| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Пехорка | |
Так
называлась деревня, расположенная на холме над рекой того же наименования,
в двух десятках верст от Москвы, между Люберцами и Малаховкой, на большом
тракте, который вел из стольного града в Бронницы, славившиеся в старину
изготовляемыми там кольчугами, а в мои времена особенно вкусной и лежкой
картошкой.
Ребенком я проводил летние месяцы в Пехорке чаще, чем в других местах. Окружавшие деревню леса, хвойные и лиственные, были полны земляники, малины, смородины, а поближе к концу дачного сезона разноцветных сыроежек, сопливеньких маслят и чистеньких, без единой червоточинки, лисичек. Лесные поляны и прибрежные луга пестрели цветами, наполнявшими воздух медвяным ароматом. Неширокая, но очень глубокая река, с омутами, в которых даже в разгар лета вода оставалась ледяной, изобиловала рыбой. По утрам и вечерам речная поверхность буквально бурлила от всплесков гоняющихся за мошкарой уклеек, ельцов, шересперов, голавлей, за которыми, в свою очередь, гонялись окуни, щуки, а бывало и судаки. В ключевых омутах водились сомы. Старики помнили случай, когда огромный сом утащил пришедшего на водопой жеребенка. Именно река была главной притягательной силой, которая заставляла нашу семью снова и снова выезжать на лето в Пехорку. Мой отец родился в городе Вильно, расположенном на месте слияния двух больших рек – Нериса и Вильни, и с детства приохотился к рыбалке. Это была у него настоящая страсть. На реках, на прудах, на озерах он проводил все свои летние вечера, не говоря уж о выходных днях. Ловил внахлест, бросал спиннинг, ставил донки, жерлицы, переметы, верши. 2 Без улова не оставался никогда, потому что знал досконально все рыбьи повадки и не ленился готовить любимые рыбьи деликатесы – сдобренную анисовым маслом пшенную кашу, личинок навозной мухи – опарышей, муравьиные яйца, кузнечиков, выползков – гигантских червей, которых ходил ночью собирать с карманным фонариком. Уловы его были не просто увесисты, но и разнообразны. Кроме горбатых красавцев окуней с кроваво-красными плавниками, в отцовском веревочном садке обычно плавали крупные, по полфунта плотицы, красноперки, подлещики, а среди них два-три леща или язя фунта на полтора-два, либо такой же величины лини. Как-то раз вместе с линями в одну из заброшенных в заводь верш забрался неведомо как добравшийся до Пехорки балтийский житель угорь, принятый сперва за змею. Как-то раз на донку с наживленной на якорек лягушкой попался пятифунтовый сомик. А рекордным достижением отца была двухаршинная щучина, прямо на глазах у него выдернувшая из земли воткнутую в нее острым концом жерлицу. Пришлось отцу прыгать в воду и там, не без труда подтянув к себе громадину, хватать ее под жабры и, повозившись изрядно в тине и водорослях, с помощью прибежавшего на шум соседа-удильщика, выволакивать добычу на берег. В корыте, в которое попытались уложить это чудище с крокодильей плоской головой и выпученными глазищами, оно находиться не хотело, то и дело норовило выпрыгнуть из него, а когда, наконец, утихомирилось, не помещавшийся в корыте хвост торчал в воздухе, как парус. 3 Эту историю местные жители помнили долго. Когда меня призвали в армию, а это произошло в 1940 году, минимум через 10 – 12 лет после описываемых событий, в нашем полку оказался один старшина-сверхсрочник родом из Пехорки. Как ни удивительно, он меня сразу признал, наверно потому, что я иногда бываю похож на отца, – и тут же принялся рассказывать обступившим нас солдатам про ту щуку. Фамилия сверхсрочника была Попокин. Она и не могла быть другой – Пехорку населяли одни Попокины. Попокиным был наш хозяин Петр Васильевич. Попокиными были все его соседи. Попокиным был даже деревенский дурак Гришуня-водонос. В расположенной на песчаном холме деревне имелись всего два колодца, оба неимоверной глубины, и многие односельчане пользовались его услугами. Богатырь Гришуня ухитрялся нести зараз четыре трехведерные бадейки – две в руках и две на коромысле. А стирать