Александр Васильев За день до войны Гипертекстовая версия Самая короткая ночь в году медленно таяла над столицей. Мчавшийся из Кремля на Ближнюю дачу в Кунцево советский руководитель из окна бронированного ЗИСа устало смотрел на безлюдные улицы. Только что завершилось заседание Политбюро ЦК ВКП(б) с участием военных, на котором Георгий Жуков и Семен Тимошенко уговаривали его издать директиву о приведении войск приграничных округов в полную боевую готовность. Но он ответил своим полководцам, рвавшимся, как ему казалось, побряцать оружием, что это преждевременно, что Красной Армии следует “не поддаваться на провокации”. Может быть, все еще уладится мирным путем…   Привет от фюрера Сталин не ведал, что армады немецких бомбардировщиков уже поднялись в воздух, взяв курс на советские города и прифронтовые аэродромы, где беззащитными мишенями сгрудились сотни краснозвездных самолетов, что войска первых эшелонов трех групп армий вермахта заняли исходные позиции для наступления, что расчехленные стволы дальнобойных орудий уже наведены на казармы со спящими красноармейцами и гитлеровские генералы все чаще посматривают на стрелки часов, неумолимо приближающиеся к роковой отметке — половине четвертого утра… Едва Иосиф Виссарионович, улегшись на диван, задремал, освобождаясь от сковывавшего его нервного напряжения, как в дверь кабинета постучал верный “камердинер” Власик: звонит Жуков по неотложному делу! Георгий Константинович доложил Сталину, что немцы бомбят Киев, Минск, Севастополь, Вильнюс… Ответом было молчание. Начальник Генерального штаба слышал в трубке тяжелое дыхание Хозяина, потрясенного новостью. В жизни Сталина это была едва ли не самая тяжелая минута. Одурачили, провели, как наивного простака! И кого? Его — умнейшего, предусмотрительнейшего политика, способного видеть дальше других, строить будущее по своим планам! Иосиф Виссарионович был уверен, что это он водит Гитлера за нос, согласившись на мирный договор в августе 1939 года. А фюрер подло надул его да еще выставил перед всем миром доверчивым дурачком! Как же Гитлеру удалось перехитрить советского вождя? Есть все основания утверждать: допущенный Сталиным просчет в определении срока начала войны с Германией, колоссальный по своим последствиям, едва не обернувшийся потерей Москвы и Ленинграда, этот просчет оказался закономерным и даже фатальным. Он был не только следствием сложившейся у Сталина веры в собственную непогрешимость и прочих “достоинств” диктатора. Многое определялось самим характером созданной Сталиным политической системы, когда власть безраздельно сосредоточена в руках одного человека и всё зависит от его воли, от его слова, настроения или даже каприза… Москве кричали о войне Если пытаться подсчитать общее количество поступивших советскому руководству по многим каналам документов о подготовке фашистского нападения за период с начала осени 1940-го по 21 июня 1941 года, их наберется не меньше 180. В последние два месяца перед агрессией Москве просто кричали о войне — в день шло несколько сообщений. Среди информаторов Кремля оказался не только британский премьер-министр Уинстон Черчилль, но и германский посол граф Вернер фон Шуленбург, не одобрявший затею Гитлера. Он совершил беспрецедентный в истории дипломатии поступок: на официальном ужине приватно поведал советскому послу в Берлине Владимиру Деканозову о подготовленном вермахтом ударе, сообщил точную дату и время начала “блицкрига”. Из недавно рассекреченных архивных дел видно, что в роли невольного информатора Сталина оказался даже… германский военный атташе в СССР генерал-майор Эрнст Кестринг. Начиная с конца апреля 1941 года советская контрразведка знала почти обо всём, что говорил этот высокопоставленный “легальный” разведчик своим подчиненным, а также посещавшим германскую миссию военным дипломатам стран — союзниц фашистской Германии (Японии, Финляндии, Италии, Болгарии, Венгрии и др.). Оказывается, чекисты исхитрились нашпиговать аппаратурой подслушивания особняк атташе в Москве (Хлебный переулок, д. 28). Таким путем добывались весьма красноречивые материалы. Огромное количество поступавших с разных сторон донесений о скорой войне с