"Вспоминая младенческие
годы, мы нередко смешиваем слышанное от других с тем, что было
воспринято нами непосредственно".
Это наблюдение Гёте приводит в самом начале своего жизнеописания, работу
над которым он начал в шестидесятилетнем возрасте. До этого сообщается
лишь о том, что "28 августа 1749 года, в полдень, с двенадцатым ударом
колокола"* он появился на свет. Расположение созвездий
благоприятствовало ему, и это доброе предзнаменование, по-видимому,
сохранило ему жизнь, поскольку уже при рождении его считали "обреченным"
и лишь благодаря чрезвычайным усилиям ему удалось увидеть свет. Вслед за
этим наблюдением дается краткое описание дома и комнат, наиболее любимых
детьми - самим Гёте и его младшей сестренкой. А затем Гёте приводит тот
единственный эпизод, который произошел с ним в самом раннем младенчестве
(до четырехлетнего возраста) и сохранился, по-видимому, в его
собственной памяти.
Вот как он изобразил этот случай: "Меня очень полюбили жившие насупротив
три брата фон Оксенштейн, сыновья покойного шультгейса*. Они всячески
забавлялись мною и иной раз меня поддразнивали.
Мои родные любили рассказывать о разных проделках, на которые меня
подбивали эти вообще-то степенные и замкнутые люди. Упомяну лишь об
одной из них. В городе недавно отошел горшечный торг, и у нас не только
запаслись этим товаром для кухни, но и накупили разной игрушечной посуды
для детей. Однажды, в послеполуденное время, когда в доме стояла тишина,
Я возился в "садке" со своими мисочками и горшочками, но так как это не
сулило мне ничего интересного, Я
швырнул один из горшочков на улицу и пришел в восторг от того, как
весело он разлетелся на куски. Братья Оксенштейн, видя, какое мне это
доставляет удовольствие, - Я даже
захлопал в ладоши от радости, - крикнули: "А ну еще!" Нимало не медля, Я
кинул еще один горшок и, под непрерывные поощрения: "Еще, а ну еще!"
-
расколотил о мостовую решительно все мисочки, кастрюлечки и кувшинчики.
Соседи продолжали подзадоривать меня, Я же был рад стараться. Но мой
запас быстро истощился, а они все восклицали: "Еще! Еще!" Не долго
думая, Я помчался на кухню и притащил глиняных тарелок, которые бились
даже еще веселее. Я бегал взад и вперед, хватая одну тарелку за другой,
покуда не перетаскал все, что стояли на нижней полке, но так как соседям
и этого было мало, Я перебил всю посуду, до которой мог дотянуться.
Наконец пришел кто-то из старших и пресек мои забавы. Но беда уже
стряслась, и взамен разбитых горшков осталась всего лишь веселая
история, до конца дней забавлявшая её коварных зачинщиков"*.
До разработки метода психоанализа фрагмент этот не дал бы повода к
раздумьям, однако позднее уже невозможно было оставить его без внимания.
В отношении воспоминаний раннего детства сформировались определенные
точки зрения и концепции, охотно использующие обобщенные идеи. Не
безразличным стало, какие подробности детских лет запечатлелись в
забывающей многое детской памяти. Более того, возможным стало
предположить, что удержавшееся в памяти и есть самое значительное в
жизни, либо уже в период младенчества, либо под влиянием более поздних
переживаний.
Впрочем, особая ценность таких воспоминаний лишь в редких случаях была
очевидной. Чаще всего это были малозначительные, даже незначительные
эпизоды, и сначала было вообще непонятно, что им-то и удалось избежать
амнезии. Ни те, кто в течение долгих лет сохранили их в своей памяти, ни
те, кому о них было рассказано, не относились к ним с достаточной
серьезностью. Осознание их значимости требует известных усилий анализа,
призванного либо доказать, как заменить их содержание другим, либо
показать связь с другими, в самом деле значительными переживаниями, для
которых они служат в качестве так называемых воспоминаний-прикрытий.
Таким способом удается в любом психоаналитическом толковании какого-либо
жизнеописания обнаружить значение самых ранних воспоминаний детства. В
самом деле, как правило, то воспоминание, которому рассказывающий
отводит решающую роль, с которого он начинает исповедь своей жизни, и
оказывается самым существенным, таящим в себе ключи к тайникам его
душевной жизни. Однако для интерпретации рассказанного в "Поэзии и
правде" незначительного происшествия такая закономерность едва ли
приложима.
