Корней Иванович Чуковский Высокое искусство Глава первая. Словарные ошибки Это было в тридцатых годах В Академии наук издавали юбилейную книгу о Горьком. Один из членов ученой редакции позвонил мне по телефону и спросил, не знаю ли я английского писателя Орчарда. – Орчарда? – Да. Черри Орчарда Я засмеялся прямо в телефон и объяснил, что Черри Орчард не английский писатель, а "Вишневый сад" Антона Чехова, ибо "черри" – по-английски вишня, а "орчард" – по-английски сад. Мне заявили, что я ошибаюсь, и прислали ворох московских газет за 25 сентября 1932 года, где приведена телеграмма Бернарда Шоу к Горькому. В этой телеграмме, насколько я мог догадаться, Бернард Шоу хвалит горьковские пьесы за то, что в них нет таких безвольных и вялых героев, какие выведены в чеховском "Вишневом саде", а сотрудник ТАСС, переводя впопыхах, сделал из заглавия чеховской пьесы мифического гражданина Британской империи, буржуазного писателя мистера Черри Орчарда, которому и выразил свое порицание за то, что его персонажи не похожи на горьковских[5]. В переводческой практике подобные превращения – дело обычное. У Михаила Фромана есть такой Перевод одного стихотворения Киплинга: Словно в зареве пожара Я увидел на заре, Как прошла богиня Тара, Вся сияя, по горе, – хотя Тара – отнюдь не богиня и даже не женщина, а всего лишь гора Тара Дэви – одна из гималайских вершин[6]. Таких ляпсусов можно привести очень много.   Вот один – наиболее разительный Превосходный Переводчик Валентин Сметанич (Стенич), переводя с немецкого французский роман Шарля-Луи Филиппа, изобразил в Переводе, как юная внучка, посылая из Парижа деньги своему старому дедушке, живущему в деревенской глуши, дает ему такой невероятный совет: – Сходи на эти деньги к девочкам, чтобы не утруждать бабушку Эта фраза предопределила дальнейшее отношение Переводчика к героине. Он решил, что жизнь в Париже развратила её, и всем её дальнейшим поступкам придал оттенок цинизма. Каково же было удивление Переводчика, когда через несколько лет он познакомился с подлинником и увидел, что внучка, посылая деньги дедушке, отнюдь не предлагала ему истратить эти деньги на распутство, а просто советовала взять служанку, чтобы бабушке было легче справляться с домашней работой. Ещё печальнее ошибка М.К. Лемке, редактировавшего Собрание сочинений А.И. Герцена. Перелистывая это издание, я обнаружил престранную вещь: оказывается, Герцен так нежно любил Огарева, что посылал ему по почте куски своего собственного мяса. Лемке дает такой Перевод одной его записки к Огареву: "Возьми мою междуфилейную часть о Мазаде. Я её пришлю на днях"[7]. К счастью, это дружеское членовредительство – миф, так как в подлиннике сказано ясно: "Возьми мою газетную статейку (entrefilet) о Мазаде…" Конечно, к этим чисто словарным ошибкам мы должны относиться с величайшей строгостью, ибо неисчислимы бедствия, которые порой может принести переводимому автору неверная интерпретация одного-единственного иноязычного слова. Если бы нужен был наиболее наглядный пример, я процитировал бы стихотворение негритянского поэта Л. Хьюза в Переводе опытного литератора Михаила Зенкевича. Стихотворение озаглавлено "Черная Мария", и в нём, судя по Переводу, рассказывается, какой страстной любовью пылает некий негр к чернокожей красавице, которая отвергла его: В Черной Марии Сияние дня Не для меня. Воображаю, как был огорчен Переводчик, когда обнаружилось, что Черная Мария – не женщина, а… тюремный автомобиль для перевозки арестованных, и что на самом-то деле негр не очень пламенно стремился в объятья к этой ненавистной "Марии". Стихи следовало перевести вот такими словами: "Черная Мария" За окном видна, "Черная Мария" Встала у окна. Не за мной, надеюсь, В этот раз она? (Перевод В. Британишского)[8] Верно сказал Лев Гинзбург: "От одного слова зависит подчас не только судьба Перевода, но и творческая судьба самого Переводчика"[9]. В одном из произведений Павла Тычины украинский пан, рассердившись на слугу, закричал: – Гоните его! Гоните его прочь! По-украински гоните – женить. Не подозревая об этом, Переводчик подумал, что дело идет о свадьбе, и написал в Переводе: – Женить его! женить![10] И ещё пример из той же области. Михаил Светлов, переводя стихотворение украинского поэта Сосюры, приписал Сосюре такую строку: По розам звенел трамвай. Прочтя этот загадочный стих, читатель был вправе подумать, что Сосюра – мистик-символист, сближающий явления обыденщины с какими-то небесными розами, может быть, с голубыми розами немецких романтиков, может быть, с блоковской розой из трагедии "Роза и крест", может быть, со Святой Розой средневекового рыцарства: Lumen coeli, sancta