Германией наталкивало одержимого маниакальной недоверчивостью диктатора на мысль: лавина слухов кем-то фабрикуется! Его насторожило бы одно-два донесения, но их шло так много, что искушенный в политических интригах властитель решил: за всем этим стоит чья-то злая воля…   Немцы умеют хранить свои тайны, а тут важнейшие сведения просачиваются через все щели: перспективы победы над Россией непринужденно обсуждают военные атташе и дипломаты, о них весело болтают на улицах и в кабачках Варшавы и Берлина подвыпившие офицеры вермахта, доверительно перешептываются между собой чиновники различных ведомств рейха. Что-то здесь не так. Не будем забывать, что хотя Германия на протяжении столетий со времен Ледового побоища 1242 года оказывалась противником России во многих войнах, русских и немцев традиционно связывали тесные экономические и культурные узы. С немцами наши предки общались куда больше и плодотворней, чем с англосаксами или галлами. Ведь и слово “немец” родилось не на пустом месте — свои, мол, люди, только немые, по-нашему не шибко разумеют. Со времен Петра Великого русская аристократия и особенно её верхушка — царствующий дом чрезвычайно тесно переплелись корнями с родовитыми немецкими фамилиями.   В окружении Николая Первого выходцев из Германии было так много, что однажды покоритель Кавказа Алексей Ермолов на вопрос, какой царской милости он желает, со свойственной ему язвительностью ответил: “Государь! Сделайте меня немцем!”. Если же подсчитать всех членов династии Романовых немецкого происхождения по женской линии, то выходит, что в жилах последнего российского самодержца текло не более 1/32 собственно русской крови! При всем своем отрицательном отношении к монархическому прошлому России Сталин помнил об этих связях. Да и сегодня у него самого заключены с Гитлером договоры о ненападении, о дружбе и границе, взаимовыгодные экономические соглашения. Договор о ненападении заключен и с Японией. Значит, тут не случайность, а закономерность, странам фашистского блока хочется иметь с советской Россией хорошие отношения, хотя бы сейчас, пока не сломлена Англия или с ней не заключен тайный договор. И зачем Гитлеру, не закончив битву с англосаксами, ввязываться в новое сражение, повторять плохо кончившийся кайзеровский опыт войны на два фронта? Где логика? Далее: все немецкие авторитеты считают, что наносить удар по СССР нужно не позже второй половины мая — успех кампании будет зависеть от “запаса” хорошей погоды.   Но май прошел, и июнь истекает… Без преувеличения можно сказать, что накануне военного столкновения и Гитлер, и Сталин мысленным взором видели друг друга, оценивали предпринимавшиеся соперником шаги, прежде всего с точки зрения политической целесообразности. Из речи Сталина на банкете перед выпускниками военных академий 5 мая о надвигающейся угрозе войны с Германией (её содержание доложил в Берлин генерал-майор Кестринг) фюрер сделал вывод, что русские проснулись и начали лихорадочные военные приготовления. Об этом свидетельствовали и данные ОКВ: под видом учебных сборов проводится скрытая мобилизация части приписного состава (800 тыс. новобранцев были направлены тогда в войска, что позволило полностью укомплектовать 19 приграничных дивизий и начать развертывание нескольких резервных армий в центре страны). Но Гитлера это не слишком обеспокоило: “Сейчас русские вооруженные силы — это обезглавленный колосс на глиняных ногах… Коль скоро Россия должна быть разбита, лучше сделать это сейчас, когда русские войска не имеют хорошего руководства, плохо оснащены и русские испытывают большие трудности в военной промышленности”. Из половинчатых мер советского руководства фюрер понял главное: Сталин панически боится “спровоцировать его”, не решается маховик военных приготовлений запустить на полную мощь, и этим надо воспользоваться. “Величайшему стратегу всех времен и народов” и его приближенным вплоть до 22 июня оказалось не под силу уразуметь, что в условиях господства на море британского надводного флота десантная операция вермахта против туманного Альбиона невозможна, что после провала воздушной “битвы за Англию” фюрер будет искать другие способы поставить