Юрчак, Алексей Владимирович Это было навсегда, пока не кончилось Глава 3. Идеология наизнанку Этика и поэтика   Любое искусство подвержено политическим манипуляциям, Кроме того, которое само говорит на языке этих манипуляций. Laibach[79]   Идеологическая поэтика   В книге Виктора Пелевина “Generation “П”“ (1999), действие которой происходит в России 1990-х годов, смешались ностальгия и ирония в отношении двух эпох — закончившегося Социализма и наступающего капитализма. Название книги отсылает к последнему советскому поколению, к которому принадлежит и сам Пелевин, родившийся в 1962 году. В одном эпизоде главный герой Татарский, тоже представитель этого поколения, выпивает со своим прежним партийным боссом и рассказывает ему, как в советское время его поражало умение последнего сочинять идеологические тексты с впечатляющей риторической структурой и ускользающим Смыслом: 79 Глава третья “Десяти глав Завета” (Laibach 1983). Laibach — словенская театрализованная рок-группа, экспериментирующая с идеологическим и художественным Дискурсом на протяжении 20 лет. О Laibach подробнее см. главу 7, а также Zizek 19936 и Monroe 2005. Такую речь толкнули, — продолжал Татарский. — Я тогда уже в Литинститут готовился — так даже расстроился. Позавидовал. Потому что понял — никогда так словами манипулировать не научусь. Смысла никакого, но пробирает так, что сразу все понимаешь. То есть понимаешь не то, что человек сказать хочет, потому он ничего сказать на самом деле и не хочет, а про жизнь все понимаешь. Для этого, я думаю, такие собрания актива и проводились. Я в тот вечер сел сонет писать, а вместо этого напился. — А о чем говорил-то, помнишь? — спросил Ханин. Видно было, что воспоминание ему приятно. — Да чего-то о двадцать седьмом съезде и его значимости. Ханин прокашлялся. — Я думаю, что вам, комсомольским активистам, — сказал он громким и хорошо поставленным голосом, — не надо объяснять, почему решения двадцать седьмого съезда нашей партии рассматриваются не только как значимые, но и как этапные. Тем не менее, методологическое различие между этими двумя Понятиями часто вызывает недопонимание даже у пропагандистов и агитаторов. А ведь пропагандисты и агитаторы — это архитекторы завтрашнего дня, и у них не должно быть никаких неясностей по поводу плана, по которому им предстоит строить будущее… Сильно икнув, он потерял нить. — Во-во, — сказал Татарский, — теперь точно узнал. Самое потрясающее, что вы действительно целый час объясняли методологическое различие между значимостью и этапностью, и я отлично понял каждое отдельное предложение. Но когда пытаешься понять два любых предложения вместе, уже словно стена какая-то… Невозможно. И своими словами пересказать тоже невозможно{139}. В этом ироничном описании хорошо передан результат перформативного сдвига (см. главы 1 и 2), произошедшего в советском авторитетном Дискурсе в период позднего Социализма. Значительная часть эффективности этого языка — то, что производило наибольшее впечатление на слушателей, — формировалась на уровне фразеологической структуры и синтаксической формы высказывания, а не на уровне буквального Смысла. Такой эффект часто производит незнакомая иностранная речь. Авторитетный язык был способен повлиять на слушателей даже тогда, когда его не понимали. Выражаясь терминами Романа Якобсона, этот язык воздействовал на аудиторию в первую очередь на уровне своей “поэтической функции”, на уровне того, как высказывание звучит, а не что в нем говорится. Эту функцию языка Якобсон иллюстрировал на следующем примере: — Почему ты всегда говоришь Джоан и Марджори, а не Марджори и Джоан?. Ты что, больше любишь Джоан? — Вовсе нет, просто так звучит лучше. Если два собственных имени связаны сочинительной связью, то адресант, хотя и бессознательно, ставит более короткое имя первым (разумеется, если не вмешиваются соображения иерархии): это обеспечивает сообщению лучшую форму{140}. Поэтическая функция языка отличается от его референциальной (или констатирующей) функции. Хотя фразы “Джоан и Марджори” и “Марджори и Джоан” можно рассматривать как референциально идентичные (отсылающие к идентичным референтам), они поэтически различны. В поэтической функции главную роль играет означающее лингвистического знака — звуковая форма, ритмический рисунок, ударение, синтаксическая структура, границы слов и фраз, паузы и так далее. На этом уровне единицы языка могут быть или не быть эквивалентны. Подбирая конкретные эквиваленты, можно сочинить стихотворение, каламбур, политический лозунг, рекламный слоган. Иллюстрацией этого механизма, говорит Якобсон, служит рекламная фраза “I like Ike” (ай лайк айк — “я люблю Айка”) из предвыборной кампании республиканского кандидата в президенты США начала 1950-х годов Дуайта Эйзенхауэра. Имя Айк было ласкательным прозвищем Эйзенхауэра. Звуковые эквиваленты во фразе ай лайк айк — симметричность трех односложных слов, трех дифтонгов ай, согласных л, к, к, рифмы айк/лайк — являются приемами поэтической функции языка. С их помощью создается эмоциональный “образ влюбленного, растворившегося в объекте обожания”. Таким образом, “вторичная поэтическая функция этого лозунга, используемого в предвыборной кампании, усиливает его выразительность и эффективность”{141}. Это происходит независимо от референциальной (констатирующей) функции — такое высказывание способно подействовать на аудиторию, даже если она никогда не слышала об Айке или читает лозунг в ином Контексте, например спустя много лет после тех выборов. В некоторых Контекстах поэтическая функция публичного языка может выходить на первый план, превалируя над его прочими функциями. Именно так обычно действует язык рекламы, что очевидно на примере известного слогана компании Nike “Just do it!” — Возьми и сделай! Здесь не ясно, что именно надо сделать, но это и не важно; Смыслом становится абстрактная идея возьми и сделай что-то, что угодно. Этот Смысл заключается не в упоминании конкретного дела, а в передаче абстрактного состояния делания, активности. То есть эта фраза не описывает факты, а передает настроение или субъективное состояние, функционируя не на референциональном уровне, а на поэтическом. Другим примером служит экспериментальный русский язык революционных 1920-х годов, речь о котором шла в предыдущей главе. В период позднего Социализма важность поэтической функции авторитетного языка вновь резко возросла по сравнению с его референциальной функцией. Однако если во время революционных перемен начала XX века роль поэтической функции языка была повышена осознанно — она была призвана разрушить ранее существовавшие языковые Нормы и конвенции, то в период позднего Социализма возросшая важность этой функции языка произошла незапланированно. Она была вызвана не желанием перемен, а, напротив, тенденцией к фиксации советского языка на уровне формы. Тексты, написанные этим языком, напоминали аудитории о том, что основной Смысл идеологического высказывания все больше заключается именно в неизменности его формы, независимо от того, насколько понятен или важен буквальный Смысл этих высказываний. Как Мы видели выше, аналогичное перераспределение смысловых функций в сторону воспроизводства формы произошло и в других видах политической сигнификации позднего советского периода — в структуре политических и общественных Ритуалов, наглядной агитации, идеологических кино- и фотоматериалов, пространственного дизайна и архитектуры. Напомним, что перформативный сдвиг заключался в том, что важность перформативной составляющей Смысла идеологических высказываний постепенно нарастала, а констатирующей составляющей уменьшалась. Всем важнее было, как ты говоришь, а не что ты говоришь. Однако следует ещё раз подчеркнуть, что такой сдвиг на смысловом уровне не обязательно означает, что высказывания на авторитетном языке стали просто “бессмысленным” повторением формы. Напротив, поскольку точное повторение формы высказывания стало важнее его констатирующего Смысла, это высказывание могло теперь ассоциироваться с самыми разными, непредсказуемыми Смыслами, связанными с тем или иным Контекстом. Авторитетный язык открылся для новых Неожиданных интерпретаций. Для простого советского человека стало важно воспроизводить точную форму авторитетных высказываний не только потому, что такое воспроизводство формы воспринималось как неизбежность, но и потому, что благодаря ему человек получал возможность наделять свою жизнь новыми, Неожиданноми Смыслами, которые не обязательно совпадали с дословным Смыслом идеологических заявлений и выходили за рамки государственного контроля. В главе 2 были рассмотрены исторические предпосылки и последствия процесса, который Мы назвали гипернормализацией идеологической формы. В данной главе Мы рассмотрим, как воспроизводство и повторение этой новой идеологической формы в разных Контекстах советской жизни способствовало возникновению новых, незапланированных Смыслов, отношений, видов субъектности и форм социальности. Мы рассмотрим, как советские люди, особенно молодое поколение, участвуя в воспроизводстве застывших форм авторитетного Дискурса, одновременно занимались их переосмыслением. Материалы этой главы включают дневники, документы и другие материалы, написанные в советское время, а также воспоминания о тех событиях и интервью с их участниками, взятые в постсоветские 1990-е. С особым вниманием Мы рассмотрим деятельность первичных комсомольских организаций, составлявших самую многочисленную группу советских людей, объединенных в единый идеологический институт.   Воспроизводство идеологии в контексте Комсомола   В 1970-х — начале 1980-х годов советская молодежь особенно интенсивно сталкивалась с авторитетным Дискурсом через комсомольские организации в средних школах, вузах, на производстве, в государственных учреждениях и так далее. Как известно, в задачи Комсомола входила частичная организация ежедневной жизни молодого поколения, начиная от организации её идеологической стороны (чтение партийных текстов, конспектирование “классиков марксизма-ленинизма”, подготовка политинформаций, участие в собраниях, демонстрациях, выборах, комсомольских прожекторах, стройотрядах и так далее) и заканчивая организацией культурной, общественной, спортивной и других сфер жизни. Большинство молодых людей становились членами Комсомола в школе, по достижении четырнадцатилетнего возраста[80]. Хотя членство в Комсомоле не было обязательным, оно подразумевалось и поощрялось, а в некоторых случаях (например, при поступлении в университет) негласно рассматривалось как обязательное. В начале 1980-х годов около 90% всех выпускников средних школ Советского Союза были членами Комсомола, а общее число комсомольцев в стране превысило 40 миллионов человек{142}. На примере деятельности комсоргов, комсомольских секретарей и комсомольских комитетов — представителей огромной армии руководителей нижнего уровня ВЛКСМ, в задачи которых входило вовлечение рядовых членов организации в “комсомольскую работу”, — Мы рассмотрим, как эта работа осуществлялась на практике и что собой представляли процессы производства, распространения и интерпретации идеологических текстов, материалов и практик. Также Мы рассмотрим, как в Контексте первичных комсомольских организаций идеологические задания формулировались, распределялись и проверялись, как происходило обучение и самообучение идеологическому языку и навыкам составления идеологических речей и документов, какие методы, технологии или уловки применялись комсоргами и секретарями для ведения комсомольской работы и мобилизации рядовых членов организации на выполнение заданий, как велась отчетность и проводились проверки. Кроме того, Мы исследуем, как в Контексте комсомольской работы идеологические высказывания и практики оказывались наделены новыми непредсказуемыми Смыслами. В последую80 Членство в Комсомоле было ограничено возрастными рамками — от 14 до 28 лет. щих главах Мы подробнее проанализируем многообразие этих новых Смыслов и то, как они повлияли на внутренние изменения советской Системы в период позднего Социализма. Люди, которых Мы встретим в этой главе, не были частью некоего собирательного образа советской молодежи или комсомольцев того времени. Существовало множество других типов молодых людей, отличных от персонажей этой главы. С некоторыми из них Мы столкнемся в последующих главах. Однако, как говорилось в начале книги, наша цель состоит не в составлении некоего “репрезентативного среза” советской субъектности или усредненного “советского опыта” периода позднего Социализма, что в любом случае вряд ли является выполнимой задачей. Наша цель в другом: в попытке нащупать некоторые внутренние парадоксы и несоответствия советской Системы, которые были неотъемлемой её частью и способствовали её постепенным и до поры до времени незаметным внутренним изменениям на уровне формы идеологических Ритуалов и высказываний, и Смыслов, которыми они наделялись. Поэтому, как отмечалось в главе 1, часть материала здесь выбиралась для исследования не Норм и правил как таковых, а парадоксов и сдвигов, которые обычно остаются в тени Норм и правил. Иными словами, хотя опыт представленных здесь комсоргов, секретарей и рядовых членов Комсомола нельзя рассматривать как обобщающий советский опыт, он, тем не менее, высвечивает многие парадоксальные принципы и процессы смещения, согласно которым советская Система функционировала на практике и постепенно изменялась. Для ясности изложения приведем упрощенную схему иерархии комсомольской организации. Каждая рамка на этой схеме представляет комсомольскую структуру определенного уровня иерархии, которая управляет нижестоящей структурой (рамкой, расположенной ступенькой ниже на схеме) и отчитывается перед вышестоящей (рамкой, расположенной ступенькой выше){143}.    Структура комсомольской организации   Центральный комитет ВЛКСМ (ЦК) Глава: первый секретарь Центральные комитеты республик и краев Глава: первый секретарь Обком (областной комитет) Глава: первый секретарь Горком (городской комитет) Глава: первый секретарь Райком (районный комитет) Глава: первый секретарь Комсомольский комитет первичной комсомольской организации (на предприятиях, в институтах, университетах, средних школах и так далее) Глава: секретарь комитета Состав: пять — десять членов комитета Комсомольская группа (первичной организации) Глава: комсорг (комсомольский организатор) Состав: рядовые члены ВЛКСМ   Деятельность большинства рядовых членов Комсомола ограничивалась комсомольскими группами и первичными организациями и заключалась в участии в различных мероприятиях и Ритуалах, а также выполнении различных “комсомольских поручений”. Поручения формулировались, выдавались и проверялись централизованно, по иерархической цепочке: вышестоящие комсомольские органы выдавали поручения нижестоящим и контролировали их выполнение. Поручения могли заключаться в организации политинформаций, идеологических проверок, ленинских зачетов, выступлений на комсомольских собраниях, летней студенческой работы в стройотрядах или колхозах, шествия на демонстрациях, помощи ветеранам войны, членства в различных комиссиях по контролю деятельности других комсомольских групп или профессиональных коллективов и так далее. Комсомольская литература подчеркивала, что комсомольские поручения отличаются четкой организацией, их Смысл понятен каждому рядовому комсомольцу, а их выполнение гарантируется высоким сознанием комсомольцев, а также Системой поощрений и наград. Все это, согласно официальным публикациям, якобы наглядно демонстрировало активное отношение рядовых комсомольцев к работе в комсомольской организации{144}. Такое описание Комсомола, однако, расходилось с реальностью комсомольских будней — со сложными и подчас Неожиданноми отношениями, которые возникали между комсомольским руководством и рядовыми членами, с теми методами по реализации комсомольских поручений, которые придумывались на местах, и, в конечном счете, со сложной, многообразной и незапланированной Системой знаний и Смыслов, которые возникали в процессе этой деятельности{145}.   Освобожденный секретарь   На разных уровнях иерархической лестницы комсомольские руководители были более или менее профессионально подготовлены для ведения комсомольской работы. Чем выше должность руководителя, тем серьезнее была его подготовка (то же относилось и к руководителям разных уровней в иерархии коммунистической партии). Различие в уровне обучения означало, например, что большая часть тех, кто занимал низшие ступени в структуре ВЛКСМ, не получала четких инструкций о том, как следует писать идеологические тексты и составлять документы[81]. Руководители более высокого ранга, напротив, получали специальное идеологическое образование, включавшее, среди прочего, знания о том, что собой представляет идеологический язык, и как им пользоваться, и как следует организовывать и проводить идеологические мероприятия. Рассмотрим, как велось это комсомольское обучение на примере секретаря Комсомола, Александра П. Александр родился в начале 1950х годов в Ленинграде. После окончания технического вуза в середине 1970-х годов он начал работать инженером-химиком в одном из ленинградских НИИ. Через несколько лет Александр занял пост секретаря комитета ВЛКСМ этого института, продолжая работать инженером-химиком. В 1981 году Александра, который зарекомендовал себя как отличный секретарь комитета Комсомола, пригласили на постоянную идеологическую работу в местный райком ВЛКСМ, который курировал комсомольскую организацию его НИИ (а также других предприятий этого района Ленинграда). Александр согласился, уволился с должности инженера-химика и перешел в райком на должность инструктора, сменив профессиональную карьеру инженера на стезю “освобожденного” комсомольского работника. Теперь ему не надо было совмещать идеологическую работу с профессиональной деятельностью[82].   Почти сразу после перехода Александра в райком его направили на годовое обучение в северо-западный филиал Высшей партийной школы (ВПШ), расположенный в Ленинграде, — партийное учебное заведение для подготовки профессиональных специалистов по идеологической работе, уже имеющих высшее образование в какой-то иной области. В ВПШ вместе с Александром обучались работники райкомов Комсомола из различных областей Северо-Запада РСФСР. Одним из курсов, которые изучал Александр, были “Основы марксистско-ленинской риторики”. Здесь студентов обучали навыкам идеологического письма и речи. Александр вспоминает, что на занятиях им давали список ключевых слов. Надо было их использовать в комментарии на заданную тему — например, связать какой-то недавний фильм или общественное мероприятие с политическими событиями в стране: “Нам давалось минут двадцать на обдумывание, и потом преподаватель спрашивал, кто хочет попробовать”{146}. Преподавателем была филолог из университета, которая была членом партбюро университета и давно преподавала по совместительству в ВПШ. “Она отмечала ошибки, советовала, как усилить аргументы, как улучшить структуру выступления, как использовать ключевые слова и тому подобное”. Кроме специальных ключевых слов студентам требова82 На более крупных предприятиях “освобожденные” секретари могли возглавлять комитеты Комсомола и партии самих предприятий.   лось использовать другие стандартные выражения — “более-менее избитые фразы, которые у всех были на слуху и легко приходили на ум”{147}. Студенты учились составлять правильные с идеологической точки зрения аргументы и фразы, а также изучали структуры типичных речей в авторитетном жанре — например, речи секретаря райкома на отчетно-перевыборном собрании в крупной комсомольской организации и так далее. Подобные речи, вспоминает Александр, должны были начинаться с “политической части”, в которой использовались цитаты, тезисы и цифры из недавних речей руководства партии или выступлений на последнем пленуме ЦК, опубликованных в печати. Кроме того, в ней должны были упоминаться успехи и достижения советского народа, для чего использовались стандартные фразы и обороты. Александр рассказывает: Предположим, Брежнев упомянул в своей речи, что производительность труда за последний период увеличилась на полпроцента, а что-то ещё увеличилось на один процент. Мы должны были использовать эти цифры в своих текстах. О чем бы ты ни писал, сначала надо было сослаться на эти цифры и цитаты. Обычно Мы их брали из газет и вставляли в свой текст почти без изменений.{148}   Одной из важных черт обучения в ВПШ было то, что детальный разбор и обсуждение структуры и формы идеологических текстов допускались только в стенах школы. Слушателям запрещалось выносить из помещения школы спецлитературу и методические пособия, по которым они занимались. Таким образом, занятия в ВПШ были примером идеологического метадискурса (Дискурса по поводу Идеологии) позднего Социализма, который, в отличие от метадискурса более ранних периодов советской Истории, был полностью скрыт от большинства советских граждан и исчез со страниц прессы и массовых изданий[83]. По окончании курсов ВПШ Александр приступил к работе в качестве инструктора райкома. Теперь он вновь получал распечатки с цифрами, фактами, цитатами и ключевыми терминами, которые ему и другим идеологическим работникам необходимо было использовать в своих текстах, выступлениях и отчетах. Большая часть этих материалов приходила из горкома, а некоторые — напрямую из ЦК ВЛКСМ. По словам Александра, “в этих выражениях и цитатах говорилось об общей деятельности СССР под руководством партии… Как правило, они были написаны так искусно, что их можно было вставлять в свой текст целиком, даже если речь в нем шла о местных событиях и фактах”{149}.   