Сморжевских-Смирнова, Мария Перенесение мощей Александра  Невского: "водный путь" в имперском церемониале Гипертекстовая версия Перенесение Мощей св. Александра  Невского из Владимира в Санкт-Петербург стало одним из важных этапов Идеологического строительства начала 1720-х гг. Церемония перенесения была тщательно продумана, предусматривала личное участие монарха и отличалась особой торжественностью. По распоряжению Петра I все детали перенесения фиксировались в специальном документе: с самого начала пути сопровождающим процессию лицам предписывалось вести "обстоятельный юрнал" и обо всех подробностях шествия рапортовать в Синод[1]. Вместе с тем, "юрнал" являлся только хроникой перенесения, и многие элементы Церемониала, разработанные лично Петром, в этом письменном свидетельстве никак прокомментированы не были. Почти не изученными остались они и в исследованиях, посвященных эпохе Петра I и истории Санкт-Петербурга: на основании "юрнала" авторы рассказывают историю перенесения, обращают внимание на отдельные детали Церемониала и указывают, что перенесение Мощей св. князя стало одним из центральных событий в жизни новой Империи и столицы. Настоящая статья — попытка интерпретировать Церемонию перенесения как Идеологическое Единство   29 мая 1723 года Петр I, посещая в Санкт-Петербурге Александро-Невскую лавру, оставляет устное распоряжение о перенесении Мощей св. князя из города Владимира в новую столицу [ПСЗРИ: VII, № 4241][2]. Через несколько дней, согласно воле монарха, Сенатом был составлен письменный указ, в котором подробно разъяснялось, как следует достойно и "без всякого умедления" "то перенесение <...> действом производить" [Там же].   К концу месяца последовало и специальное постановление Синода — по сути, детальный план предстоящего перенесения. В основу этого плана была положена Церемония перенесения Мощей митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в Москву, имевшая место во времена царя Алексея Михайловича: "оные Мощи из Владимирскаго Рождествена монастыря в Санкт-Питербурх, в Александроневский монастырь, перенести, по примеру учиненнаго в <...> 7160-м году из Соловецкого монастыря в Москву святых Филиппа митрополита Мощей перенесения <...>" [Постановления Синода: III, № 1065]. Отличительной чертой предстоящего Церемониала должна была стать особая роскошь в оформлении Раки: вместо простой Лектики, на которой традиционно переносили Раку с Мощами, был построен дорого оформленный Ковчег с балдахином из бархата и золота, а над крышкой Ковчега была установлена княжеская шапка "малинового бархата, накрест обложенная золотым позументом и опушенная горностаем с серебряным вызолоченным крестом" [Рункевич: 215]   Приготовления по убранству Ковчега были закончены к 11 августа, и в тот же день началась Церемония перенесения Мощей. И хотя дополнительным постановлением Синода предписывалось "в пути иметь усердное поспешание" [Постановления Синода: III, № 1072], чтобы к 20-му или, в крайнем случае, к 25-му августа, принести Мощи к Санкт-Петербургу, шествие растянулось до конца октября, когда, наконец, Ковчег с Мощами был доставлен в Шлиссельбург. Требование "усердного поспешания", исполнения которого настойчиво добивался Синод, не было случайным: по замыслу Петра I, Мощи св. Александра  Невского, небесного покровителя новой столицы, должны были прибыть в Санкт-Петербург именно 30 августа, в памятный день заключения Ништадтского мира и торжества всей Империи[3]. О том, насколько значимым для Императора было сближение этих событий в одной дате, свидетельствует и тот факт, что "запоздавшие" к назначенному дню Мощи св. князя были оставлены в Благовещенской соборной церкви Шлиссельбурга до 30 августа следующего, 1724 года. Специальным же Указом Синода от 2 сентября 1724 г. (через несколько дней после состоявшегося перенесения) предписывалось отмечать день памяти св. Александра  Невского не 23 ноября, а 30 августа [Там же: IV, № 1347]. По-видимому, еще в 1723 г. Петром был подготовлен отдельный Церемониал, предполагавший личное участие Императора в заключительном этапе перенесения. За время пребывания Мощей св. князя в Шлиссельбурге в детали этого Церемониала Петр внёс ряд изменений, коснувшихся оформления Раки и изображения святого. Так, указ от 15 июня 1724 г. предписывал святого князя Александра  Невского "в монашеской персоне никому отнюдь не писать, <…> а писать тот