англосаксов на колени. И скорее всего его взор обратится к Индии — самой драгоценной жемчужине британской короны. А прорываться к ней он в любом случае будет через Евразийский материк, то есть сквозь Советский Союз (выход на подступы к Индостанскому полуострову в самом деле был назван Гитлером в директиве по операции “Барбаросса” её конечной целью). Оправдывая перед Черчиллем свой стратегический промах, Сталин в беседе с ним в августе 1942 года заявил: “Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого”. Сталин рассчитывал, что путем дипломатических маневров ему удастся оттянуть начало войны с Германией по крайней мере до осенней распутицы, а она помешает Гитлеру открыть военные действия в 1941 году. За это время промышленность наладила бы массовый выпуск новых образцов вооружения и боевой техники, успели бы отстроить выдвинутые вперед укрепрайоны, завершилось бы формирование большого числа бронетанковых и механизированных соединений, укрепился кадровый состав Вооруженных сил, обескровленный репрессиями 1937-1938 гг…   Словом, подготовка к войне была бы завершена, и в следующем году они встретили бы фашистские полчища во всеоружии, а то и сами в подходящий момент по ним ударили, следуя ворошиловскому песенному лозунгу: “И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!”   Ошибки резидента К фабрикации и распространению лживых слухов, призванных усыпить Сталина, были подключены лучшие умы в разведке, генштабе, МИДе, министерстве пропаганды рейха. Гитлер создал для этого и специальную организацию — так называемое “бюро Риббентропа”. Ключевой пост в нем занимал штандартенфюрер СС Рудольф Ликус, офицер Главного управления имперской безопасности (РСХА), имевший в германском МИДе чин “легационного советника с правом доклада”, т.е. вхожий к самому фюреру. Этот спец по дезинформационным играм плотно “опекал” советское посольство, подыскивая здесь человека, через которого удалось бы гнать в Москву “дезу” под видом сведений из надежного источника. И скоро он такого бедолагу присмотрел. Им оказался не кто иной, как заместитель наркома внутренних дел Украины Амаяк Кобулов, назначенный резидентом разведки НКГБ в Берлин летом 1940 года. Это назначение оказалось крайне неудачным ходом Лубянки. Не имевший оперативного опыта разведчика (стремительная карьера бывшего счетовода из Тбилиси была связана с протекцией брата, влиятельного выдвиженца Л.П. Берии Богдана Кобулова, и страшной убылью в чекистских кадрах в результате кровавых чисток), не владевший немецким языком, амбициозный и недалекий, Амаяк Захарович быстро “засветился”. К тому же, не зная толком требований конспирации, он допустил непростительную оплошность: лично вызвал на рандеву средь бела дня главу берлинской организации антифашистов “Корсиканца” (советника германского министерства экономики Арвида Харнака). И лишь промашка гестаповской наружки уберегла тогда главу “Красной капеллы” от провала… Разозленный бестолковым рвением этого дилетанта и опасаясь, как бы тот не наделал новых глупостей, нарком ГБ Меркулов послал гневную шифротелеграмму, в которой строго-настрого запретил резиденту “Захару” встречаться с ценными агентами. Оплеуха шефа, увы, не охладила пыл чиновника, жаждавшего отличий на поприще разведки. Отстраненный от связи с “Красной капеллой”, он решил обзавестись собственными источниками информации.   Такой человек Кобулову подвернулся — латвийский журналист Орест Берлинкс. Амаяк Захарович скоропалительно завербовал его и присвоил псевдоним “Лицеист”. Откуда ему было знать, что корреспондент эмигрантской газеты “Бреве земе” уже имел кодовое имя… В бумагах штандартенфюрера СС Ликуса латыш числился как агент “Петер”. Гестаповскому провокатору суждено было сыграть заметную роль в коварной игре Гитлера, имевшей целью сбить Сталина с толку. …Вскоре после установления агентурных отношений “Лицеист” стал снабжать “Захара” сведениями из “надежных источников”, что взоры фюрера и его фельдмаршалов якобы обращены в сторону Ближнего и Среднего Востока, Африки, других регионов, но только не России. Эти доклады, пересылавшиеся Кобуловым в Центр, привлекли благожелательное внимание Москвы, их всерьез изучали. Известно, что когда готовился визит наркома иностранных дел В.