Неосвобожденный секретарь   Руководителями первичных организаций ВЛКСМ, то есть самого нижнего уровня комсомольской иерархии, были сотни тысяч “неосвобожденных” секретарей и комсоргов — обычных школьников, студентов, рабочих, служащих, которые совмещали свои занятия в институте или работу на предприятии с выборной должностью в Комсомоле. В отличие от “освобожденных” секретарей райкомов или крупных производств руководители этого нижнего уровня не получали зарплаты за свою идеологи83 См. подробный анализ этого изменения в структуре метадискурса Идеологии в главе 2. ческую деятельность и не имели специального идеологического образования. Навыки по написанию идеологических текстов и организации идеологических мероприятий они приобретали в основном в процессе самой комсомольской деятельности и иногда из небольших семинаров и конференций при райкомах. Обычно эти люди довольно быстро усваивали, что при точном воспроизводстве формальной стороны авторитетного Дискурса и идеологических Ритуалов у них появлялась возможность, по словам одного секретаря комитета Комсомола[84], заниматься не только “чисто идеологическими мероприятиями”, но и “осмысленной деятельностью”. Осмысленная деятельность отличалась от бессмысленной и бесполезной тем, что её Смысл не обязательно соответствовал официально заявленной интерпретации комсомольских задач. Именно благодаря деятельности этих комсомольских руководителей — через посредство текстов, которые они составляли, и мероприятий, которыми они руководили, — миллионы молодых людей, рядовых комсомольцев и некомсомольцев, вовлекались в реально существующую практику советской Идеологии. Рассмотрим несколько примеров деятельности руководителей этого нижнего звена ВЛКСМ. Андрей К., 1954 года рождения, работал инженером в том же ленинградском НИИ, что и Александр, о котором Мы только что писали. В течение нескольких лет Андрей занимал пост комсорга одного из научных отделов института, а затем стал членом институтского комитета Комсомола, который в то время возглавлял Александр. В 1981 году, как Мы видели выше, Александр перешел на профессиональную работу в райком Комсомола, а на освободившееся с его уходом место секретаря комитета был избран Андрей. Когда Александр начал работать инструктором райкома (после его учебы в ВПШ), в его обязанности входило курирование комитетов Комсомола нескольких местных предприятий, включая комитет его бывшего НИИ. До ухода в райком Александр проработал с членами этого комитета несколько лет и со многими сохранил дружеские отношения. Иногда он приходил в свой бывший НИИ пообщаться с ними или дать совет. А порой малоопытный Андрей, ставший новым секретарем комитета, сам звонил Александру и просил его совета по организации какого-то мероприятия или написанию какого-то выступления. Андрей вспоминает: Когда я обращался к Саше за помощью в составлении какого-нибудь идеологического текста, он сначала долго отшучивался и тянул. Но потом садился, откашливался, говорил четким голосом: “Ну ладно, приступим” и начинал диктовать целые параграфы гладких фраз. Это, конечно, был не Лев Толстой или что-то в этом роде. Это был обычный комсомольско-партийный язык, которым Саша владел в совершенстве{150}. В ноябре 1982 года, по истечении года работы на посту секретаря комитета, Андрей должен был сделать свое первое серьезное выступление на большом ежегодном отчетно-перевыборном собрании комсомольской организации института. Аудитория таких собраний превышала 400 человек, рядовых комсомольцев института. Обычно на отчетно-перевыборном собрании присутствовали представители райкома ВЛКСМ, а также партийного комитета института. Выступление секретаря комитета Комсомола должно было быть длинным и обстоятельным, и Андрей, естественно, волновался. Из редких семинаров при райкоме Андрей в принципе знал общую структуру таких выступлений. Он знал, что в общей части выступления необходимо было коснуться стандартных тем — о ценностях Социализма, о роли партии, об обязанностях членов ВЛКСМ, об идеологическом воспитании молодежи, о противостоянии коммунистической и буржуазных Идеологий и так далее. Затем он должен был упомянуть текущие решения партии и правительства, связать их с текущей работой их НИИ, остановиться на достижениях и недостатках в работе комсомольской организации института, отметить работу конкретных комсоргов и комсомольских групп некоторых отделов, изложить планы комитета на будущий год и так далее{151}. Написать все это было непросто, тем более что писать надо было в жанре авторитетного языка, с использованием стандартных фраз, выражений и грамматических конструкций. Не имея опыта подобного сочинительства, Андрей обратился за помощью к Александру, позвонив ему в райком. Александр ответил ему по телефону: “Слушай, не ломай голову. Найди мой старый текст в архиве комитета и возьми его за основу. Что-то можешь оттуда скопировать. Остальное напишешь сам. Будут проблемы, я помогу”{152}. Андрей так и поступил, взяв за основу своего первого выступления (1982 года) речь Александра, произнесенную им в 1978 году. По словам Андрея, “с тех пор я писал все свои тексты именно так. И все, кто писал после меня, делали то же самое”. Слушатели Андрея не могли заметить, что часть его выступления является почти полным повторением конкретного выступления, прозвучавшего на аналогичном собрании несколькими годами раньше. Ведь одной из главных черт авторитетного Дискурса была его ярко выраженная цитируемость и интертекстуальность вообще, а значит, похожесть фраз, выражений и целых кусков текста и так всеми ожидалась. Конечно, Андрей не мог просто скопировать весь текст Александра, ведь от него требовалось упомянуть новый пленум ЦК, недавние партийные инициативы, текущие события в деятельности института и так далее. Текст должен был звучать согласно фиксированному стандарту авторитетного Дискурса, но при этом быть связан с текущим моментом и Контекстом. Необходимо было балансировать между стандартной формой и конкретными фактами. Как же Андрей подошел к решению этой задачи? Для ответа на этот вопрос сравним несколько фрагментов из выступлений Андрея и Александра, а также сравним их с другими авторитетными текстами того периода, которые широко циркулировали в советской печати. В следующих отрывках совпадающие места подчеркнуты{153}: Из выступления Александра, 1978 год: Одна из главных задач Комсомола — идейно-политическое воспитание молодежи. Основным средством её решения является всесоюзный ленинский зачет и Система комсомольского политпросвещения. Из выступления Андрея, 1982 год: Одним из важнейших направлений работы Комсомола является идейно-политическое воспитание молодежи. Формирование марксистско-ленинского мировоззрения, непримиримого отношения к буржуазной Идеологии и морали, воспитание юношей и девушек в духе советского патриотизма и социалистического интернационализма — вот первейшие задачи, стоящие перед идеологическим активом нашей комсомольской организации. Основными средствами решения задач идейно-политического воспитания молодежи являются всесоюзный Ленинский зачет и Система комсомольского политического просвещения. В этом параграфе, как и во всей речи, объясняет Андрей, он сначала скопировал у Александра общую структуру и некоторые выражения, после чего отдельные фразы он слегка изменил и добавил несколько новых фраз, “чтобы не чувствовать себя попугаем”{154}. В приведенном отрывке Андрей заменил слово “задач” на слово “направлений” и заменил именительный падеж творительным. В итоге “одна из задач” стала “одним из направлений”. Фраза осталась в рамках стандарта, а дословный Смысл её не изменился. Далее, составное существительное “политпросвещения” он заменил на его развернутую форму “политического просвещения”. Поскольку между двумя предложениями в отрывке Александра Андрей вставил новое предложение (начинающееся словом “формирование”), ему пришлось изменить третью фразу в своем отрывке, добавив к ней “задач идейно-политического воспитания молодежи”, что позволило вновь связать текст с “задачами” (“направлениями”), упомянутыми выше. Новых предложений (типа предложения, начинающегося со слова “формирование”) Андрей вставил в свой текст немало, напоминая самому себе, что он сделал часть работы сам. Насколько оригинальными были эти добавления? Легко показать, что абсолютно каждое из добавленных предложений в очень близкой форме встречается в многочисленных текстах авторитетного жанра того времени, и Андрей мог без труда найти их в газетах и партийных бюллетенях. Например, в новом предложении Андрея в вышеприведенном отрывке содержится фраза “непримиримого отношения к буржуазной Идеологии и морали”. Эта фраза является очевидным штампом авторитетного Дискурса тех лет, который повторяется в различных, близких по форме вариантах в многочисленных газетных статьях. Случайным примером может служить передовица “Правды” за 1977 год, которую Мы разбирали в главе 2. Фраза из параграфа 9 того текста гласит: “непримиримое отношение к любым проявлениям буржуазной Идеологии, политического неблагоразумия и самодовольства”. Другая фраза, которую Андрей добавил сам, — “образование юношей и девушек в духе советского патриотизма и социалистического интернационализма” — тоже имеет массу аналогов в публикациях тех лет. Например, в книге о Комсомоле, упомянутой в главе 2, эта фраза звучит так: “образование молодежи в духе коммунистической Идеологии, советского патриотизма, интернационализма”{155}. Очевидно, что в процессе подготовки своей речи Андрей старался максимально воспроизвести распространенные формы авторитетного языка. Для этого он копировал целые куски из речи Александра, добавлял к ним стандартную фразеологию из партийных публикаций и печати и составлял свои собственные новые фразы, руководствуясь стандартными лингвистическими приемами этого языка. Андрей прекрасно понимал, что он должен следовать стандартной и неизменной форме на всех уровнях текста, от общей нарративной структуры до грамматики и фразеологии отдельных предложений. Оставаясь личным текстом Андрея, это выступление должно было как можно меньше походить на уникальный продукт индивидуального творчества.   Школьные комсорги и секретари комитетов   Низшую ступень в иерархии комсомольского руководства занимали комсорги и секретари комитетов малых организаций района — например, средних школ. Кто и как становился комсоргом? Такой человек совсем не обязательно проявлял какую-то выдающуюся идеологическую активность или “благонадежность” в глазах руководства. Часто им становился хороший ученик, или просто человек, который любил заниматься организацией всевозможных мероприятий, или человек, которого учителя и товарищи по классу воспринимали как безотказного. Большинство учащихся пыталось избежать должности комсорга. Хотя эта должность давала определенные преимущества (комсорг мог пользоваться особым расположением учителей и уважением учеников, хотя и не гарантированно), она предполагала и массу неприятных обязанностей и последствий — повышенную ответственность, подчас за действия других, однообразную рутинную работу и так далее. Неудивительно поэтому, что обычно один и тот же человек переизбирался на пост комсорга из года в год. Марина, 1968 года рождения (Ленинград), начала свою политическую карьеру в начальных классах школы, сначала в качестве звеньевой октябрятской звездочки, а позже — председателя пионерского отряда класса[85]. В возрасте 12 лет, когда Марину и большинство её одноклассников приняли в Комсомол, один из преподавателей, одновременно являвшийся классным руководителем класса, в котором училась Марина, предложил её на должность комсорга, и ученики её единогласно выбрали. Этот выбор был очевиден для всех: Марина уже давно была вовлечена в подобную работу, неплохо с ней справлялась и явно её любила, а других желающих стать комсоргом не было. Сама Марина считает, что подходящим кандидатом на этот пост она оказалась благодаря некоторым особенностям своего характера: “Я существо общественное и не люблю оставаться одна”, — говорит она, и: “Мне кажется, что я всегда производила впечатление человека, который подходит для такой работы, человека надежного и имеющего склонность заниматься общественной жизнью”{156}. Люба была на десять лет старше Марины. Она родилась в 1958 году и окончила ленинградскую школу в середине 1970-х. В школе Люба занимала пост комсорга в девятом и десятом классах, и это повлияло на её избрание комсоргом группы на первом курсе вуза, в который она поступила после школы. По словам Любы, “если ты когда-то работал комсоргом, то на тебе было клеймо человека, который воспитан определенным образом, вхож во все дела и, так сказать, понимает, что к чему”. Когда Люба поступила в институт, руководитель её студенческой группы (один из преподавателей), узнав о её школьном опыте комсорга из её личного дела, “сразу сказал мне, что он рассчитывает на мое участие в комсомольской жизни группы. На первом собрании группы он организацию — дети от 10 до 14 лет. Членами ВЛКСМ могли быть люди от 14 до 28 лет. предложил меня на пост комсорга, и, разумеется, меня тут же выбрали”{157}. Рис. 6. Комсомольское собрание группы в вузе. © РИА “Новости”/МИА “Россия сегодня”  Подобный опыт комсомольской работы и её преемственности, естественно, не ограничивался Ленинградом, а повторялся по всей стране. Маша родилась в 1970 году в Калининграде, где и окончила школу. В восьмом классе школы её выбрали комсоргом класса, а уже в девятом классе она заняла более высокий пост, войдя в комсомольский комитет школы. Маша, как и Андрей, упоминавшийся выше, быстро поняла из практики комсомольской работы, насколько важным в этой работе является точное воспроизводство формы авторитетного Дискурса. Первый урок этого она получила довольно рано, ещё в возрасте 10 лет, когда весь её класс готовился к церемонии вступления в пионерскую организацию. Ученикам дали задание оформить личную “пионерскую книжку” — ученический альбом, в который надо было скопировать текст пионерской клятвы и который надо было по своему усмотрению оформить рисунками и изображениями советской символики (красными флагами, звездами, серпами и молотами и так далее). Мать одного из одноклассников Маши, профессиональная художница, нарисовала в пионерской книжке своего сына красивый портрет Ленина в круглой золотой рамке, окруженный пшеничными колосьями и красными знаменами. Маша вспоминает: Мне так понравился этот рисунок, что я попросила у этого мальчика разрешения его перерисовать. Я взяла его тетрадь домой и рисовала целый день. Самым трудным было нарисовать лицо Ленина. Я рисовала, стирала, опять рисовала, и так много раз… Наконец я закончила и раскрасила свой рисунок. Мне казалось, что он получился очень красивым. На следующий день была торжественная церемония [принятия в пионеры], и все ребята принесли в школу свои книжки. Когда учительница посмотрела на мой рисунок, она вдруг сказала при всех: “Маша, если ты не уверена, что умеешь рисовать портреты, то лучше не трогай Ленина. Можешь пробовать нарисовать кого-то другого, но Ленина не надо”. Мне было очень стыдно{158}. Люба, о которой говорилось выше, была старше Маши на 12 лет и жила в другом городе. Но урок, который она однажды получила от своего учителя рисования, был удивительно похож: Я неплохо рисовала в школе и всегда получала хорошие отметки по рисованию. Однажды для выставки, посвященной юбилею пионерской организации, я нарисовала портрет Ленина в красном пионерском галстуке. Мне хотелось, чтобы мою работу повесили на выставку, но учитель рисования, к моему удивлению, сказал: “Я поставлю тебе отлично, но на выставку давать твой рисунок Мы не будем. И не показывай его никому. Только настоящие художники могут рисовать Ленина. Его надо рисовать очень хорошо”{159}. Для Маши и Любы слова учителей стали Неожиданностью, и они их запомнили надолго. Они думали, что, нарисовав портреты Ленина, они проявили уважение и верность его заветам. Но учителей волновало другое — они не хотели, чтобы ленинские изображения, нарисованные детьми с неизбежными искажениями, были выставлены на всеобщее обозрение. Из учительских комментариев видно, что проблема была не в том, что дети не умели профессионально рисовать портреты вообще, а в том, что это неумение проявилось именно в портрете Ленина. Возможно, учителя боялись, что подобные рисунки, выполненные их учениками, могли быть поняты как проявление идеологической невнимательности, а может и неблагонадежности, самих учителей. Но этими опасениями реакция учителей не исчерпывалась. Было ещё и ощущение того, что изображения Ленина — это нечто особенное, нечто выпадающее из ряда других идеологических символов советской Системы. Ленина, в отличие от других символов, нельзя было искажать, поскольку в этом проявлялись не просто невнимательность или неумение, а некое особенное кощунство, нарушающее общий порядок вещей. Что касается учеников, то они впервые столкнулись в этих случаях с важнейшим принципом советской идеологической Системы, согласно которому “Ленин” функционировал в этой Системе не просто как один из идеологических символов, а как её основной, организующий символ, стоящий над всеми другими символами и высказываниями. Этот “господствующий символ” (master signifier) не мог быть поставлен под сомнение в рамках советского авторитетного Дискурса. Напротив, любое высказывание на этом Дискурсе могло рассматриваться как легитимное только при условии, что оно строилось на основе ленинского учения или функционировало как цитата из его высказываний. То есть любое авторитетное высказывание в советском идеологическом пространстве было, по определению, вторично по отношению к символической фигуре “Ленин”. Поэтому образы Ленина, как и цитаты из его текстов и выступлений, не могли быть представлены как личная интерпретация художника или писателя. Их нельзя было изображать в форме, которая случайным образом отличается от зафиксированного стандарта. Напротив, образы “Ленина” должны были функционировать как непосредственные, прямые отпечатки с оригинала. Именно поэтому только официально санкционированные художники могли работать над изображениями Ленина, используя для этой работы его посмертную маску или слепок головы — прямые материальные продолжения его реального, физически воплощенного “я”[86]. Вернемся к комсоргу Маше из Калининграда. В девятом классе Маша стала членом комсомольского комитета школы, возглавив в нем работу по учету успеваемости. К её новым обязанностям добавилась необходимость выступать на общих комсомольских собраниях школы. Составляя тексты для этих выступлений, Маша впервые близко столкнулась со структурными особенностями авторитетного Дискурса и усвоила, насколько важно было четко воспроизводить его форму. Маша рассказывает о том, как она готовила тексты на этом языке: “Закончив писать свой текст, я бы не могла его пересказать своими словами. Но я чувствовала, как и все, что он звучит правильно. Вообще звучание этого языка меня впечатляло с детства; он звучал серьезно и непонятно”{160}. Инцидент с портретом Ленина, вызвавший ощущение стыда перед другими, а затем и опыт работы комсоргом класса все больше уверяли Машу в том, что для написания текстов в авторитетном жанре, по её словам, “нельзя заниматься сочинительством”. Вместо этого надо уметь воспроизводить стандартные термины и формулировки, большинство из которых нетрудно найти в печати. Работая над своими выступлениями, объясняет Маша, 86 Подробнее о роли “Ленина” как господствующего означающего авторитетного Дискурса см. в главе 2. она “сначала копировала несколько предложений из какой-нибудь газетной статьи на подходящую тему… переписывала ключевые фразы, которые могли мне пригодиться. А затем на их основе выстраивала свой текст”{161}. Приобретя опыт такого письма, Маша могла воспроизводить множество примеров особой терминологии, фразеологии и конструкций этого языка по памяти, не обращаясь к печатной продукции. Она даже выработала для себя довольно подробные грамматические приемы, позволяющие создавать новые фразы на этом языке. Хотя Маша рассматривала их как свои личные хитрости, эти приемы были удивительно похожи на общие принципы авторитетного Дискурса, рассмотренные в главе 2, — они позволяли Маше скрывать свой авторский голос, кодировать новую Информацию через устойчивые формы, менять темпоральность высказываний на прошедшую и так далее. По словам Маши, в своих текстах она предпочитала заменять обычные выражения повседневной речи на “особые конструкции”. Например, вместо конструкций “революция, которую совершили…” или “совершенная революция” она предпочитала фразу “свершившаяся революция”, объясняя, что “так лучше звучало”. Это благозвучие, однако, было вызвано тем, что во фразе свершившаяся революция революция описывается как событие, произошедшее само собой, по объективным законам Истории, а не задуманное и совершенное какими-то конкретными людьми. Люди, делавшие революцию, предстают здесь, в лучшем случае, как посредники исторической необходимости, а не создатели исторической случайности. Важно, однако, что подобные языковые формы превращают голос пишущего из голоса автора, который формулирует собственные субъективные тезисы, создавая новую Информацию, в голос ретранслятора, который повторяет некие “объективные” факты, общеизвестные ещё до момента высказывания (см. главу 2). Такое преобразование авторского голоса Маши в голос ретранслятора происходило и благодаря применению других принципов — например, замены простых определений на сложные или использования сравнительной или превосходной степени[87]. Маша вспоминает примеры особых фраз, которые