Средства и методы, применяемые в случае с нашими пациентами,
в данном случае попросту неприемлемы. Само по себе происшествие это,
по-видимому, не смогло оказать сколь-либо серьезного воздействия на
более поздние жизнеощущения Гёте. Злая шутка, причинившая лишь ущерб в
доме и совершенная под чужим влиянием, не может служить подходящей
виньеткой того, что смог бы поведать нам Гёте из своей жизни, столь
богатой разными событиями. Складывается впечатление полной
безотносительности и незначительности этого воспоминания, и мы вправе
принять на свой счет упрек в чрезмерной эксплуатации метода
психоанализа, а также в универсальном его использовании.
Я уже давно перестал думать об этой незначительной проблеме, когда
случай свел меня с одним пациентом, в детских воспоминаниях которого,
сходных с вышеописанным эпизодом, более отчетливо проступали
причинно-следственные связи. Это был двадцатисемилетний, чрезвычайно
образованный и способный молодой человек, жизнь которого была до конца
заполнена конфликтом с матерью. Конфликт этот проникал почти во все
сферы его интересов, оказывая негативное влияние на его способность
любить и вести самостоятельную жизнь.
Конфликт восходит к раннему
детству, точнее говоря - к четырехлетнему возрасту моего пациента. И
хотя до этого времени он был хилым, чрезвычайно болезненным ребенком, в
его памяти это тяжелое время превратилось в настоящий рай, ибо тогда
материнская нежность единолично и всецело принадлежала ему. Когда ему не
исполнилось еще и четырех лет, родился (и поныне здравствующий) брат, и
эта помеха сделала из него своевольного, непокорного сына, вынуждающего
мать постоянно прибегать к строгости по отношению к нему. Позднее ему
так и не удалось войти в обычную колею.
Когда он стал моим пациентом - в немалой степени благодаря тому, что
крайне фанатичная мать с отвращением относилась к психоанализу,
-
ревность к младшему брату, которая в свое время привела его к покушению
на спящего в колыбели младенца, была давно забыта. Он стал чутким по
отношению к младшему брату, и лишь странное, немотивированное поведение,
жертвами которого становились обожаемые им животные, например любимая
охотничья собака или тщательно оберегаемые им птички, по-видимому, можно
объяснить отголосками тех враждебных импульсов, вызванных отношением к
маленькому брату.
И вот пациент этот рассказывает, что, когда замышлялось покушение на
ненавистного малыша, он побросал из окна на улицу всю попавшуюся под
руку посуду. Итак, мы видим тот же мотив, что и в "Поэзии и правде" у
Гёте. Попутно замечу, что мой пациент
- иностранец, образование получил
не в Германии; жизнеописание Гёте он никогда не читал.
Это сообщение дало мне основания попытаться найти такое толкование
детского воспоминания Гёте, правильность которого благодаря истории
моего пациента невозможно было бы опровергнуть. Но можно ли обнаружить в
детстве поэта условия, необходимые для такого толкования? Сам Гёте
считает, что на эту детскую шалость его подбили господа фон Оксенштейн.
Однако повествование позволяет предположить, что взрослые соседи лишь
поощряли малыша к продолжению его занятия. Он начал его спонтанно, и
мотивировка, которая дается для объяснения этого: "Так как дальше при
этом (во время игры) ничего не происходило", позволяет безошибочно
считать признанным то, что истинный мотив его поведения был ему неведом
ни в период работы над жизнеописанием, ни, по всей вероятности, задолго
до этого.
Известно, что Иоганн
Вольфганг и его сестра Корнелия были старшими из оставшихся в живых в
длинном ряду болезненных, нежизнеспособных детей. Доктор Ганс Закс
любезно предоставил мне данные относительно братьев и сестер Гёте, рано
ушедших из жизни.
