1996 Ася Пекуровская Когда случилось петь С.Д. и мне Самая странная особенность... Ровно, твердо и даже добродушно смотрели небольшие, широко расставленные голубые глаза, которые имели ту особенность, отчетливо осознанную мною значительно позже и чрезвычайно редко встречающуюся среди европейцев, особенность, состоящую в том, что они ровно ничего не выражали. Поэтому-то Я с первого раза приписал им добродушие. Не дай Бог вам, милый читатель, встретиться когда-нибудь с таким добродушием, ибо добродушие Аполлона Безобразова именно, может быть, и было самою страшною его особенностью Борис Поплавский   — Девушка, вглядитесь в мои голубые глаза. Вы в них найдёте вязкость петербургских болот и жемчужную гладь Атлантической волны в час её полуденного досуга. Надеюсь, вы не взыщете, если не найдёте в них обывательского добродушия? Обладая незаурядным ростом и феноменальной памятью, скажете вы, мужчина может поступиться добродушием. Девушка, вы заметили, как темнеют мои глаза в момент откровенных признаний?   Такого типа монологи, адресованные будущим и прекрасным незнакомкам, произносил Серёжа в часы будничной трапезы, выдавая их мне, при этом жадно предвкушая другие подиумы на обруче вселенской орбиты. Однако в каждый знак препинания, в каждое новое слово, включенные в монолог, Серёжа верил свято, ибо они-то и были святой правдой его обречённой на мечту молодости. Хотя свой джентльменский набор Серёжа выдавал сразу, при первом же знакомстве, особенно, если хотел произвести впечатление, в чём никогда не отказывал себе, а тем более собеседнику. В силу то ли логического, то ли астрологического баланса опасность разочароваться в нём впоследствии тоже оставалась ничтожно малой.   В своем графическом обличии Серёжа был одарен удивительной диспропорциональностью. Короткое туловище плотно сидело на гигантских ногах, отмерявших шаги вверх по просторной университетской лестнице, а позднее, вдоль перспективы Невского проспекта, с точностью землемера. При этом короткие, детские ручки его либо утопали в мёлких карманах уникального в своей единственности твидового пиджака, либо беспомощно и бездельно повисали в воздухе. Однако Серёжа справедливо избежал репутации бездельного человека.   О его каждодневных и систематических занятиях с достоверностью и красноречиво свидетельствовали как его натруженный указательный палец правой руки (хотя по анкетным данным он должен был быть левшой), так и заусенцы на каждой фаланге. Человеком беспомощным его также нельзя было назвать, хотя в этом его личной заслуги было уже меньше. Не без тайного кокетства и гордости Серёжа любил посетовать, с какой великодушной щедростью его мама, Нора Сергеевна, распоряжалась его мужскими ресурсами. "Ну какие грузчики! Серёжа вам этот шкаф сегодня же доставит. По какому адресу? Записываю". "Нина Николаевна, милая моя, забудьте о ваших чемоданах. Серёжа после занятий забежит к вам и поднесет их к перрону"   Неявно и в соответствии с им насаждаемыми законами вкуса, Серёжа гордился собой и своим ростом, легко носил свой вес даже когда сильно отяжелел, и сам больше чем что бы то ни было, служил материалом для своего мифотворчества. Например, он любил рассказать, как при виде его ступни сорок седьмого размера, шагнувшей внутрь обувной лавки, продавщицы умирали от восхищения и сострадания, восхищаясь магической цифрой "47", о существовании которой дотоле не подозревали, и сострадая от сознания безнадежности его поиска. Между тем, ботинки этого размера поступали к Серёже, хоть и слегка поношенными, но зато от самого Черкасова, который предварительно хаживал в них по сцене Пушкинского театра, представляясь то Иваном Грозным, то Александром Невским, и с семьёй которого серёжина мама издавна приятельствовала. При этом трофей выставлялся на стол, протираемый рукавом уже упомянутого единственного пиджака из твидовой материи, и Серёжа ревностно следил за тем, чтобы каждый из гостей в полной мере поучаствовал в ритуале всеобщего любования.   В физико-гастрономической ипостаси, — пишу Я, спохватываясь, что со словом "ипостась", то ли в виду его греческих корней, а, возможно, из-за наличия в нём двойного согласного, у Серёжи с юных лет были особые счёты...   В физико-гастрономическом обличии, поправляю себя Я, Серёжа был чемпионом гаргантюанизма   Он мог съесть ведро сосисок, восемнадцать бутербродов величиной в кирпич, раздуть живот до размеров взрослого ньюфаундленда и втянуть его в себя так, что вам доводилось физически ощутить слияние брюшины с позвоночником. Он умел поднять стул за одну ножку на вытянутой руке, при этом убеждая присутствующих в том, что никому в мире не удалось повторить этого эксперимента. Когда Лёня Мак, о котором речь пойдет ниже, без труда повторил его эксперимент в усложненном варианте, легенда уже утвердилась за Серёжей, и менять что-либо было поздно. Настоящее тем и хорошо, что опережается прошлым. И будь нам тогда известно, что за четыре года до серёжиного рождения советской властью был расстрелян человек, способный поднять одной рукой не только стул, но и сидящую на нём человеческую особь, вопрос о серёжином суперменстве мог бы приобрести иную окраску. Ведь человеком этим был не кто иной, как маршал Тухачевский, прозванный за военную доблесть Красным Наполеоном. [На самом деле, он был так заклеймён за неприемлимые в среде политиков бонапартистские замашки - FV]   Но в чём он истинный был гений... — говаривал когда-то адвокат другого питерского повесы, к довлатовскому ремеслу вовсе не