Игорь Семёнович Кон Полвека назад Памяти супругов Люблинских Страшно подумать, но я познакомился с Владимиром Сергеевичем Люблинским более 50 лет тому назад, в 1946 г. Мне было 18 лет, я учился на III или IV курсе истфака Герценовского пединститута, писал работу об общественно-политических взглядах Джона Мильтона, которая в дальнейшем стала моей первой кандидатской диссертацией, и проводил целые дни в Публичной библиотеке. Каталоги ГПБ никогда не отличались единообразием, поэтому старые книги приходилось искать в разных отделах. Услышав, что в ГПБ хранится библиотека Вольтера, я подумал, что надо бы заглянуть и туда: вдруг там найдется что-то интересное, например, пометки Вольтера на книгах моего героя? В кабинете Фауста навстречу мне поднялся среднего возраста симпатичный, подвижный человек в очках и любезно спросил, что меня интересует. Услышав, зачем я пришел, В. С. улыбнулся и сказал, что такой метод поиска книг несколько провинциален, но в конце концов, почему бы и нет? В. С. показал мне библиотеку Вольтера, познакомил с ее хранителями Львом Семеновичем Гордоном и Натальей Васильевной Варбанец и пригласил к ним заходить, что я и стал охотно делать. Через некоторое время он представил меня Александре Дмитриевне, работы которой мне были известны. Так началось наше знакомство, которое со временем, несмотря на большую разницу в возрасте, переросло в прочную дружбу. Общих профессиональных интересов в узком смысле этого слова у нас не было. Когда я окончил институт, В. С. приглашал меня поступить к нему в аспирантуру по истории книги, но я предпочел остаться на своей кафедре. Однако Люблинским нравилась моя мальчишеская одержимость книгами и наукой, а мне было интересно говорить с ними обо всем. Я часто бывал в их гостеприимном доме, тем более, что много лет мы жили по соседству. Это были удивительные, но довольно разные люди. В. С. казался более мягким человеком, чем А. Д., но оба они поражали меня своей эрудицией. Это были самые образованные и интеллигентные люди из всех, кого я знал. Иногда это даже вызывало у меня чувство неполноценности, сознание того, что я никогда не стану столь же образованным. Но когда А. Д. рассказывала о своих учителях, особенно об О. А. Добиаш-Рождественской, я улавливал в ее рассказе сходные нотки, и это меня утешало. Со временем я понял, что люди разных поколений различаются не столько объемом своей эрудиции, сколько ее содержанием: необходимые новые знания вытесняют часть старых, которые отчасти утрачивают свое былое значение и становятся достоянием только специалистов. Но чувство почтения к учителям от этого не уменьшается. Это было трудное время. В конце 40-х и начале 50-х гг. В. С. травили в Публичной библиотеке, а у А. Д. были крупные неприятности в Университете в связи с ее критическим отношением к книге Б. Ф. Поршнева. Однако они относились к этим вещам спокойно и даже с юмором, воспринимая как часть общей отвратительной атмосферы. Насколько я помню, они были единственными из моих знакомых, которых смерть Сталина не огорчила, они ждали, что после этого станет легче. Более молодые люди, хотя среди моих знакомых не было никого, кто не понимал бы репрессивного характера режима, смотрели на вещи более мрачно. Особенно пригодились мне знания Люблинских, когда я начал заниматься историографией и философией истории. В. С. и А. Д. живо интересовались этими сюжетами, и мы много говорили на эти темы. В 1954 г. мы даже написали с А. Д. совместную статью о Марке Блоке, в которой впервые за долгие годы в Советском Союзе были сказаны добрые слова о «буржуазном историке». Но главным в этих отношениях была для меня человеческая сторона. В доме Люблинских можно было говорить обо всем, тебя внимательно выслушивали и тактично поправляли. Как-то раз в аспирантские годы я сказал, что одна плохая опубликованная статья лучше трех хороших в портфеле. А. Д. и В. С. не стали осуждать мой мальчишеский карьеризм, но сказали, что это неправильно по существу. Плохая, недобросовестная работа легко становится привычкой, от которой человек уже не может избавиться. Поэтому хорошо работать надо не столько ради результата, сколько ради собственного интеллектуального и морального самосохранения. Этот совет я запомнил на всю жизнь и передавал его студентам. Исключительно внимательно и доброжелательно Люблинские относились к молодым людям. А. Д. всегда любовно рассказывала о своих учениках и ученицах, заботилась об их судьбах. Однажды А. Д. показала мне письмо своей ученицы, преподававшей не то в Витебске, не то в Харькове. Та писала, что не знает, что ей делать с талантливым студентом-второкурсником, который уже перерос уровень провинциального вуза и в придачу вызывает к себе опасную неприязнь слишком острым и непочтительным языком, и просила А. Д. прочитать его работы о Данте и Макиавелли. А. Д. предложила мне прочитать эти рукописи, и мне они тоже показались талантливыми. Вскоре их автор, Леня Баткин, приехал на несколько дней в Ленинград, и А. Д. нас познакомила. Насколько я знаю, она и в дальнейшем помогала ему, чем могла, хотя стили их научного мышления были очень разными. Позже Л.М Баткин стал выдающимся ученым, а в период перестройки - и общественным деятелем До последних дней В. С. и А. Д. сохраняли свежесть восприятия жизни, у них не было ни тени консерватизма. Оказавшись во Франции во время студенческой революции 1968 г., А. Д. была целиком на стороне студентов, не правительства. Мы даже слегка поспорили об этом. К сожалению, смерть А. Д. была, возможно, ускорена недоброжелательным отношением администрации Ленинградского отделения Института истории. Получив возможность ездить за границу только в конце жизни, А. Д. этим, естественно, очень дорожила. Но когда она в последний раз ехала по частному приглашению (за казенный счет ездили другие, не столь ученые, люди) в Англию, администрация ЛОИИ под разными предлогами (возраст, плохое здоровье, хотя А. Д. за 2 года перед этим ни разу не бюллетенила) отказывала ей в характеристике, без которой нельзя было получить разрешение на выезд. Когда же А. Д. Категорически потребовала ( благоразумные люди этого никогда не делали, чтобы не восстановить против себя всю партийно-кагебешную систему, - вы могли просить, но не жаловаться) выдать ей какую угодно характеристику, ей выдали абсолютно положительный текст, заканчивавшийся словами, что к поездке ее не рекомендуют ввиду преклонного возраста. В ОВИРе очень удивились такой беспрецедентной бумаге, но сказали, что здоровье путешественника их не касается, и выдали А. Д. заграничный паспорт. Это доказывает, что дирекция ЛОИИ действовала в данном случае не по подсказке КГБ, а в порядке собственной самодеятельности, так же, как в Москве руководство Института истории до перестройки никуда не выпускало А. Я. Гуревича. Эта оскорбительная волокита стоила А. Д. много нервов. Когда перед самым вылетом, уже после таможенного контроля, у нее вдруг неожиданно забрали «на проверку» паспорт, который через полчаса вернули (позже она «вычислила», что дело было в плохой фотографии), А. Д. подумала, что еe таки достали, и в самолете у нее произошел сердечный приступ, от которого она в Англии с трудом оправилась. По возвращении она рассказывала об этом с горьким юмором. Если бы Люблинские дожили до наших дней, они были бы рады, что хотя бы от подобной «заботы» о себе ученые избавились. Материальные тяготы значили для них гораздо меньше, чем свобода и чувство собственного достоинства. Заметки на полях и по поводу   www.pseudology.org