Братья и сестры Гёте: а) Герман Якоб, крещен в понедельник 27 ноября
1752 г., достиг возраста шести лет и шести недель, похоронен 13 января
1759 г.; б) Катарина Элизабета, крещена в понедельник 9 сентября 1754
г., похоронена в четверг 22 декабря 1755 г. (в возрасте год и четыре
месяца); в) Иоганна Мария, крещена во вторник 29 марта 1757 года и
похоронена в субботу 11 августа 1759 года (в возрасте двух лет и четырех
месяцев). (Она была любимой братом, очень красивой и приятной
девочкой).; г) Георг Адольф, крещен в воскресенье 15 июня 1760 г.,
похоронен в восьмимесячном возрасте, в среду 18 февраля 1761 г.
Следующая сестра Гёте
- Корнелия Фридерика Кристиана - родилась 7
декабря 1750 г., когда ему исполнился год с четвертью. Благодаря
незначительной разнице в возрасте она не может считаться объектом
ревности. Известно, что дети в период пробуждения чувств не обнаруживают
резких реакций по отношению к родившимся до них братьям и сестрам, но
испытывают антипатию к увидевшим свет после их рождения. Интересующий
нас эпизод несовместим с юным возрастом Гёте при рождении и после
рождения Корнелии.
Когда родился первый брат Гёте
- Герман Якоб, Иоганну Вольфгангу было
три года и три месяца. Примерно два года спустя, когда ему было уже
около пяти лет, родилась вторая сестра. В обоих случаях разница в
возрасте соответствует датировке описываемого события; однако первый
случай обладает несомненным преимуществом, поскольку ближе к рассказу
моего пациента, которому в момент рождения брата было примерно три года
и девять месяцев.
Герман Якоб, а на него сейчас направлен наш интерес, не был, впрочем,
столь мимолетным гостем в детской комнате Гёте, как родившиеся позднее
братья и сестры. Удивительно, что в жизнеописании обретшего славу брата
не нашлось места для того, чтобы хоть словом почтить его память'.
Герману Якобу было немногим более шести лет, а Иоганн Вольфганг
приближался к десятилетнему возрасту, когда первый умер. Доктор Эд.
Хичманн, любезно предоставивший мне заметки к этому материалу, пишет:
"смерть младшего брата юный Гёте воспринял не без удовольствия. Вот как
воспроизводится рассказ матери Гёте Беттиной Брентано: "Матери
показалось странным, что смерть младшего брата Якоба, постоянного
спутника детских игр Иоганна Вольфганга, не вызвала у него слез,
казалось, он даже испытывает досаду на сетования родителей, братьев и
сестер. Когда же позднее мать спросила упрямца, любил ли он брата,
Иоганн Вольфганг убежал в свою каморку, извлек из-под кровати кипу
бумаг, исписанных уроками и разными историями, и заявил ей, что все это
сделано, чтобы обучать брата. "Таким образом, старший брат играл
все-таки по отношению к младшему роль отца и демонстрировал ему свое
превосходство".
Можно прийти к мнению, что случай с посудой является символическим или,
выражаясь точнее, магическим действием, с помощью которого реализуется
желание ребенка устранить служащего ему помехой непрошеного гостя. Не
будем оспаривать то, что разрушение предметов само по себе уже
доставляет ребенку удовольствие; если действие само по себе доставляет
удовольствие, то повтор его с другими намерениями не будет препятствием,
это скорее соблазн. Но нам не думается, что именно удовольствие от
разбивания посуды смогло обеспечить этому эпизоду столь заметное место в
воспоминаниях взрослого. Не будем отказываться также усложнить
мотивировку действия следующим соображением. По всей вероятности,
ребенок, разбивающий посуду, знает, что совершает таким образом что-то
скверное, за что будет наказан взрослыми, и если даже это не удерживает
его от такого поступка, то, видимо, им движет желание удовлетворить
чувство злобы по отношению к родителям; ему хочется показаться злым.
----------------------------
1 (Добавление 1924 г). Пользуюсь случаем, чтобы исключить появившееся
здесь ложное утверждение. В одной из последующих глав первой книги
младший брат все же упомянут. Это упоминание связано с воспоминанием о
тягостных детских болезнях, которые его также "немало мучили". "По своей
природе это был нежный мальчик, тихий и своеобразный, и между нами так и
не сложились нормальные взаимоотношения. Ему так и не довелось пережить
детский возраст".
Однако испытать удовольствие от разбитых хрупких предметов можно было
бы, бросая их просто на пол. Но как в таком случае объяснить то, что
ребенок выбрасывает их через окно? Именно это "через" и представляется
существенным моментом магического действия, в нем-то и заключен его
скрытый смысл. Вновь родившегося ребенка нужно устранить, избавиться от
него, выбросив в окно, скорее всего потому, что через окно он и пришел.