Образ во одеждах великокняжеских" [Там же: № 1318]. Прежний Образ святого заменили новым, где князь Александр изображен был уже в княжеской одежде, без серебряного венца, оплечий и без Образа Св. Троицы над головой. Тяжелый Ковчег, который с места поднимали 92 человека, а нести могли не менее 150-ти человек, заменен в итоге на более легкую конструкцию (вместо Ковчега сделана арматура, только по форме напоминающая Ковчег, куда и установили Раку); подновлен балдахин, а сама Рака обита парчою, "взятою с дорогих риз Шлиссельбургской церкви" [Рункевич: 217–222]. Торжественная встреча святых Мощей в Санкт-Петербурге проходила по "водному пути" 30 августа 1724 г. Согласно подготовленному Церемониалу, ранним утром Невский флот в полном составе направился к Шлиссельбургу. В составе флотилии был и "дедушка русского флота" — ботик Петра. Сам Император прибыл на галере к устью Ижоры, где, по Преданию, была одержана Победа Александра  Невского над шведами. Здесь Ковчег с Мощами был перенесен на галеру Петра, и Император встал у руля, повелев сановникам, сопровождавшим его, взяться за весла [Там же: 222]. Так на галере, управляемой лично Петром, "при пушечных салютах и колокольном звоне" святые Мощи были доставлены в Александро-Невский монастырь, в новую церковь св. Александра Невского, освященную в этот же день [Рункевич: 217–222]. "Комментарием" к Церемонии перенесения стали произведения Гавриила Бужинского, который в 1723 г. написал Проповедь на день памяти св. князя Александра, а в 1725 г. (уже после смерти Петра I) закончил составление службы, заказанной Петром в 1724 г.: "На Ништадский мир и перенесение Мощей св. Александра  Невского"[4]. Проповедь Бужинского 1723 г. "В день празднования св. Александра  Невскаго и вместе с тем освящения в его монастыре церкви во имя Благовещения Пресвятой Девы Марии"[5] являлась "программным" Текстом, где была представлена концепция перенесения.   В настоящей статье мы рассмотрим именно это сочинение Проповедь открывается эпиграфом, взятым из Евангелия от Иоанна: "кто любит Мя, слово Мое соблюдет, и Отец Мой возлюбит его, и к нему приидеве и обитель у него сотвориве". Слова <…> Спасителя, у святого Иоанна <…> в главе 14 написанные" [Гавриил: 512] Отметим, что уже в этих словах звучит намек на особую сторону святости Александра: он не ушёл от мира как монах (не был в обители при жизни), но служил миру как князь, и именно за это служение Господь прославил его как святого. Новоустроенная лавра — это та самая обитель, которую, по словам Евангелия, Господь "сотворяет" для Александра. Здесь важно, что обитель "приходит" к месту Победы князя (а не захоронения), сюда же возвращается св. князь. Т.е. место Победы становится сакральным центром, к которому приходят и обитель, и святой. Далее, обращаясь к Священному Писанию, проповедник рассуждает о самой величественной форме божественной любви, когда Бог обещает "жительствовати" в люд Невского, "хранящих словеса Его", и о проявлении этой любви на конкретном человеке — Александре Невском. Великий князь, — разъясняет Бужинский, — сподобился стать "престолом Бога живого", потому что не только в душе имел "благодати знамение", но и показывал действие этой благодати, т.е. "Бога жительствующего" в своих делах [Там же: 515]. А поскольку Бог пребывает в трех Ипостасях, — выстраивает Бужинский следующий тезис, — то и в действиях св. Александра  Невского следует усматривать действия каждой из Ипостасей Святой Троицы. Тема Божественной Троицы является в Проповеди ключевой, поскольку коррелирует с местом, куда переносят Мощи св. князя: монастырь Живоначальной Троицы и Святого благоверного великого князя Александра  Невского. К описанию Святой Троицы Бужинский подходит через аллегорические Образы, хорошо известные по книгам Священного Писания и трудам отцов Церкви. Каждую Аллегорию он обстоятельно комментирует. Начинает Бужинский с рассуждения о воде, которая "из источника происходя, реку составляет и потом <…> в море оканчивается" [Гавриил: 518]. Слушателям он разъясняет, что источник в этом иносказании — Отец, река — Сын, море — Дух Святой, — т.