она научилась использовать вместо обычных фраз: например, “глубинный Смысл” вместо “глубокий Смысл” или “непреходящее значение” вместо “большое значение”. В первой фразе определение “глубинный”, в отличие от “глубокий”, подчеркивает не только факт глубины, но и её особую степень (глубинный относится к наиболее глубоким частям глубокого). Определение “непреходящее”, в отличие от “большого”, не просто утверждает важность значения, но говорит об этой важности как о чем-то давно и неизменно существующем (непреходящее относится к чему-то постоянному, бесконечному, а значит, существующему до момента высказывания). Использование подобных специальных определений способствует созданию пресуппозиций — идей о том, что “глубина” и “значимость” события являются общеизвестными, априори существующими фактами, а не чьим-то личным мнением (подробнее см. главу 2). Маша применяла и другие приемы, дающие аналогичные результаты. Например, она образовывала существительные из глаголов, заменяя обычные глагольные фразы на необычные номинативные. Кроме того, она 87 См. подробный анализ этого принципа в главе 2. выстраивала эти номинативы в длинные цепочки. Эти приемы, как Мы видели в главе 2, также способствовали представлению новой Информации в виде ранее известных фактов и изменению роли автора из создателя новой в ретранслятора известной Информации. Маша приводит примеры фраз, которые она придумывала таким образом: Непреходящее значение победы рабочего класса в Великой Октябрьской социалистической революции невозможно переоценить. Часть предложения перед словом “невозможно” представляет собой цепочку номинативных фраз, каждой из которых соответствует следующая базовая глагольная фраза, в которой содержится изначальный тезис:рабочий класс одержал победу; победа имеет значение; это значение является непреходящим; и так далее. Как было показано в главе 2, такой перевод глагольных фраз в номинативные приводит к созданию пресуппозиций. Если в глагольной фразе “рабочий класс одержал победу” факт победы заявляется как новый, субъективный и потому оспариваемый тезис, то в номинативной фразе “победа рабочего класса” факт победы представлен как объективный, всем известный и не поддающийся оспариванию факт. Когда такие пресуппозиции выстраиваются в длинную цепочку — то есть ставятся в зависимость друг от друга, — это ведет к тому, что вся Система темпоральности авторитетного Дискурса не просто сдвигается в сторону прошедшего времени, а сдвигается одновременно на несколько различных ступеней прошлого. А такой многоступенчатый сдвиг в прошлое значительно увеличивает способность этого Дискурса представлять любые, даже самые Неожиданные, заявления как общеизвестные факты (см. анализ в главе 2). Маша усвоила и множество других приемов авторитетного языка. Например, выступления на общешкольных собраниях по случаю какого-нибудь государственного праздника, по её словам, желательно было начинать с длинного перечня успехов и достижений, которыми страна встречала этот праздник. И лучше было не использовать союз “и” перед последним элементом этого перечня, поскольку, объясняет Маша, “тогда возникало ощущение бесконечности списка достижений, что увеличивало его важность”. Маша приводит пример: Советские люди в едином трудовом порыве встречают годовщину Великого Октября новыми достижениями в промышленности, сельском хозяйстве, в науке, Культуре, образовании. Эти примеры показывают, что Маша довольно успешно воспроизводила форму авторитетного Дискурса на всех уровнях языковой структуры — в лексике, фразеологии и грамматических конструкциях, в организации темпоральности и репрезентации авторского голоса. Как уже говорилось, настолько четкое следование форме авторитетного Дискурса не было лишено Смысла: оно давало говорящему доступ к тому, что Пьер Бурдье назвал “делегированной властью”, которую некий институт делегирует официальному представителю, говорящему от его имени{162}. Чем в большей степени язык текстов и докладов Маши соответствовал форме авторитетного Дискурса, тем в большей степени она оказывалась в позиции уполномоченного представителя государственного института, Комсомола и тем большей делегированной властью этого интститута она наделялась. Это не только давало Маше определенные преимущества в Системе государственных властных отношений, например, потенциально повышая шанс её поступления после школы в вуз, но, что немаловажно, также повышало её относительную независимость от контроля учителей. Делегированная власть идеологических институтов Государства (таких, как Комсомол или партия) могла в некоторой степени освобождать человека от контроля со стороны других, неидеологических государственных институтов (Мы увидим примеры этой динамики властных отношений ниже). Как вспоминает Маша, “я старалась использовать как можно больше избитых идеологических фраз. Тогда учителя меня реже критиковали за недочеты в моей деятельности” (на посту секретаря по успеваемости){163}. Маша достигла высокого мастерства в воспроизводстве стандартной, гипернормализованной формы авторитетного языка. Фиксированность форм этого языка позволяла им вырываться из исходного Контекста, открывая тем самым пространство для создания новых непредсказуемых Смыслов[88], а значит, для личного творчества и воображения. Благодаря этой черте авторитетного Дискурса Маша имела возможность наделять свою комсомольскую деятельность идеями, которые отличались от официально заявленных в комсомольских высказываниях и правилах. Хотя эти новые Смыслы комсомольской деятельности обычно не противоречили коммунистическим ценностям и идеалам вообще, они, тем не менее, могли не совпадать со стандартной интерпретацией этих ценностей и идеалов. Например, в обязанность Маши как члена комсомольского комитета входила организация Системы шефства, в рамках которой те ученики, которые лучше других успевали по какому-то предмету, помогали отстающим. Для начала Маша по собственной инициативе решила организовать общешкольную Систему сбора Информации об успеваемости учеников разных классов по разным предметам. Получив доступ к классным журналам учителей, она построила сводную школьную таблицу успеваемости по всем предметам за несколько прошедших четвертей, что дало ей возможность проводить сравнительный анализ между классами, предметами и учителями и выявлять скрытые тенденции. Поначалу эта деятельность выглядела скучной формальностью, нужной только для отчетности и ни на что конкретное не влияющей. Но вскоре оказалась, что сводный анализ, проводимый Машей, имел Неожиданно полезные результаты, поскольку благодаря ему удалось запустить более-менее работающую Систему шефства между учениками школы и тем самым повысить общую успеваемость. Маша воспринимала эту работу как “важную и осмысленную” по крайней мере по двум причинам: во-первых, она действительно имела вполне осязаемый положительный результат и, вовторых, благодаря ей Маша получила определенную степень независимости от учителей и уважение в их глазах. Она вспоминает: В конце каждой четверти я садилась с классными журналами, выводила средний балл по оценкам, подсчитывала процентное соотношение, а затем писала общий отчет с анализом успеваемости учащихся по школе в целом. Мне это делать нравилось, и в школе мою работу начали признавать и уважать. Копию моего отчета отдавали директору школы… У меня сложились хорошие отношения с учителями. Иногда они просили меня посмотреть какой-нибудь результат в моем архиве… Вообще, эта работа пошла на пользу образовательному процессу.   “Чистая проформа” и “работа со Смыслом”   Андрей, секретарь комитета Комсомола одного из ленинградских НИИ, о котором речь шла выше, постепенно усвоил из опыта своей комсомольской деятельности, что множество “бессмысленных” бюрократических процедур, которые он терпеть не мог, но в которых был вынужден участвовать, в действительности несло и некий положительный Смысл — в Контексте этой бесконечной рутины, и даже благодаря ей, могло быть организовано и множество положительных и важных, с точки зрения Андрея, сторон советской жизни. В качестве примера он называет “особую этику” отношений, существовавшую в среде его молодых коллег, для которых важными ценностями были социальное обеспечение, бесплатное образование, поддержка молодежи в её профессиональной деятельности и “вообще, вполне реальная забота о будущем”. Андрей научился разделять комсомольскую деятельность, которую ему приходилось организовывать, на два типа. Первый тип деятельности можно было выполнять, не вдаваясь слишком подробно в её буквальный Смысл. Её Андрей называл “чистой проформой” или “идеологической шелухой” и занимался ею формально, для отчетности. Второй тип деятельности был прямой противоположностью первого. Андрей называл его “работой со Смыслом”, считал по-настоящему важным и общественно полезным, проявлял повышенное внимание именно к его буквальному Смыслу и занимался им с удовольствием и вполне творчески. Временами эта “работа со Смыслом” совпадала с буквальным Смыслом провозглашенных идеологических задач комсомольской организации, а временами нет. “Чистая проформа” включала в себя рутинные задания, “спущенные” из райкома, формальные выступления на собраниях, проведение ленинских зачетов, всевозможные проверки, составление отчетов об этой деятельности и так далее. Эта работа ни у кого не вызывала особого энтузиазма и в принципе сводилась к воспроизводству формы авторитетного Дискурса в отчетах и выступлениях, без особого внимания к констатирующему Смыслу этих документов и практик. Однако неверно было бы рассматривать эту формальную деятельность как бессмыслицу. Скорее, она приобрела в повседневном существовании новое важное значение, заключавшееся в создании необходимого Контекста, внутри которого могла формироваться иная, “нормальная” жизнь — то есть жизнь относительно свободная от Идеологии и государственного контроля, которая при этом совсем не обязательно воспринималась как противопоставление Социализму или Государству. На практике, чистая проформа и работа со Смыслом создавали условия друг для друга, и подчас их было непросто разделить. Андрей, как и комсорг Маша из предыдущей части, прекрасно понимал, что заниматься работой со Смыслом можно только при условии, что выполняется чистая проформа, то есть произносятся стандартные речи, распределяется полуфиктивная общественная нагрузка, составляются отчеты о непроведенных политинформациях, на собраниях звучат заранее подготовленные “спонтанные” реплики из зала, принимаются заранее подготовленные решения и тому подобное[89]. Андрей научился сводить чисто формальную деятельность до возможного минимума, так чтобы она продолжала создавать необходимые условия для занятий работой со Смыслом, не отнимая при этом слишком много времени и сил. Из вышесказанного следует двоякий вывод. С одной стороны, понимание Андреем задач и ценностей комсомольской организации подчас сильно отличалось от того Смысла, который официально в них вкладывался. С другой стороны, то, что идеологическая деятельность Андрея приобретала новый Неожиданный Смысл, совсем не означало, что он саботировал коммунистические идеалы как таковые или отрицательно относился к Советскому Государству. Напротив, как парадоксально это ни звучало бы сегодня, для Андрея “идеологическая шелуха” и “работа со Смыслом” были двумя сторонами одной медали — вещами не просто неразделимыми, но взаимообразующими. Именно в совокупности чисто формального отношения к одному виду деятельности и увлеченного занятия другим и состоял, по мнению Андрея, непростой процесс диалектического развития — процесс, который, несмотря на обилие бюрократической шелухи и проформы, все же шел, по его тогдашнему мнению, более-менее верно, в соответствии с тем, что он считал положительными моральными принципами, и в сторону правильного будущего. 89 Система, согласно которой решения собраний заготавливались заранее, повторялась и на других уровнях комсомольской иерархии, включая пленумы ЦК (см., например: Solnick 1998: 85). В чем же именно заключалась для Андрея “работа со Смыслом” и как она велась? К этой работе, объясняет он, относились, в первую очередь, различные виды профессиональной и общественной деятельности. Например, “Система наставничества”, которую комитет Комсомола НИИ организовал по инициативе Андрея: Когда на работу принимался новый молодой сотрудник, Мы через комитет Комсомола прикрепляли к нему наставника из числа людей с большим опытом работы, который передавал ему свои профессиональные знания и навыки… чтобы новичок не терялся и не чувствовал себя брошенным на произвол судьбы. Эта Система неплохо работала и пользовалась успехом в институте. К “работе со Смыслом” также относилось регулярное проведение конкурсов профессионального мастерства среди разных категорий молодых сотрудников — рабочих, проектировщиков, инженеров, научных работников. Андрей участвовал в организации этих конкурсов с удовольствием, и они, по его словам, “вызывали большой интерес в институте” и “были полезны и по делу”. Особым примером “работы со Смыслом” для Андрея было создание музея, посвященного участию института в Великой Отечественной войне. Для этой задачи Андрей организовал группу молодых сотрудников, которые занимались сбором материала для музея, устройством экспозиций к праздникам и приглашением ветеранов института на встречи, где те рассказывали о фронтовом опыте, и так далее. “Иногда эти встречи были скучными, а иногда очень живыми и интересными”, — вспоминает Андрей. Ему также нравилось решать социальные проблемы и организовывать то, что он называет “нормальной жизнью”: например, помогать молодым семьям устраивать детей в детские сады, организовывать работу молодежи института по благоустройству институтского пионерлагеря, проводить субботники по уборке территории института, подбирать людей для осенних поездок в подшефный колхоз для помощи в сборе овощей, проводить спортивные состязания среди молодых сотрудников института, устраивать празднования юбилеев, профессиональных праздников, Нового года, организовывать совместные походы, поэтические вечера, дискотеки и даже концерты любительских рок-групп. Все это Андрей делал не просто как хороший организатор, а именно как секретарь комитета Комсомола, оформляя эту деятельность в документах и отчетах как “комсомольско-молодежную работу” среди молодых сотрудников института и используя для неё ресурсы Комсомола. Райком отметил эту деятельность Андрея несколькими почетными грамотами — “За активную работу по коммунистическому воспитанию молодежи” и “За успехи в комсомольско-молодежной работе”. Этими грамотами Андрей искренне гордился. Когда он работал в институте, грамоты висели на стене комитета Комсомола, а после его ухода из института, в конце 1980-х годов, он повесил их над письменным столом у себя дома, где они продолжали висеть в середине 1990-х годов (когда автор встречался с ним для интервью). Для Андрея эти грамоты были не пустыми идеологическими символами, полученными за никому не нужную деятельность, а знаками признания его организаторского таланта, творческих заслуг и искренней заботы об общем благе. Способность Андрея отличать работу со Смыслом от чистой проформы не ограничивалась конкретными делами. По словам Андрея, в те годы он “верил в саму идею” коммунизма, которую для него олицетворял Ленин, но при этом “ненавидел притворный формализм”, в который эта идея постоянно облекалась. Он считал, что необходимо было освободить ленинские идеи от этого формализма и что такое освобождение не только возможно, но и неизбежно. Когда это произойдет, думал он, все наладится. Андрей вспоминает: Мы воспитывались с сознанием того, что Ленин был чем-то святым. Ленин был символом чистоты, искренности, мудрости. Без вопросов. Мне казалось, что все проблемы в нашей жизни были вызваны более поздними искажениями изначальных ленинских принципов, порочным и кровавым режимом Сталина, этим умалишенным Брежневым и так далее. Я был уверен, что, если Мы вернемся к истинным идеям Ленина, все снова встанет на свои места. В те годы [конец 1970-х — начало 1980-х] многие думали, что, если бы Ленин был жив, он бы исправил все то плохое, что происходило[90]. В этих словах Андрея вновь проявляется особая роль символа “Ленин”, как господствующего означающего советского авторитетного Дискурса — означающего, которое находится “за пределами” этого Дискурса, выполняя по отношению к нему роль внешней объективной истины, независимой точки отсчета, посредством которой легитимируются все остальные символы и Понятия этого Дискурса (см. главу 2). 90 Так размышляли и Горбачев, начиная в середине 1980-х перестроечные реформы, и большинство советских людей того времени (см.: Юрчак 2007, Yurchak 2007). Позднее, в середине 1980-х годов, когда Адрей стал членом КПСС, он стал различать два значения Понятия партия, — подобно тому, как ранее, в своей комсомольской деятельности, он отличал работу со Смыслом от чистой проформы. Андрей объясняет: Я безусловно верил в то, что партия — это единственная организация, которая действительно знает, что надо делать. Но при этом я разделял партию на простых людей и партийный аппарат. Первая группа (простые люди) включала большинство людей, которые, по словам Андрея, “честно работали и были хорошими, умными и душевными”. Ко второй группе относилась инертная бюрократическая группа аппаратчиков из райкомов и горкомов — люди, “прогнившие изнутри и искажавшие хорошие идеи и принципы”. Андрей был убежден, что “если бы Мы избавились от этих аппаратчиков или как-то уменьшили их влияние, тогда партия естественным путем стала бы работать намного лучше”{164}. Разнообразная деятельность и взгляды Андрея указывают на одну важную черту идеологической Системы, которая сформировалась в период позднего Социализма — идеи и отношения, которые с первого взгляда могли бы показаться взаимоисключающими, в действительности были способны сосуществовать как единое целое. Например, явное отчуждение от однообразной идеологической деятельности, бессмысленной коммунистической риторики и прогнившей партийной бюрократии вполне могло сочетаться в одном человеке с верой в коммунистические идеалы и искренней вовлеченностью в деятельность, которая воспринималась как способ их достижения. Своими взглядами и деятельностью Андрей, скорее всего, отличался от большинства молодежи. Но он не был и абсолютным исключением. Другим представителем этого поколения, который был моложе Андрея, но во многом похож на него, был Игорь Р. Игорь родился в 1960 году в городе Советске, Калининградской области. После окончания школы в Советске в 1977 году Игорь уехал учиться в технический вуз в Ленинграде. В старших классах школы Игорь в течение нескольких лет подряд занимал пост комсорга класса. На этой работе он, как и Андрей, научился проводить различие между работой со Смыслом и идеологической проформой, и у него тоже выработалось двоякое отношение к комсомольской деятельности. Презирая её нудный и бессмысленный формализм, он, в то же время, со страстью отдавался той части этой деятельности, которая, по его мнению, была пронизана духом коллективизма и заботой об общем благе. Вспоминая о крупных комсомольских собраниях в ленинградском вузе, Игорь говорит: “Как я ненавидел эти комсомольские собрания за их бесконечный формализм и скуку!”{165}Подобно большинству своих товарищей, сидевших в зале, он старался обращать как можно меньше внимания на происходящее, придумывая для себя другие занятия: Если это было большое собрание [школы, института или факультета], на котором присутствовало человек сто или больше, я всегда брал с собой книгу — какой-нибудь учебник или словарь или что-то в этом роде. Во время собрания я читал или занимался. Мне было совершенно не важно, какие решения принимались на собрании, потому что, как и все, я прекрасно понимал, что эти решения были приняты заранее. Собрание нужно было просто “отсидеть”….Разговаривать во время его было сложно, тебе могли сделать замечание, поэтому лучше всего было читать. Все читали. Абсолютно все. Выглядело это смешно — как только начиналось собрание, головы в зале опускались и все начинали читать. Кто-то даже засыпал. Но если надо было проголосовать, головы тут же поднимались. Когда ты слышал вопрос “Кто за?”, у тебя в голове срабатывал какой-то датчик и ты автоматически поднимал руку{166}. Рис. 7. Комсомольское собрание в актовом зале школы, 1983 г. Из личной коллекции Сергея Лахно Рис. 8. То же происходило и на больших партсобраниях. На фото — партсобрание представителей райкомов и парткомов предприятий города в актовом зале Смольного дворца. Ленинград, 1 января 1980 г. На переднем плане человек, читающий журнал или книгу. © РИА “Новости”/МИА “Россия сегодня” И все же, несмотря на то что Игорь чувствовал явное отчуждение от скучного формализма собраний, выступлений и голосований, потерявших буквальный Смысл в глазах участников, он оставался в душе верен многим идеалам и ценностям Социализма, олицетворением которых для него, как ни парадоксально, оставался Комсомол. Игорь, как и Андрей, интуитивно понимал, что участие в чисто формальных и, казалось бы, бессмысленных Ритуалах все же имело определенный важный Смысл, поскольку оно создавало условия для существования других, положительных и творческих аспектов советской реальности. В то же время, подобно Андрею, он сознавал, что надо сводить эти бессмысленные идеологические формальности к минимуму и в конце концов избавиться от них вообще, сохранив при этом положительные ценности советской жизни. “Работа со Смыслом” для Игоря, как и для Андрея, имела отношение именно к этим положительным чертам реальности. Она могла включать в себя, по его словам, самые разные общие виды деятельности: организацию политинформаций, литературных вечеров, диспутов на морально-философские темы, Системы помощи пенсионерам и так далее. Именно ради этой работы он несколько лет подряд добровольно выдвигал свою кандидатуру на пост комсорга сначала в школе, а затем в институте. Взгляды Игоря могут показаться ещё более идеалистическими и, возможно, провинциальными, чем взгляды Андрея. Однако ни Игорь, ни Андрей не были абсолютными исключениями. Позже, в постсоветские годы, Игорь объяснял те идеалы и то понимание жизни, которые у него были в советский период, своим семейным воспитанием. Он вспоминал: Я был активным комсомольцем, потому что я хотел быть в авангарде молодежи, который пытался улучшить жизнь… Мне казалось, что если ты следуешь верной схеме — школа, институт, работа — у тебя все будет в порядке….