годы, повторялись в разное время со все новыми подробностями. Однажды, слушая деда, его пятилетний внук Саша Даценко воскликнул, обращаясь к отцу: "Папа! Что ж мы дедушку к себе не взяли!..." Переведясь затем в Киевский университет, Аким Никитич окончил его с отличием и получил звание лекаря. До 1894 года работал земским врачом, практиковал и позднее, но с этого года в его жизни и карьере произошла крутая перемена — он оставляет врачебную деятельность и становится чиновником в Министерстве финансов, начальником III-го отделения казенной палаты. В августе 1894 года его переводят в Варшавскую казенную палату чиновником особых поручений, с февраля следующего года назначен податным инспектором Кременчугского уезда, а с июня — начальником III-го отделения Полтавской казенной палаты. Чем вызвано подобное изменение в жизни? Врачом он был незаурядным, имел научные труды, публикации по медицинским проблемам. Возможно, столь решительный шаг Акима Никитича связан с какими-то его переживаниями, быть может,— трагическими событиями в практике, усталостью, разочарованием в своей работе. Как чиновник Аким Никитич Даценко быстро продвигался вверх по служебной лестнице и вскоре занял весьма солидное положение. С 1899 года он имел "за выслугу лет" чин статского советника, в торжественных случаях должен был надевать шпагу и треуголку, к полному восхищению внуков. Человек волевой и способный, Аким Никитич Даценко на всех поприщах добивался успеха. Его духовная жизнь резко отличалась от обычной в чиновничьей, обывательской среде. Он занимался большой общественной деятельностью, состоял секретарем полтавского отделения Общества попечительства императрицы Марии Александровны о слепых. Живо интересовался всем происходящим в городе, в стране, в мире.   Тесная дружба связывала Акима Никитича с Афанасием Яковлевичем Рудченко — писателем Панасом Мирным. Афанасий Яковлевич был его коллегой по службе — начальником 1-го отделения казенной палаты, в то время как Даценко был начальником III-го. Почти ежедневно А. Я. Рудченко приходил в дом Даценко к вечернему чаю — поговорить, обсудить книгу, событие. В кабинете Акима Никитича стояли на полках книги Панаса Мирного с его дружескими автографами и среди них русское и женевское издание романа "Пропащая сила". Время вечернего чая — около 6 часов вечера — было тогда у полтавской интеллигенции чем-то вроде часа неделовых встреч, своеобразными "клубными" вечерами. Можно было зайти друг к другу без приглашения, попить чай и поговорить. Нередко сам Аким Никитич— один или с Афанасием Яковлевичем — отправлялся на Малую Садовую улицу, где жил другой известный писатель, почетный академик Петербургской Академии наук и, быть может, самый уважаемый в Полтаве человек — Владимир Галактионович Короленко. Дружба с выдающимися писателями, авторами острых произведений, обличающих пороки своего времени, не могла не сказаться на мировоззрении самого Акима Никитича. Во многом она определила и духовный уровень разговоров за вечерним чаем, к которым, подрастая, прислушивался и Саша Шаргей. Когда бабушка, Екатерина Кирилловна, заболела — а она болела долго и тяжело, практически передвигалась только в кресле-каталке,— все заботы о её внуке легли на Акима Никитича. Он не роптал на судьбу, был со всеми ровен, добр, относился к Саше внимательно, с уважением, и мальчик платил ему тем же. Полтавские зори Его первые воспоминания, ещё отрывочные, смутные, связаны с матерью. Её ласковые руки, её голос, рассказывающий на ночь сказки... Летом его укладывали в саду, и, засыпая, он смотрел в черное южное небо, усыпанное яркими звездами, слушал негромкий голос матери, звезды и сказочные сюжеты одинаково волновали его фантазию. Когда мать поместили в больницу, под огромным звездным куполом он почувствовал себя совсем одиноким. Домашние понимали это, старались уделять ему больше внимания. Иногда на заре его будил Володя, и они собирались на Ворсклу рыбачить. Запасались удочками, червями, которых набирали заранее, сачками.. Мелких рыбок, пойманных сачком, приносили домой и пускали в аквариум, которым увлекался Володя. Рыбачили до тех пор, пока солнце не начинало припекать, потом купались, Володя учил Сашу плавать. Аким Никитич, обратив внимание, что пятилетний Саша с интересом разглядывает в кабинете его бумаги со столбцами цифр, начал обучать внука счету, показывать буквы. Обучение продолжил Володя, и вскоре Саша умел уже бегло читать и считать, удивляя домашних довольно сложным счетом в уме, который производил очень быстро. Вскоре он самостоятельно читал книги из даценковской библиотеки, сам читал, пытаясь разобрать почерк, письма и открытки отца из Германии. Пытался представить его по фотографиям, на которых был изображен худощавый и пышноволосый молодой человек, задумывался о его жизни в далекой стране, где отец учился в Высшей технической школе, как писал. Мальчик мечтал скорее вырасти и тоже заняться техникой, быть во всем похожим на отца. Он просил деда найти в библиотеке что-нибудь "про технику", уединялся с книгой в саду, а потом часами что-то мастерил из палочек и проволоки. Вечерами, после чая, дедушку просили завести граммофон. Саша любил слушать пластинки, которых в доме было немного, но это было со вкусом подобранное собрание. Обычно прослушивали ьсе пластинки, некоторые, особенно нравившиеся, Саша просил повторить. Среди них была украинская песня: "Ворскла-ричка невеличка, тече здавна, дуже славна, не водою, а вийною, де швед полиг головою..." Саша представлял гром пушек и дым сражения над Ворсклой, но речка для него прочно ассоциировалась с тихими зорями, плеском воды, серебристыми рыбками, заплывающими в сачок.   А война — это что-то очень далекое, от чего осталась только эта песня и высокая круглая колонна в центре Корпусного сада, у которой любила гулять с ним мать и к которой он сам приходил с мальчишками, став постарше. На колонне сидел с распростертыми крыльями бронзовый орел, держащий в клюве лавровый венок, а в когтях — стрелы. Вместе с другими мальчишками Саша забирался на стволы встроенных в постамент пушек. Сидеть на них было весело и нестрашно, зная, что они никогда уже не выстрелят. Интересно, докуда долетел бы отсюда снаряд, если бы пушка была действующей, спорили мальчишки. Саша про себя решил обязательно прочитать где-нибудь про это или спросить в письме отца, он знает, наверное. Стрелы в клюве орла, как и вложенные в ножны мечи, из которых была сделана ограда вокруг памятника, его не интересовали — допотопная техника. И ещё его очень интересовал сам граммофон. Он менял иголки, крутил ручку, пытаясь на слух определить, в какой момент пластинка начинает крутиться медленнее, чем это необходимо. Однажды, когда граммофон сломался, Володя вскрыл его и на град Сашиных вопросов едва успевал отвечать: "Это — пружина, это — муфта, это — шестеренчатая передача, она устроена так-то и так-то..." — "А нельзя ли сделать вместо пружины что-нибудь такое, чтобы завод никогда не кончался?" — "Нельзя,— терпеливо отвечал Володя,— вечных двигателей не бывает". И начал рассказывать, чертя на листке, какие типы вечных двигателей пыталось построить человечество. Потом ему это наскучило, или он не мог вспомнить подробности, и тогда он попросту дал Саше свой старый гимназический учебник физики, ткнув в соответствующее место и добавив, что вряд ли Саша что-нибудь там поймет. Но Саша прочитал и эту главку, и другие, и начал читать учебник сначала. Что же Володя говорит, что ему будет непонятно?! Это же все очень понятно и интересно! С улицы Саша теперь нередко приходил, нагруженный очередной добычей: железками, проволокой, винтами. В сторожке усадьбы обнаружил давно уже сломанные и ненужные часы, а в соседском чулане откопал целое сокровище: сломанный насос для подачи воды, резиновые шланги, колеса, приводные ремни, подшипники. Теперь часами он что-то увлеченно мастерил, за едой был задумчив, мысли его где-то витали. Нет, нельзя сказать, что он был нелюдим, что его совершенно не интересовали обычные детские игры и шалости. Он носился со сверстниками за футбольным мячом, и, когда это происходило у них во дворе, все нередко кончалось нагоняем от бабушки за разбитое стекло. Охотно участвовал и в других детских играх, рос крепким, подвижным. Но увлечение техникой не проходило, а наоборот — все усиливалось. "Вечный студент" Володя Даценко учился в Москве на юридическом факультете Московского университета, у родных бывал лишь летом. Но, окончив университет, вернулся в Полтаву — и не один, с молодой женой. Худенькая стройная блондинка, Александра Даценко, в девичестве Фомина, вышла за него замуж, едва окончив гимназию. Поженились они в 1903 году, первые два года жили в Москве. Потом, после революционных событий 1905 года, в которых оба участвовали, Владимир Акимович был арестован и сидел в одиночке в Бутырской тюрьме, а Александра Александровна, из-за беременности избежавшая заключения, была выслана в Полтаву под гласный надзор полиции. Сюда же после освобождения из тюрьмы приехал и Владимир Акимович. В марте 1906 года у них родился сын, которого назвали тоже Александром. Так в доме на Сретенской, 4, стало два Александра и одна Александра Александровна. Мальчиков звали с тех пор "Саша большой" и "Саша маленький". А летом пришло письмо от Игнатия Бенедиктовича — отец сообщал, что возвращается в Россию, заключил контракт с какой-то частной немецкой фирмой и будет работать в её статистическом учреждении в Петербурге. Девятилетний мальчик с волнением ждал приезда отца. Каким он окажется? Ведь Саша Шаргей совсем не помнил его, а по редким письмам составить представление об отце было трудно. Отец появился вскоре после получения от него письма уже из Петербурга, где сообщал о том, что у него все хорошо, работает, снял комнату неподалеку от места службы. За вечерним чаем Игнатий Бенедиктович отослал сына в сад, а сам подробно и долго расспрашивал Акима Никитича о состоянии своей жены, Людмилы Львовны.   