rosa! Прочтя у Сосюры в Переводе Михаила Светлова об этом трамвае, звенящем по розам, мы могли бы без дальних околичностей причислить Сосюру к эпигонам брюсовской или блоковской школы. И все произошло оттого, что Переводчик не знал, что "pir" по-украински угол, и принял его за розу! В подлиннике сказано просто: На углу звенел трамвай (На розi дзвенiв трамвай). Одной этой словарной ошибкой Михаил Светлов дал читателю неверное представление о творческой физиономии Сосюры. Но значит ли это, что он плохой Переводчик? Нисколько. Он подлинный поэт, и его ошибка – случайность. Все же хотелось бы, чтобы в нашей переводческой практике такие случайности не случались совсем. Хуже всего то, что иные ошибки повторяются снова и снова, из рода в род, из эпохи в эпоху. Читаю, например, в "Саге о Форсайтах" про молодого Майкла Монта, который везет в челноке через реку юную красавицу Флер. Юноша увлечен разговором. И вдруг: "Монт, – говорится в романе, – поймал небольшого краба и сказал вместо ответа: – Вот был (!) гадина"[11]. Все это, не правда ли, странно. Какой же влюбленный молодой человек станет во время пылкого разговора с любимой заниматься охотой на крабов, которые, кстати сказать, не водятся в тех местах. А если уж ему каким-то чудом удалось овладеть этой редкой добычей, зачем он зовет её гадиной, и притом не настоящей, а бывшей: – Вот был гадина! Разгадка этой странности – в подлиннике. "Поймать краба" у англичан означает сделать неловкое движение веслом, глубоко завязить его в воде. Значит, разговаривая с девушкой, Монт и не думал ловить в это время каких бы то ни было раков, а просто от душевного волнения не справился как следует с греблей. Я не упоминал бы об этой ошибке, если бы она не повторялась так часто, переходя из поколения в поколение. Когда-то на неё наткнулся Фридрих Энгельс. Произошло это при таких обстоятельствах: один из английских спортсменов, пересекая вместе с другими гребцами Ла-Манш, сделал то самое движение веслом, которое у англичан называется "поймать краба". О его спортивной неудаче поведала читателям английская пресса, а лондонский корреспондент очень крупной немецкой газеты перевел это сообщение так: "Краб зацепился за весло одного из гребцов". Забавная эта ошибка попалась на глаза Фридриху Энгельсу в 1885 году, и он высмеял невежду Переводчика[12]. Но даже это, как мы только что видели, не образумило переводчицу "Саги". Через пятьдесят лет как ни в чем не бывало она возобновила все ту же охоту за крабами. "Крабы" бывают всякие: одни мелкие, другие покрупнее. В Литературе сохранилось немало смешных анекдотов о ляпсусах тех горе-Переводчиков, которые то и дело попадают впросак из-за неполного, однобокого знания лексики чужого языка. В романе "Чернокнижников" А.В. Дружинина кто-то переводит русскую фразу: "Кабинет его квартиры сыр" – при помощи такой французской ахинеи: "Mon logement est tres fromage"[13]. H.С. Лесков в романе "На ножах" сообщает, что одна из его героинь перевела выражение: "Canonise par le Pape" (то есть "причислен папой к лику святых"): "Расстрелян папой"[14]. Недавно в одном лондонском журнале был высмеян некий невероятный невежда, который, прочтя французское восклицание "a bas la tyrannie!" ("долой тиранию!"), понял его так: "чулок – это тиранство"[15]. М.И. Пыляев в своей известной книге о замечательных чудаках рассказывает, что один из этих чудаков, желая сказать: "Ваша лошадь в мыле", говорил: "Votre cheval est dans le savon!"[16] Такими замечательными "чудаками" являются Переводчики, не знающие фразеологизмов того языка, с которого они переводят. Многие из них усвоили иностранный язык только по словарю, вследствие чего им неизвестны самые распространенные идиомы. Они не догадываются, что "god bless my soul" – не всегда означает: "боже, благослови мою душу!", а часто совсем наоборот: "черт побери!" и что "сослать в Ковентри" на самом-то деле имеет значение подвергнуть остракизму, бойкотировать. Но, конечно, всех этих Переводчиков превзошла американка мисс Мэриан Фелл, которая лет через десять после смерти Чехова опубликовала в США его произведения в своем Переводе. Там она сторицей отомстила своим русским коллегам за все их ошибки и промахи. Поэт Батюшков упоминаемый Чеховым, стал у неё православным попом (она смешала "Батюшков" и "батюшка"), генерал Жомини превращен в Германию (она смешала Jomini и Germany), а Добролюбов превратился в святого "добролюбца" Франциска Ассизского![17] Гоголь оказался у неё баснописцем, собака Каштанка – каштановым деревом (The Chestnut Tree). И там, где у Чехова сказано "гной", она перевела "гений". В "Иванове" граф Шабельский говорит, что он