Лично я был уверен, что руководство страны проводит в общем верную Политику. Для меня она состояла в заботе о людях, в обеспечении бесплатных больниц и хорошего образования. Пример моего отца подтверждал это. Он был главным врачом района [в Советске, Калининградской области] и много делал для улучшения медицинского обслуживания людей. Моя мать тоже работала доктором в местной больнице и всегда подходила к своей работе с большой ответственностью. У Нас была хорошая государственная квартира. И так далее{167}. Другой представитель этого поколения, тоже активно участвовавший в комсомольской деятельности, Михаил К., 1958 года рождения, в конце 1970-х — начале 1980-х годов был комсоргом сначала в старших классах школы, а затем в студенческой группе ленинградского вуза. Позже, в середине 1990-х годов, Михаил анализировал отношение к советской реальности, которое было у него до перестройки, как явно парадоксальное и идеалистическое. Его понимание советской действительности постепенно менялось в годы перестройки и к 1990 году изменилось совсем. Именно тогда, говорит он, …я пришел к невероятному осознанию того, что со мной происходило раньше [до перестройки]. Мне вдруг стало ясно, что, в общем-то, я всегда сознавал, что часть партийной верхушки была глубоко прогнившей. Хотя я и был комсоргом в школе, не могу сказать, что Комсомол меня сильно увлекал. Речи Брежнева по телевизору меня смешили так же, как и всех, а иногда вызывали отвращение. Как и все, я рассказывал политические анекдоты. И я, естественно, понимал, что Сталин — это плохо. И тем не менее, несмотря на все это, у меня всю жизнь, начиная, наверное, с детского сада, было четкое убеждение, что Социализм и коммунизм — это хорошо и правильно….Я всегда верил, что сама идея глубоко верна и что так и должно быть. Конечно, я понимал, что были искажения и наслоения. Но мне казалось, что если Нам удастся от них избавиться, то все будет хорошо….В какой-то момент [до 1985 года] у меня появилась уверенность, что я все понял про жизнь и что мое мнение больше не может измениться{168}.   Рядовые комсомольцы   Мы рассматривали до сих пор активных комсоргов и секретарей комитетов Комсомола — то есть руководителей нижнего звена ВЛКСМ. А как относились к идеологической стороне советской жизни рядовые члены комсомольской организации, никогда не занимавшие руководящих постов? Кое-что об этом Мы уже услышали от Игоря, описавшего атмосферу на больших комсомольских собраниях. Рассмотрим ещё несколько примеров. Тоня Б., 1966 года рождения[91], как и подавляющее большинство её ровесников в начале 1980-х годов, была рядовым членом ВЛКСМ. Она не относилась к активной части комсомольской молодежи и как могла старалась избегать комсомольских поручений. И тем не менее то, как Тоня описывает свое отношение к идеологическим аспектам повседневности, во многом напоминает отношение людей, с которыми Мы уже столкнулись. Как и эти люди, Тоня проводила различие между моральными ценностями повседневного Социализма, которые она в общем-то считала серьезными и правильными, и бесконечной рутиной и фикцией собраний и речей, которые вызывали у неё отчуждение и неприязнь. С одной стороны, вспоминает Тоня, она видела, насколько искажены были многие идеалы, с другой — она видела множество примеров подлинного воплощения этих идеалов в жизнь, и у неё всегда “оставалось ощущение того, что Мы живем в лучшей стране мира”{169}. Как и большинство её сверстников, Тоня слушала и рассказывала анекдоты, многие из которых комментировали советскую реальность не в лучшем свете. При этом важно, что, хотя большинство анекдотов вызывало у неё смех, были и такие, которые оставляли неприятный осадок. Некоторые из них она даже могла слушать, но рассказывать их самой ей было неприятно. Причем дело было не в страхе перед Системой, а в ощущении внутреннего морального дискомфорта, который некоторые анекдоты у неё вызывали. Например, Тоне казалось абсолютно нормальным слушать или повторять анекдоты, в которых с издевкой говорилось о советском политическом руководстве тех лет. Однако рассказывать анекдоты про Ленина — точнее, те анекдоты про Ленина, в которых он сам был объектом насмешки, — ей было неприятно. Тоня вспоминает: “Когда я заканчивала школу [в 1983 году], мой младший брат был ещё маленьким и не понимал многих вещей. Как-то он рассказал мне анекдот про Ленина. Я была ошарашена и сказала ему: “Знаешь что, можно, конечно, смеяться над Брежневым, но вот над Лениным смеяться нехорошо”“{170}. Последняя реплика вновь напоминает замечание из более ранних примеров, когда школьные учителя рисования объясняли своим ученикам, что непрофессиональные портреты Ленина, в отличие от других портретов, неприемлемы именно с моральной точки зрения. Это отношение Тони к “Ленину” не обязательно означало, что она положительно относилась ко всем идеологическим высказываниям или проявлениям советской жизни. Она, как Андрей и Игорь, относилась негативно ко многим сторонам идеологической жизни, не распространяя, тем не менее, это отношение на Ленина. Руководство партии, аппаратчики, райкомовские бюрократы, Брежнев воспринимались этими людьми как исказители чистых моральных принципов, а Ленин при этом воспринимался как олицетворение этих принципов. Неудивительно поэтому, что, хотя политические анекдоты про Ленина имели хождение в те годы, их было значительно меньше и рассказывали их значительно реже, чем анекдоты про других политических деятелей и персонажей[92]. При этом Тоня вспоминает, что под влиянием родителей и особенно своего критически настроенного родственника, дяди Коли, у неё со школьных лет выработалось осознание того, что в “идеях, выражавшихся партийным языком, была заключена некая лживость”. Тоня недолюбливала свою школьную учительницу Истории за то, что та, по словам Тони, слишком усердно использовала партийную фразеологию и слишком восторженно относилась “к Нормам коммунистической морали”{171} — Тоня сознательно использует штамп авторитетного Дискурса, чтобы подчеркнуть формализм подобных высказываний, создававший впечатление, что учительница либо кривит душой, либо не слишком умна. Согласно тогдашнему пониманию Тони, честный человек мог верить в коммунизм, но должен был быть критически настроен по отношению к партийным бюрократам и приспособленцам, которые рьяно и бездумно повторяли лозунги и следовали правилам, таким образом, по её словам, “искажая саму идею”. 92 См. подробнее об этом в главе 7.   “Маленькие хитрости”   Эта парадоксальная динамика отношений между авторитетным Дискурсом и идеологической практикой делала организацию комсомольской работы проблемой особого рода. Большинство комсоргов и секретарей отдавало себе отчет в том, что многие поручения, которые они обязаны были распределять между рядовыми членами организации, требовалось выполнять лишь на уровне чистой формальности или вообще лишь делать вид, что они выполняются. Подчас выполнить эти поручения в буквальном Смысле было просто невозможно. Однако комсорги и секретари также понимали, что такое формальное выполнение поручений все же не было лишено всякого Смысла. Напротив, формальное выполнение поручений играло важную перформативную функцию[93], создавая условия и предоставляя ресурсы Комсомола для проведения “работы со Смыслом”. Как это ни удивительно, но организовывать чисто формальную деятельность тоже было делом непростым. Во-первых, её надо было организовать так, чтобы на уровне отчетов она не выглядела формальной. Во-вторых, необходимо было придумать, каким образом вовлечь в эту деятельность рядовых комсомольцев, большинство из которых не горело желанием в ней участвовать. Причем, в общении с этими рядовыми комсомольцами нельзя было признавать слишком открыто, что эта деятельность действительно является формальной или фиктивной. Этого нельзя было делать ни по идеологическим причинам (открытое признание перечеркнуло бы всю деятельность как таковую, включая её важную перформативную функцию), ни по моральным причинам (никому не хотелось признавать себя притворщиком или конформистом), ни из чисто практических соображений (это бы усложнило процедуру вовлечения рядовых комсомольцев). Таким образом, проведение комсомольской работы ставило перед комсоргами и секретарями множество необычных задач практического и морального толка, во многом не совпадающих с буквальным Смыслом официальных заявлений. Как же решались эти задачи? Маша, о которой говорилось выше, в середине 1980-х годов занимала пост члена комсомольского комитета своей калининградской школы. Как Мы помним, в её обязанности входило ведение статистики по успеваемости. Согласно стандартной форме в отчетах, которые Маша зачитывала на комсомольских собраниях школы, ей приходилось упоминать имена неуспевающих учеников. Это требование ставило Машу перед неприятной дилеммой. С одной стороны, ей нравилась работа в комитете Комсомола, и она считала свою деятельность по анализу успеваемости интересной и полезной, не говоря о том, что эта деятельность приносила ей уважение учителей. С другой стороны, ей не хотелось выглядеть в глазах своих сверстников человеком, который завоевывает успех за счет других. По словам Маши, “важно было не портить отношений с другими учениками, особенно на такой почве”{172}. Для решения этой дилеммы Маша старалась сделать так, чтобы в глазах её сверстников, насколько это возможно, упоминание имен неуспевающих выглядело как чистая формальность, Смысл которой не заключался в буквальном обвинении кого-то конкретно. То есть Маша старалась сделать так, чтобы аудитория воспринимала её не как автора, формулирующего обвинение, а как посредника, транслирующего стандартную форму Дискурса, созданную до неё. У Маши было несколько способов решения этой задачи — от чисто дискурсивных, позволявших ей снизить свое личное авторское я в тексте и свою ответственность за написанное, до практических, включающих переговоры с учениками. Например, она старалась выбирать для своего списка тех, кто считался неуспевающими уже не первый год, а значит, был выбран в качестве такового ещё до неё. Но для придания серьезности этой работе, объясняет она, надо было упомянуть “хотя бы несколько новых, незатасканных имен”. Поэтому Маша старалась в разных выступлениях избегать полного повторения одних и тех же имен. Кроме того, она старалась заранее поговорить с теми ребятами, чьи имена собиралась назвать, делая это в обычной обстановке, в жанре товарищеской беседы, отличающемся от авторитетного жанра. Она говорила: “Слушай, не обижайся, пожалуйста, но в моей тронной речи [выступлении на отчетном собрании школы] мне надо упомянуть тебя не в лучшем свете. Я лично против тебя ничего не имею, я к тебе хорошо отношусь. Но надо упомянуть. Ладно?” После этого “почти все нехотя соглашались”, говорит Маша, “и я набирала необходимое количество имен”. Подобные беседы, дружеский тон, шутливые ссылки на “тронную речь” должны были показать, что эту часть выступления следует понимать не буквально, а как формальный Ритуал. Тем самым Маша стремилась выполнить сразу несколько задач: заниматься работой, которую она считала интересной и общественно важной; участвовать в воспроизводстве стандартной “проформы”; стараться не портить отношения с учениками школы; и, наконец, преследовать свои личные цели — окончить школу с золотой медалью, поступить в престижный вуз в Ленинграде, чему её активная комсомольская деятельность, безусловно, способствовала и чего она в итоге достигла. Было бы неверно считать Машу лишь циничным карьеристом, или идеалисткой, или пассивным и безотказным человеком, которого “Система” использовала в своих интересах. Маша не была циником и вполне искренне верила в важность многих задач, которыми она занималась, при этом активно игнорируя или адаптируя другие задачи и требования и к тому же, безусловно, заботясь о своих личных целях. Как и Маша, секретарь комитета Комсомола НИИ Андрей, упоминавшийся выше, постоянно сталкивался со сложным выбором. С одной стороны, ему не хотелось потерять уважение коллег по институту, которых ему приходилось принуждать к выполнению рутинной и скучной работы. С другой стороны, он старался избежать выговоров от райкома за невыполненную работу. Кроме того, ему не хотелось сводить свою деятельность на посту секретаря комитета к пустой банальности, состоящей из бездумного исполнения стандартных процедур, лишенных содержательного и морального Смысла, который, по мнению Андрея, в них изначально подразумевался. Андрей придумывал массу приемов того, как выходить из этого затруднительного положения, называя эти приемы своими “маленькими хитростями”. Они помогали Андрею сохранять нормальные отношения и с вышестоящими комсомольскими органами, и с рядовыми комсомольцами, давая возможность выполнять, как чисто формальные поручения, в Смысл которых можно было особенно не вникать, так к работу со Смыслом, которую Андрей ценил. Маленькие хитрости были особенно полезны при распределении рутинных поручений среди рядовых комсомольцев, говорит Андрей: Я заметил, что, если я обращался к кому-нибудь с просьбой: “Послушай, надо бы тебе выступить на следующем комсомольском собрании”, человек сразу начинал придумывать тысячу причин, по которым он не мог этого сделать, и умолял меня освободить его от этой обязанности… Я этим пользовался. Сначала я продолжал настаивать на необходимости выступить, а потом Неожиданно сдавался и говорил: “Ну ладно, бог с тобой, попрошу кого-нибудь другого. Но только при условии, что ты согласишься сделать хотя бы что-то небольшое”. И я предлагал ему вместо выступления составить протокол или написать отчет, что было в принципе гораздо проще, так как делалось по шаблону, но отнимало довольно много времени — надо было поговорить с какими-то людьми в институте, собрать какую-то Информацию, изложить её в отчете и так далее. Но ради того, чтобы не выступать на собрании, люди на эту работу соглашались{173}. Андрей также выработал несколько методов, позволявших ему выполнять на формальном уровне, не особо вдаваясь в буквальный (констатирующий) Смысл, всевозможные нереалистичные поручения, которые райком постоянно давал его комсомольской организации. Однажды Андрею поручили организовать в институте “лекторскую группу” из десяти рядовых комсомольцев для регулярного проведения политинформаций перед сотрудниками института. Эта лекторская группа должна была стать частью более широкой программы политобразования, которую райкомы внедряли на предприятиях по указанию ЦК. Темы политинформаций, вспоминает Андрей, должны были соответствовать стандартной тематике — например; “Решения такого-то пленума ЦК КПСС” или “Комсомольское движение Венгрии”. Как и в случае с выступлениями на комсомольских собраниях, никому особенно не хотелось оказаться в роли ответственного за регулярное проведение политинформаций. Большинство молодых сотрудников всячески пыталось этой роли избежать, и Андрею вновь пришлось обратиться к “маленьким хитростям”: Мы обсудили ситуацию в комитете Комсомола и решили, что надо организовать лекторскую группу формально, на бумаге… Мы даже нашли для этого человек пять-шесть… Я сказал своему близкому приятелю, рядовому комсомольцу: “Слушай, ты будешь главным”. Он должен был вести отчетность об этих политинформациях и в случае, если райком придет с проверкой, уметь с грамотным видом о них рассказать. Кроме того, хотя бы пару раз за год, по возможности, ему надо было провести реальные политинформации — чтобы было на что ссылаться в крайнем случае. Все остальные политинформации существовали только на бумаге{174}. Андрей проинструктировал нескольких рядовых комсомольцев, которых назначили политинформаторами и с каждым из которых у него были хорошие личные отношения, о том, как действовать в случае, если начнется крайне маловероятная проверка райкома или обкома. Подобная организация работы, а также личные договоренности о том, как её представлять в отчетах и в случае проверок, были делом настолько обычным, что ни члены комитета Комсомола, ни простые комсомольцы этому не удивились. Более того, инструкторы райкома, курировавшие институт (включая Александра, которого Мы встречали выше), тоже прекрасно понимали, что выполнить изначальное задание дословно — то есть организовать большое количество политинформаций в течение года — Андрей вряд ли мог, а значит, в ход наверняка пошли формальные схемы. Однако райком не только не хотел вникать в эту организацию, но и всячески стремился избежать ситуации, когда фиктивность работы вдруг становилась всем видна. Получив задание о политинформациях от инструктора райкома, Андрей заметил подружески: “Вы, наверно, и сами понимаете, что Мы не в состоянии выполнить все, чего от Нас ожидают. Такое количество политинформаций просто физически невозможно провести”. По словам Андрея, в райкоме ему ответили: “Да, Мы, конечно, все понимаем. Но на Нас тоже давят сверху”. Договорились, что Андрей отчитается хотя бы о необходимом минимуме политинформаций, а как именно он их организует — обсуждать не стали. Андрей знал, что проверять его лекторскую группу райком, скорее всего, не будет. А если проверка все же случится, она скорее всего коснется бумажных отчетов и названий политинформаций; райкомовские работники вряд ли будут спрашивать рядовых комсомольцев, какие политинформации они прослушали. “Мы знали, — объясняет Андрей, — что никто никого не будет спрашивать. Все строилось именно на этом. Райком почти никогда не общался с реальными людьми. Он только проверял отчеты. Подготовка отчетов была нашей основной обязанностью”{175}. Когда комиссия райкома провела проверку бумажных отчетов о Системе политобразования в различных организациях района, она, в свою очередь, составила более короткие отчеты для горкома Комсомола, один из которых назывался “Справка по проверке комсомольской организации Всесоюзного научно-исследовательского и проектного института [название]”. В этом документе полуреальная группа политинформаторов, которую создал в своем НИИ Андрей, была выделена как “образцовая”, в сравнении с другими организациями района, поскольку она весь год проводила “ежемесячные политинформации по международным общественно-политическим вопросам”. В документе даже были упомянуты “конкретные примеры” несуществующих лекций, отчеты о которых предоставил комитет Андрея: “Лекции сотрудника института, товарища Н., по вопросам демографии и развития сельского хозяйства в Ленинградской области имели большой успех”{176}. В отчете другой комиссии райкома, под названием “Выводы и предложения комиссии, направленные на улучшение организации свободного досуга молодежи”, также отмечалась Система политинформаций, организованная комитетом Андрея: “Во всех подразделениях института регулярно проводятся политинформации. Положительным образом должно сказаться создание собственной лекторской группы. Эта работа ведется в настоящее время при активной помощи парткома института”{177}. Андрей придумал ряд “маленьких хитростей” и для того, чтобы по возможности вообще избегать чисто формальных поручений вышестоящих органов. Он вспоминает: Когда готовился какой-нибудь вопрос в горкоме и обкоме, нужна была масса примеров из жизни первичных организаций. И они звонят по первичным организациям и говорят, что нужен такой-то пример. Но им надо потратить пять секунд, чтобы мне об этом сказать, а мне, чтобы это подготовить, надо потом три дня потратить. Ну, в общем, я все время же работаю по телефону, знал по голосам всех уже. Когда был незнакомый голос, я сразу понимал, что это что-то не то, и прикидывался кем-то другим. Если звонил какой-нибудь инструктор горкома, он представлялся: — Добрый день. Говорит инструктор такой-то из горкома. С кем я говорю? Я отвечал: — Комсомолец Семенов [вымышленное имя]. — Позовите, пожалуйста, к телефону секретаря комитета Комсомола. — А вы знаете, его нет. — А когда будет? — Да я не знаю. Думаю, дня через два-три. Он в командировке. Уехал в институтский пионерлагерь проверять готовность к сезону. Он говорит: — Мы в горкоме сейчас готовим такой-то вопрос, и мне срочно нужен пример из вашей первичной организации. Я сразу понимал, что для этого потребуется основательная работа. Ему-то что, сказать — не делать. Ну, думаю, нет. У меня и так дел полно. И говорю: — Вы знаете, я, наверно, вам никак помочь не могу. Он спрашивает: — А вы кто? — Да я так, просто из первичной организации, [рядовой] комсомолец. Просто зашел сюда ознакомиться с такими-то документами. Он говорит: — У меня просьба — передайте секретарю, чтобы, как только он появится, обязательно мне позвонил [диктует номер телефона]. — Хорошо! Обязательно передам! Андрей знал, что секретарю горкома “примеры из жизни” требовались срочно для составления отчета в вышестоящую организацию о проверках комсомольской деятельности по городу. А значит, он будет звонить в другие организации и про институт Андрея забудет. Кроме того, он прекрасно понимал, что и для вышестоящих комсомольских органов, куда уйдет отчет из горкома, “примеры из жизни” — это тоже чистая формальность. Поскольку руководящим органам, как и всем остальным, приходилось выполнять поручения и составлять отчеты, они, в свою очередь, тоже выработали “маленькие хитрости” при общении с комсоргами и секретарями первичных организаций, стремящимися всячески избежать дополнительных формальных поручений. Например, райкомы должны были регулярно организовывать комсомольские конференции, посвященные обмену опытом между представителями комсомольских организаций района по ведению комсомольской работы. На конференциях, проходивших в большом актовом зале, секретари комитетов школ и предприятий района должны были рассказывать о методах своей работы перед аудиторией, состоящей из представителей других комитетов Комсомола района. От райкома требовалось организовать высокую посещаемость этих конференций, и каждая первичная организация района должна была направить кого-то на конференцию в качестве участника. Безотказная Люба — школьный комсорг, о котором говорилось выше, — была тем человеком, которого школа, а потом институт по традиции направляли на эти мероприятия. Люба не очень хотела терять уйму времени на ненужный и скучный Ритуал, но и отказаться не могла. Войдя в зал заседаний, она обычно расписывалась в журнале посещаемости, который лежал в президиуме, сидела в зале до первого перерыва, а когда он наступал, тихо уходила домой. Многие присутствующие делали то же самое, и к концу конференции ряды участников заметно редели. Подчас в конце конференции не оставалось даже кворума, необходимого для голосования. Райкомовским организаторам, которым необходимо было отчитаться за итоги голосования, пришлось изменить тактику контроля. Люба рассказывает, что организаторы стали собирать подписи участников в журнале посещаемости не в начале конференции, а в конце и не в президиуме, а возле выхода из зала. Теперь Любе приходилось отсиживать в зале все три часа, до самого конца. В ответ на новые меры Люба стала садиться в середине зала где-нибудь с краю, где её было хуже видно, и пыталась заполнить время конференции подготовкой домашнего задания для школы, а позже института.   