Наутро они поехали навестить её, были там долго, отец вернулся мрачный и, как показалось Саше, заплаканный. Аким Никитич заверил его, что все, что в его силах будет возможно сделать для облегчения участи Людмилы Львовны, он сделает. Как врач, он понимал, что болезнь её неизлечима, но сделал все, чтобы её исследовали все светила психиатрии. Они подтвердили диагноз. Навещали ли Людмилу Львовну её киевские родственники — неизвестно. Во всяком случае, они не стали переводить её из окрестностей Полтавы в Киев, видимо, положившись на наблюдение Акима Никитича, который взвалил на себя и этот нелегкий долг. Подолгу беседовал о чем-то Игнатий Бенедиктович с Владимиром Акимовичем. История женитьбы В. А.Даценко и рождения его сына живо напомнила ему собственную. Интересовался он и причинами, по которым выбрал Владимир Акимович юридическое поприще. Аким Никитич предложил Игнатию остаться у них — места хватит, Владимиру Акимовичу с семьей сняли квартиру на той же, Сретенской, улице, только в противоположном конце, "за греблей". Но Игнатий Бенедиктович отказался — его ждет работа, к тому же он намерен продолжить образование в Петербурге. Сына он решил взять с собой, чему Саша несказанно обрадовался— поехать с отцом в большой город, в столицу России, о которой столько читал и слышал! С отцом у него быстро сложились замечательные отношения. Вначале, в первые дни, Саша немного стеснялся отца, присматривался к нему. К подаркам из Германии остался равнодушен — он не ребенок, чтобы радоваться этим безделушкам. Вот Владимиру Акимовичу достался хороший подарок — фотоаппарат, но и ему Саша не завидовал — пусть себе щелкает! Отца ему стало до слез 'жалко, когда тот вернулся из Малых Будищ с виноватым, погрустневшим, заплаканным лицом, молча обнял мальчика и долго сидел, не зажигая света, в сумерках, крепко стиснув сына в объятиях и отворачивая от него лицо. Потом Саша, осмелев, стал демонстрировать ему свои "изобретения": самодвижущийся пароход, мельницу, паровоз... Игнатий Бенедиктович дивился, с интересом приглядывался к сыну, неумело ласкал его, давал дельные советы. Вот уж не ожидал он, что ему придется вспоминать то, чему учился в Германии. И все для того, чтобы разобраться в идеях, овладевших душой девятилетнего ребенка! В Петербург они уехали вдвоем. На полтавском вокзале их провожали Аким Никитич и Владимир Акимович, несший тяжелый немецкий чемодан, на три четверти заполненный книгами. 2   О петербургском житье-бытье Шаргеев известно немногое. Отец работал, мальчик в течение дня был часто предоставлен самому себе, но скучать он не умел: жадно читал недоступные в Полтаве книги, мастерил, в свободное время гулял с отцом по городу, делился с ним своими "изобретательскими" идеями, и отец, как мог, ему помогал. Столовалась они у друзей. В том же, 1906, году отец познакомил Сашу со своей сослуживицей Еленой Петровной. Их, по-видимому, связывала не только служба в одной фирме, но и взаимный интерес друг к другу, который затем перешел в серьезное чувство. К мальчику Елена Петровна отнеслась ласково, у них завязались дружеские отношения. Теперь она часто приходила к Шаргеям, старалась развлечь Сашу различными играми — на сообразительность, на память, водила его на каток, учила кататься на коньках. В 1907 году 10-летний Саша стал гимназистом, начав своё образование в расположенной неподалеку от их дома на Васильевском острове гимназии. Чтобы поступить потом в технический вуз, достаточно было закончить реальное училище. Но отец хотел дать сыну классическое образование, открывающее дорогу в университет. В августе того же 1907 года Игнатий Бенедиктович держал экзамены на первый курс юридического факультета Петербургского университета и был принят. Его "юридический занос" продолжался ровно два года — в августе 1909 года он подает прошение с такой просьбой: "разрешить перевестись на первый семестр физико-математического факультета" — и вновь, уже в 36 лет, становится первокурсником. В том же, 1909, году Игнатий Бенедиктович и Елена Петровна поженились, но, поскольку его брак с Людмилой Львовной не был ещё расторгнут, официальной регистрации брака не было. Елена Петровна ожидала ребенка, когда внезапно Игнатий Бенедиктович тяжело заболел. Когда 27 февраля 1910 года родилась их дочь, Нина Игнатьевна Шаргей, её с Сашей отец был приговорен врачами: "безнадежен". Со смертельно больным мужем и крохотной дочкой (Саша был отправлен в Полтаву раньше) Елена Петровна приехала к Акиму Никитичу и Екатерине Кирилловне. Едва успели взять разрешение на развод (Людмила Львовна была ещё жива и по-прежнему неизлечима) и оформить брак официально, как Игнатия Бенедиктовича не стало. В "выписке из книги смертей за 1910 год", выданной родственникам в 1919 году, указано, что скончался он "от нефмохизы, осложнившейся гнилостным заражением крови". Чтобы дать родившейся за 4 месяца до его смерти дочери отчество и фамилию отца, потребовались свидетельские показания, среди которых главными оказались показания Екатерины Кирилловны, признавшей Нину дочерью своего сына. Игнатий Бенедиктович Шаргей был похоронен в Полтаве. Сохранился фотоснимок его могилы с памятником на ней, но сама могила затеряна, так как это старое кладбище ныне не существует. В университете о его смерти, видимо, не знали, осенью в его деле появилась последняя запись: "Уволен за невзнос платы". Тридцатисемилетний "вечный студент" ушел из жизни, так и не найдя себе в ней достойного места и поприща. Гимназия Похоронив мужа, Елена Петровна с четырехмесячной Ниной вернулась в Петербург и поселилась у своей матери. Саша снова остался у дедушки с бабушкой —так было решено на семейном совете. Смерть отца сделала тринадцатилетнего мальчика практически круглым сиротой — при ещё живой матери. Правда, Елена Петровна звала пасынка с собой, со слезами прощалась с ним, но он понимал, что ей и без него будет сейчас нелегко. Остаток лета он провел в усиленной подготовке по всему курсу начальной школы: осенью предстояло снова продолжить прерванную учёбу. В августе 1910 г. Саша Шаргей прошёл испытания и был зачислен в 3-й класс второй Полтавской мужской гимназии. Учился легко и с увлечением, особенно легко давались ему точные науки. По свидетельству бывшего учителя гимназии В.С. Оголевца — его успехи в этих науках объяснялись удивительными способностями. В какой-то мере это способствовало тому, что ему прощались обычные мальчишеские шалости. А ведь порядки, введенные в гимназиях Российской империи как раз в годы учёбы А.Шаргея в Полтавской гимназии министром просвещения Л.А.Кассо были просто драконовскими! За малейшую провинность, например, за опоздание на урок, можно было попасть в карцер, вечером гимназистам даже с родителями запрещалось появляться на улице ,им были под угрозой ареста запрещены практически любые развлечения, особенно в посты. Положение первого ученика — не самое выгодное в отношениях со сверстниками. "Школяров" и "зубрил" не любят. А Саша, кроме обязательного школьного курса, жадно глотал попадавшиеся ему университетские учебники, научные статьи, книги, технические описания, философские труды...   Перечень его упорных поисков себя в гимназические годы поражает, когда читаешь его позднее написанное, в 1929 году, письмо профессору Н. А. Рынину2: "К этому времени мой научный и технический багаж состоял: незаконченное среднее образование плюс несколько несистематические дополнения, сделанные самостоятельно в сторону высшей математики, физики и общетеоретических основ техники со склонностью к изобретательству и самостоятельным исследованиям, более чем детальному изучению уже найденного и открытого. Мною были "изобретены": водяная турбина типа колеса Пельтона, взамен мельничных водяных колес, считавшихся мною единственными водяными двигателями; гусеничный автомобиль для езды по мягким и сыпучим грунтам; беспружинные центробежные рессоры, пневматические рессоры; автомобиль для езды по неровной местности; вакуум-насос особой конструкции; барометр; часы с длительным заводом; электрическая машина переменного тока высокой мощности; парортут-ная турбина и многое другое, вещи частью технически совершенно непрактичные, частью уже известные, частью и новые, заслуживающие дальнейшей разработки и осуществления. В математике — упорные исследования по геометрической аксиоматике (преимущественно постулату параллельных), "открытие" основных формул теории конечных разностей, некоторые неразвитые, однако, далее обобщения теории конечных разностей и анализа, и много менее значительных вещей, почти сплошь являвшихся открытием ранее известного. В химии и технике — основные элементарные представления, В физике — упорное стремление опровергнуть второй принцип термодинамики (характерно, что это, кажется, общая черта с К. Э. Циолковским3) — и даже в философии попытки построения логических систем, закончившиеся вместе с 99/100-ми самого интереса к философии "открытием" тяжело воспринятого принципа детерминизма". Как сейчас выражаются его одногодки,— не