истратил на свое лечение тысяч двадцать рублей. Она перевела: – Я ухаживал в своей жизни за несколькими тысячами больных. И весь образ графа Шабельского от этой одной строки мгновенно разлетелся вдребезги. У Чехова сказано: "Тебя, брат, заела среда". Она перевела: "Ты встал в этот день (должно быть, в среду) не той ногой с кровати". Такими ляпсусами буквально кишат страницы Переводов мисс Фелл. Они в достаточной мере исказили её Перевод. Но представьте себе на минуту, что она, устыдившись, начисто устранила все свои ошибки и промахи, что "батюшка" стал у неё, как и сказано у Чехова, Батюшковым, "каштановое дерево" – Каштанкой, "святой Франциск" – Добролюбовым, – словом, что её Перевод стал безупречным подстрочником, – все же он решительно никуда не годился бы, потому что в нём так и осталось бы без Перевода самое важное качество подлинника, его главная суть, его стиль, без которого Чехов – не Чехов. В том-то и дело, что, как бы ни были порой губительны отдельные словарные ошибки, даже они далеко не всегда наносят Переводу такую тяжелую травму, какую наносит ему искажение стиля. И кто же решится сказать, что Переводчики, ошибки которых я сейчас приводил, – и Михаил Светлов, и Стенич (Сметанич), и Фроман – плохие Переводчики и что работа их безнадежно плоха? Это было бы большим заблуждением, так как художественные Переводы нельзя измерять такими случайными промахами, какие были допущены ими и нисколько не типичны для них. Каковы бы ни были подобные промахи, Перевод может считаться отличным, заслуживающим всяких похвал, если в нём передано самое главное: художественная индивидуальность переводимого автора во всем своеобразии его стиля. Конечно, я не говорю о деловых Переводах, преследующих чисто информационные цели. Там самое важное – словарная точность. А в Переводе художественном отдельные несоответствия слов, хотя и приводят порой к чудовищному искажению текста, чаще всего играют третьестепенную роль, и те критики, которые пытаются дискредитировать в глазах непосвященных читателей тот или иной Перевод при помощи указаний на случайные, мелкие и легко устранимые промахи, пользуются такой демагогией исключительно для дезориентации читательских вкусов. Я не собираюсь выступать в защиту переводческих "крабов"; я думаю, что с ними надлежит неослабно бороться, но главное бедствие все же не в них. Чтобы вполне уяснить себе, в чем же заключается главное бедствие, попытаемся снова всмотреться в Переводы мисс Мэриан Фелл. Конечно, отвратительно, что она путает годы, числа, деньги, имена и превращает людей в государства. Но куда отвратительнее тот пресный, бесцветный и скаредный стиль, который она навязывает произведениям Чехова, вытравляя из чеховских книг – систематически, страница за страницей – каждую образную, колоритную фразу, каждую живую интонацию. "Будь я подлец и анафема, если я сяду ещё когда-нибудь играть с этою севрюгой", "Я такой же мерзавец и свинья в ермолке, как и все. Моветон и старый башмак", "Жох мужчина! Пройда!" – все такие полнокровные речения она искореняет всемерно и заменяет их плоской, худосочной банальщиной. Если у Чехова, например, один персонаж говорит: "Сижу и каждую минуту околеванца жду!" – у переводчицы этот человек канителит: "Я должен сидеть здесь, готовый каждую минуту к тому, что смерть постучится в мою дверь". Её идеал – анемичная гладкопись, не имеющая ни цвета, ни запаха, ни каких бы то ни было индивидуальных примет. Если у Чехова, например, сказано: "Но маменька такая редька", мисс Фелл поправит его: "Но мать так скупа". Если кто-нибудь иронически скажет: "Помещики тоже, черт подери, землевладельцы!" – она переведет тем же стилем дрянного самоучителя: "Неужели вы думаете, что вследствие вашего обладания усадьбой вы можете распоряжаться целым миром?" В результате такой расправы с произведениями Чехова в них стерлись все интонации, все краски, все речевые характеристики каждого из его персонажей, и Медведенко стал похож на Треплева, Львов – на Шабельского, Марфа Бабакина – на Нину Заречную. Согласитесь, что от этой замены энергичного, выразительного, многоцветного стиля серой и тусклой гладкописью чеховские произведения терпят более тяжелый урон, чем от всех многочисленных словарных ошибок, которыми изобилуют Переводы мисс Фелл. То были только раны, порою царапины, очень легко излечимые.   А здесь – злодейское убийство, уголовщина: полное уничтожение творческой личности Чехова, которая раскрывается нам в его сложном, могучем и динамическом стиле, – и подмена его как художника каким-то туповатым и сонным субъектом, который как будто во сне бормочет какие-то нудные фразы. Оглавление   www.pseudology.org