Активисты, диссиденты и “свои”   В предыдущих разделах данной главы Мы рассмотрели некоторые приемы, которые использовались для производства авторитетных текстов, отчетов, Ритуалов и практик в различных сферах комсомольской деятельности. Обратимся теперь к результатам, включая незапланированные результаты, к которым эти приемы приводили. Одной из главных задач комсомольской деятельности, согласно констатирующему (буквальному) Смыслу высказываний на авторитетном языке, было создание особой общности советской молодежи, объединенной коммунистическим сознанием. Нельзя сказать, что эта задача не выполнялась вовсе. Особая общность советской молодежи действительно создавалась, но в её основе лежало не единое коммунистическое сознание, а нечто иное. Несмотря на то что между разными людьми из этой общности, естественно, существовали различия, у них всех было и что-то общее, что делало их похожими, объединяло в общий круг, делало “своими”. В дневниках того времени и воспоминаниях о нем именно термин свои встречается крайне часто при описании Контекстов, связанных с идеологическими институтами, Ритуалами и риторикой. Конечно, Понятие “свои” широко распространено в русском языке и Культуре вообще, включая Контексты, не имеющие никакого отношения к Советскому Государству и его Идеологии[94]. В самом широком Смысле использование термина “свои” в разговорном языке предполагает проведение границы между своими и чужими (несвоими). Важно, однако, что эта граница не является статичной и фиксированной раз и навсегда. Она подвижна, она может проводиться по-разному в разных Контекстах. В период позднего Социализма, в Контекстах, где доминировали идеологические институты и авторитетный язык, термин свои приобрел особый Смысл. Он заключался в наименовании особой общности людей, которая самоорганизовывалась по отношению к авторитетному Дискурсу, являясь результатом этого Дискурса. Однако эта общность людей, с одной стороны, отличалась от того, что на авторитетном Дискурсе именовалось “советской молодежью с коммунистическим мировоззрением”, а с другой стороны, отличалась от диссидентского собщества, сформированного по принципу противоположности авторитетному Дискурсу. Таким образом, Понятие свои в Контексте позднего Социализма невозможно определить в терминах бинарного противостояния, типа “простые люди — власть” или “подавление — сопротивление”, как это ошибочно делается во многих исследованиях советского общества. Например, Кэтрин Ваннер пишет, что термины “свои” и “наши” в позднесоветском Контексте использовались для описания сообщества простых советских людей, противоставлявших себя репрессивному Советскому Государству. “Свои” или “наши”, согласно Ваннер, формировались благодаря “общему для всех ощущению подавления со стороны государственного аппарата”, благодаря чему всех “Нас связывал общий опыт противостояния им — врагам, власти, её институтам”{178}. Другая исследова94 В английском языке у этого термина точного эквивалента нет. тельница, Дейл Песмен, говорит о том же, хотя и в несколько иных терминах: в советском Контексте словосочетание “свой человек” означала, что “с этим человеком можно было говорить открыто, не боясь, что твои слова будут использованы против тебя”{179}. Такая картина советского общества упрощает действительность, воспроизводя уже знакомый стереотип бинарного Социализма, согласно которому социальные отношения в Советском Союзе будто бы сводились лишь к отношениям подавления и сопротивления или направленности одних против других (см. главу 1). Кроме того, в этом описании граница между своими и чужими выглядит слишком уж фиксированной и неизменной — здесь находимся все Мы, а там находятся они — Государство. В действительности же, как отмечалось выше, эта граница передвигалась, могла часто меняться, распределяясь по-разному в разных Контекстах и охватывая разные пространства и разных субъектов. Порой она менялась в процессе общения. Вообще, как справедливо отмечает Кэролайн Хамфри (Humphrey 1994), при советском Социализме такие Понятия, как “Государство” и “государственные институты”, имели особую форму, в результате которой простые противоставления, типа “Государство”/”общество” или “публичная сфера”/”приватная сфера”, были невозможны. В Контексте Социализма Система государственных отношений пронизывала все общественное пространство сверху донизу, воспроизводясь на каждом уровне заново, имея многоступенчатую иерархию (nesting hierarchy), наподобие матрешек{180}. То есть одни и те же субъекты могли оказаться то в одних, то в других сообществах. Не секрет, что любой начальник, продавец, вахтер или дворник воспроизводил на своем уровне, в своем служебном Контексте Модель отношений, характерную для государственных институтов. При этом за пределами данного служебного Контекста эта институциональная Модель отношений моментально менялась, и “вахтер” здесь оказывался “нормальным человеком” или “своим”. Такая Система институциональных отношений не позволяет рассматривать советскую Систему по бинарной схеме противопоставления Государство — общество. Аналогично и сообщества своих не укладываются в эту схему. Среди терминов и выражений, которыми пользовались в повседневной речи рядовые комсомольцы и комсорги для того, чтобы в определенных Контекстах идеологической работы и авторитетного языка отличать себя и своих товарищей от так называемых “активистов” или “Диссидентов”, термины свой и его синоним нормальный человек были наиболее распространенными. Понятия “Диссидент” и “активист” в данном случае описывают не реальных субъектов, а некие идеальные типы. В действительности отношение к авторитетному Дискурсу у разных людей могло быть более или менее “активистским” или “диссидентским”. Тем не менее для нашего анализа эти упрощенные типы удобны, поскольку для большинства людей, похожих на героев данной главы, они служили ориентирами, по отношению к которым они определяли себя, “своих” и “нормальных людей”. Хотя отношение активистов к авторитетному Дискурсу может показаться прямой противоположностью отношения Диссидентов к этому Дискурсу, в действительности они имели много общего. Мы уже писали в главе 1, что идеальные “активисты” и “Диссиденты” воспринимали авторитетный Дискурс буквально — то есть как правдивое описание реальности[95] (как считали активисты) или лживое описание реальности (как считали Диссиденты){181}. “Активисты” искренне верили в авторитетную версию Социализма, призывали людей быть более сознательными, пытались поднять дух энтузиазма и трудолюбия, писали письма в газеты и райкомы о нарушении закона должностными лицами и так далее. Среди представителей молодого поколения настоящие активисты встречались настолько редко, что при столкновении с ними многие испытывали неуверенность: кто они — искренние и принципиальные люди, наивные простаки или циничные карьеристы{182}? Инна, 1958 года рождения, учившаяся в конце 1970-х — начале 1980-х годов на историческом факультете Ленинградского университета и впоследствии работавшая школьной учительницей, была знакома с одним откровенным “активистом” в студенческие годы. Этот юноша казался большинству его сверстников идеалистом — на комсомольских собраниях он часто просил слово и критиковал первичную комсомольскую организацию исторического факультета за то, что она, по его выражению, “не следовала ленинскому принципу демократического централизма, который должен лежать в основе всех партийных и комсомольских организаций”{183}.[96] Несмотря на то что этот студент выступал с позиции ленинских 96 “Демократический централизм” был принципом партийной организации, который Ленин сформулировал в своей статье 1902 года “Что делать?” (сам термин был изобретен не Лениным). Согласно этому принципу, решения в партии должны приниматься коллективным и демократическим путем (то есть меньшинство подчиняется большинству), а их исполнение обеспечивается строгой дисциплиной и централизованными вертикальными механизмами контроля. Таким образом, этот принцип подразумевал парадоксальное сосуществование демократии и авторитаризма. Ленин считал, что в результате такого парадокса демократический централизм гарантирует высшую форму демократичности, поощряя и личную инициативу, и критические суждения, и коллективную дисциплину. На деле централизованный контроль и вертикальная подчиненность сводили на нет любую Критику существующих принципов, в конечном итоге устраняя любые демократические дискуссии (см.: Jowitt 1993). принципов, за свою активность он получил несколько строгих выговоров и в конце концов был исключен из Комсомола и университета. Для одних студентов он был наивным идеалистом, для других — просто глупцом. Всем казалось, что куда разумнее направлять свою творческую энергию на достижение реальных целей, чем требовать от идеологического органа действовать в соответствии с буквальным Смыслом партийных заявлений, которые практически никто, включая руководство самого этого органа, буквально не воспринимал. Ирина и Наталья, обе 1958 года рождения, работали библиографами в разных отделах большой научной библиотеки и были комсоргами своих отделов. В своей работе им тоже иногда приходилось сталкиваться с активистами. Характерным примером был Леонид, 1960 года рождения — секретарь комсомольского комитета библиотеки, то есть непосредственный комсомольский начальник Ирины и Натальи. Выступления Леонида на больших комсомольских собраниях библиотеки звучали крайне непривычно для большинства молодых людей, вызывая чувство недоумения и даже стеснения. Как вспоминает Наталья, Леонид “говорил языком газетной передовицы”{184}. Особенно странным было то, что он никогда не произносил свои выступления монотонным голосом по заранее заготовленной бумажке, как делали остальные, а говорил без бумажки, гладко и с энтузиазмом. В этом стиле он мог выступать спонтанно, без всякой подготовки и довольно долго. В своих выступлениях Леонид мог, например, возмущаться по поводу распространения буржуазной западной Культуры среди молодежи (что порой вызывало смущенные улыбки в зале), критиковал работу некоторых комсомольцев и комсоргов библиотеки, заверял старших партийных товарищей от имени комсомольской организации о готовности противостоять этому процессу. Ирина с ироничной улыбкой вспоминает приблизительные фразы Леонида: “Мы, молодое поколение комсомольцев, заверяем наших старших товарищей, что Мы не уроним чести чего-то там…”{185} Ещё более поразительным Ирине, Наталье и их товарищам казалось то, что иногда Леонид выражался этим особым языком не только на собраниях, но и в общении с коллегами. Настолько сильная Идентификация с авторитетным Дискурсом делала Леонида очень странной личностью в глазах его сверстников. По словам Ирины, “когда он говорил, мне становилось не по себе. И у меня возникало странное чувство, что он это делает не всерьез, что он просто издевается над всеми вокруг”{186}.[97] Среди молодых сотрудников библиотеки самым распространенным было мнение, что Леонид, скорее всего, притворщик, который создает себе образ активного коммуниста из карьерных соображений. И в самом деле, рассказывает Наталья, “результат был не так уж и плох. Он закончил исторический факультет университета, стал секретарем комсомольского комитета библиотеки, затем перешел на освобожденную работу в райком, вступил в партию и после этого вернулся в библиотеку уже на должность замдиректора, когда ему не было и тридцати. Для своего возраста он сделал отличную карьеру”{187}. Один из секретарей райкома Комсомола, в котором Леонид проработал некоторое время, тоже вспоминает его как карьериста “ив хорошем, и в плохом Смысле этого слова. Он безусловно знал, чего он хочет, и преследовал свою цель вполне сознательно”{188}. Однако было в Лео97 См. главу 7 об особом позднесоветском жанре иронии, стёбе, основанном как раз на “сверхидентификации” с авторитетным Дискурсом. ниде и что-то необъяснимое — он постоянно давал повод подозревать, что его активизм все же основан на настоящей искренности (циничные карьеристы не говорили таким языком и с таким порывом, как Леонид). Именно это ставило всех в тупик. Показательно, что даже в последние годы перестройки Леонид не перестал удивлять своих коллег. Когда в начале 1990-х годов, в момент распада Советского Союза, коммунистическая риторика лишилась всякого престижа и карьерного Смысла и стала восприниматься большинством как аморальная, Леонид, в отличие от подавляющего большинства своих ровесников, отказался изменять тон своих высказываний и теперь критиковал перемены 1990-х с позиции все того же традиционного коммуниста-активиста. Большинство комсоргов и секретарей низшего уровня в структуре комсомольской организации были больше похожи на “нормальных людей”, чем на “активистов”. В это среде активисты, как уже говорилось, были редкостью. Люба, с которой Мы встречались выше, работала комсоргом на протяжении многих лет — сначала в школе, затем в институте (вузе). Однако настоящего активиста она встретила лишь раз. Это была девушка, занимавшая пост члена комсомольского комитета института, в котором Люба училась, и являвшаяся непосредственным комсомольским начальником Любы. В отличие от большинства членов комитета Комсомола эта девушка чрезвычайно ревностно относилась к комсомольским поручениям сама и требовала от комсоргов их выполнения точно в соответствии с письменными протоколами. Постоянные проверки и Критика со стороны этого человека сделали комсомольскую работу невыносимой для Любы. Она вспоминает: Эта девушка заставляла меня проводить собрания по поводу любого политического события — очередного пленума ЦК, очередной речи Брежнева, каких-то там дат и годовщин. Она требовала, чтобы Мы постоянно проводили политинформации, постоянно раздавали поручения рядовым комсомольцам и так далее. И вообще она все время следила за моей работой. Это было какое-то безумие. Из-за неё я в конце концов попросила освободить меня от обязанностей комсорга{189}. “Идеальный” Диссидент интерпретировал авторитетный Дискурс буквально, то есть как ложное изображение реальности. Известные писатели-Диссиденты действительно призывали сограждан добиваться правды и вскрывать официальную Ложь — Александр Солженицын призывал “жить не по Лжи” (1974), а Вацлав Гавел — “жить по правде” (livingin truth) (1986). Однако большинство советских людей в период позднего Социализма, до перестройки, не только почти ничего не знало о Диссидентах, но и не относилось к авторитетному Дискурсу партии как к описанию реальности, которое следует толковать буквально, именно как ложное описание реальности. Именно по этой причине многие воспринимали “Диссидента” как нечто абстрактное, к чему отношение было не столько отрицательным, сколько незаинтересованным. Нэнси Рис в своей книге приводит слова одной женщины, которая в 1985 году (ещё до перестройки) в беседе с ней заявила с откровенным энтузиазмом и от имени якобы всех советских людей, что она слышала что-то об академике Сахарове, но подробностей не знает, поскольку он просто “для Нас не существует”{190}. Эта женщина, безусловно, не читала выступлений Сахарова и не знала ничего о его политической позиции. Она лишь слышала о том, что советская пресса его иногда критикует за “антисоветскую деятельность”. Её реплика отражает распространенное в советских массах тех лет отношение к “диссидентству” как явлению. Однако спустя всего несколько лет, в годы перестройки, когда советский дискурсивный режим претерпел мощные изменения и авторитетный Дискурс резко изменился{191}, моральная позиция Сахарова вдруг стала широко восприниматься как что-то крайне важное, и он быстро превратился в моральный ориентир эпохи в глазах не только тех, кто уважал его раньше, но в первую очередь тех, кто раньше к нему относился без всякого интереса[98]. Вспоминая период до начала перестройки, поэт Иосиф Бродский тоже писал, что, по его мнению, большинство советских граждан в те годы воспринимало Диссидентов как что-то неважное, не заслуживающее внимания. Бродский высказался по этому поводу в ответ на утверждение Вацлава Гавела, который уже в в 1990-х годах написал о том, что граждане социалистических стран избегали Диссидентов из-за страха перед Государством, а также из-за стыда, который они испытывали за этот свой страх. Бродский не согласился с Гавелом — по его мнению, главной причиной, по которой люди избегали Диссидентов, был отнюдь не страх. “Учитывая видимую стабильность Системы”, Диссиденты большинством людей попросту “сбрасывались со счета”, утверждал Бродский. Они воспринимались как “хороший пример того, чего не следует делать”, а значит, и как “источник значительно98 Образ Сахарова изменился в общественном Дискурсе перестройки очень быстро. Когда Сахаров умер в декабре 1989 года, на его похоронах в Москве собрались десятки тысяч человек. См.: Ries 1997: 182. го морального успокоения”, подобно тому как больной человек воспринимается “здоровым большинством”{192}. Несмотря на то что Бродский, как и Гавел, практически не публиковался в советское время, преследовался Государством и в конце концов был изгнан из СССР, он, тем не менее, не отождествлял себя с позицией Гавела[99]. Тех, кого Бродский назвал “здоровым большинством” — то есть большинство советских граждан, — в наших примерах Мы назвали (и они называли друг друга) “нормальными людьми” и “своими”. Именно этим людям желание разоблачить “официальную Ложь” было незнакомо не потому, что они верили в буквальный Смысл официальной пропаганды, а потому, что они не воспринимали её ни как правду, ни как Ложь. Для сравнения с мнением Бродского интересен опыт другого “неформального” советского художника, Ильи Кабакова. Кабаков — ставший всемирно известным в позднесоветский и постсоветский периоды благодаря инсталляциям, в которых он исследовал чувство отчужденности и скуки, так характерное для советской повседневности, — тоже отказывался считать себя художником-Диссидентом. Когда Кабаков впервые приехал в Соединенные Штаты в конце 1980-х годов, его попросили дать интервью для готовящегося к публикации англоязычного сборника, Soviet Dissident Artists (“Советские художники-Диссиденты”). В начале беседы американский редактор сборника попросил Кабакова рассказать о его диссидентском прошлом, на что Кабаков тут же ответил: “Я не был Диссидентом. Я ни с кем и ни с чем не сражался. Этот термин ко мне неприменим”{193}. Очевидно, что Кабаков сторонником советской Системы тоже не был. Однако его ответ показывает нежелание со99 Подробнее о Бродском и причинах такого дистанцирования см. главу 4. гласиться со стереотипом упрощенного “бинарного” описания социалистической Системы и советского субъекта, которые подразумевались в заданном вопросе. Среди представителей молодого поколения в период позднего Социализма, личное знакомство с настоящими Диссидентами было настолько же редким, как и знакомство с настоящими активистами. Немного чаще можно было встретить людей, которые были настроены критически по отношению к советской Системе и время от времени высказывались соответствующим образом в кругу близких друзей, но при этом в диссидентских кругах не состояли и активной диссидентской деятельностью не занимались. Были и те, кто порой высказывался критически не только в узком кругу близких друзей, но даже и на работе, среди коллег. С точки зрения большинства “нормальных людей” такие личности были не просто странными, но и потенциально опасными, поскольку они ставили под угрозу “нормальную жизнь” как таковую. Алексей, 1958 года рождения, работавший в начале 1980-х годов в одном из ленинградских книжных издательств, так описывает своего коллегу комсомольского возраста, тоже работавшего в издательстве: Например, он отказывался платить комсомольские членские взносы, мотивируя это моральными соображениями….