слабо, да? Что же до его сверстников в то время, то мы можем лишь догадываться об отношении в классе и вообще в ребячьей среде к подобному вундеркинду. Позволю себе предположить, что некоторая отрешенность Саши Шар-гея, его вошедшая в привычку сосредоточенность на собственной работе мысли, ставшая источником недоразумений и веселых пересудов рассеянность,— тоже не способствовали дружбе на равных с однокашниками. О его рассеянности стоит сказать отдельно. Честно говоря, когда услышал о ней впервые от людей, знавших взрослого Ю. В. Кондратюка, я вежливо улыбнулся и не поверил. Рассеянность ученых давно стала банальностью, вроде рассказов о профессоре, вежливо снимающем калоши перед входом в трамвай и оставляющем их на остановке. Милые старомодные анекдоты, в действительность которых сейчас верится с трудом! Но согласитесь, что не могли же договориться между собой совершенно не знающие друг друга люди — и те, кто знал гимназиста Сашу Шаргея, и те, кто знал его же как совершенно другого человека — Юрия Кондратюка! Можно привести многочисленные свидетельства поразительной рассеянности в поведении и того, и другого. Но мы сейчас говорим о гимназисте Александре Шаргее. Поэтому не будем касаться поздних случаев, скажем о них в свое время. А пока я делаю это предупреждение для того, чтобы читатель не усмехнулся скептически, подобно мне самому. Итак, вот что вспоминают самые различные люди о гимназисте Шаргее. Он мог, задумавшись, съесть за столом все печенье из вазы, предназначенное для коллективного чаепития.   Мог есть щи с мороженым, если ему подсовывали их одновременно, не замечая несообразности этого   Неподалеку от даценковского дома, на Сретенской, проходя мимо дома Носовых, где были окна со ставнями, при своем высоком росте он, задевая головой, закрывал ставни и шёл дальше, совершенно не замечая этого. Носовы несколько раз жаловались на это Акиму Никитичу, но все было безрезультатно: дедушка просил Сашу быть внимательнее, тот обещал, но вскоре все опять повторялось, так что в конце концов все махнули рукой. Но ведь это больно — головой, как же он не замечал?— как и я тогда, наверное, подумаете вы. Ну тут не удержусь и добавлю сюда же более поздний пример. В тридцатых годах он приехал в Полтаву и зашел в дом Владимира Акимовича Даценко на Сретенской, 11. Мария Ивановна, вторая жена Владимира Акимовича, в момент появления гостя стряпала. Она вынула из духовки горячий пирог и положила его на стул. Войдя, гость тотчас уселся именно на этот стул и стал беседовать с ней. Дело, конечно, не в том, что он сел на пирог, а в том, что, сидя на пироге (горячем!), во время всего разговора даже не заметил этого! Рассеянность Саши Шаргея стала в семье Даценко предметом веселых шуток и воспоминаний о самых курьезных случаях. Сам Саша ценил тонкий юмор, каламбуры, шутки и веселился вместе со всеми. "Странность", "чудаковатость", "рассеянность" и позднее фигурировали во всех без исключения воспоминаниях о нем. Было бы, однако, несправедливо не рассказать и о других примечательных чертах Сашиного характера, выработавшихся ещё тогда, в гимназические годы, о привычках, привнесенных затем во взрослую его жизнь. "Специалист подобен флюсу, полнота его односторон-ня",— этот афоризм К. Пруткова не относится к Александру Шаргею. Увлекаясь точными науками и техникой, он развивался на редкость гармонично, читал художественную и философскую литературу, с раннего возраста и на всю жизнь полюбил поэзию, музыку, театр. Рано осознав свое призвание, Александр Шаргей проявил поразительную целеустремленность, твердо выделив Главное Дело, которому посвятил всю жизнь. Быть может, его подхлестывал опыт всей жизни его отца, так и не определившего свое призвание. Целеустремленные поиски себя сочетались с огромным упорством, фантастической работоспособностью, которые, будучи помноженными на незаурядный ум и талант, привели к блестящим результатам и вывели гимназиста Шаргея на старт ещё неизвестного человечеству пути —- пути в космос. "С шестнадцатилетнего возраста,— с тех пор, как я определил осуществимость вылета с Земли,— достижение этого стало целью моей жизни",— писал он впоследствии К. Э. Циолковскому. Юноша сознавал, что это нелегкая задача, которая потребует немало сил, умственного напряжения и, быть может, многих лет жизни. Для этого ему приходилось думать и о том, чтобы быть всегда "в форме". Где-то он прочитал или услышал, что активной работе мозга способствует сахар — и стал принципиальным сладкоежкой, постоянно носил в карманах конфеты, ел сладкое в больших количествах, любил тонизирующий и прогоняющий дремоту крепкий чай. Ещё одна странность, которую приписывали его любви к спартанскому образу жизни: он прочитал, что тело и мозг наилучшим способом отдыхают, если спать нагим в хорошо греющей постели. С тех пор он спал только в теплом спальном мешке, забираясь в него раздетым донага. Он знал толк в отдыхе, ценил тишину и слияние с природой, но и в такие минуты с трудом мог отключать свой мозг от утомительной, ежеминутной, напряженной работы. Предпочитал ходить на природу не в одиночку — с Сашей маленьким (Александром Владимировичем Даценко), с Владимиром Акимовичем уходили на Ворсклу — Саша греб, сидя на веслах, Саша маленький с удовольствием катался в лодке с двоюродным братом, Владимир Акимович разбирался с провиантом — чаще всего на прогулку брали спелейший арбуз, который с аппетитом съедали потом, а пока, чтобы охладить, спускали в воду за корму, и он плыл на буксире. Съедали арбуз уже на берегу, предварительно искупавшись, впитывая всем телом лучи горячего южного солнца, неторопливо беседуя. Загар ровно ложился на смуглые тела мальчиков, они не заботились о его цвете, не стремились находиться на солнце как можно дольше: у южных мальчишек не было такого "вида спорта" — кто загорит сильнее. На реке родились некоторые "изобретения" Саши большого: "самодвижущийся пароход" с колесами-лопастями постепенно подвел к "водяной турбине типа колеса Пельтона". Сам принцип движения узконосой лодки, рассекающей водную гладь и гонимой веслами, отталкивающими назад воду, он вспоминал потом все чаще в связи с поисками необходимого транспорта в воздушной и безвоздушной среде. Сохранились два снимка, сделанных Владимиром Акимовичем на Ворскле: Саша большой и Саша маленький в лодке, и они же, вернее, лишь их головы над водой, во время купания. На первом снимке Саша Шар-гей высок, худ, коротко острижен. Ему на вид лет 16, об этом можно судить и по возрасту Саши маленького— он запечатлен мальчиком 6-7 лет, родился А. В. Даценко в 1906 году. Из Полтавы после развода родителей Саша маленький уезжал к матери, вернулся в 1913 году, чтобы поступить в гимназию. Значит, снимок относится к этому времени.   Ещё они ходили в лес — не только "семейно", но и с друзьями   Тут следует вернуться к его отношениям с товарищами и сделать ещё одно предположение — несмотря на все сказанное выше, Саша Шаргей не отличался замкнутостью, был крепок физически, мог прийти на помощь товарищу и всегда охотно делал это. Свидетельством того, что в детстве он имел друзей, является то обстоятельство, что и ему в трудную минуту жизни помог человек, назвавшийся другом детства... По воспоминаниям — Саша Шаргей дружил со своим соучеником Николаем Скрынькой, часто бывал у него дома. С 1915 года Саша Шаргей жил не у бабушки, а в доме Владимира Акимовича Даценко, неподалеку от бабушкиного дома, на той же Сретенской улице, в доме № 11. Здесь у него была маленькая, но отдельная комната. В это время он явно был занят какой-то грандиозной работой. Огромные листы с чертежами, как вспоминают члены семьи Даценко, не помещались ни на столе, ни вообще в его комнате, они расстилались на полу в просторной гостиной. Не замечая никого и ничего вокруг, Саша колдовал над расчетами, что-то вычерчивал, стирал, снова чертил, ползая на коленках по полу. Несомненно, в это время он уже работал над своим трудом, посвященным проблеме космического полёта. Когда же началась эта работа? Сам автор оставил несколько ориентиров для датировки своей первой рукописи. Прежде всего, следует, очевидно, сказать о том, что позднее сам он датировал её 1916 годом. Казалось бы, что же тут ещё можно добавить или уточнить? Но не будем забывать, что дата эта появилась в 1938 году, то есть в то время, когда А. И. Шартей уже жил по "легенде", взятой вместе с чужим именем, поэтому ко всяким, пусть и письменно указанным им самим, фактам и датам, относящимся к его биографии, приходится относиться с большой долей сомнения и обязательно проверять их. Сама рукопись представляет собой четыре сшитые вместе ученические тетрадки в клеточку, общим объемом в 104 странички рукописного текста, выполненного карандашом. Заглавия она не имеет — это были первые записи овладевшей им идеи, о публикации своего "труда" пока, очевидно, не думал. В рукописи сам автор указывает, что все написанное им было придумано "приблизительно со дня переворота" (то есть с конца февраля и до 25 марта 1917 года). Рукопись до настоящего времени не опубликована, между тем, уже в ней А. И. Шаргей наметил последовательность освоения межпланетного пространства: "1. Испробовать действие приспособления для подъема в атмосферу. 2. Полёт не особенно далеко от земной поверхности — на несколько тысяч верст. 