е. три Ипостаси Бога. В таком ряду подобий и дела Александра  Невского, его правление, жизнь и блаженная кончина — "явственнейший <…> Образ Троицы" [Там же]. Дальнейший Текст Проповеди должен показать, как действия и Ипостаси Святой Троицы отражаются в действиях св. князя Александра. О первой Ипостаси Гавриил Бужинский говорит следующее: как и Бог-Отец, Александр  Невский устраивает промысел о людях. Князь не только сохранял "врученную себе паству" и защищал "богоданное российское достояние", но и "о малейшей целости и благосостоянии промышлял" [Там же: 519]. Раскрывая этот тезис на конкретных примерах, Бужинский делает краткий исторический экскурс во времена князя: междоусобные конфликты, разорения со стороны Орды, вторжение шведов на невские берега. Для Нас показательно, что в этой исторической зарисовке проповедник обращается к хорошо известным риторическим конструкциям, актуальным для Идеологического Дискурса 1709–1721 гг. (гравюры, декорации к празднествам и фейерверкам, "военные" Проповеди).   Так, о вторжении шведов Бужинский пишет как о пробуждении "свейского Льва" ("воставаше в лютости своей обыкновенный Лев Свейский" [Гавриил: 519]); о войне как о "тяжкой буре" на водах; о России как о корабле; об Александре  Невском как о кормчем, который "не в тишине, но во всеконечном обуревании к желаемому возмогл привести корабль пристанищу" [Там же]. В однозначной исторической перспективе (она обращена к событиям Великой Северной войны) Бужинский описывает ситуацию, в которой оказался Александр  Невский накануне сражения со шведами: имея "воинства скудость", князь не сомневается в Промысле Бога, "научающего руце на ополчение и персти на брань"; "таковою надеждою вооруженный", он собирает воинство и одерживает "преславную Победу" [Там же: 520]. В заключение Бужинский рассказывает небольшую историю из жизни античного философа Аристиппа. Философ плывет на корабле, который попадает в бурю, разбивается, а оставшиеся в живых отправляются на поиски людей. Они не знают, в какой стране оказались, и кто в этих землях обитает. Вдруг Аристипп замечает на песке некие геометрические фигуры и, понимая, что следы оставлены не варварами или скифами, с радостью восклицает: "не отчаивайтесь!<…> ибо и здесь следы людей вижу!" [Там же]. Эта Аллегория нужна Бужинскому для простого вывода: Александр  Невский "в мрачные и скорбные времена" начертил на Невских берегах "фигуру преславныя Победы". "Фигура Победы" и есть тот самый след и, вместе с тем, Промышление, которое князь оставил для других, шествующих за ним "преславных победителей" [Там же]. В контексте Сюжета "фигура Победы" Александра показывает также, что на невских берегах живут не варвары и не скифы: это не просто первопобеда над шведами, это — первый шаг к цивилизации. Отметим, что неотъемлемая черта Проповеди петровской эпохи — обращение к событиям современности посредством иносказаний, Аллегорий, библейских цитат. Однако риторика Проповеди Бужинского интересна для Нас не только Аллюзиями на современность, но и обыгрыванием в Тексте одной и той же "водной" Символики. Как представляется, Сюжет каждой из приводимых автором Аллегорий являлся также топографической Реалией. Так, в аллегорическом описании св. Троицы как источника, реки и моря слушатель мог "прозревать" конкретную топографию Невских берегов: Шлиссельбург, стоящий в самом истоке Невы из Ладожского озера — источник, Нева — река, Балтика — "море, восприемлющее реку". Т.е. путь Мощей Александра по воде заключал в себе Символику воплощения самой Троицы в делах святого, и ритуал становился овеществленной Аллегорией. В следующей части Проповеди Бужинский рассуждает о второй Ипостаси Троицы. Как Бог-Сын, князь Александр проявляет любовь к вверенным ему людям через самопожертвование. Князь, поясняет Бужинский, "восхоте един за всех послужити <…>, нежели Россию в злоключении видети", и потому отправляется в Орду [Гавриил: 521]. Отдельно автор отмечает, что князь пошёл там, где "многих следы прежде его были", но мало следов, возвращающихся обратно [Там же]. Здесь же проповедник перечисляет князей, не вернувшихся из Орды, и, обращаясь к Евангельскому Тексту, дает оценку подвига князя Александра: в его поступке высочайшая добродетель любви, "еяже больше не бывает, да аще кто положит душу свою за други своя" [Там же]. Очевидно, что и в этом историческом фрагменте содержался намек на события Великой Северной войны: и до Петра русскими правителями предпринимались попытки закрепиться на Ижорских берегах, но только Петр сумел пойти по следам своего славного предшественника и вернуться с полной Победой. Напоминание о хождении Александра в Орду в Проповеди Бужинского имело также