Он был тихий, но диссидентствующий. Большинству из Нас он не нравился. То, что он делал, казалось не только глупым, но и бесполезным. Но главное, это могло создать проблемы для других людей, работавших с ним{194}. Проблемы для других могли варьироваться от выговора комсоргу отдела, в котором работал этот уклоняющийся от взносов комсомолец, до долгих и нудных обсуждений, которые должны были вести на собраниях его товарищи и коллеги, до крайне неприятной процедуры его исключения из Комсомола, в которой они вынуждены были бы принимать участие. Поэтому люди с такими принципами подчас подозревались большинством в “ненормальности” — в моральных, а то и психических отклонениях (подобно тому, как больной человек воспринимается здоровым большинством, по меткому выражению Бродского — выше). Эдуард, 1960 года рождения, вспоминает об отношении его коллег по радиотехническому НИИ, где он работал, к одному молодому инженеру. В середине 1980-х годов стало известно, что этот инженер распространял диссидентскую статью, в которой критиковалась война в Афганистане: “В институте многие считали, что этот парень был психически нездоров. Поговаривали даже, что ещё он распространял порнографию, хотя я в это не верил”[100]. В данном случае, поскольку многим казалось, что такие люди не понимают, как устроена реальность, это непонимание воспринималось многими как проявление моральных или психических отклонений. Олеся, искусствовед 1962 года рождения, столкнулась с одним “диссидентствующим” студентом, когда в начале 1980-х годов она училась в университете: 100 Не секрет, что с 1960-х годов Советское Государство часто относилось к Диссидентам как к психически больным людям. Когда диктор редакции международного вещания “Радио Москва” Владимир Данчев в прямом эфире на английском языке Неожиданно высказался против советской войны в Афганистане, он был немедленно помещен в психиатрическую больницу. На вопросы западных журналистов о преследовании Данчева один советский чиновник ответил: “Его никто не преследовал. Больных не преследуют, а лечат” (см.: Chomsky 1986: 276: см. также главу 7). Он постоянно говорил что-нибудь скептическое о партии, советской Системе и тому подобное. Все Мы в то время, конечно, рассказывали анекдоты про Брежнева. Это было в Норме вещей. Но этот человек не просто рассказывал анекдоты — он делал глубокие выводы и хотел поделиться ими с тобой… Все вокруг считали его действия глупыми. Как в поговорке: “Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет”….Его слова производили сильное впечатление — они вызывали не то что страх, а скорее неприятные ощущения. Одно дело читать Достоевского, и совсем другое в реальности сталкиваться с его героями. Читать о них может быть интересно, но встречаться с ними — не очень. Когда реальный человек стоит перед тобой и постоянно говорит что-то скептическое, становится неприятно. Он ожидает от тебя какой-то реакции, но тебе нечего ответить. Не потому, что ты не способен анализировать как он, а потому, что тебе не хочется этого делать{195}. Упоминая героев Достоевского — идеалистов, правдоискателей, отверженных, психически неуравновешенных, — Олеся проводит знакомую уже аналогию с “ненормальными” людьми, имеющими какие-то отклонения. Повторимся, что все вышесказанное не имеет отношения к реальным Диссидентам и, естественно, не призвано бросить тени на людей, чьи действия в советский период были действительно героическими и чаще всего исходили из приверженности высокоморальным ценностям. Однако то, как “Диссиденты” и “активисты” воспринимались “нормальными людьми” в доперестроечные годы, важно не само по себе, а как Симптом отношения последних к советской Системе, который ещё раз показывает, что это отношение нельзя свести ни к сопротивлению, ни к конформизму. В основе этого отношения лежала иная Логика, заключающаяся в постоянной внутренней трансформации Системы без её прямой поддержки или прямого ей противодействия.   Перформативность идеологических ритуалов   В обязанности Ирины, комсорга одного из отделов большой научной библиотеки (см. выше), входили регулярные сборы комсомольских взносов у рядовых комсомольцев её отдела[101]. Ирина сдавала собранные взносы в комитет Комсомола библиотеки, который, в свою очередь, направлял их в райком. Если взносы платились не вовремя или не в полном объеме, Ирина могла получить официальный выговор от комитета Комсомола. Выговоры были не так уж безобидны — они могли отрицательно повлиять на карьеру, привести к потере денежной премии, закрыть возможность поездки за рубеж с экскурсионной группой и так далее. Однако некоторые комсомольцы тянули с выплатой взносов, воспринимая их как неприятную формальность и пустую трату денег. Когда Ирина напоминала членам своей комсомольской группы о необходимости платить взносы, многие иронизировали над ней, называя её “сборщиком подати”. Эта ироничная фраза выдает недовольство рядовых комсомольцев принудительной процедурой сбора взносов, но при этом она также отражает их понимание того, что Ирина была всего 101 Комсомольские взносы составляли от 2 копеек в месяц у школьников и студентов до 1% от месячной зарплаты у работающих. лишь посредником (сборщиком подати, а не тем, кто её установил и кто её получает), выполняющим задачу, предписанную “сверху”, невыполнение которой чревато для неё неприятностями. Понимание этой роли Ирины не позволяло подавляющему большинству комсомольцев тянуть с уплатой взносов. По выражению Ирины, “все Мы были своими… Никто никого не заставлял платить силой… Я просто подходила к человеку и по-дружески объясняла: “Ты же знаешь, что райком требует от Нас сдавать взносы. Пожалуйста, не создавай Нам проблем”“. Повторяющийся Ритуал сбора взносов, включая процесс уговоров, переговоров и упреков между комсоргами и рядовыми комсомольцами, так же как и другие Ритуалы и высказывания авторитетного Дискурса, способствовал возникновению новой общности людей, которая отличалась от той “коммунистической молодежи”, ради создания которой этот и другие Ритуалы создавались. Вместо создания общности сознательных комсомольцев такие практики вели к формированию незапланированной общности своих, с её особым отношением к авторитетному Дискурсу и собой этикой взаимопонимания и взаимной ответственности. Молодой человек из одного вышеупомянутого примера, который отказывался платить взносы “из принципа”, вызывал у них гораздо большее раздражения, чем комсорг Ирина, которая собирала взносы и которую они называли “сборщиком подати”. Ирина была своей, а он своим не был. Множество других Ритуалов комсомольской жизни также способствовало возникновению в советской повседневности Смыслов и отношений, которые отличались от тех, что буквально заявлялись в авторитетном Дискурсе. Одним из самых важных и массовых Ритуалов были регулярные комсомольские собрания. По словам Ирины, которая отвечала за проведение собраний в своем отделе научной библиотеки, комитеты Комсомола получали из райкома списки тем, которые необходимо было обсудить на собраниях. Ирина описывает распространенное отношение к собраниям так: “Ни у кого не было ни малейшего интереса ходить на эти собрания… Но все прекрасно понимали, что их необходимо проводить и что это не моя личная прихоть. Почему их надо было проводить, никто не задумывался”. Программист Николай, 1959 года рождения, вспоминает, что он посещал комсомольские собрания в своем институте вычислительной техники, “наверно, из-за стадного инстинкта. Потому что большинство людей вокруг меня тоже ходило”. К тому же он чувствовал моральную ответственность перед своим комсоргом: “Все зависело от того, как наша компания относилась к человеку, который отвечал за эти собрания… Если это был нормальный человек, конечно, Мы ходили на собрания, чтобы у него не возникало проблем”{196}. Похожую ситуацию описывает Олеся, упоминавшаяся выше: Ты знал, что на комсомольские собрания надо ходить, что просто игнорировать их нельзя….Действовала Система круговой поруки, определенного морального обязательства — если ты не платил взносы или не ходил на собрания, кто-то получал из-за тебя выговор. У Нас комсоргом была очень приятная девушка. Если ты не приходил на собрание и из-за этого не набирался кворум, необходимый для голосования, какой-нибудь идиот из райкома мог дать ей по голове. Этой милой девушке, с которой ты дружил, с которой ты каждый день пил кофе{197}. В данном случае вновь комсорг был своим (а райкомовский работник — нет). В обязанности Ирины и других комсоргов входило проведение ежегодных “ленинских зачетов” среди рядовых комсомольцев. Зачеты проводились комсомольскими комитетами в форме личных собеседований, вопросы для которых присылались из райкома, и результаты тоже отсылались в райком. На зачете человека в принципе могли спросить о его комсомольских обязанностях, проверить его знание советской конституции, последних заявлений партии, событий в стране и за рубежом и так далее. На практике, однако, большинство ленинских зачетов, как и других комсомольских Ритуалов, трансформировалось посредством процесса, который Мы назвали выше перформативным сдвигом — на уровне формы эти Ритуалы тщательно воспроизводились, что было запечатлено в отчетах о них, но констатирующий Смысл этих практик был изменен. Когда подходило время проводить ленинский зачет, вспоминает Ирина, “Мы собирались всем комитетом и между собой обсуждали каждого комсомольца. Разговор был такой: “Все знают этого человека?” — “Да”. — “Хороший человек?” — “Да”. — “Ладно, поставим ему зачет”“. Зачет “ставился” до самой процедуры зачета. После этого человека вызывали в комитет на короткую беседу, а иногда с ним переговаривали прямо на рабочем месте. Люба, 1958 года рождения (см. выше), столкнулась с тем, как работали ленинские зачеты, в роли секретаря комитета Комсомола школы в 1973 году, в самом начале внедрения этой Системы[102]. Люба вспоминает: 102 Система ленинских зачетов была введена в комсомольскую практику в 1970 году, к 100-летию со дня рождения Ленина. Была Система ленинских зачетов. Надо было как бы переаттестацию проводить каждому комсомольцу. Каждому человеку задавали вопросы. Причем круг вопросов был отрепетирован заранее, чтобы Мы, комсомольские работники, не попали впросак, чтобы быть уверенными, что Мы сами знаем ответы….Мне сказали: “Ты будешь проводить зачет” — и дали мне список вопросов и ответы к ним, которые я выучила. Но, естественно, эти ленинские зачеты быстро стали показными. И единственный вопрос, который меня попросили задавать в старших классах, как секретаря комсомольской организации, был вопрос: “Что такое БАМ?” Они все были подготовлены. Просто собирали весь класс и говорили: вам будет задан вопрос, что такое БАМ. Так вот, это — Байкало-Амурская магистраль. Все. И больше не надо было ничего говорить. Ни там, где эта магистраль строится, ни на каком съезде Комсомола было принято постановление её строить. Надо было только расшифровать название, о чем всех заранее предупредили{198}. Важно было в принципе удостовериться, что человек понимает необходимость соблюсти Ритуал и относится к членам комитета как к своим — то есть готов “сдать” зачет, прослушав, что именно его якобы спросили и что именно он якобы ответил. Большинство людей это понимало, действовало соответственно и “проходило” зачет без всяких проблем. В таком случае этот Ритуал сводился на практике к воспроизводству формы зачета, в то время как буквальный Смысл идеологического экзамена, ради которого Ритуал зачета создавался, был почти полностью потерян. Однако, если человек не участвовал в ритуальном воспроизводстве формы — либо “из принципа”, либо по безалаберности, — комитет Комсомола мог наказать его тем, что начинал трактовать идеологические формальности буквально, требуя, чтобы человек действительно прошел всю процедуру зачета до мелочей и чтобы был составлен реальный отчет об этой процедуре. Иными словами, комсомольский комитет мог начать придерживаться именно констатирующего Смысла авторитетных высказываний и Ритуалов, который в других случаях он обычно игнорировал. По словам секретаря комитета Комсомола НИИ Андрея (см, выше), почти все молодые люди в нашем институте были своими… Они понимали, что Система включала в себя множество совершенно бессмысленных вещей. Поэтому наш комитет старался не мучить ни себя, ни других ненужными поручениями, Однако, если человек был слишком ленив или вел себя излишне вызывающе, Мы следовали Ритуалу, призывали его измениться, а в крайнем случае давали ему выговор{199}. Аналогично действовал комитет Комсомола научной библиотеки. Ирина объясняет: “Отношение комитета к рядовому комсомольцу зависело от того, как этот человек относился к Нам [членам комитета]”. Проблема могла возникнуть, если действия человека создавали неприятности членам комитета или человек вел себя вызывающе и отказывался относиться к членам комитета как к своим. Например, рассказывает Ирина, если при поступлении на работу комсомолец забывал или не хотел вставать на учет в комсомольской организации[103] библиотеки, Мы вызыва103 Комсомольцы были обязаны быть членами своей первичной комсомольской организации. Поэтому при смене места работы или учебы было необходимо ли его в комитет. Если он Нам грубил, Мы легко могли сделать ему официальный выговор или даже отправить его документы в райком для дальнейшего рассмотрения. Но если человек приходил и говорил по-дружески: “Ребята, поймите, закрутился с делами, не успел зарегистрироваться”, — Мы его понимали и прикрывали[104]. В данном случае “разговаривать по-дружески” и “относиться как к нормальным людям” означало, с одной стороны, понимать трудности положения, в котором находится другой человек, и пытаться их не усугублять, а с другой стороны, понимать, что основная часть идеологических Ритуалов — это всего лишь необходимая проформа, благодаря формальному соблюдению которой может существовать “нормальная жизнь”. Это двоякое понимание было важным критерием принадлежности к своим. Как видно из примеров, следование авторитетному Дискурсу на уровне не только формы, но и буквального Смысла могло использоваться комитетом в качестве мер воздействия на тех, кто отказывался от участия в чисто формальной процедуре, принятой между своими. Причем зачастую исключение из круга своих было не менее, а порой и более ощутимым наказанием, чем выговор по комсомольской линии. Заметим, что в описанных случаях “сняться с учета” в старой организации и “встать на учет” в новой. 104 Авторское интервью. Взаимоотношения, которые описаны в этих примерах, имеют много общего с хорошо изученными взаимоотношениями внутри современной “западной” бюрократии. Однако разница состоит в том, что в советской ситуации изменение Смысла поручений, Ритуалов и текстов было неотъемлемой частью самой идеологической практики, а не её нарушением. Благодаря этому здесь существовали гораздо более открытые договоренности между руководством и рядовыми членами по поводу того, как осуществлять такое изменение Смысла. идеологический институт (комитет Комсомола) осуществлял неформальное (то есть неидеологическое) наказание человека (лишал его принадлежности к своим), но делал это посредством использования власти, которую этому идеологическому институту делегировало Государство. Неформальное наказание осуществлялось путем применения формальных процедур. Вообще, в Контексте комсольской деятельности создание всевозможных сообществ своих и воспроизводство принадлежности к ним рядовых комсомольцев происходило через использование делегированной власти Государства — правда, использования её таким образом, который Государство не предполагало. Комитеты Комсомола практиковали взаимоотношения такого типа и с рядовыми комсомольцами, и с райкомами. Вспомним, что, когда секретарь комитета Комсомола Андрей организовывал Систему политинформаций, он договаривался “по-дружески” не только с комсомольцами своей организации, но и с инструктором райкома (см. выше). Инструктор должен был согласиться, что выполнить на практике все порученные лекции Андрею вряд ли удастся, а значит, часть лекций будет существовать только на бумаге. Во время разговора инструктор не проговаривал свое согласие буквально, но подразумевал его. В этих Контекстах реальной “идеологической работы” не всегда можно было заранее разделить людей на своих и несвоих. Подчас такое разделение происходило лишь в конкретной ситуации, в конкретный момент, при конкретном взаимодействии с человеком. Причин тому было несколько. Во-первых, Смысл любого дискурсивного события невозможно определить вне того или иного Контекста в принципе. К тому же любой Контекст не является чем-то раз и навсегда зафиксированным и полностью заранее определенным. Контекст — это не статичная сцена, на которой дискурсивное событие разворачивается, как пьеса в театре; Контекст сам находится в непрерывном развитии и изменении, формируясь, в том числе, под воздействием непосредственного дискурсивного события, которое в нем разворачивается{200}. Некоторая открытость и непредсказуемость любых дискурсивных событий имеет особое отношение к комсомольским Ритуалам, в которых одни и те же идеологические высказывания могли интерпретироваться по-разному: в одних случаях буквально, а в других — только на уровне формы. Эти Ритуалы были не статичными пространствами, в которых произносились авторитетные фразы, а динамичными и противоречивыми процессами, Смысл которых не был заранее определен. Случай, который произошел в комитете Комсомола научной библиотеки в начале 1980-х годов, демонстрирует эту динамику идеологических Ритуалов. Одному молодому библиографу, выпускнику кафедры классической филологии Ленинградского университета, предложили перейти на работу в качестве преподавателя латыни в духовной академии. Для советского человека переход на работу в религиозное учреждение был событием крайне неординарным. Такой шаг означал относительное “выпадение” человека из идеологического Контекста повседневности и уход его в мир, к которому Государство, несмотря на определенную терпимость, все же относилось с подозрением и враждебностью. Поскольку данный библиограф был комсомольцем, райком обязал комитет Комсомола библиотеки провести с ним беседу, проверить его идеологическую благонадежность и представить рекомендацию о целесообразности “показательного” исключения этого человека из рядов ВЛКСМ[105]. Вначале члены комитета Комсомола были расположены к молодому библиографу положительно. Он был “нормальным человеком” и совсем не казался набожным. В преподавании латыни они ничего плохого не видели, особенно для специалиста по классической филологии. Более того, его знание латыни и классической литературы вызывало у них уважение. Однако мнение членов комитета Неожиданно для них самих поменялось в процессе собеседования с этим человеком. Ирина вспоминает это событие (курсив мой): Сначала Нам не хотелось исключать его из Комсомола. Лично у меня его эрудиция и интересы всегда вызывали уважение. Было очевидно, что с дипломом по классической филологии преподавать латынь в [духовной] академии ему будет намного интереснее, чем заниматься однообразной работой библиографа. Но в процессе беседы возникла проблема. Этот человек не хотел разговаривать с Нами как с нормальными людьми. Он повел себя вызывающе, всячески пытаясь показать, что ему абсолютно плевать на наше мнение. И в общем, все Мы, члены комитета, Неожиданно для себя, начали на него нападать. Кто-то назвал его предателем родины, кто-то спросил с издевкой: “Ну а если бы тебе предложили работу в ЦРУ, ты бы тоже согласился?” Это, конечно, было идиотским сравнением. Ну 105 Последствия исключения из Комсомола в те годы могли быть незначительными, а могли быть и серьезными. У этого человека могли возникнуть проблемы с возвращением на “обычную” советскую работу, если бы он этого захотел, проблемы с выездом за рубеж и так далее. при чем тут ЦРУ? Но после этих слов Мы как-то все вместе набросились на этого парня. Все наше расположение к нему улетучилось{201}. Представители райкома, требовавшие провести это обсуждение в комитете Комсомола, прекрасно сознавали, что оно является проформой, так как независимо от тона, в котором оно пройдет, и от его результатов райком уже заранее решил исключить этого молодого человека из Комсомола. Непосредственные участники собеседования — члены комитета Комсомола библиотеки — тоже понимали, что райком, скорее всего, будет принимать решение независимо от них. Частично по этой причине они собирались свести его собеседование к дружеской беседе и не акцентировать внимание на возможном исключении молодого человека из Комсомола, показав себе и этому человеку, что они его в принципе прекрасно понимают и что все они являются своими. Члены комитета не предполагали того Смысла, который этот идеологический Ритуал приобрел в процессе встречи, когда члены комитета Неожиданно для себя самих переориентировались с перформативного Смысла авторитетного Дискурса (с воспроизводства чистой формы Ритуала, при наделении его своими новыми Смыслами) на констатирующий Смысл (непосредственный буквальный Смысл высказываний на авторитетном языке), которому они обычно не придавали слишком