3. Полёт на Луну без остановки там, собственно полёт вокруг Луны. 4. Полёт на Луну с остановкой". Поразительно, но именно эти этапы прошло человечество, практически осваивая космическое пространство! Много лет спустя, в письме профессору Н. А. Рынину, Ю. В. Кондратюк (А. И. Шаргей) писал: "Достигнув в 1917 году в своей работе первых положительных результатов и не подозревая в то время, что я являюсь первым и единственным исследователем в этой области, я на некоторое время как бы "почил на лаврах" в ожидании возможности приступить к экспериментам, которую рассчитывал получить реализацией изобретений, держа в то же время свою работу в строжайшем секрете, так как, учитывая с самого начала огромность и неопределенность возможных последствий от выхода человека в межпланетные пространства, я в то же время наивно полагал, что достаточно опубликовать найденные основные принципы, как немедленно кто-нибудь, обладая достаточными материальными средствами, осуществит межпланетный полёт". Рукопись, помеченная впоследствии 1916 годом, явно носит характер незаконченной работы. Это черновые, предварительные фиксации мыслей, нередко ошибочных, нередко носящих характер азартного спора с самим собой, нередко и точных, изумляющих сегодня нас, современников космической эры, силой гениального предвидения. Здесь и уже упомянутые этапы освоения космического пространства, и детальная проработка способов посадки на Луну и другие планеты отделяющегося от космического корабля-матки посадочного модуля, и, также ставшая для автора приоритетной, мысль о необходимости многоступенчатой ракеты, для вывода корабля за пределы земного притяжения. "Когда мы израсходуем некоторую часть активного вещества, мы бросаем и тот сосуд, в котором она была. Поэтому лучше, а может быть, и необходимо не держать весь запас активного вещества в одном сосуде, а в нескольких, прогрессивно уменьшающихся",— писал А. Шаргей в своей первой рукописи, предлагая отбрасывать отработавшие ступени двигателя. Он предлагает использовать атмосферу Земли для "аэродинамического спуска" возвращающегося на Землю космического корабля, думает о вариантах полёта с сокращенным количеством топлива на борту... Но мы увлеклись содержанием. Вернемся к датам. Точнее, к версиям, предложенным самим автором рукописи. Итак, 1917 или 1916 год? В уже цитировавшемся письме К. Э. Циолковскому Ю. В. Кондратюк писал: "Над вопросами межпланетного сообщения я работаю уже 12 лет. С шестнадцатилетнего возраста, — с тех пор, как я определил осуществимость вылета с Земли, достижение этого стало целью моей жизни". Этот отрывок из несохранившегося письма опубликован К. Э. Циолковским в книге "Научная этика", вышедшей в Калуге в 1930 году. Он — среди других отрывков из писем Кондратюка, явно относящихся к разным годам. Сам Константин Эдуардович, сделавший эти выписки из писем, пометил их вес 1930 годом. Отсчитав 12 лет назад, получим 1918 год. Но при чем тут шестнадцатилетний Кондратюк? По версии-"легенде", которой он вынужден был придерживаться, годом рождения считался 1900, значит, и 16 лет ему могло быть в 1916 году. Прошло "уже 12 лет". Логично предположить, что К. Э. Циолковский цитирует письмо, полученное им в 1928 году. Следовательно, оно отправлено ранее, чем издана в январе 1929 года книга "Завоевание межпланетных пространств". В первом предисловии к ней Ю. В. Кондратюк указал, что "настоящая работа в своих основных частях была написана в 1916 году". Логично предположить, что она действительно была написана "в основных частях" в 1916, а окончательно созрела в 1917 году, тогда же и завершена. Нас интересует ещё один немаловажный вопрос — когда же эта работа была начата? Уже ясно, что и "в основных частях" и в целом она написана не в шестнадцатилетнем возрасте. Но, может быть, тогда она уже замышлялась? "Первоначально толкнуло мою мысль на работу в сторону овладения мировыми пространствами,— писал Ю. В. Кондратюк в письме Н. А. Рынину,— или, вернее, вообще в сторону грандиозных и необычных проектов — редкое по силе впечатление, произведенное прочитанной мною в юности талантливой индустриальной поэмой Келлермана4 "Туннель". Роман этот в русском переводе вышел в 1913 году. Его герой — "сильная личность", инженер Мак-Аллан, ярчайшими красками воспроизведенная картина индустриальной техники и достижений человеческого гения, превращение родины гениального изобретателя в "самую великую державу мира" — все это не мс тавить равнодушным выбирающего свой жизненный путь Сашу Шаргея. Но было в этой книге и ещё одно достоинство, увлекшее одаренного юношу,— почти зримая реальность изображенного в ней проекта. "Впечатление от келлермановского "Туннеля" было таково,— писал Кондратюк Рынину,—что немедленно вслед за его прочтением я принялся обрабатывать, насколько позволяли мои силы, почти одновременно две темы: пробивка глубокой шахты для исследования недр Земли и утилизации теплоты ядра и — полёт за пределы Земли. Любопытно, что читанные мною ранее фантастические романы Жюль Верна и Г. Уэллса, написанные непосредственно на тему межпланетных полетов, не произвели на меня особого впечатления — причиной этому, видимо, было то, что романы эти, написанные менее талантливо и ярко, чем роман Келлермана, являлись в то же время для меня явно несостоятельными с научно-технической точки зрения. Тема о глубокой шахте, после выработки основ некоторых предположительных вариантов, очень быстро уперлась в невозможность для меня провести соответствующую экспериментальную работу,— тема же о межпланетном полёте оказалась много благодарнее, допуская значительные теоретические исследования, и овладела мною на продолжительное время, в течение которого я неоднократно к ней возвращался... Первый период работы продолжался более полугода и включил в себя нахождение почти всех основных положений ракетного полёта, вошедших в изданный труд..." Итак, первый период работы продолжался, если верить сказанному в самой рукописи, помеченной 1916 годом,— менее месяца, если верить письму — полгода. Второй вариант явно более правдоподобен: за месяц столь сложные проблемы проработать практически невозможно. Роман Бернхарда Келлермана Александр Шаргей прочитал, имея "к тому времени... незаконченное среднее образование". Когда это могло произойти? Если в том же 1913 или в первой половине 1914 года, то Саше действительно было тогда 16 лет. Анатолий Владимирович Даценко, младший брат Александра Даценко, то есть Саши маленького, и двоюродный брат Александра Шаргея, исследователь его биографии, считает, что начало работы над проблемами межпланетного полёта следует отнести к осени 1914 года. "По всей вероятности,— пишет Анатолий Владимирович,— роман Б. Келлермана... был прочитан юношей в июне 1914 года, во время каникул. Тема, посвяшенная исследованию и использованию недр Земли, прорабатывалась в июне — июле, а с осени 1914 года он занялся проблемой межпланетных сообщений...   Осенью и зимой он находит и заносит карандашом в четыре сшитые воедино ученические тетрадки в клеточку основные положения космического полёта. Затем — вынужденный перерыв в связи с подготовкой к переводным экзаменам в 8-й класс и сами экзамены. Летом 1915 года — поездка в Смелу, на отдых к друзьям покойной матери — Радзевичам, а с осени—дальнейшая, более длительная обработка полученных результатов. Но близились выпускные экзамены, и волей-неволей пришлось оставить научные изыскания: длительный перерыв, о котором позже вспоминал ученый, приходился на зиму 1915/16 года и следующую весну". Версию следует признать убедительной, но не могу не сделать и дополнительных предположений   В июне 1914 года Саше Шаргею исполнилось уже 17 лет, а он всюду подчеркивает, что идея межпланетных полетов овладела им в 16 лет. Логичнее, стало быть, предположить, что книга Келлермана была прочитана в конце 1913 - начале 1914 года, он начал разработку двух проектов, по его словам, "почти одновременно", то-есть первые шаги в работе над темой космического полёта сделал тогда же, "немедленно вслед за... прочтением", а потом, быть может, осенью прекратил тему пробивки шахты для исследования недр Земли и полностью переключился на космический проект. При этом в его памяти запечатлелось, что начал он эту работу раньше, то есть в 16 лет. В версии Л. В. Даценко вызывает сомнение и отдых от работы летом 1915 года во время поездки в Смелу — способен ли был Александр Шаргей отложить в каникулы до осени начатую с таким увлечением работу? Если более полугода — первый период работы над темой космоса — пришлись до лета 1914 года, то и слова его об определении цели в жизни в шестнадцатилетнем возрасте могут быть справедливо отнесены не только к "легенде", но и к истинной его биографии. Впрочем, утверждать, что он прочитал роман Келлермана в тот же год, когда он появился в русском переводе, то есть в 1913 году, и тут же начал то, что стало целью и смыслом его жизни, со стопроцентной уверенностью, увы, не приходится. Это тоже всего лишь версия, хоть и заманчивая. Убавив себе по "легенде" возраст на три года, взрослый А. И. Шаргей, то есть уже Ю. В. Кондратюк, писал в анкетах, что он учился в Полтавской гимназии "с сентября 1914 по январь 1918 года" и "ушел из 4-го класса". Таким образом, чтобы не предъявлять документа об образовании, в котором, разумеется, была бы указана его истинная фамилия, он предпочел слыть всю оставшуюся жизнь человеком "с незаконченным средним образованием". К тому же у него были причины куда-то "списать" весь период жизни, связанный с дальнейшей учебой. На самом деле он учился с 1910 по 1916 год и гимназию успешно окончил. То ли сказалось его менее внимательное отношение к гуманитарным наукам, то ли виной всему была занятость юноши исследовательской работой перед выпускными экзаменами, но в Сашин аттестат попали-таки две оценки "хорошо": по латинскому языку и по словесности. По остальным предметам оценки были "отлично". Аттестат зрелости, выданный выпускнику второй Полтавской мужской гимназии Александру Игнатьевичу Шаргею 28 мая 1916 года, гласил: "Во внимание к постоянно отличному поведению и прилежанию и к отличным успехам в науках, особенно в физико-математических, педагогический совет постановил наградить его серебряной медалью". Медаль открывала путь к высшему образованию.   