М. Молотова в Берлин осенью 1940 года, содержание докладных Амаяка Захаровича Вячеслав Михайлович неоднократно обсуждал с Иосифом Виссарионовичем. Еще бы, ведь речь шла о “возможностях” отсрочить войну с Германией или даже вовсе её избежать! Часть сотрудников центрального аппарата разведки, чутко воспринимавшая настроения в Кремле, стала поговаривать, что резидент “Захар” завербовал едва ли не лучшего агента в Германии! Не успел Вячеслав Михайлович распрощаться с Йоахимом фон Риббентропом — от “Лицеиста” поступило сообщение, что визит Молотова в Берлин в кругах германской дипломатии расценивают как “событие необозримой важности и исключительных последствий”. Все опасные рифы на пути развития германо-русских отношений уже пройдены, заявил журналисту некий “посланник Шмидт” (штандартенфюрер СС Ликус!), а беседы с Молотовым произвели на Гитлера “наилучшее впечатление”. Всю предвоенную зиму и весну Кобулов пичкал Москву исходившей от его “ценного агента” информацией, стряпавшейся в “бюро Риббентропа” и РСХА: “Германия сделает все возможное, чтобы избежать войны на два фронта”; “фюрер не может идти на такой риск, как война с Советским Союзом”; “в рейхе исчерпаны все запасы зерна” (где уж тут воевать?!) и т.д. Проникнувшись доверием к “Лицеисту”, сообщения которого оказались столь созвучны чаяниям Сталина, Лубянка поручила ему выяснить: чем все-таки объясняется концентрация немецких войск на Востоке? Подручный штандартенфюрера СС Ликуса без тени смущения заявил вскоре советскому резиденту, что “создание “восточного вала” преследует цель оказать влияние на СССР и побудить его еще активнее укреплять дружеские отношения с Германией”. …Оказавшийся в советском плену офицер гестапо Зигфрид Мюллер, сотрудник реферата IV-D Главного управления имперской безопасности, на допросе 21 мая 1947 года показал, что руководивший латышским журналистом штандартенфюрер (вскоре ставший обер-фюрером, т.е. генерал-майором СС) периодически ездил к Гитлеру с донесениями о ходе этой дезинформационной игры.   Честь необычайная!   Причем фюрер, по словам Ликуса (хваставшегося своим успехом перед коллегой по тайным операциям) жадно интересовался мельчайшими деталями общения Берлинкса и Кобулова: выражением лица, интонацией голоса, реакцией советского резидента на переданные ему “важные сведения”. Наверное, фюрер представлял, с каким просветленным лицом Сталин будет читать лживые донесения “Лицеиста”, изливавшиеся бальзамом на душу, ведь советский вождь страстно желал отодвинуть начало войны с Германией и как утопающий цеплялся за соломинку… Есть свидетельства, что руководители внешней разведки НКГБ Павел Фитин и Павел Судоплатов, безусловно знавшие цену сделавшим карьеру на палачестве братьям Кобуловым, сами не слишком заблуждались насчет полезности “важного источника”, приобретенного Амаяком Захаровичем. Однако соображения пиетета и лояльности к высокому начальству заставляли, видимо, и их кривить душой. Поручив разобраться, кем был Берлинкс в прошлом, руководство разведки НКГБ фактически закрыло глаза на поступившие из Риги данные о старых связях журналиста с гестапо, его участии в антисоветских акциях. Но такого рода компромиссы всегда чреваты тяжкими последствиями. В 1967 году Тимошенко вспоминал: когда за полмесяца до войны он вместе с начальником Генштаба Жуковым явился к Сталину и вручил пухлую папку “последних донесений наших военных разведчиков, дипломатов, немецких друзей — антифашистов, убедительно свидетельствующих о том, что каждый день следует ожидать разрыва Гитлером пакта о ненападении и вторжения врага”, тот ответил: “А у меня есть другие документы!”