большого значения. Этот Неожиданный поворот был реакцией членов комитета не столько на идеологическую несостоятельность их коллеги, сколько на его отказ общаться с ними как с нормальными людьми. Для этих людей буквальный Смысл стандартных фраз и обвинений авторитетного Дискурса — “предатель родины”, “наемник ЦРУ” и так далее — звучал нелепо. Обычно они не придавали ему большого значения. Но в Контексте собеседования именно буквальный Смысл этих фраз вдруг стал наиболее важен, превратив их в инструмент наказания. Написав в протоколе собеседования, что комитет рекомендует райкому исключить этого библиографа из Комсомола, комитет исключал его из сообщества своих. Для большинства комсомольских руководителей нижнего уровня — комсоргов, секретарей, членов комитетов — было важно, чтобы рядовые комсомольцы и вообще их сверстники ассоциировали их не столько с авторитетным Дискурсом, сколько со своими. Находясь в более тесном взаимодействии с авторитетным Дискурсом, чем большинство их сверстников, они занимали по отношению к нему одновременно несколько субъектных позиций — официальных лиц, которых государственный институт уполномочил говорить его языком; “нормальных” людей или “своих”, которые обычно не интерпретировали свои авторитетные высказывания буквально; и людей, которые одновременно пользовались обеими этими позициями для достижения как общественно полезных результатов, так и личных задач или привилегий. Именно совокупность этих ролей позволяла секретарям, с одной стороны, не воспринимать свою комсомольскую деятельность слишком серьезно с идеологической точки зрения, как это делали активисты, а с другой — не относиться к ней с моральным безразличием и холодной прагматичностью циничных карьеристов. В деятельности большинства этих людей авторитетный язык и язык повседневного общения среди своих были не двумя изолированными друг от друга (или противостоящими друг другу) языками, а языками, которые существовали во взаимнопродуктивном диалоге — каждый из них был возможен благодаря существованию другого. Участие большинства молодежи в воспроизводстве авторитетного Дискурса на уровне формы способствовало повсеместному созданию сообществ своих, а принадлежность к этим сообществам, в свою очередь, способствовала дальнейшему воспроизводству формы авторитетного Дискурса и изменению Смыслов, которые с ним ассоциировались. Вспомним инструктора райкома Александра, который упоминался в начале главы. Когда Александр помогал своим бывшим коллегам из комитета Комсомола НИИ составлять отчеты или писать тексты выступлений, он, по словам Андрея, сначала долго “отшучивался”, после чего наконец “откашливался” и начинал “четким голосом” надиктовывать речь на авторитетном языке. Вспомним также партийного босса, описанного Виктором Пелевиным (в начале главы), который тоже сначала долго “прокашливался”, перед тем как “громким, хорошо поставленным голосом” произнести партийную речь. Использование таких маркеров Дискурса, как отшучивание, откашливание, переход с обычного голоса на четкий и хорошо поставленный, было не просто способом переключения с одного языка на другой (с повседневного на авторитетный), но ещё и способом напомнить аудитории, что Смысл последующих авторитетных высказываний этого человека нельзя понимать буквально, что для понимания этого Смысла необходимо учитывать постоянное диалогичное сосуществование авторитетного языка с языком своих. Иными словами, эти маркеры играли роль метакомментариев, объясняющих, что буквальный Смысл авторитетных высказываний человека был обычно не важен и что их следовало интерпретировать иначе. Аналогичную роль играли попытки Маши (члена комитета Комсомола Калининградской школы — см. выше) поговорить в доверительном тоне с теми комсомольцами, которых она позже собиралась упомянуть в критическом свете во время своего выступления на комсомольском собрании школы.   Детерриториализация   Как было показано в главе 2, процесс идеологического производства в период позднего Социализма основывался на принципе перформативного сдвига, согласно которому означающие авторитетного Дискурса (как он репрезентирует) оставались неизменными и постоянно повторялись в разных Контекстах, а означаемые (что этот Дискурс репрезентирует) оказывались открыты для новых интерпретаций. Люди голосовали за, составляли отчеты о своей деятельности, ходили на демонстрации и повторяли точные формы авторитетных текстов, не придавая особого значения констатирующим Смыслам этих актов и высказываний. Такое воспроизводство авторитетной символической Системы не сужало пространство Смысла, в котором жили советские люди, а, напротив, значительно его расширяло, открывая возможности огромному количеству новых Смыслов и видов существования, которые Государство было не в состоянии полностью распознать и контролировать. Установив жесткий контроль над формой описания советской жизни, государственная Система, сама того не подозревая, высвободила процесс творческого переосмысления и преобразования этой жизни, которого никто специально не планировал и не ожидал, но который, безусловно, подрывал эту Систему изнутри. Однако, хотя большинство советских людей было непосредственно вовлечено в этот незаметный процесс внутреннего изменения Системы, это не мешало им ощущать определенную приверженность многим сторонам и ценностям социалистической жизни и не ассоциировать себя с противниками Советского Государства. Иными словами, процесс изменения Системы изнутри невозможно свести к Понятиям “сопротивления” или “оппозиции” режиму, по крайней мере в обычной интерпретации этих Понятий. Скорее этот процесс напоминал внутреннюю мутацию организма или такой тип реорганизации Системы, который Делёз и Гваттари назвали детерриториализацией. Делёз и Гваттари иллюстрируют процесс детерриториализации на примере симбиоза, который возникает в природе между двумя различными видами, например между цветком орхидеи и осой[106]. Орхидея снабжает осу пропитанием, а оса, в свою очередь, разносит пыльцу орхидеи по окрестностям. Оба этих процесса — подкормка и разнос пыльцы — являются взаимнообразующими. То есть благодаря им меняется природа и осы, и орхидеи. Оса переживает детерриториализацию, “становясь элементом репродуктивного аппарата орхидеи” — она перестает быть маленьким насекомым, хаотично передвигающимся по неопределенной территории, превращаясь в часть огромной статичной Системы, привязанной к кон106 В результате такого симбиотического взаимодействия различных “гетерогенных элементов” образуется то, что Делёз и Гваттари называют “ризомой”. Термин “ризома” взят из ботаники, где он означает корневище растения (например, спаржи или картофеля), корни и побеги которого являются частью его репродуктивного аппарата. Делёз и Гваттари пользуются термином “ризома” в качестве метафоры того, как строится взаимосвязь различных биологических, политических, культурных, лингвистических и других Систем знаний. Эта идея позволила им создать более общий оригинальный подход, анализирующий механизм взаимодействия между элементами различной природы, не связанными обычными иерархическими отношениями, — механизм, который они назвали сборкой (assemblage). См.: Deleuze, Guattari 2002: 3–25. кретному месту так же, как и цветок орхидеи. А орхидея, в свою очередь, переживает территориализацию, превращаясь благодаря работе осы из маленького статичного цветка в большую, разветвленную, динамичную Систему, постепенно захватывающую окрестные территории{202}. Метафора симбиоза использовалась Делёзом и Гваттари для того, чтобы описать социальные отношения, которые вроде бы похожи на притворство, но на самом деле таковым не являются. Оса не делает вид, будто она цветок, а орхидея не притворяется насекомым. Ни один из них не прячется под маской другого, не делает вид, будто он другой, а становится другим. Оса становится частично орхидеей, как бы приобретая черты орхидейности, а орхидея, в свою очередь, становится частично осой. Процесс, который они переживают, является не мимикрией, а превращением или “становлением”. Процессы детерриториализации и становления, описанные Делёзом и Гваттари, проливают свет на изменения, которым подвергалась Система позднего Социализма. Как Мы видели из примеров в этой главе, комсомольские секретари, комсорги и рядовые комсомольцы постоянно сталкивались с необходимостью отчитываться о выполнении комсомольских поручений и писать тексты в жанре авторитетного Дискурса, а также участвовать в других ритуализованных видах комсомольской деятельности. Неизбежность этой работы, а также высокая степень её формальности заставляли их прибегать к стратегиям, которые частично изменяли Смысл этих отчетов, текстов и видов деятельности. В результате пространство авторитетного Дискурса претерпевало процесс, который лучше всего описывается как раз Понятием детерриториализации. Рассмотрим под этим углом несколько вышеупомянутых примеров. Смысл, заключенный в отчете о политинформациях, который готовил комитет Комсомола НИИ под руководством секретаря Андрея (см. выше), не ограничивался описанием самих политинформаций. В отчете говорилось о большом количестве политинформаций, которые проводились ежемесячно в течение года, хотя на деле их было всего три. Но заключить из этого, будто отчет был маской притворства, за которой скрывалась совершенно иная реальность, было бы неверно. На что указывает этот отчет — невозможно понять, если не учесть весь механизм отношений, договоренностей и взаимопониманий, которые связывали участников нескольких уровней комсомольской организации — райкома, комитета Комсомола НИИ и рядовых комсомольцев. Люди, писавшие и читавшие этот и другие отчеты, прекрасно понимали, что большинство из этих отчетов не призвано быть буквальным описанием реальных событий. Они знали из опыта, что у этих отчетов была другая, не менее важная ритуальная задача. Написание и чтение этих отчетов было одним из многочисленных Ритуалов воспроизводства точной формы авторитетного Дискурса — Ритуалов, без которых “нормальная жизнь”, включая все разнообразие неподконтрольных Государству Смыслов и видов существования, была бы невозможна. Таким образом, природа комсомольских отчетов (или, по крайней мере, многих из них) изменилась: из буквального описания реальности они превратились в перформативные (ритуальные) высказывания в жанре авторитетного Дискурса, которые требовалось повторять с большой долей точности, но обычно не требовалось понимать буквально[107]. Изменение природы отчетов являлось маленьким примером более широкого процесса, происходящего со всей символической Системой Советского Государства. Эта Система переживала постепенный процесс внутренней детерриториализации, все больше сдвигаясь в сторону, все больше отличаясь от того, как она сама себя описывала в авторитетной репрезентации. Этот внутренний сдвиг происходил во всей Системе, до поры оставаясь относительно невидимым для тех, кто жил внутри неё, — поскольку изнутри не было отстраненной перспективы, из которой совокупный сдвиг мог быть заметен, и не было общего публичного языка, отличного от авторитетного Дискурса, который этот сдвиг мог описать (такая перспектива и такой язык появились только в период перестройки — см. Заключение). Повторимся, что в отличие от активного сопротивления или оппозиции Системе детерриториллизация является процессом воспроизводства Системы при её одновременном внутреннем сдвиге.   “Нормальная жизнь”   В середине 1990-х годов в разговоре со мной Олег, 1960 года рождения, так описывал свою жизнь в конце 1970-х — начале 1980-х, когда он учился в ленингра107 Такая потеря значительной части буквального Смысла и приобретение перформативной функции воспроизводства социального пространства происходит со многими Ритуалами; достаточно вспомнить Ритуал приветственного пожатия рук. дском институте: “У Нас была нормальная жизнь. Мы дружили, учились, читали, разговаривали, ходили на выставки, путешествовали. У всех были разные интересы и цели. Просто жили нормальной жизнью”{203}. При этом Олег замечает, что очень не любил заниматься идеологической деятельностью и всячески сторонился Комсомола. Когда Олег говорит “у Нас” и “Мы”, он подразумевает не только своих товарищей, но и всех, кто жил нормальной жизнью. Понятие “нормальная жизнь” было близко Понятиям “нормальные люди” и “свои”. Такая жизнь не была отмечена ни активизмом, ни оппозиционностью и не сводилась к угнетенному существованию или идеологическому автоматизму. Для многих нормальная жизнь была интересной, наполненной и относительно свободной — “жизнью со Смыслом”, по аналогии с “работой со Смыслом”, о которой говорилось выше. Идеологические институты все чаще перенаправляли власть, делегированную им Государством, на производство “нормальной жизни”. Преуспели в этом и комитеты Комсомола. Члены комитетов часто подбирали новых членов по принципу принадлежности к “своим”. Ирина, комсорг и член комитета Комсомола научной библиотеки, которую Мы встречали раньше, так описывает состав этого комитета в начале 1980-х: Сначала членом комитета Комсомола выбрали мою близкую подругу Анастасию, которая была человеком крайне энергичным и ярким. Но ей довольно быстро стало там скучно одной, без меня, и она решила меня туда тоже затянуть. Так что я оказалась в комитете Комсомола по дружбе. Позже Настя решила вступить в партию [и поэтому вышла из комитета Комсомола]….Теперь мне стало скучно без неё, и я сделала так, чтобы мою подругу Наташу тоже выбрали в комитет. Потом Мы привлекли туда ещё одну общую подругу. В итоге Мы создали отличный комитет Комсомола, состоящий полностью из друзей. Я вспоминаю его с большой теплотой{204}. Наталья позже рассказывает о том же комитете: Мы любили собираться в помещении комитета на совещания. Естественно, это происходило в рабочие часы. Сначала Мы быстро обсуждали какие-то комсомольские вопросы, а потом торчали в комитете часами, занимаясь своими делами, болтали, попивали чай и тому подобное. В общем, в какой-то мере комитет помогал Нам отлынивать от работы [библиографов]{205}. То, что комитет мог формироваться по принципу принадлежности к своим, означало, как Мы уже знаем, что его члены прекрасно понимали, какие документы, тексты и поручения можно выполнять на уровне формы, не уделяя особого внимания констатирующим Смыслам, а какие нет. Таким образом, комсомольские комитеты становились зонами некоторой автономии (от различных государственных, профессиональных, идеологических, коллективных видов контроля), в которых идеологическое пространство советской Системы подвергалось значительной детерриториализации. Говорить об этом за пределами комитета или подвергать эту практику публичной Критике, естественно, было нельзя. Такое отношение к комсомольской работе было бы невозможно, если бы в составе комитета оказались непредсказуемые активисты, типа Леонида (см. выше). Члены комитетов Комсомола первичных организаций периодически посещали местный райком, чтобы обсудить какие-то комсомольские вопросы с инструкторами, получить задания, забрать документы, сдать собранные членские взносы и так далее. Поскольку райком был важным идеологическим институтом Государства, с которым начальник на работе не хотел оказаться в конфликте, члены комитета Комсомола стали использовать “вызов в райком” как удобный предлог для ухода с работы в рабочее время. Придя в райком, они быстро делали свои дела, а потом шли гулять с друзьями, посещали выставки, ходили по магазинам и так далее. Наталья вспоминает: “Когда Нам хотелось сходить на выставку или в кафе во время работы, Мы говорили начальнику отдела, что Нас вызывают в райком”. Подобные приемы присвоения времени, институциональной власти и Дискурсов Государства, посредством цитирования его авторитетных форм, происходили на всех ступенях идеологической иерархии, включая партийные комитеты. Подчас это приводило к комичным ситуациям. Однажды, в середине 1980-х, Наталья с Ириной, сказав начальнику отдела, в котором они работали, что им нужно уйти в райком, пошли в новую пиццерию, только что открывшуюся на улице Рубинштейна в центре Ленинграда. Через час в той же пиццерии появился и сам начальник отдела со своим коллегой. Оба, будучи членами партийного комитета библиотеки, тоже пошли на какое-то время в райкоме партии, а потом, очевидно, решили не возвращаться сразу на работу в библиотеку. Сев за столик, начальник заметил Ирину и Наталью в другом конце зала. Наталья вспоминает: “Мне было ужасно неловко, но я с трудом сдерживала смех. Мы сидели за разными столиками и делали вид, что все в порядке вещей”{206}. В дневнике, который вела в те годы студентка факультета журналистики Ленинградского университета, Елена X., 1963 года рождения, Мы находим другой пример того, как воспроизводство формы авторитетного высказывания использовалось для присвоения или изменения Смысла времени, обычно контролируемого государственными институтами (в данном случае чтобы уйти с университетских занятий); при этом Смысл авторитетного высказывания, естественно, менялся. Елена описала событие, произошедшее 4 июня 1983 года на факультете журналистики, возле дверей учебного кабинета: Был теплый, славный день. Что-то… и мне надоело сидеть на занятиях. Первой парой был семинар по философии. Я читала “06ломова”. Потом был семинар по русскому. С. говорит: — Ле-енк! А Ле-енк! Давай Ирину Павловну задвинем? [пропустим семинар, который преподает Ирина Павловна] — А как ты её, интересно, задвинешь? — Мы отпросимся. Мы скажем, что у Нас журналистская встреча с секретарем ВЛКСМ НПО им. Козицкого [объединения, выпускающего телевизоры]. Я смеюсь. Это наш вечный предлог, Нам лень придумывать другой. С. идет к Ирине Павловне и очень озабоченно говорит: — Ирина Павловна! У Нас через двадцать минут… и т.д. Я стою с видом покаянным и даже несколько убитым, ясно давая понять, что ни за какие блага в мире я не согласилась бы задвинуть семинар по русскому (мой любимый семинар), но суровая действительность… Какие страшные вещи делает с людьми реализм! Ирина Павловна растрогана (или делает вид). Она говорит: — Конечно, девочки, идите-идите. Мы, убитые горем, уходим. Остальные с завистью смотрят на наши спины. Выскочив из здания факультета, Мы начинаем буйно веселиться. — Ну, — говорит С, — куда пойдем жрать? Мы идем в кафе на углу Среднего и 8-й линии{207}. В реплике “какие страшные вещи делает с людьми реализм” отражается вся неординарность ситуации: преподаватель университета, как и библиотечные начальники, вряд ли бы стала противиться просьбе отпустить студентов, если предлог был сформулирован в терминах авторитетного Дискурса — срочный вызов в райком или интервью с секретарем комитета Комсомола завода и так далее. Ссылаясь на констатирующий Смысл авторитетного Дискурса человек получал возможность наделить новыми Смыслами время, пространство, отношения, высказывания социалистической Системы. Согласно записи в дневнике, на первом семинаре (занятия по марксистско-ленинской философии) Елена игнорировала буквальный Смысл авторитетного Дискурса, читая вместо этого “Обломова”. На втором семинаре она воспользовалась буквальным Смыслом авторитетного Дискурса для того, чтобы уйти с занятия. И в том и другом случае Смысл авторитетного Дискурса менялся, и Система переживала детерриториализацию.   Демонстрации   Ежегодные демонстрации 1 Мая и 7 Ноября, которые в некоторой степени были малоприятными принудительными обязанностями, одновременно воспринимались как вполне привлекательные праздничные события. Хотя эти Ритуалы и были строго структурированы по внешней макроформе, они превратились в большей степени в народные гулянья, чем демонстрацию поддержки буквального Смысла партийных лозунгов и решений. Беспрецедентный размах этих пропагандистских мероприятий Государства превращал их также и в мощный инструмент по формированию сообществ своих, временных и более стабильных, в которых могли оказаться знакомые и незнакомые люди, марширующие по улицам, несущие транспаранты и лозунги, написанные на авторитетном языке, кричащие “ура” в ответ на призывы, доносящиеся из громкоговорителей, и публично выражающие праздничное настроение. Участвуя в этих мероприятиях, люди воспроизводили свою принадлежность к единой публике, которая возникала благодаря этим лозунгам и транспарантам, но не была напрямую связана с их буквальным Смыслом. Наталья ходила на демонстрации, по её словам, “потому что комсорги и секретари обычно умоляли: “Придите, пожалуйста!” Эти люди были твоими знакомыми, и ты, естественно, шел. А вообще-то, я неплохо проводила время на этих демонстрациях. Было приятно всем вместе поорать ура!”{208} Секретарь комитета Комсомола Андрей (см. выше) вспоминает эти мероприятия так: Демонстрация была ещё одним праздником, на котором можно было встретиться с друзьями и знакомыми и вместе повеселиться. Она в общем-то не воспринималась как чисто идеологическое мероприятие….