Снова в столице Саша выбрал себе специальность по душе и вполне соответствующую его занятиям — механику. Первого сентября 1916 года он стал студентом первого курса механического отделения Петроградского политехнического института. В форменной студенческой шинели великолепного касторового сукна, сшитой стараниями родных, с тяжелым немецким чемоданом в руке — отцовским наследством— Саша появился на пороге квартиры, где жили мачеха и сестра. Встретили юношу радушно, предоставили в полное его распоряжение отдельную комнату. Здесь, на Васильевском острове, в доме № 31/33 по 14 линии, в квартире 17, он и обосновался. Много лет спустя , в 2000 году на этом доме была установлена мемориальная доска, гласящая: "В этом доме в 1916-1917 годах жил теоретик и один из основоположников космонавтики Юрий Васильевич Кондратюк (Александр Игнатьевич Шаргей), сделавший здесь свое главное открытие - расчет оптимальной трассы полёта на Луну". Нина, которой шёл тогда седьмой год, вспоминала впоследствии, как не хотела засыпать и как брат забавным способом уговорил лечь в постель: с самым серьезным видом он предложил ей поступить наоборот, то есть не ложиться... Утром она вбежала в комнату к Саше и "увидела, что из красного одеяла сшит длинный узкий мешок и из него видна только голова брата". И ещё она вспоминала, что "на его столе был невероятный беспорядок". Саша очень привязался к своей утерянной было и вновь обретенной семье, где к нему относились как к родному сыну и брату, отвечал им любовью за любовь. Здесь уместно рассказать немного о том, что представляла собой его мачеха. Елена Петровна Шаргей (в девичестве Гиберман, а во втором, кратком и неудачном, замужестве и впоследствии уже до конца жизни — Кареева) родилась в Киеве в семье юриста. Её мать, у которой она жила первое время после смерти Игнатия Бенедиктовича Шаргея, была врачом-гинекологом. Ещё в Петрограде жила её тетка по отцу, которая была замужем за Василием Павловичем Воронцовым, видным петербургским экономистом, социологом и публицистом, одним из идеологов либеральных народников восьмидесятых — девяностых годов, со взглядами которого резко полемизировали Г. В. Плеханов и В. И. Ленин. В. П. Воронцов был крестным отцом Нины Шаргей, часто бывал у Елены Петровны дома. С И. Б. Шаргеем, Сашиным и Нининым отцом, Елена Петровна встретилась, когда ей было 19 лет. Он был на 14 лет старше её. Как уже говорилось, познакомились они в частной немецкой фирме, где оба работали. Высшего образования Елена Петровна не получила — помешало замужество и рождение дочери, но круг её знакомств, дружеские связи выдают в ней человека с широким диапазоном интересов, не лишенного культуры, ума, подлинной интеллигентности. Она была человеком знающим, добрым, порядочным, тянулась к интересным людям, и они тянулись к ней. При внешней мягкости, Елена Петровна была, по наблюдениям знавших её людей, человеком собранным, волевым, умела организовать жизнь так, чтобы успевать как можно больше времени уделять маленькой дочери, а теперь ещё и пасынку, заработать для всех троих на пропитание. А это в те годы было нелегко. Война, которая вошла в историю под названием первой мировой, разгоралась — шёл её третий год. Россия, плохо подготовленная к войне и технически, и экономически, погружалась в разруху, голод и лишения. Фронт требовал все больше пушечного мяса. Разговоры в доме Елены Петровны с каждым днем становились все тревожнее — в Петрограде начался голод, резко сократился подвоз хлеба, продовольственные магазины обросли гигантскими очередями. Вдобавок ко всему Саше угрожал призыв в армию — всех пригодных к воинской службе студентов забирали огромными партиями. Его очередь настала очень скоро — 11 ноября 1916 года. Перед отправкой на фронт его зачислили в школу прапорщиков. Этих скороспелых "младших офицеров" военного времени готовили в течение нескольких месяцев при Петроградском юнкерском училище. В редкие дни увольнений он спешил домой на Васильевский, к заветным тетрадкам. Нужно было торопиться, но времени катастрофически не хватало. Он почти бежал, но краем глаза все же видел бесконечные моторные обозы, везшие солдат по Большому Сампсониевскому проспекту, слышал женский плач, протяжный стон гармошки, свист и песни мобилизованных. На набережных Невы, у мостов скапливались колонны с пушками, зарядными ящиками, санитарными двуколками... Время от времени Александр наблюдал рабочие демонстрации, шедшие с песнями и плакатами: "Долой войну! Долой казнь!" Он знал, что многие заводы бастовали, останавливался возле митингующих, прислушивался, но, быстро спохватившись, уходил — его ждала работа. Главное Дело.   Он должен был торопиться Однажды, в феврале 1917 года, выйдя из училища, он увидел ликующую толпу, услышал слова: "Революция!", "Свобода!"... Свобода?! Он понимал её как свободу заниматься самым нужным, главным! И, забыв обо всем на свете, он запирается дома над своими расчетами. Потом, вспоминая те дни, он напишет, что "почти все", вошедшее в его первую рукопись, было придумано "приблизительно со дня переворота и до 25 марта 1917 гада". Это же время упоминается и в письме Н. А. Рынину: "Достигнув в 1917 году в своей работе первых положительных результатов..." Эта фраза свидетельствует о том, что он тогда успел. Работа не была завершена, но основные вопросы он успел проработать. Обратимся ещё раз к письму профессору Н. А. Рынину, этой творческой автобиографии А. И. Шаргея — Ю. В. Кондратюка: "Основным материалом работы этого периода было выведение основной формулы ракеты, нахождение наивыгоднейшей траектории и некоторые общие положения из других глав. Задавшись темой полёта в межпланетные пространства, я сразу остановился на ракетном методе, "ракетном" в общем смысле этого слова согласно определения, данного мною в гл. 1, отбросив артиллерийский, как явно технически чересчур громоздкий, а главное — не сулящий возвращения на землю и потому бессмысленный. Ещё до выведения основной формулы мною было примерно рассчитано несколько механических вариантов, из которых самым последним и совершенным был быстро вращающийся барабан, с намотанным на нем стальным тросом, который должен был разматываться по инерции в одну сторону, сообщая барабану ускорение в противоположную; получив, разумеется, сразу же невероятно чудовищные значения для необходимого веса ракеты ("п"), я перешел к комбинированным ракетно-артиллерийским вариантам: пушка выстреливает из себя ядро, которое в свою очередь является пушкой, выстреливающей ядро, и т. д.— и опять получил чудовищные размеры начального орудия, после этого я вторичную пушку (т.е. первое ядро) повернул дулом назад, превратив её в постоянный член ракеты, и заставил её стрелять в обратную сторону более мелкими ядрами, т. е. увеличил активную массу заряда за счет пассивных масс,— и опять получил чудовищное значение для массы пушки-ракеты,— но тут заметил уже, что, чем больше увеличиваю массу активной части заряда за счет пассивных масс (ядер), тем выгоднее получаются формулы для массы этой ракеты,— отсюда нетрудно было логически перейти к чистой термохимической ракете, которую можно рассматривать как пушку, непрерывно стреляющую холостыми зарядами". Из рассказа исследователя видно, что в то время, когда он решал столь сложные проблемы, по сути "изобретая велосипед" или ломясь в открытые двери, он ничего не знал о трудах К. Э. Циолковского, А. П. Федорова5 и других, мучаясь и ошибаясь, самостоятельно искал правильный выход из всех, доступных человеку, перебирал варианты, считал, пересчитывал и — нашел! Повторив уже найденное другими, он вывел — опять-таки уже выведенные К. Э. Циолковским — основные уравнения движения ракеты, причем вывел по-своему, оригинальным методом, не используя дифференциальное исчисление, но пришёл к тем же результатам! Его описание своей работы над темой полно подлинной поэзии, выдает человека, бесконечно увлеченного и вдохновенного: "...эта цифра 55 (отношение массы ракеты к полезному грузу.— А. Р.) меня уже сильно тревожила, но обаяние затронутой темы было таково, что, сам себя обманывая, я насильно считал эту цифру приемлемой до тех пор, пока не нашел в конце концов противоядия этим "55" в виде физико-математического обоснования возможности благополучного спуска на Землю за счет сопротивления атмосферы, а затем в развитии искусственным путем начальной скорости, организации межпланетной базы и её ракетно-артиллерийском снабжении". Почему срок работы он ограничил 25 марта?   