актуальный для современников контекст — Персидский поход Петра, завершение которого пришлось на сентябрь 1723 г. Деяния Александра  Невского и Петра схожим Образ пересекались и здесь: если князь Александр отправлялся в Орду, желая предотвратить разорение русских земель Татарами, то Петр I в 1722–1723 гг., закрепляя позиции России на южном направлении, осуществил поход, результатом которого стали: обеспечение безопасности юговосточных границ России, завоевание прикаспийских провинций Персии и союзный договор с Персией против Порты. Примечательно завершение этого эпизода, опять же сводимого к водной тематике. Бужинский обращается к ветхозаветному ряду для описания Победы князя: "отыди, аки на смерть и оттуду <из Орды. — М. С.>, аки голубица Ноева, принесе в Российский корабль, потопом скифским едва не погружаемый, сучец маслины благонадежия, целости и заступления; <…> возвратися в крепости с почестию и дарами великими" [Гавриил: 521]. Аллюзии на ботик Петра, который в официальной Идеологии устойчиво сопоставляется с Ноевым Ковчегом, здесь очевидны[6]. Таким Образ, в Церемонии перенесения Ковчег появляется дважды: это и ботик Петра, и Ковчег со святыней (Мощами князя), но князь Александр в данной Аллегории выступает не как кормчий, а как вестник "благонадежия". В заключительном фрагменте Проповеди речь идет о третьей Ипостаси. Бужинский, цитируя многочисленные места из Священного Писания, пишет о проявления Св. Духа. Здесь он упоминает голубя над Иорданом — это Александр над Невой. И далее пишет подробно о воплощении третьей Ипостаси в огне и ветре, обращаясь также к традиционной форме изображения Святого Духа[7]. Однако даже эти формы Божества, никак не связанные по своей природе с водной стихией, Гавриил Бужинский в конечном итоге соотносит именно с водой: Дух Святой подобен ветру, приносящему облака с дождем на высушенную землю (высушенная земля здесь — аналог греховности), дождь проливается на землю, оживляет ее и "раждает всякое изобилие" [Бужинский: 523].   Так и князь Александр "дыханием ветра божественного напоен, мног плод отечеству своему принесе" [Там же: 525]. Т.е. князь уподоблен здесь облакам со спасительным дождем — водной стихии небес. Огонь же "очистительного духа" проявляется в том, что просвящает и озаряет князя [Там же]. Но Бог, завершает свое рассуждение Бужинский, не только "живет в душевной обители чрез все житие" своих угодников, Он "Свое божественное действие явственно образует" [Бужинский: 525]. Поэтому на Невских берегах, где князь впервые начертил знаки российских Побед, появилась святая обитель, как из чертежа здание. Проповедник говорит здесь о Лавре, но в контексте рассуждений о фигурах Победы, обитель Святой Троицы — это и новая столица, воздвигнутая на Невских берегах Петром, "сродником" св. князя и, как подчеркивает проповедник, "истинным его подражателем" [Там же]. Тема Петербурга — града Божьего, который веселят "речные устремления", достигнет своей кульминации в Службе на перенесение Мощей св. Александра  Невского. Настоящая Проповедь оказывается важным этапом в создании этой концепции и расставляет акценты в готовящемся Церемониале: Бог предначертал создать Свою обитель (Лавру и новую столицу) именно на этих берегах. Бужинский — и так, видимо, хотел Петр — не сводит историю Александра к борьбе со Швецией, а перенесение Мощей (т.е. возвращение прославленного Богом князя на место первой Победы над шведами) к Ништадтскому миру. В аллегориях, исторических зарисовках и живых Образах перед слушателем Проповеди возникает целый ряд дополнительных значений Церемониала: великокняжеская — императорская власть, цивилизация и деяние как знак воплощения Троицы. Весьма показательно для Нас, что метафора воды меняется на протяжении Текста. Так, в самом начале Проповеди появляются: "море непреплаваемых бедствий" и бурные воды, которые в итоге промыслительно преодолеваются; затем слушатель узнает о море — вместилище трех божественных Ипостасей, а в заключение Бужинский пишет о тайне Святой Троицы как о море, в которое нельзя отправляться на скудельной (глиняной) ладье. Корабли могут быть разные, и скудельная ладья заведомо обречена [Гавриил: 513, 516]. Тайну Святой Троицы невозможно постичь умом, но только одной искренней верой. Именно "водная" Символика и тема "скудельной ладьи" в Проповеди освещают, на Наш взгляд, еще одну важную сторону перенесения Мощей