В этом случае действие будет соответствовать известной вербальной
реакции ребенка, вызванной сообщением, что маленького братца принес
аист. В ответ на это произносится: "Пусть он его снова заберет".
Не будем скрывать, сколь рискованно (несмотря на всякого рода внутреннюю
неуверенность) обосновывать толкование совершенного в детском возрасте
поступка на основе одной-единственной аналогии. Поэтому-то Я и медлил в
течение длительного времени с обнародованием своего толкования этого
небольшого эпизода из "Поэзии и правды". Но в один прекрасный день на
прием ко мне попал больной, рассказ которого, зафиксированный с
предельной точностью, Я воспроизвожу ниже: . "Из своих восьми или девяти
братьев и сестер Я самый старший'. Одним из самых ранних моих
воспоминаний является то, как отец, сидя на постели в ночной пижаме, со
смехом рассказывает мне, что у меня появился брат. Было мне тогда три
года и девять месяцев; такова разница в возрасте между мной и ближайшим
по возрасту братом. Вспоминаю, что вскоре после этого (а может быть, за
год до этого2?) Я побросал из окна на улицу разные предметы, щетки,
-
хотя, может быть, одну щетку? - башмаки и что-то в этом роде. А вот еще
одно, более раннее воспоминание. Когда мне было два года, мы вместе с
родителями на пути в Зальцкаммергут сняли на ночь комнатку в отеле
Линца. Ночью Я был в таком беспокойстве и так громко кричал, что отец
вынужден был побить меня".
Этот рассказ рассеял все мои сомнения. Если при аналитическом подходе
две вещи произносятся сразу одна за другой, на одном дыхании, эта
близость должна восприниматься как взаимосвязь. Таким образом, рассказ
пациента можно истолковать так: когда Я узнал о появлении брата, вскоре
после этого Я выбросил на улицу те предметы. Выбрасывание щеток,
башмаков и тому подобное воспринимается как реакция на рождение брата.
Интерес представляет и то, что в числе выброшенных предметов на сей раз
оказалась не посуда, а другие вещи, - вероятнее всего, такие, которые
могли быть доступны ребенку... Существенным становится сам процесс
выбрасывания (через окно на улицу), случайным и несущественным -
удовольствие от разбиваемых предметов, а также сами предметы,
"подвергаемые экзекуции".
Само собой разумеется, что требование взаимосвязи должно
распространяться и на третье воспоминание детства, которое хотя и
является самым ранним из приведенных выше, однако изложено в конце этого
небольшого ряда. Выполнить это требование не представляется сложным. Мы
понимаем, что двухлетний ребенок был так обеспокоен вследствие того, что
не желал видеть отца и мать, лежащих вместе в одной постели.
По-видимому, во время путешествия не представлялось возможным
изолировать его на ночь. Из тех чувств, которые всколыхнулись в ту ночь
в маленьком ревнивце, осталось чувство ожесточенности по отношению к
женщине вообще, и вследствие этого ожесточения возникло хроническое
расстройство его эротической сферы.
Когда на основе данных наблюдений на одном из заседаний общества
психоаналитиков Я высказал предположение, что подобные случаи не
являются редкостью у маленьких детей, фрау доктор фон Худ-Хельмут
представила в мое распоряжение материал еще двух случаев, который Я
привожу ниже. 'Показательная небрежность. Несомненно, что она уже
индуцирована стремлением устранить брата. (Ср.: Ференци. О временных
формированиях симптомов при анализе // Zentralbl. f. Psychoanalyse. II.
1912).
'В дальнейшем пациент отбросил свои сомнения. В возрасте примерно трех с
половиной лет у маленького Эриха "неожиданно" появилась привычка
выбрасывать из окна все, что ему не нравилось. Но он выбрасывал также и
те предметы, которые не были у него под рукой и, следовательно, не могли
вызвать его интереса. Так, в день рождения отца - ребенку было в то
время три года и четыре с половиной месяца - он выбросил из
расположенной на третьем этаже квартиры на улицу тяжелую скалку, которую
вмиг приволок в комнату из кухни. Через несколько дней сцена эта
повторилась - сначала с пестиком ступки, а затем с парой тяжелых горных
ботинок отца, которые нужно было еще и вытащить из ящика'.