Далее работу пришлось прервать, так как Александр Шаргей, волею судьбы ставший прапорщиком, был направлен на фронт — Временное правительство и не думало прекращать войну, отправляя на бессмысленную бойню десятки тысяч новых солдат и офицеров. Оно объясняло Февральскую революцию выступлением масс не против войны вообще, а против поражений царской армии. Главной задачей революции буржуазное правительство объявило "войну до победного конца", захват Константинополя и т. д. 23 марта министр иностранных дел Временного правительства Милюков заявил представителям газет: "Если мы, русские, претендуем на обладание Константинополем и проливами, то этим мы ничуть не посягаем на национальные права Турции, и никто нам не вправе бросить упрек в захватных тенденциях. Обладание Царьградом всегда считалось исконной национальной задачей России".   Вот для выполнения её Александр Шаргей и был назначен на Кавказский фронт. С невеселыми мыслями оторвался он от захватившей его работы. Заветные тетрадки он отдал на сохранение Елене Петровне. Кто знает, чем обернется для него пребывание на фронте?.. Если останется жив, то вернется к работе, в крайнем случае — он все без труда восстановит: написанное цепко сидело в памяти. По дороге на фронт он заехал к родным в Полтаву — попрощаться. Его появление в доме бабушки в военной форме произвело неожиданный эффект: бабушка при виде появившегося на пороге внука потеряла сознание. Придя в себя, она плакала и подтрунивала над собой, признавшись, что очень испугалась. Да и было от чего — Александр Шаргей был очень высок ростом, а его внезапное появление "во весь проем двустворчатых дверей", как вспоминают очевидцы, в папахе, в широченной лохматой бурке, с шашкой и револьвером произвело пугающее впечатление, особенно на бабушку, к тому времени очень больную, передвигавшуюся в кресле на колесах. Одиннадцатилетний Саша маленький (Александр Владимирович Даценко) запомнил тот приезд брата главным образом из-за револьвера, который пришлось от него прятать. Трехлетний Анатолий в тот приезд Александра Шаргея тоже видел и запомнил, что, сидя у него на плечах, свободно доставал до потолка. Больше они никогда в жизни своего двоюродного брата не видели и долгие годы ничего не знали о его судьбе, считая его тогда же и погибшим на фронте.   Лихолетье Но А. Шаргей был жив и даже не был ранен. Кавказский фронт, на который он попал, тянулся от Черного моря до самой границы с Персией и был наиболее оторванным от России участком военных действий. Но и сюда докатывалось эхо грозных предреволюционных событий. 18 июня, в день начала наступления русских войск на всех фронтах, объявленного Временным правительством, в Тифлисе, где находился штаб Кавказского фронта, как и в Петрограде и в почти двух десятках городов России, Украины, Белоруссии, прошла мощная демонстрация против Временного правительства. Наступление на Кавказском фронте, запланированное как второстепенное по сравнению с наступлением на западных фронтах, развивалось вяло и вскоре совершенно захлебнулось.   В русских воинских частях не хватало продовольствия, медикаментов, технически армия была оснащена из рук вон плохо, не хватало даже обычных ружейных патронов. Многие солдаты не умели стрелять из винтовок, так как новобранцев некогда было обучать. Особенно плохо была налажена связь с другими частями, с центром армии. Провал наступления вызван был нарастающим ропотом в армии. "...Части отказываются занимать позиции и категорически высказываются против наступления,— телеграфировали Керенскому 23 июня.— В некоторых полках открыто заявляют, что для них, кроме Ленина, нет других авторитетов..." На фронте А. И. Шаргей узнал об Октябрьской революции, о том, что в Петрограде к власти пришло правительство Ленина. Как встретил он эту весть? Какую позицию избрал? Война ещё продолжалась, но теперь появились реальные надежды на возвращение домой. И люди, выступавшие против этой бессмысленной бойни, целью которой был захват турецких земель и нажива буржуазии, вызывали его уважение и поддержку. Боевые действия на Кавказском фронте фактически уже давно прекратились, армия с нетерпением ждала приказа о демобилизации. Планы на дальнейшую жизнь у офицерства были разные: были и такие, кто, объединившись в Союз офицеров армии и флота, вынашивал планы переворота. Александр Шаргей держался от офицеров особняком. С тревогой думал о непредсказуемых последствиях в том случае, если результаты его изысканий по ракетной технике достанутся людям воинственным, готовым на все ради собственного обогащения и удовлетворения своих амбиций. Понимая, какой подлинный расцвет сулит человечеству его изобретение, он мечтал о расцвете индустриальной России, а это было возможно только в условиях мира и совместных усилий всего народа. Он хотел работать, а не воевать. "Оставьте мне мои тетрадки с формулами, и я буду работать". Такими словами, по воспоминаниям, встретил победу Октября великий русский ученый, инженер, изобретатель Владимир Григорьевич Шухов. Те же слова — слово в слово — мог повторить тогда и Александр Игнатьевич Шаргей. В марте 1918 года Советское правительство подписало Брестский договор о мире, и страна вышла из мировой войны. Кавказский фронт прекратил свое существование. Александр Шаргей был демобилизован и отправлен домой. Только в этом долгом пути, пробираясь по ошеломленной событиями последнего времени Украине, по разрушенной, голодной, оккупированной и раздираемой на части земле, Шаргей понял всю тяжесть своего положения. Высокий, здоровый, молодой человек в форме офицера русской армии вызывал разные чувства и желания у белогвардейцев, "жовтоблакитников", немцев, махновцев. Не раз его пытались завербовать, мобилизовать, заставить воевать, но он, разумеется, не хотел — ни за "спасителей России", ни за "самостийну Украину", ни за "анархию — мать порядка". Однажды — это было ещё на Северном Кавказе, его принудили вступить в белую армию...   Но при первой же возможности он бежал из неё В мае 1918 года с трудом он добрался до родной Полтавы. Дом бабушки опустел: бабушка скончалась летом 1917 года, а Аким Никитич, тяжелобольной, страдающий диабетом и сердечными болезнями, перебрался на свою родину в село Малая Павловка, где жила его родная сестра. Владимир Акимович, не желая сотрудничать ни с немцами, ни с петлюровцами, оставил службу и подрабатывал в правлении садового кооператива, снявшего в аренду бывший архиерейский сад. Саша маленький жил с матерью в Ромнах. Мария Ивановна — вторая жена Владимира Акимовича — с сыном Анатолием уехала из Полтавы подкормиться к знакомым, и Владимир Акимович дома почти не бывал, так как в усадьбе хозяйничали квартировавшие там немцы, а он встреч с ними избегал. Александр Шаргей остановился у школьного друга Николая Скрыньки, жившего по улице Гоголя, 15. Он почти не выходил на улицу —это было опасно. Николай раздобыл для него одежду, обменяв его полевую шинель, разыскал Владимира Акимовича. Тот передал Александру немного денег и сообщил все, что знал о судьбе его родных, дал киевский адрес мачехи. Оказалось, что Елена Петровна с Ниной покинули голодный Петроград: уехали ещё весной 1917 года "подкормиться" к родителям Елены Петровны в Киев, намереваясь вернуться, но не смогли— вначале напуганные слухами о небывалом голоде в Петрограде, а затем будучи отрезанными от него разразившейся гражданской войной. Александр Шаргей собирается в путь. С большими предосторожностями, прячась от "желто-голубых", "белых" и "зеленых" вояк, передвигаясь в основном ночью и огибая населенные пункты, оккупированные разномастным "воинством", он добирается к концу июня 1918 года до Киева. Первым делом, встретившись с мачехой и сестрой, спрашивает о судьбе своих тетрадок. "Целы, вот они",— отвечает Елена Петровна. Даже уезжая из Петрограда, как предполагала она, на время, не рискнула оставить их дома, так как знала, что они для него значат, выполняла данное ему слово. Александр жадно набрасывается на тетрадки, перечитывает раз, другой, в волнении, ероша рукой жесткие темные волосы, шагает из угла в угол по крохотной комнатушке, где живет теперь вся семья. Елена Петровна смотрит на пасынка с грустью, понимая, что очень скоро для него, кроме этой работы, опять никого и ничего не будет существовать. И действительно, вскоре юноша садится за новую рукопись. Александр осознает: в том виде, в котором его труд существует, он слишком аморфен, неопределен, не завершен. Он должен опубликовать его в виде готового, хорошо разработанного проекта. Ещё многое надо додумать, обсчитать, решить. А сколько времени ему отпущено, кто это может сейчас сказать? Надо торопиться. К тому же, его подстегнула крохотная заметка в журнале "Нива", который он, скучая, листал в библиотеке своего друга Николая Скрыньки. В ней сообщалось о "ракете г. Циолковского" для полёта за пределы Земли! При этом "Нива" ссылалась на полностью опубликованную работу Циолковского в "Вестнике воздухоплавания" за 1911 год. Но где же сейчас добудешь этот журнал?! Итак, у него есть соперники, конкуренты! И нет никакой возможности познакомиться с их работами, узнать, как далеко, по сравнению с ним, они продвинулись, Кому же в таком случае нужен весь его труд?! Но колебание и смятение его были недолгими. Он-то знает теперь уже подробно, во многих деталях, как рассчитать траекторию корабля, уносящего человека к другим планетам, знает, как построить ракету, он решил и ещё решит множество других немаловажных проблем, связанных с не виданным человечеством полётом. И в конце концов, если кто-то все это уже решил, то почему же не строят ракету, не летят к другим планетам? Не хватает средств? А может быть, дело в том, что ещё не знают, как именно это сделать? Итак, на первый вопрос самому себе — кому нужен его труд — А. И. Шаргей уже нашел ответ. Он обмакнул перо в черные чернила, разведенные в пузырьке,— карандашом писать работу, предназначенную для печати, негоже — и решительно вывел на первом листе: "Тем, кто будет читать, чтобы строить".   