св. Александра  Невского. Как Мы помним, специальным постановлением Синода святые Мощи предписывалось перенести по примеру перенесения Мощей митрополита Филиппа. Вопрос о том, почему для перенесения был выбран именно этот образец, никем из исследователей специально не рассматривался. Ответ здесь, казалось бы, очевиден: Санкт-Петербург приносит Мощи "своего" святого, как некогда Москва возвращала Мощи своего, Московского митрополита. Именно такое объяснение Синодальному постановлению от 30 июня 1723 г. дал С. Г. Рункевич — автор одного из самых авторитетных трудов по истории Александро-Невской Лавры. Как Нам представляется, в выборе "образца" перенесения было не все так однозначно. Во-первых, существовало календарное совпадение, объединявшее обоих святых и самого Петра с ними — 30 мая (а совпадению дат Петр придавал исключительное значение)На этот день приходились дни рождения князя Александра и государя Петра I, а также день памяти митрополита Филиппа, который ежегодно отмечался в Соловецком монастыре с момента первого перенесения Мощей святителя (1646 г.) из-под паперти Зосимо-Савватиевской церкви в Преображенский собор [Сапожникова: 198][8]. Во-вторых, начиная с XIII века в исторических и агиографических источниках об Александре  Невском имя Филипп упоминается в связи с датой смерти князя. Так, в Новгородской летописи старшего извода сообщалось, что князь, заболев, принял постриг 14 ноября, на память св. апостола Филиппа, и в тот же день умер [Новгородская летопись: 83–84]. О том, что именно в день памяти св. апостола Филиппа преставился князь Александр, свидетельствуют и различные редакции его жития. И, наконец, выбор "образца" мог быть продиктован самой историей перенесения Мощей митрополита Филиппа, которая, как Нам представляется, была важна для Петра-Императора. Обратимся к событиям середины XVII в. Перенесение Мощей митрополита Филиппа из Соловков в Москву состоялось в 1652 г. По решению царя Алексея Михайловича и освященного собора за Мощами Московского святителя, пострадавшего от рук Иоанна Грозного, отправилось посольство во главе с митрополитом Никоном. На него была возложена особая миссия: зачитать перед Мощами невинно убиенного святителя покаянное письмо Алексея Михайловича, написанное по примеру покаянного письма Императора Феодосия II к Мощам Иоанна Златоуста [Сапожникова: 205]. В письме, обращаясь к св. Филиппу как к живому, молодой государь не только испрашивал прощение за грехи "прадеда", но и "преклонял" "честь своего царствия" и свою власть "к богопрославленному величию" святого [Герасим Фирсов: 49]. Так Алексей Михайлович просил митрополита Филиппа "приити" с миром в Москву. Посольство за Мощами, представлявшее собой огромную свиту духовных и светских лиц, отправилось из Москвы в марте. У Архангельска в середине мая посольство попало в сильнейшую бурю, которая разметала все суда. О подробностях этого трагического происшествия, в котором не только разбились лодки, затонула царская казна в размемере 1000 рублей (для милостыни монастырским "братиям"), но и погибли 69 человек, сообщал сам Никон в путевой переписке с царем Алексеем Михайловичем. Трагедия, случившаяся в Белом море, Никона настолько потрясла, что даже гонца с письмом к царю он отправил не сразу, а лишь через три недели, оправдываясь тем, что "едва от морского страху и трепета в себе пришли" [ПРГ: I, 324]. На обратном пути он решает навестить остров Кий, с которым была связана история еще одной бури на Белом море. В 1639 г. маленький "корабелец", на котором плыл Никон, тогда еще иеромонах Анзерского скита, буря прибила к этому небольшому пустынному острову. Благодаря Бога за спасение, Никон установил тогда деревянный крест. Спустя 13 лет, возвращаясь с Мощами Филиппа в Москву, Никон желает вновь посетить место своего спасения и находит свой крест неповрежденным[9]. После посещения острова Кий посольство продолжает путь к Москве, однако уже по новому плану, составленному Никоном. Первоначальный план предполагал, что от Соловков до Вологды Мощи будут везти "водным путем", а из Вологды до Москвы — "сухим". Никон еще на пути в Соловки вносит в этот план изменения, убеждая царя в том, что весь путь Мощей Филиппа до Москвы должен проходить по воде. Он боится повредить святыню на бездорожье, поэтому составляет детальный план водного пути, "чтобы к Московскому государству приехать водою ближе Вологды" [Севастьянова: 