В то время у матери на седьмом или восьмом месяце беременности произошел
"fausse couche"*2*, после чего Эриха было не узнать, настолько он стал
послушным, тихим и ласковым. Когда мать была на пятом-шестом месяце
беременности, он не переставал повторять: "Мамочка, Я прыгну тебе на
живот", а незадолго до "fausse couche", в октябре: "Если уж у меня будет
братец, то пускай хотя бы после Рождества Христова".
II
А вот рассказ молодой девятнадцатилетней дамы: "Вспоминаю, как Я сижу в
столовой под столом, хочу выползти наружу и страшно капризничаю. На
столе стоит моя кофейная чашка - и сейчас отчетливо вижу перед собой
рисунок на фарфоре - чашка, которую в тот момент, когда в комнату входит
бабушка, Я как раз хочу выбросить в окно.
Никто не обращал на меня ни малейшего внимания, а между тем на
остывающем кофе образовалась "пенка", что всегда меня приводило в ужас,
как, впрочем, и сейчас.
В этот день родился мой брат (он младше меня на два с половиной года), и
поэтому про меня все забыли.
Еще долго после этого мне рассказывали, какой несносной была Я в тот
день: за обеденным столом Я сбросила на пол любимую рюмку папы,
несколько раз в течение дня пачкала платьице и пребывала в
наисквернейшем настроении вплоть до самого вечера. В гневе Я даже
сломала резиновую куклу.
Оба эти случая едва ли нуждаются в комментарии. Они служат
подтверждением того, что ожесточенность ребенка по отношению к
ожидаемому или реальному конкуренту находит свое выражение в
выбрасывании предметов в окно, как, впрочем, и в других дурных
поступках, а также в мании разрушения. Согласно первому наблюдению,
"тяжелые предметы" символизируют, по всей вероятности, мать, на которую
направлен гнев ребенка до рождения конкурента. Мальчик трех с половиной
лет уже знает о беременности матери и не сомневается в том, что в её
теле заключен ребенок. Здесь следует вспомнить о "маленьком Гансе"3,
испытавшем панический страх, видя тяжело нагруженные повозки". Во втором
эпизоде примечательным является ранний возраст ребенка, которому к этому
времени исполнилось два с половиной года.
Он всегда выбирал тяжелые предметы. Если мы сейчас вновь вернемся к
детским воспоминаниям Гёте и воспользуемся при анализе соответствующего
эпизода из "Поэзии и правды" теми данными, которые мы извлекли, наблюдая
поведение других детей, то обнаруживается не отмеченная нами ранее
зависимость, которую можно сформулировать следующим образом: "Я был
счастливчиком, судьба даровала мне жизнь, хотя Я и родился почти
мертвым. А моего брата она убрала с дороги, так что мне не пришлось
делить с ним любовь матери". Затем взор его устремляется к другой
женщине, умершей в период его младенчества,
- бабушке, подобно
любезному, тайному духу, обитавшему в других помещениях.
-------------
2 *Выкидыш (.фр).. -
Примеч. пер.
А в другом месте Я
ведь уже говорил: если ты неоспоримый любимец матери, на всю жизнь ты
сохранишь то чувство победителя, ту уверенность в успехе, которым
нередко сопутствует и сам успех. А замечание типа: сила моя заключена в
моем отношении к матери - Гёте мог бы по праву
предпослать описанию своей жизни.
--------------------
См.: Фрейд 3. Анализ фобии
пятилетнего мальчика.
4 Подтверждение этой символике беременности Я нашел в рассказе одной
пятидесятилетней дамы. Ей частенько повторяли, что в раннем детстве,
едва умея говорить, она имела обыкновение, когда по улице проезжал
тяжелый фургон с мебелью, возбужденно тянуть отца к окну. Принимая во
внимание её воспоминание о квартире, можно установить, что в то время ей
еще не было двух лет и девяти месяцев. В этот период родился её младший
брат, и вследствие увеличения семьи они поменяли квартиру. Почти
одновременно с этим событием перед сном она стала испытывать страх перед
появлением чего-то жутко большого, надвигающегося на неё, и при этом "её
руки становились такими толстыми".
Оглавление
www.pseudology.org
|