Киевская рукопись Нужно иметь храбрость поверить в свои убеждения, иначе самое интересное, что могло прийти вам в голову, у вас из-под носа заберут другие, более отважные духом, но главное — это ведь единственное, ради чего по-настоящему стоит работать. Норберт Винер Позднее, передав эту рукопись вместе со всем своим научным архивом на сохранение профессору Б. Н. Воробьеву— редактору, издателю и хранителю творческого архива К. Э. Циолковского, автор датировал её так: "1918—1919 годы". Обращение к "тем, кто будет читать, чтобы строить", является первыми двумя строчками рукописи, после некоторого от них отступления следует текст. Это обращение можно считать своеобразным и многозначительным посвящением, но можно ли его рассматривать как заглавие, придуманное автором для своего труда?   За обращением следует такой текст: "Прежде всего, чтобы вопрос этого труда сам по себе не пугал вас и не отклонял от мысли о возможности осуществления,— все время твердо помните, что с теоретической стороны полёт на ракете в мировые пространства ничего удивительного и невероятного собой не представляет". Резонно предположить, что "вопрос этого труда" читателям был сформулирован уже в заглавии. Однако в переданной Б. Н. Воробьеву рукописи никакого заглавия больше нет. И спустя 45 лет после написания, она была опубликована и вошла в обиход под названием-обращением. Обращает на себя внимание тот факт, что три рукописи, написанные А. И. Шаргеем от руки,—первая, состоящая из четырех тетрадок, о которой уже упомянуто; настоящая, с названием-обращением; и более поздняя, помеченная им впоследствии 1920 годом,— все они названий не имеют. Что это — небрежность, невнимание или автор попросту не придавал этому значения? Думается, что дело здесь в другом. На рукописях, как легко можно обнаружить, нет и фамилии автора— А. И. Шаргея. Правда, стоит другая — "Юр. Кондратюк", но совершенно очевидно, что она написана позднее. А не было ли у них титульных листов, на которых стояли и подлинная фамилия автора и название трудов? Эта гипотеза логично вытекает из того обстоятельства, что автор рукописей, не скрывавший своего имени в 1916-1920 годах, в дальнейшем вынужден был его скрывать и, соответственно, при передаче изъять компрометирующие его страницы. Сомневаться в датах "1918-1919", поставленных на второй рукописи, не приходится, хотя автор датировал её лишь в 1938 году. На верность дат в первую очередь указывает старая, дореволюционная орфография. Сегодня, зная обстоятельства биографии А. И. Шаргея, можно уточнить даты работы над ней: июль (или конец июня) 1918 — ноябрь 1919 года. Работал он много, но с вынужденными перерывами — кроме работы над этой рукописью, приходилось ещё и зарабатывать на жизнь. Елена Петровна с Ниной едва сводили концы с концами, и Александр не мог, да и не хотел, быть для них обузой. Несмотря на опасность, он выходил в город в поисках работы: нанимался пилить и колоть дрова, ремонтировать садово-поливочную технику, электропроводку, иногда подрабатывал репетиторством. "Частнокустарная работа по освещению и др. мелкие работы",— так запишет он про свою деятельность в эти годы в анкетах тридцатых годов. "Принимаясь за работу несколько раз с перерывами между репетиторством, колкой дров и работой смазчиком, мне удалось к 1925 году дополнить её почти до настоящего её вида",—это из письма Н. А. Рынину. Смазчиком—это было уже позднее, в 1921-м... Подробный научный анализ труда, созданного в Киеве, не входит в задачу настоящей книги. Достаточно подробно и квалифицированно это сделано в ряде научных статей. Здесь же мы лишь коснемся важнейших её моментов, того нового, что появилось в ней по сравнению с первой, законченной в марте 1917 года. А. И. Шаргей уделяет в этом варианте больше внимания будущим членам экипажа космического корабля, вопросам их безопасности. Он предлагает при отлете на участке больших ускорений "снаряда" использовать плотно облегающие, подогнанные под форму тела кресла для защиты людей от перегрузок, причем располагать их перпендикулярно направлению движения. Предлагает способы стабилизации вращения "снаряда" с помощью плавающих поплавковых гироскопов, а для разгона и торможения межпланетного корабля считает возможным использовать гравитационные силы небесных тел. Его заботит и возможный перегрев "снаряда" в атмосфере, поэтому для "аэродинамического спуска" применяет ракету с крыльями. При необходимости выхода экипажа в открытый космос автор рекомендует использовать шлюз, через который "выходить из камеры снаряда... в больших или меньших подобиях водолазных костюмов, имея при себе запасы воздуха..."   Комментарии, думаю, излишни   По его мнению, на орбитах Земли и других планет необходимо создавать базы, которые могут стать базами-заправщиками для многочисленных кораблей "дальнего следования", снабжать их горючим, пищей, инструментами и т. д. С помощью расчетов убедительно показывает, что корабли, дозаправившиеся в космосе, могут иметь начальную массу более чем в два раза меньше. Его рукопись разбита на главки-разделы, каждый из которых озаглавлен — ещё один аргумент за то, что и рукопись в целом имела название. В разделе, под названием "Теория полетов", Шаргей вновь, как и в первой рукописи, но более подробно обосновывая свою идею, предлагает при полетах на другую планету наиболее экономичный способ посадки, "остановки" на её поверхности: "...не останавливать всего снаряда на этой планете, а пустить его спутником, и самому с такой частью снаряда, которая будет необ' ходима для остановки на планете и обратного присоединения к снаряду, совершить эту остановку..." Я представляю себе кадры художественного фильма о нем: высокий, худой, плохо одетый молодой человек, отложив тетрадку с расчетами, ходит из угла в угол комнаты, прищелкивая от возбуждения пальцами и ероша рукой прическу, и вслух высказывает мысль, которую тут же садится записывать,— любую из перечисленных идей, хотя бы полёта на Луну с остановкой там по той самой точно реализованной в американской программе "Аполлон" схеме: два астронавта в "части снаряда" спускаются на Луну, один остается на окололунной орбите в "снаряде", ожидая их возвращения... Дав эти кадры, в следующих можно показать улицы Киева 1919 года, военную технику того времени — тачанки, пушки; деникинцев, разъезжающих на конях и расхаживающих по городу... Покажите это — и зрительская реакция будет сродни знаменитой реакции Станиславского: "Не верю!" Между тем, все это так и было, и муза истории — загадочная и непостижимая Клио — в очередной раз пошутила над нами, подбросив исторический факт, кажущийся более невероятным, чем откровенный вымысел. Рукопись 1918—1919 годов, "киевская рукопись", выглядит вполне завершенной, хотя автор позднее ещё много раз возвращался к ней, внося коррективы, дополняя, развивая. Передать её для публикации он не успел или не решился? Так или иначе, но в ноябре 1919 года работа вновь была прервана, и причиной тому снова был бог войны, на сей раз войны гражданской. Более года прожив в Киеве, А. Шаргей осмелел и, пренебрегая опасностью, слонялся но городу в поисках случайных заработков. А опасность все возрастала: под ударами Красной Армии деникинцы спешили мобилизовать все здоровое население. Однажды не миновал этого и Александр. Был ноябрьский день 1919 года. Киев готовился к зиме и к приходу красных. Деникинская армия, уже с начала 1919 года отбросив лицемерное название "добровольческой", насильно угоняла молодых людей в "вооруженные силы юга России". Пытаясь спасти свое положение, агонизирующая белая армия объявила "добровольную" запись в "дружины святого креста". Тех, кто отказывался или проявлял малейшее недовольство, прилюдно секли нагайками, арапниками, шомполами; заподозренных в сочувствии к большевикам расстреливали, вешали на телеграфных столбах, закапывали в землю живьем. Александр насмотрелся на дела этих "освободителей России" в Киеве, знал, чего от них можно ожидать, и потому, когда его застигла беда, чтобы спасти себя и близких, выбрал единственно правильное решение. Во дворе, где он пилил и колол дрова по договору с хозяином, появились деникинцы и потребовали от Шаргея документы. Он повел их домой, надеясь убежать по дороге, но за ним следили несколько дюжих сопровождающих, убежать не было возможности. Елена Петровна побледнела, все разом поняв. Александр нарочито долго искал документы, потом вынужден был их все же предъявить. — Хо, да це ж наш! Ласкаво просимо до нас, пан офицер! — издевательски протянул дюжий хорунжий, пряча документы в свой карман. На сборы ему дали чуть меньше получаса. Обнимая Елену Петровну, Александр шепнул ей: — Не волнуйтесь, ждите от меня вестей. Я у них не задержусь. Бумаги мои сберегите! На крыльце топтались, ожидая его, "попутчики".   Побег В толпе "мобилизованных" на сборном пункте Александр увидел знакомого. Это был Борис Арабажин, его детский товарищ, сын подруги Сашиной матери. Борис учился в Киеве на медицинском факультете, когда его, как и Шаргея, поймали деникиицы. Друзья поняли друг друга с полуслова — конечно, бежать, скрыться при первой же возможности. Договорились действовать, если получится, сообща. Первым к офицеру, разбирающему призывников на партии, попал Борис. — Студент-медик? Стало быть, врач... Так-так... Поедешь сопровождающим с больными и ранеными до Одессы. Дадим тебе четырех молодцов в санитары, пусть живей погрузят больных в вагон, там — разгрузят, и все — в штаб, за предписанием. Там уж вас и обмундируют. Борис попросил взять в санитары знакомого. - Бери,—махнул рукой офицер.