деревенские бабы ходили на речку, там для этого были сделаны специальные мостки. И вообще во времена моего детства Пехорка жила десятилетиями отлаженной нормальной сельской жизнью – поставляя в Москву молоко, творог, сметану, сбитое из сметаны необыкновенно вкусное и душистое масло, а также куриные яйца, живую и битую птицу – гусей, уток, кур, индюшек, даже цесарок. Вся живность в Пехорке была племенная: если корова, то холмогорка, если хряк, то йоркшир, если куры, то рекордной яйценоскости белоснежные леггорны и мясистые коричневые великаны кохинхины. Сколько помню себя мальцом, моими вечными врагами были индюки и гусаки, прямо-таки переполнявшие деревенские улицы и то и дело пытавшиеся меня унизить. 4 Ко времени моего поступления в школу мое положение в деревне облегчилось. Не столько даже по причине моего повзросления, сколько из-за того, что былое ее изобилие стало быстро убывать. Всех Попокиных загнали в одну колхозную артель – и сразу же почему-то исчезли полностью не только цесарки, не только кохинхины, но и самые обыкновенные индюки со своими индюшками. Деревенское стадо стало мельчать, поля – покрываться сорняковыми проплешинами. Пойменные луга вдоль реки распахали под капусту и картошку, с помощью которых наш Петр Васильевич, его соседи и остальные односельчане пытались сделать хоть сколько-нибудь весомым свой трудодень. А жить стали в основном дачниками. Если прежде, кроме нас, лето проводили в Пехорке еще только две-три московские семьи, большинство горожан предпочитало давно обустроенные дачные поселки, такие, как та же Малаховка, то теперь народ сделался менее прихотливым. И летом население Пехорки удваивалось, а то и учетверялось. Утомленных столичной толчеей москвичей привлекали все еще почти безлюдные здешние леса, все еще чистая здешняя речка с лодочной станцией, деревенское непереболтанное молоко. Каким-то образом про нашу Пехорку прознали и ленинградцы, измученные вечной сыростью и вечными ветрами, дующими то с Балтики, то с Ладоги. В течение нескольких лет ленинградские мальчишки и девчонки составляли нам заметную конкуренцию на футбольном поле и волейбольной площадке. 5 Но это продолжалось не очень долго. Я как-то даже и не заметил, что постепенно лесное трех-четырехкилометровое пространство между железной дорогой и рекой оказалось застроено ведомственными дачами, отгородившими своими глухими заборами сосновый бор и березовую рощу от постороннего люда. А потом произошло то, чего не заметить было просто невозможно, чего не видели глаза, то ощущал нос – областные власти спустили в нашу реку так называемые «поля орошения», и прежним в ней остался только берег, русло же, вместо прежней ключевой воды, заполнила вонючая сточная жижа, умертвившая в нем все живое. Проводить тут свой летний отдых посторонний люд перестал. Да и местные жители – Попокины постепенно рассеялись в окружающем пространстве. Парни осели в армии либо завербовались на стройки. Девки повыходили замуж за горожан. К началу войны осталось от Пехорки одно название, да дюжина домов, перекупленных беглецами из еще более загаженных и опустошенных мест. Когда после демобилизации я обзавелся собственной семьей и передо мной возникла дачная проблема, основательно решить ее мне долго мешала память о Пехорке моего детства. Лет десять я тыкался, как слепой кутенок, в разные углы Подмосковья, пока мне не удалось методом последовательных приближений, к великой своей радости, найти почти такой же холм, у подножья которого отражала небо почти такая же речка, а вокруг простирались почти такие же леса и поля. Ах, какая игрушка – этот волчок! Дернул за веревочку – и он помчался, крутясь, перепрыгивая через потоки космических лучей, сквозь гравитационные, электромагнитные и прочие поля, сверкая белым стеклом ледников, синей эмалью морей, зеленым лаком листвы, весь в радужных дугах ливней, в рыжих зигзагах молний, гремя и звеня на всех диапазонах! Ах, какая игрушка, этот волчок! Ах, какая будет жалость, если люди его поломают... Источник Оглавление |
|