316]. План был утвержден царским указом, и Мощи митрополита Филиппа, не считая Белого моря, везли из Соловков по семи рекам (Онега, Свидь, река "из Вожа озера", Шексна, Волга, Дубна и Яхрома) и трем озерам (Лачь озеро, "Воже озеро", Бело озеро). Водный путь Мощей по подсчетам самого Никона составил 830 верст, а "сухой путь" — всего 90 [Севастьянова 2003: 317]. Исследователи отмечают, что перенесение Мощей митрополита Филиппа было изначально спроецированно на хорошо известный житийный Сюжет V века, когда Константинополь по воде из Комани возвращал Мощи Иоанна Златоуста[10]. Общие моменты в биографиях святителей (оба были непокорны жестокой воле монархов, гонимы и убиты за веру и паству) позволяли уже современникам сопоставлять "непокорного" митрополита Филиппа с Иоанном Златоустом. В середине XVII в. воспроизведение этого византийского сценария обретало особую актуальность в намечающемся споре церкви с государством. Никон с самого начала своего патриаршего пути "примерял" на себя Образ митрополита Филиппа — "второго Златоуста" — в своем поведении с царем Алексеем Михайловичем [Сапожникова: 209]. Даже поставление в патриархи (через месяц после перенесения Мощей московского святителя) он назначил на 25 июля — день, когда на митрополию был возведен Филипп [Там же: 210–211]. Как отметила О. С. Сапожникова, согласно официальной хронике 1652 г. именно перенесение Мощей Филиппа стало той особой заслугой Никона, за которую он был произведен в патриархи "без жребия" ("Никона же митрополита новгородского того ради <перенесения>. Государь изволил на патриаршество без жребия") [Там же: 210]. Т.е. Никон отправляется за Мощами не только потому, что помогает царю Алексею (и покаяться по примеру византийского Императора, и с особыми почестями перенести Мощи святителя), но и для того, чтобы стать патриархом и "преклонить", согласно покаянному письму государя, царскую власть. Водный путь Мощей Филиппа обретает в данном контексте прямое Идеологическое значение. Если подробно проследить "шествие" с Мощами Александра  Невского, то оказывается, что "водный путь" присутствует не только в заключительной части Церемонии (от Шлиссельбурга до Невского монастыря), но уже в первой части пути, от Владимира. Из рапортов для "юрнала" следует, что Мощи святого князя из Владимира переправляют по реке Колокше, затем после торжественной встречи Мощей в Москве, Клину и Твери Ковчег переправляют через Волгу, а после остановок в Торжке, Вышнем Волочке и Бронницах начинается водный путь по озеру Ильмень (до Новгорода), затем по реке Волхов к Старой и Новой Ладоге, откуда Мощи несут в Шлиссельбург "сухим путем" [Рункевич: 203–220]. Если "водный путь" до Шлиссельбурга мог быть обусловлен практическими соображениями, то кульминационный его этап, когда сам Петр перенес Ковчег на галеру и встал у ее руля, был связан с задачами Идеологическим. Этот "водный путь" стали сразу же обсуждать современники. Так, Бассевич в своих воспоминаниях отмечал: "Из Петербурга до нового монастыря <...> останки святого плыли по той самой реке, над которой когда-то развевалось знамя, водруженное на его предводительской ладье" [Бассевич: 423]. Т.е. в глазах современников Мощи возвращались тем же путем, по которому Александр уже плыл. Таким же путем, — который святые проделали при жизни, — возвращались Мощи св. Иоанна Златоуста в Константинополь и св. митрополита Филиппа в Москву. Но если в первых двух случаях Мощи везли патриархи (Константинопольский — Златоуста, и будущий Московский патриарх — Филиппа), то в случае с Александром  Невским — сам монарх. И здесь, на Наш взгляд, образец перенесения Мощей св. Филиппа был важен как историческое напоминание о попытках патриарха играть роль "кормчего", т.