причастного. Конечно, тут следует принять в расчет, что у Довлатова, если и было какое ни на есть ремесло, то оно было такое, какого у того повесы как раз не было. Не исключено, что у Довлатова ремесла, как такового, ещё не было, чем он весьма и весьма отличался от повесы, у которого ремесла не было вовсе, то есть не было другим макаром. Однако важным в этом рассуждении является то, что и тот, и другой, можно сказать, для звуков жизни не щадил. Серёжа, например, любил во всем насаждать свой "канон", разумеется, не библейский и даже не отпевальный, а скорее грамматический. Стоило Ане Крот неосторожно обмолвиться словом "сложен", с ударением на первый слог, вместо "сложён", на неё с двухметровой высоты уже обрушивалось с укоризной: "это дрова сложены, а человек сложён"   Только не подумайте, что Серёжа подражал Гоголю. Конечно, за Гоголем тоже водилась привычка оборвать собеседника на полуслове, дескать ("Кто это научил вас говорить так?"). Но откуда у Гоголя могли возникнуть готовые каноны? Если он что и канонизировал, то как раз поэтические вольности, а вовсе не каноны. М.И. Лонгинову, например, он приказал называть "Балтийское море" "Балтическим".   Короче, Серёжа обходился без Гоголя, так сказать, шёл своим путём. Скажем, обронит кто-то фразу типа "пара слов", помеченную в академическом словаре Бархударова как "разговорная" и допустимая к употреблению "по преимуществу, в мелочной торговле". Не успевала эта "пара слов" сорваться с уст своего неосторожного заложника, Серёжа возникал в своей жреческой роли заимодавца. Он подходил к жертве осторожно, с кошачьей мягкостью восточного диктатора, и начинал издалека, так что порой сама жертва и не подозревала о том, что ей было уготовано, и хохотала вместе со всем племенем. С грузинским акцентом, который он умел имитировать виртуозно, жрец-Серёжа выговаривал, любовно заглядывая в мерцающие предзакатным блеском глаза своей жертвы: "Зачем обижаешь? мы тут все князья. А ты как сюда попал? ЗаблудЫлся что ли?"   Конечно, степень наказания согласовывалась с составом преступления, а состав преступления с высшими законами раздела мяса и крови. По высшей мере, например, каралось неудачно оброненное "по средам", с ударением на корень, а не на окончание. Едва засвидетельствовав нарушение канона, Серёжа приближался к жертвенному животному на манер паука, обволакивая его обманчиво-простодушными нитями липких слов. "что никитинские среды происходили и в самом деле в "по средам," а не по пятницам, как среды у какого-нибудь незадачливого Довлатова, это Я допускаю, — говорил он мягко, без попрека или угрозы паутинного удушья, — даже беру на себя с этим согласиться. Но зачем при этом русскую грамматику ставить под удар? И как только такое может выговориться: "по средам, "когда у человека так природой всё устроено, что ему куда естественнее сказать "по средам?" Ты что же, друг, на саму природу решил посягнуть?!   Свои жреческие функции Серёжа выполнял, как и все жрецы, за семейным и родовым столом, где традиционно совершались обряды еды и питья, так сказать, "смазывание крови", которое, на манер всякого тотема, обращало чужаков в друзей-кунаков. На завершение одного такого обряда не хватило всей серёжиной жизни. В году эдак 1961-м кто-то из сидящих у нас за столом затребовал тарёлку с творогом, произнеся слово "творог" с ударением на первом слоге. С неизменной педантичностью Серёжа внёс поправку, передвинув ударение на конец. "Вы, наверное, имели в виду творог"?   Уличённый снял с полки орфографический словарь и, найдя нужное место, пригласил Серёжу засвидетельствовать узаконенное грамматикой альтернативное произношение слова "творог" с ударением либо на первом, либо на втором слоге. Не умея капитулировать, Серёжа пробурчал что-то себе под нос, что звучало примерно так: "Хотел бы Я услышать как императрице Марии Фёдоровне предлагают "творог" на завтрак вместо творога".   Спустя 35 лет открываю Я Русско-Французский словарь под редакцией макарова в поисках значения слова "тверёзый", и первое, что бросается мне в глаза, это слово "творог" с помеченным над ним, как единственно возможным, ударением на втором слоге. Памятуя о посвящении лексикографа, Я листаю вспять страницы словаря и сижу долго, ностальгически перечитывая его незамысловатый автограф: Ея Императорскому величеству Всемилостивейшей Государыне цесаревне и великой Княгине Марии Фёдоровне, с Высочайшего Соизволения Свой Труд с Глубочайшим Благоговением посвящает Николай Макаров.   Жреца не подвело тотемное чувство стиля   Императрице Марии Фёдоровне действительно творог не могли подавать вместо творога. Иначе им пришлось бы иметь дело с самим Макаровым. Щедро одаренный природой от рождения, Серёжа даже в своем обличии жреца избежал жреческого апломба, ибо, в соответствии с тогдашней модой, пренебрегал природными данными и ценил то, чего не имел, например, личное упорство, спортивные достижения, успех и образованность.   Впоследствии, когда на горизонте стало маячить почётное место в иконостасе литературных гениев и когда кропотливая работа над созданием собственного имиджа стала делом литературного долга потомству — детям и внукам, а долги Серёжа привык отдавать — пригодился и жреческий апломб: "Если обнаружите у Лермонтова строчку ничтожного значения, Я буду абсолютно раздавлен. А если уж долю безвкусицы, то Я откажусь от намерения эмигрировать и остаток дней (дней восемь) посвящу апологетизации безвкусицы," — писал Серёжа Елене Скульской. Оглавление Ася Пекуровская   www.pseudology.org