Майская демонстрация обычно проходила в хорошую погоду, когда наконец становилось тепло и солнечно. У всех было отличное настроение. Все приходили хорошо провести время. Было много детей. Дети обожали демонстрации. Представь, ребенку дают в руки три шара и дают немножко понести флаг. Для детей это было удовольствием. На лозунги никто особого внимания не обращал{209}. Годовщина Октябрьской революции, Первомай и многие другие праздники превратились в массовые Ритуалы, в которых вновь форма авторитетных высказываний воспроизводилась, а их Смысл изменялся. По случаю этих праздников люди ходили в гости, устраивали праздничные ужины и вечеринки, ели, выпивали, пели песни с родственниками, друзьями и коллегами по работе. Миллионы людей посылали друг другу открытки с праздничными поздравлениями. На открытках были изображены традиционные советские символы — звезды, красные знамена, серпы и молоты, лозунги, портреты Ленина. В открытках люди поздравляли друг друга с праздником, часто используя стандартные фразы авторитетного Дискурса (“поздравляю Вас с праздником Великого Октября!”, “желаю здоровья, счастья и успехов в работе!”) и далее, переходя к неавторитетному жанру, пользовались случаем, чтобы поделиться новостями с друзьями и близкими. Главным результатом этих массовых дискурсивных Ритуалов, повторяющихся несколько раз в год, было формирование различных сообществ своих, не совпадающих с тем, как авторитетный Дискурс описывал “советское общество”. Рис. 9. Демонстрация по случаю 60-летия Октябрьской революции. Москва, Красная площадь, 7 ноября 1977 г. © РИА “Новости”/МИА “Россия сегодня” Рис. 10. Демонстрация в честь 60-летия пионерской организации. Москва, Красная площадь, 19 мая 1982 г. © РИА “Новости”/МИА “Россия сегодня” Рис. 11. Первомайская демонстрация. Москва, Красная площадь, 1987 г. © РИА “Новости”/МИА “Россия сегодня”   Язык газет и референтов ЦК   Осенью 1983 года Елена, студентка факультета журналистики (см. выше), проходила учебную практику — работала в многотиражной газете одной из ленинградских фабрик. Однажды редактор газеты, Владимир, дал Елене задание написать репортаж о производственных достижениях крупной овощной базы: ““Вот тебе бумага, садись, пиши умозаключение о состоянии дел в Приморской овощебазе”. Я сажусь, начинаю что-то выдумывать в лучших традициях Вальки В.”. (Елена имеет в виду своего одногруппника, который прекрасно умел выдумывать “факты из жизни”.) Главным критерием такого репортажа было то, что он должен был быть положительным и выдержанным в стандартной форме авторитетного языка таких текстов. Написать такой текст можно было, не посещая самой овощебазы, что было распространенной практикой{210}.[108] И Елена, и редактор газеты прекрасно понимали, что подобные хвалебные заметки не следует воспринимать слишком буквально. Поэтому они старались не тратить слишком много времени и сил на их подготовку. Однако, когда Елена села за стол набросать эту заметку, она вдруг заметила портрет Ленина, висевший на стене напротив, и остро ощутила неловкость ситуации. В 108 Подобным же образом редакторы советских газет часто сами сочиняли “письма читателей”, которые печатались в газетах. Об этой практике см.: Лосев 1978: 242; Humphrey 1989: 159. своем дневнике Елена записала 19 сентября 1983 года{211}: Поднимаю глаза и встречаю укоризненный взгляд Ленина со стены, и мне становится неловко. — Володя [обращение к редактору], я так не могу. Смотрит прямо в глаза. — Обернись, тебе и в затылок смотрят. Оборачиваюсь — из-под очков изучающе прокалывает меня глазками Андропов. Здесь Мы вновь сталкиваемся с образом “Ленина”, выступающего в роли господствующего означающего советского авторитетного Дискурса, который, в отличие от других означающих, было трудно свести к перформативному Смыслу (к чистому воспроизводству формы). Как Мы помним, связано это было с тем, что Смысл означающего “Ленин” был закреплен за пределами авторитетного Дискурса (см. выше и главу 2), следовательно, его нельзя было подвергнуть полному перформативному сдвигу, как это делалось с другими элементами авторитетного Дискурса. “Ленин” по-прежнему указывал на некую изначальную, буквальную моральную позицию, которая не превратилась ещё в “чистую проформу”. Это особое положение “Ленина” в структуре авторитетного Дискурса означало, что, если над другими символами можно было иронизировать с относительной легкостью, как это происходит здесь с Андроповым, или просто их не замечать, к “Ленину” относиться таким образом было сложнее, причем независимо от того, что человек думал о самих коммунистических лозунгах[109]. Ощущение неловкости, 109 Такое положение “Ленина” в структуре авторитетного Дискурса коренным смешанной с самоиронией, которые описывает Елена, было связано не столько с тем, что она писала фиктивную статью, сколько с тем, что это происходило под взглядом Ленина. В своем дневнике Елена продолжает: — Знаешь, у моей подруги вот так над столом портрет Высоцкого. В обнимку с гитарой и смотрит с такой ненавистью — как он это умеет. Я как сяду за стол сочинять какую-нибудь чушь, так не могу, убираю. Внимательный взгляд [редактора Володи]: — Она что — любит Высоцкого? — Да, пожалуй, так. — А ты? — Можно сказать, что люблю. После паузы [Володя]: — Я сейчас в партком, а тебе — вот. Включает магнитофон. <…> — Надоест — вырубишь. Вдруг мне и вправду НАДОЕСТ ВЫСОЦКИЙ?!! (выделено в оригинале) Когда Елена упомянула Высоцкого в разговоре с редактором, у обоих возникло ощущение принадлежности к своим[110]. Редактор тоже любил песни Высоцкого, и ему образом изменилось в конце перестройки, в 1989–1990 годах, см.: Юрчак 2007. 110 Как известно, Владимир Высоцкий, актер театра и кино, завоевавший массовую популярность в 1960–1980-х годах своими авторскими песнями, занимал тоже постоянно приходилось писать формальные тексты на авторитетном языке и участвовать в рутинных партийных собраниях. При этом, как и Елена, он не был настроен абсолютно цинично по отношению к Социализму или Ленину. Как и Елена, он отделял “чистую проформу” от “работы со Смыслом”, а чистый цинизм от моральных принципов. Именно благодаря этому Елена и редактор ощутили принадлежность к своим. Занимаясь написанием статьи, Елена, безусловно, принимала участие в процессе воспроизводства формы авторитетного Дискурса — она писала статью в этом жанре, для советской газеты, в кабинете редактора — члена КПСС, который собирался на партсобрание, напротив портрета Ленина и так далее. С другой стороны, разговор Елены с редактором и та музыка, которую оба любили, ярко иллюстрируют тезис о том, что воспроизводство Ритуалов и практик авторитетной формы могло приводить к возникновению новых, непредсказуемых Смыслов, форм существования и сообществ, Смысл которых не совпадал с буквальным Смыслом авторитетных высказываний, но и не обязательно находился в оппозиции к нему. Подобные взаимоотношения с авторитетным Дискурсом — не зажатые внутри бинарной схемы за/против, а в советской Культуре неоднозначное место. Партийное руководство было недовольно большинством песен Высоцкого, в которых ярко описывались отчуждение и абсурдность, присущие советской действительности. Его песни практически не звучали по радио или в государственных концертных залах, хотя всерьез они не запрещались, поскольку откровенно антисоветскими не являлись. Несколько песен Высоцкого, написанных для кинофильмов и театральных постановок, было выпущено на пластинках государственной фирмы звукозаписи “Мелодия”, но большинство песен не выпускалось и получило широчайшее хождение по стране в виде любительских звукозаписей на сотнях тысяч магнитофонных бобин. Эти песни были популярны во всех слоях советского общества — от интеллигенции до рабочих, от Диссидентов до государственных чиновников. гибкие, многогранные, динамично развивающиеся в зависимости от Контекста — существовали на всех уровнях идеологической иерархии. Даже в среде сотрудников ЦК, особенно молодых аналитиков и референтов (тех, кого сегодня называют консультантами и спичрайтерами), многие были поклонниками Высоцкого. В 1970-х годах Высоцкий не раз пел на частных квартирах сотрудников ЦК на Университетском проспекте в Москве, куда его приглашал Георгий Шахназаров, знавший Высоцкого лично{212}. Приглашали Высоцкого и другие сотрудники ЦК. Федор Бурлацкий, тоже бывший в 1960-х годах референтом ЦК, вспоминает, что Лев Делюсин, специалист по Китаю в Международном отделе ЦК, был хорошо знаком с театральным режиссером Юрием Любимовым, Булатом Окуджавой и Владимиром Высоцким. По его приглашению Высоцкий исполнял свои песни, включая “Охоту на волков”“{213}. Эта песня была прозрачной метафорой репрессивных сторон советской Системы и того, что ощущает человек, загнанный Системой в угол. В ней рассказывается о молодом волке, который пытается уйти от преследователей: “Рвусь из сил и из всех сухожилий, Но сегодня опять, как вчера, Обложили меня, обложили, Гонят весело на номера”. Позже Высоцкий описал эти вечера на квартирах ЦК в другой песне: “Меня к себе зовут большие люди, Чтоб я им пел “Охоту на волков”“{214}. Бурлацкий также вспоминал, что, когда группа молодых референтов Международного отдела ЦК, возглавляемого Юрием Андроповым, работала на подмосковной даче Бурлацкого над проектами партийных документов, они на полную громкость включали магнитофонные записи Высоцкого{215}.   Публики своих   Система позднего Социализма подвергалась постоянному процессу внутренней детерриториализации, мутируя в сторону новых множественных форм “нормальной жизни” и обогащаясь новыми Смыслами и возможностями, предвидеть и контролировать которые Государство не могло. В основе этого процесса лежала не прямая оппозиция Системе, а её постепенное творческое видоизменение субъектами, которые являлись её частью. Процесс детерриториализации приводил к возникновению внутри Системы новых типов Свободы, но не некой абстрактной изолированной Свободы, которая подразумевается в моралистической риторике больших нарративов — в которых мораль, правда и Ложь понимаются вне исторических Контекстов и без учета позиции говорящего от их имени, а другой, практической Свободы, выстроенной внутри конкретных исторических Контекстов и реально существующих отношений и одновременно ведущей к видоизменению этих Контекстов и отношений. Одним из важных незапланированных результатов этого процесса детерриториализации в позднесоветском обществе стало появление в нем особого вида социальности, которую Мы пока называли сообществами своих. В Контекстах, где доминировали идеологические институты и авторитетный язык, свои формировались не по единству социального происхождения или принадлежности к одному классу, а по принципу одинаковости восприятия авторитетного Дискурса. Поэтому своих можно определить как “публику” авторитетного Дискурса. Что такое “публика”? В недавней работе о “публике” как важном типе современной социальности Майкл Уорнер отмечает, что публикой является общность людей, организованная не по принципу единства социального, этнического, географического или иного пространства, а по принципу единой реакции на некоторый публичный Дискурс. Публика существует лишь “благодаря тому, что к ней обращаются”{216}. К публике относятся люди, которые воспринимают некоторое дискурсивное высказывание как высказывание, адресованное именно им. Публика является “результатом, ради которого печатаются книги, транслируются радиопередачи, создаются интернет-сайты, произносятся речи и формулируются мнения”{217}. Важными чертами публики являются её открытость (она может включать в себя как людей знакомых друг с другом, так и незнакомцев{218}) и её множественность — в любом обществе в любой период может существовать множество публик (publics). Всем этим Понятие публики отличается от Понятия публичного пространства. Хотя публики существуют благодаря государственным институтам, законодательству, формам гражданства (которые создают условия для распространения публичного Дискурса), они не до конца подконтрольны им и могут обладать некоторой независимостью по отношению к государственной власти{219}. Понятие публичного обращения, в ответ на которое, согласно Майклу Уорнеру, формируется публика, является развитием более узкого Понятия интерпелляции (interpellation), когда-то введенного Люисом Альтюссером (1971). Альтюссер отмечал, что в тот момент, когда человек осознает, что к нему обращается представитель государственной власти, например полицейский на улице — то есть в момент, когда человек оборачивается на некий условный оклик, — он становится субъектом этой власти (оказывается “интерпеллированным” в качестве субъекта). Как замечает Уорнер, Модель Альтюссера, ограниченная Контекстом изолированного обращения, направленного на отдельного индивидуума, не способна описать функционирование публичного Дискурса. В случае публичного обращения, даже когда Мы узнаем себя как его адресантов, Мы одновременно осознаем, что оно обращено также и “к бесконечному множеству других людей”, которых Мы можем не знать, а также что, “обращая на Нас внимание, оно делает это не на основании нашей конкретной, уникальной идентичности, а исключительно благодаря нашей причастности к [публичному] Дискурсу” вместе с этими другими людьми. Поэтому важным отличием публичного обращения (от альтюссеровского частного обращения), замечает Уорнер, является частичное несоответствие между теми, кто подразумевался в качестве адресантов обращения, и теми, кто в действительности является его адресантами{220}. Можно считать, что сообщества, которые Мы называем “публиками своих”, возникали именно в ответ на повсеместные и постоянные публичные обращения, которые делались на авторитетном Дискурсе Советского Государства — на вопрос, обращенный к присутствующим на комсомольских и других собраниях — кто за?, на призывы к трудящимся во время демонстраций (“да здравствует…!”), на лозунги, обращенные к прохожим с фасадов домов, на выступления партийного руководства с экранов телевизора и со страниц газет и на бесчисленное число других публичных обращений к советским гражданам, выдержанных в авторитетном жанре и наполнявших советскую жизнь. При этом важно повторить, что эти авторитетные обращения совсем не обязательно воспринимались их адресантами буквально — напротив, их буквальный Смысл был чаще всего не так важен. Однако советские люди, безусловно, с легкостью узнавали себя в качестве адресантов этих обращений. Они кричали “ура” в ответ на призывы во время демонстраций, голосовали утвердительно, услышав вопрос “кто за” на собраниях, и подолгу аплодировали после выступления партийных начальников, особенно не вникая в буквальный Смысл всех этих обращений. При каждом повторении эти обращения подвергались перформативному сдвигу, когда их застывшая ритуальная форма воспроизводилась, а Смысл изменялся непредсказуемым образом. Именно поэтому советские публики своих, которые формировались в ответ на обращения на авторитетном языке, отличались от “молодых строителей коммунизма” или “народа” из стандартной фразы “народ и партия едины”, которые, согласно буквальному Смыслу авторитетных высказываний, якобы формировались в Советском Союзе. Так проявлялось несоответствие между теми, кто подразумевался в качестве адресантов обращения, и теми, кто в действительности являлся ими. Реальные адресанты, реальные публики своих были несколько “сдвинуты” или “детерриториализованы” по отношению к заявленным общностям советских людей. Вспомним Леонида, комсомольского секретаря научной библиотеки, который выделялся среди своих сверстников манерой всегда изъясняться партийным языком активиста. Когда на комсомольских собраниях Леонид делал различные заявления в авторитетном жанре, большинство его сверстников прекрасно понимало, что они адресованы именно им. Когда Леонид предлагал голосовать, они отвечали утвердительным поднятием рук. Когда он заканчивал выступление, они отвечали апплодисментами. Мы знаем также, что большинство сидящих в аудитории комсомольцев не воспринимало слова Леонида буквально. Их утвердительная реакция была не выражением согласия с буквальным Смыслом заявлений Леонида, а подтверждением того, что они понимают необходимость участвовать в чисто формальном воспроизводстве этого Ритуала. Более того, именно такое перформативное обращение воспринималось большинством сидящих в зале как обращение, адресованное непосредственно им. Именно на него они реагировали. Именно оно приводило к созданию публики своих. Следует отметить также, что публика своих отличалась и от “контрпублики”, которую Нэнси Фрейзер определила в западном Контексте как “параллельную дискурсивную сферу, в которой члены подчиненных общественных групп создают и пускают в оборот контрдискурсы и формулируют оппозиционные Смыслы своей идентичности, интересов и потребностей”{221}. Очевидно, что в отличие от таких контрпублик публики своих самоорганизовывались не посредством оппозиционного Дискурса, не создавая контрдискурсы, обращенные к своим членам (это делали сообщества Диссидентов и активно читающих диссидентскую литературу граждан, которые действительно можно рассматривать как “контрпублики”), а посредством самого авторитетного обращения — с одной лишь разницей, что это авторитетное обращение интерпретировалось ими не буквально, а на перформативном уровне. Открытая оппозиция советской Системе и авторитетному Дискурсу (то есть создание контрдискурса) в публиках своих избегалась. Эти публики были не контрпубликами, а детерриториализоваными публиками — смещенными по отношению и к авторитетному Дискурсу активистов, к контрдискурсу Диссидентов. Вообще Понятие публичности в советском Контексте постоянно подвергалось процессу детерриториализации, в результате которого имеет Смысл говорить не о советской “публичной сфере”, которую якобы можно противопоставить “приватной сфере”, а об огромном множестве детерриториализованных публик своих, к которым относились советские граждане[111]. Отметим, что эти публики своих могли иметь разные наименования, принимать различные формы и достигать разного размера, от маленьких групп друзей и знакомых до достаточно больших коллективов знакомых и малознакомых коллег, до огромных толп незнакомых друг с другом людей, к которым авторитетный Дискурс обращался одновременно (с экрана телевизора или во время многотысячной демонстрации). Они формировались в комитетах Комсомола, инженерных лабораториях, студенческих потоках, школьных классах, музыкальных кружках, туристических походах, всевозможных компаниях, а также во время массовых шествий, одновременного просмотра телепередач и просто нахождения в пространстве советского города, где к случайному прохожему обращались ло111 Олег Вите (1996) пишет, что с конца 1950-х годов советская повседневность начала разделяться на две публичные сферы — публичную и nfueamuo-публичную. Первая регулировалась писаными законами и правилами власти, а вторая — неписаными культурными устоями и соглашениями. В этой Модели отрицается наличие в советской повседневности некой единой публичной сферы. Однако проблема такого подхода в том, что в позднесоветском обществе существовало множество публик, природа которых не определялась принципами публичности или приватно-публичности, они могли одновременно пересекать обе эти “публичные сферы”. Как Мы видели на примерах в этой главе, комсомольцы формировались как некое сообщество посредством своего участия в постоянном воспроизводстве формы и изменении Смысла идеологических мероприятий Комсомола. То есть их практики регулировались одновременно писаными законами и неписаными соглашениями, если пользоваться терминологией Вите. Эта общность комсомольцев была одновременно частью публичной и приватно-публичной сфер — точнее, само Понятие “сфера” здесь неуместно. Эти люди относились к одной из множества советских публик, отличающихся от авторитетного Понятия “советского народа” (о развитии и изменении советской публичности в постсоветский период см.: Yurchak 2001). зунги и призывы на фасадах домов. Самой большой публикой своих был “советский народ”, явно отличавшийся от того многомиллионного “строителя коммунизма”, которым его называл авторитетный Дискурс. Некоторые из публик своих Мы рассмотрим подробнее в последующих главах.   * * *   В заключение этой главы отметим, что людей, с которыми Мы в ней столкнулись, безусловно, нельзя рассматривать как некий “репрезентативный срез” советской молодежи или даже только комсомольцев того времени. Существовали молодые люди, которые верили в партию больше наших персонажей. Были и те, кто пошел в Комсомол из чисто карьерных соображений, без всякой нравственной приверженности определенным ценностям. Особенно много было тех, кто оказался в Комсомоле стихийно, попросту достигнув определенного возраста и не имея к этой организации ни слишком большого интереса, ни слишком сильной неприязни. Однако, как уже отмечалось в главе 1, в нашу задачу не входит составить репрезентативный портрет возможных субъектных типов и отношений позднего советского периода. Вместо этого Мы хотим вскрыть некоторые внутренние парадоксы советской Системы, которые были неотъемлемой частью её структуры и способствовали её постепенным внутренним изменениям. Опыт представленных здесь комсоргов, секретарей, рядовых членов Комсомола и других людей проливает свет на парадоксальные черты советской Системы. Отношение этих людей к Системе невозможно свести ни к её поддержке, ни к сопротивлению ей. Его нельзя описать как бинарное противостояние между Нами (обычными людьми) и ими (партией, властью). Это взаимоотношение людей и Системы включало в себя парадоксальное сосуществование противоречивых идей и чувств — от приверженности определенным моральным ценностям Социализма до отвержения конкретной коммунистической риторики, от веры в важность личного участия в “работе со Смыслом” до ощущения безысходности от постоянной рутины и формализма. Именно в результате этой совокупности противоречивых идей и взаимоотношений формировался субъект позднего Социализма, публики своих советских людей и способы “нормального” существования в советской Системе. Последние не сводились ни к закостенелым идеологическим формулировкам, ни к полному отрицанию коммунизма, ни к позиции “активиста”, ни к позиции “Диссидента”. Какими бы парадоксальными сегодня ни казались подобные способы существования, для многих в те годы именно они были Нормой.   Оглавление   www.pseudology.org