е. правителя. В новой Империи этим попыткам противопоставлялась абсолютная власть Императора, которому и воды покорны, и Мощи даются[11]. Существует множество свидетельств того, что Никон был очень важной фигурой для Петра[12]. История же "морских страстей" Никона, видимо, не просто была известна Петру, но и интересовала его. Так, в личной библиотеке Петра находилось прошение патриарха Никона, поданное царю Алексею Михайловичу в 1656 г., об устройстве Кийского Крестного монастыря с подробным изложением истории Кийского креста [Библиотека Петра I: № 598][13]. История с бурей на пути в Соловки могла быть интересна Петру в связи с его собственным паломничеством к Соловецким святыням в 1694 г. Свой путь он начинает со знаковой даты — 30 мая на яхте "Святой Петр". На пути в Соловки царя сопровождает Холмогорский архиепископ Афанасий, с которым у Петра еще во время первого пребывания в Архангельске складываются очень теплые отношения. Архиепископ вел подробную хронику царского путешествия. Петр на пути к Соловкам все время сталкивается с препятствиями. Так, на второй день пути яхта Петра останавливается из-за отсутствия ветра и почти сутки стоит на якоре. В этот же день внезапно умирает доктор Захарий фан-дер Гульст [Богословский: 171]. Петр просит Лефорта позаботиться о похоронах, а сам остается на яхте и 1 июня продолжает свой путь. Но из-за бури, как повествует хроника Афанасия, "суда государевы носились нужно волнами" и "все <...> утверждение на судах начало сокрушаться" [О высочайших пришествиях: 41– 42]. Положение было настолько серьезным, что архиепископ Афанасий исповедовал и причастил государя, отслужил молебен, а все, кто был на яхте, "мольбу ко Господу Богу приносили" [Там же]. Благодаря искусству лоцмана, крестьянина из угодий Соловецкого монастыря, яхта миновала опасный участок пути и 2 июня пристала к берегу у Пертоминского монастыря. Поскольку буря не унималась, Петр задержался в обители на несколько дней. В продолжение этого времени он участвует в богослужениях: поет с певчими и читает послания апостолов [Там же: 43–47]. В память же спасения государь своими руками вырезает деревянный крест, несет его на плечах и устанавливает на месте, где яхта после бури пристала к берегу. На кресте Петр вырезает надпись: "Этот крест сделал капитан Петр в лето Христово 1694" [О высочайших пришествиях: 43–47][14]. 6 июня яхта Петра выходит, наконец, в море и 7-го пристает к берегу Соловков. Петр остается в обители три дня, щедро одаривает братию и велит установить большой деревянный крест на берегу, в отдельной часовне [Там же: 50]. Вероятно, в Пертоминском и Соловецком монастырях Петр беседует с братией и архиеп. Афанасием о Кийском кресте и бурях Никона в Белом море. В контексте историй с бурями в перенесении "по воде" был заключен еще один смысл. Его, как Нам представляется, разъясняет Проповедь Феофана Прокоповича, написанная в 1718 г. на день памяти св. Александра  Невского. Вся Проповедь есть рассуждение о том, что каждый христианин должен исполнять свое дело. Любое призвание человека на земле, — пишет Феофан, — "кому служить, кому господствовать, кому воевать, кому священствовать <…>", — определено Богом и есть служение ближнему. Поэтому каждое дело следует исполнять достойно, не совершая чего-либо "противного званию" [Прокопович: 95]. Именно в этом, по Прокоповичу, заключается путь ко спасению. Но призвание надо "испытывать": "Бог судия есть: сего смиряет и сего возносит" [Там же: 98]. Чин, прошедший "испытание", это — "правильно приемлемый" чин, который "от самого Бога подается" [Там же]. Св. князь Александр проходит такое испытание в войне и достойно исполняет свой княжеский долг. Он и его "живое зерцало" Петр I — примеры "спасительного пути". В описании испытания Феофан не скупится на яркие Аллегории, в которых Россия уподоблена "отчаянному кораблю", политическая ситуация — "ветрам жестоким" и "волнению" на море, князь Александр (Петр) — "кормчему", который не спит, но в бурю сохраняет корабль целым [Прокопович: 100]. Другой путь, о котором пишет проповедник, — путь противления воле Божьей, т.е. исполнение дела не "по званию". Обличению этого погибельного пути, с привлечением многочисленных примеров из Священной истории, автор посвящает большую часть Проповеди. "Лучше бы тебе не ведати имени твоего, нежели дела твоего!" — заключает он [Там же: 102]. Для Нас важно, что, говоря о достойном исполнении долга, Феофан подробно рассуждает об обязанностях священства: "Пастырь ли духовный еси, смотри, чесого требует от тебе пастырей начальник Христос: испражняй суеверие, отметай бабия басни, корми словом божиим овцы, врученныя и оберегай от волков, кожами овчими одеянных <...> Всяк рассуждай, чесого звание твое требует от тебе <...>" [Там же: 98]. Феофан обращается к одной из самых актуальных тем конца 1710-х – начала 1720-х гг. — о месте священства в иерархии государственной власти. Напомним, что 1718 г. — это время напряженной работы Прокоповича над "Духовным регламентом", аргументированным сводом правил, полностью упразднявшим институт патриаршества[15]. Идеи "Духовного регламента" находят отражение в слове, произнесенном в день памяти св. Александра  Невского. Теме исполнения долга и звания в "Регламенте", как и в Проповеди, отводится исключительная роль. На первых страницах читаем: "<...