— Ваши документы начальник поезда сдаст в штаб в Одессе. Пока Александр с другими санитарами под бдительными взглядами офицера грузили в вагон больных, Борис успел забежать попрощаться к знакомой девушке. Много лет спустя Татьяна Иосифовна Маркевич рассказала: "Весной 1920 года я кончала гимназию и была знакома с одним студентом-медиком. Пару раз он заходил за мной в гимназию, провожал домой. В конце 1919 года, месяц точно не помню, по-моему, это была поздняя осень, он пришёл ко мне на квартиру и сказал, что зашел попрощаться: "Я и мой друг мобилизованы. Но меня как врача назначили сопровождать вагон с больными и ранеными до Одессы. Я там удеру, и месяца через два, думаю, мы встретимся. Я очень спешу, так как хочу помочь удрать другу детства. Он, конечно, тоже не хочет оставаться у них. Я довезу его до станции Бобринская и сброшу у своих родителей". Потом она узнала, кто был этим "другом детства" Бориса,— судьба свела их позднее под одной крышей на довольно долгое время, познакомила. Почему Борис сам не остался у родителей по дороге? Вероятно, он надеялся вызволить в Одессе свои и Сашины документы, а потом уже бежать. Зимой того же года он заболел сыпным тифом и умер. А Шаргей "отстал" от эшелона на станции Бобринская. Отсюда совсем рядом была Смела, где жили мать и отчим (В. В. Радзевич) Бориса, прекрасно знавшие Сашу Шаргея с детства, когда он приезжал к ним с матерью, до сравнительно недавних лет, когда он отдыхал у них перед выпускным классом гимназии. Семья Радзевичей приняла горячее участие в Сашиной судьбе. Он все рассказал им, передал записку от Бориса, где тот сообщал о своем плане отбиться от деникинцев в Одессе, просил никуда пока не отпускать Сашу, так как он постарается добыть его документы. Отчим Бориса, врач железнодорожной больницы, осторожно выведал на станции обстановку. Эшелоны с деникинцами, похоже, все проехали, в Киеве, по слухам, были уже красные. А. Шаргея согласны были взять на работу смазчиком или прицепщиком вагонов и без документов, если В. В. Радзевич за него поручится. На том и остановились. До самой весны 1921 года проработал Александр на станции Бобринская смазчиком и прицепщиком вагонов. В середине 1920 года на Украине повсеместно установилась Советская власть. Саша ждал вестей от Бориса. Лишь в конце зимы, уже в 1921 году, узнали о его смерти. Документы Александра Игнатьевича Шаргея пропали безвозвратно. Конечно, можно было пойти к местным властям и попросить дубликат, но сделать это он опасался — неизвестно, к кому попадешь и что последует, если узнают, что он был на службе у белогвардейцев. В ушах ещё стояло иронически-издевательское "приглашение" деникинца: "Да це ж наш! Ласкаво просимо до нас, пан офицер!" Не решат ли и красные, что он, бывший царский прапорщик, мобилизованный деникинцами,— их враг?! Нет, не дай бог, тогда прощай и воля, и работа, и, может быть, жизнь. О том, чтобы вернуться без документов в Киев, нечего было и думать. На железной дороге тоже становилось опасно оставаться. О своих тревогах Саша поделился с приютившими его Радзевичами. Те обещали что-нибудь придумать. Ещё в конце 1920 года близкий приятель семьи Радзевичей Иван Андреевич Лашинский, живший в Киеве с двумя дочерями и оставшейся круглой сиротой племянницей, поехал подыскать для семьи более сытый и обеспеченный уголок. Он нашел его неподалеку от Смелы в местечке Малая Виска — здесь устроился управляющим национализированными паровой мельницей и маслобойней. Радзевичи попросили его взять к себе их гостя, рассказав его историю. Так А. Шаргей попал в Малую Виску и, поселившись вместе с Иваном Андреевичем, определился на работу при мельнице, которой Лашинский заведовал. Как-то весной Иван Андреевич сказал ему, что в Киев едет его знакомый, с которым он собирается передать дочерям посылочку. Не надо ли и Саше передать что-то родным?   Документы Получив от Саши первую за долгое время весточку, Елена Петровна обрадовалась, но, прочитав письмо, встревожилась и стала думать — как же ему помочь? Посланец от Саши привез небольшую продуктовую посылку, в которой был добрый шмат украинского сала. Значит, Саша не голодает, это уже хорошо. Но положение его, как он описал его, было незавидным —-без документов приходилось все время опасаться всевозможных неприятностей. На мельнице Саша работал по ночам, когда никто не мог прийти с проверкой и когда там, кроме него, никого не было. Днем отсыпался, практически не выходя из домика Лашинского. Иван Андреевич хранит его тайну, но скоро из Киева приедут его дочери... Кстати, сообщал Саша, вот их киевский адрес, через них можно пока держать связь. Что ему делать с документами и как быть — он и сам не представляет, просит совета. Кто и как может ему помочь? Елена Петровна перебрала в уме своих многочисленных знакомых — кому из них можно доверить такое непростое дело? Очень скоро решила: надо посоветоваться с Тучапскими, они люди, подходящие по всем статьям. Старые революционеры-конспираторы, большевики-ленинцы, друзья Н. К. Крупской—уж они-то подскажут, как надо поступить, К тому же, они немного знают Сашу, видели его, заходя в гости к Елене Петровне, а Вера Григорьевна Тучапская (урожденная Крыжановская) —её давнишняя и верная подруга. Вера Григорьевна выслушала Елену Петровну и поняла, что дело действительно обстоит непросто. Клеймо белого офицера в 1921 году ничего хорошего не сулило, тут она разделяла опасения пасынка Е. П. Кареевой. Но она понимала и другое — без документов сейчас долго не прожить, нужно срочно что-то предпринять. Она постаралась успокоить Елену Петровну, обещая обязательно что-нибудь придумать. Через несколько дней В. Г. Тучапская пришла к Елене Петровне, когда Нина уже спала, и принесла документы на имя Юрия Васильевича Кондратюка, объяснив их происхождение. Была Вера Григорьевна Тучапская в те годы педагогом, работала в одной из первых советских школ Киева. Там же, в киевской совшколе № 50, преподавал словесность её товарищ, мягкий, добрый и интеллигентный человек — Владимир Васильевич Кондратюк. Сравнительно недавно он похоронил в Киеве своего брата, Юрия Васильевича, который был на три года младше Александра Шаргея. В. Г. Тучапская решила использовать для спасения Саши Шаргея документы скончавшегося брата Владимира Васильевича. Но согласится ли он? В разговоре тет-а-тет, на который она его вызвала, рассказала ему все, что знала от Елены Петровны, и высказала свою просьбу. Владимир Васильевич, подумав, согласился и вскоре принес документы, оставшиеся от брата. Договорившись держать все это в строжайшем секрете, они разошлись. Что это были за документы?   Нина Игнатьевна впоследствии вспоминала, что, "кажется, по словам матери, это было какое-то профсоюзное удостоверение". Кроме чужого имени, Александр Шаргей имел теперь отличный от собственного год рождения — 1900-й и место рождения — город Луцк. Больше он почти ничего от чужой биографии не взял, но и этого было достаточно, чтобы впоследствии основательно запутать своих биографов. Следы биографии Юрия (Георгия) Васильевича Кондратюка, действительно родившегося в Луцке в 1900 году и там же учившегося, терялись уже в детстве: в Полтавской гимназии, как указывал в анкетах А. И. Шаргей — Кондратюк, подлинный обладатель его второй фамилии, никогда не учился. В Киеве в 1918 году он учился на первом курсе университета и жил на Брустиловской улице — это последнее, что о нем было известно, кроме ещё, разумеется, кончины, где-то, очевидно, вскоре последовавшей после тяжелой болезни. Нина Шаргей училась в киевской школе № 50, её учителями были и Вера Григорьевна Тучапская и — уже после 1921 года — Владимир Васильевич Кондратюк. С ним она сохранила добрые отношения, в последний раз видела его в Киеве во время фашистской оккупации. Веру Григорьевну Нина Игнатьевна навещала с матерью в Доме ветеранов революции в Детском селе — это было в тридцатые годы. Долгое время Нина Игнатьевна ничего не знала о переданных брату документах, лишь много лет спустя ей все рассказала мать, взяв с неё клятву, что она никогда и никому не откроет эту тайну — тайну чужого имени, которое стал носить её ставший впоследствии знаменитым брат. Когда документы передали Александру Шаргею, он сразу же использовал их для того, чтобы "перейти на легальное положение". С мельницы ушел работать на маслобойню, а оттуда — на сахарный завод. 19 ноября 1921 года он встал на воинский учет в Маловисковском волисполкоме как Юрий Васильевич Кондратюк, уроженец Луцка, 1900 года рождения*. ------------------------ * Кировоградский областной государственный архив.— Ф. 254.— Оп. 1.—Д. 16.—Л. 1.   Теперь он ни от кого не прятался, но держался настороженно, чувствуя себя неуверенно, к чужому имени привыкнуть долго не мог. Татьяна Иосифовна Лашинская-Маркевич, племянница-сирота Ивана Андреевича Лашинского и подруга Бориса Арабажина, который помог бежать А. Шаргею и забегал к ней попрощаться в Киеве, вспоминала, что, когда она вместе с дочерьми Ивана Андреевича приехала к дяде в Малую Виску, тот так представил им своего жильца: "Это наш Юрочка, прошу любить и жаловать. Он хоть и дальний, но наш родич, будет жить вместе с нами. Он очень хороший и большой умница". Оглавление Наука   www.pseudology.org