. И положил перед ними почти такую же толстую пачку бумаг, подводивших к выводу, что слухи о намерениях нацистской клики напасть на СССР распространяются в провокационных целях. “Более того, — продолжал Сталин, — нашелся один наш … (нецензурное слово), который в Японии уже обзавелся заводиками и публичными домами и соизволил сообщить даже дату германского нападения — 22 июня (речь шла о Рихарде Зорге. — Авт.). Прикажете верить?” Из этого эпизода, между прочим, видно, в чем заключалась слабость советской разведки: до 1943 года она не имела аналитического подразделения, которое занималось бы сопоставлением и суммированием данных, поступавших по разным каналам, оценкой их достоверности, разбиралось бы в хитросплетениях вражеской дезинформации. Важные сообщения докладывались руководству по мере поступления и практически без комментариев, а начальство само делало выводы. Поэтому разобраться, где правда, где ложь, в этом хаосе разноречивых, а порой и взаимоисключающих сведений было в самом деле нелегко, тем более что даже от самых надежных агентов на Лубянку в потоке правды попадали ложные слухи, поскольку гитлеровские спецслужбы наводнили ими Германию и другие европейские страны. Такова была главная цель Гитлера: создать атмосферу полной неопределенности относительно его намерений, позволявшую лишь строить догадки о дальнейших шагах.   Трудно быть Богом Аллергия Сталина на правдивые доклады о скорой агрессии Германии привела к тому, что буквально за несколько часов до нее, 21 июня, нарком внутренних дел Л. П. Берия издал директиву, в которой говорилось: “Многие работники поддаются на наглые провокации и сеют панику”. Таковых предписывалось “за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль, как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией”. Опять усердие не по разуму? Или все-таки исполнение воли потерявшего чувство реальности, упрямо гнущего свою линию вождя? Ведь в этот же день прямо на докладной записке с сообщениями посла В. Г. Деканозова, военного атташе в Берлине генерал-майора В.И. Тупикова, аналитика разведуправления наркомата обороны подполковника В.А. Новобранца о том, что завтра будет война, Лаврентий Павлович написал: “Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 году Гитлер на нас не нападет”. Разумеется, нелепо сейчас предъявлять счет соратникам Сталина, почему, мол, они не оказались умнее и дальновиднее его, так охотно поддавались гипнозу личности “мудрейшего из мудрых”, поддакивали, когда надо было спорить, в охоте на “паникеров и провокаторов” усердствовали так, словно вознамерились стать “святее Папы римского”...   Ведь даже Г.К. Жуков, в силу своей должности начальника Генерального штаба обязанный иметь собственное мнение о характере военных приготовлений соседей и бестрепетно отстаивать его перед руководителями государства, незадолго до смерти в беседе с Константином Симоновым, увы, признавал: “У меня была огромная вера в Сталина, в его политический ум, его дальновидность и способность находить выходы из самых трудных положений. В данном случае в его способность уклониться от войны, отодвинуть её. Тревога грызла душу. Но вера в Сталина и в то, что в конце концов всё выйдет именно так, как он предполагает, была сильнее. И как бы ни смотреть на это сейчас, — это правда”. Сталин присвоил себе право быть для советских людей земным богом. В него верили так, как, наверное, не верили никогда и ни в кого из живых. И когда в половине пятого утра 22 июня он снова вошел в свой кремлевский кабинет, куда были приглашены члены Политбюро, а также Жуков и Тимошенко, обращенные к нему взоры соратников красноречивее любых слов говорили об их бесконечной вере в него. А Сталин, с белым, как лист бумаги, лицом, держа в дрожащих руках набитую табаком, но так и не раскуренную трубку, всё ещё не желая признать свое поражение в оказавшейся бесплодной борьбе за отсрочку военных действий, принялся доказывать им, что если это — война, то должно же быть какое-то формальное её объявление: предшествующие переговоры, встречи министров иностранных дел, наконец. Он приказал позвонить в немецкое посольство и узнать, что происходит. Но немецкий посол уже сам искал встречи с Молотовым. Иосиф Виссарионович оживился. Он ждал, что Вячеслав Михайлович привезёт от Шуленбурга длинный перечень политических, экономических, возможно, территориальных претензий рейха. Вместо этого приехавший Молотов сообщил, что Гитлер объявил СССР войну. Сталин повалился в кресло и закрыл глаза. Наступила долгая тягостная пауза. Впереди было 1 418 дней и ночей битвы с фашизмом, самой страшной в истории… Источник Победа   www.pseudology.org