> всегда памятствуя страшное слово Его <Бога. — М. С.>, проклят всяк, творяй дело Божие с небрежением" [Духовный регламент: 7]. Прокопович настолько озабочен "изъяснением" темы долга, что даже бороться с невежеством он предлагает изданием и повсеместным чтением трех "книжиц": первая "о главнейших спасительных догматах веры нашея", вторая — "о всякаго чина должностях", третья — "собственно о должностях всякаго чина" [Там же: 24]. В контексте церковной реформы и непрекращающихся споров о ней история Никона и Алексея Михайловича была вновь актуальна. Слова самого Петра, сказанные П. Толстому в связи с побегом царевича Алексея, — прямое тому подтверждение: "Когда б не монахиня, не монах и не Кикин, Алексей не дерзнул бы на такое неслыханное зло. Ой бородачи!Многому злу корень <…>, — отец мой имел дело с одним бородачем, а я с тысячами" (цит. по: [Соловьёв: 175]). Напоминания о Никоне содержатся и в "Регламенте". Так, Прокопович вспоминает случаи из истории, когда возгордившиеся патриархи чуть не стали причиной гибели царств: "не воспомянутся и у нас бывшие замахи" [Духовный регламент: 15]. Но очевидно, не только концепция новой реформы заставила Прокоповича обратиться к теме священства в слове об Александре  Невском. Существовало еще нечто, объединяющее Александра, Никона и Петра, что Прокопович еще в 1718 г., а за ним и другие идеологи (уже в середине 1720-х гг., после Ништадтского мира) пытаются трактовать. Это, как представляется Нам, календарный контекст. 30 мая оказывается днем, через который с Петром и Александром связан также Никон (не случайно он отправляется за Мощами весной: он хочет успеть в Соловки к определенному времени, скорее всего, именно к 30 мая, дню памяти святителя). Да и путь после бури он продолжает накануне — 29 числа (в Соловки прибывает 3-го июня). В рамках идей Прокоповича и Петра трагедия Никона на море стала тем самым испытанием, которое будущий патриарх не проходит, когда определяет свой путь служения людям. Трагедия являлась также "знаком", который не был распознан, и совершилась роковая ошибка в выборе "без жребия" патриарха. Молодой Петр ищет испытания, поэтому едет к Филиппу именно 30 мая. Петр спасен (т.е. дан знак: государь на верном пути), но это не значит, что он полностью прошёл испытание. Испытание Петра превращается в пророчество: его ждет война, языком проповедников — тоже "буря на волнах". Видимо, в 1718 г. Феофан еще точно не знает, как связать эти важные даты и события. После Ништадтского мира все проясняется, и план перенесения Мощей св. Александра  Невского, как и Тексты Гавриила Бужинского (Проповедь и служба на перенесение Мощей) становятся логическим завершением концепции Феофана: Великая Северная война (продолжение войны Александра) была испытанием Петра; предназначением (основание новой столицы по следам благоверного князя), сохранением и Победой истинной веры и, наконец, утверждением царства над священством. Перенесение Мощей св. Александра  Невского блестяще демонстрировало эти стороны имперской концепции, а усилиями выдающихся идеологов через "водный путь" оказывались в едином Символическом ряду князь Александр и святитель Филипп. Очевидно, что святитель Филипп здесь — самая непростая фигура: он пострадал невинно, но пытался "управлять" царем, как и Никон. По всей видимости, Филипп остается для Петра мерилом отношений духовной и светской власти, таким же, каким стал Иоанн Златоуст для Императора Феодосия. В Церемонии перенесения Мощей св. Александра  Невского, помимо исторического, календарного и Идеологического пластов, могли быть и другие, актуальные для Петра. В частности, семейная история кн. Александра  Невского и его старшего сына, удивительным Образ пересекавшаяся с личной драмой самого Петра в деле царевича Алексея. Наряду с темой служения людям и Никоновским Сюжетом, семейная тема интересует Прокоповича не меньше в слове 1718 г. об Александре  Невском, как и Гавриила Бужинского в службе на Ништадтский мир. Наряду с никоновской темой она заслуживает отдельного большого исследования, которому Мы надеемся посвятить отдельную статью. Литература: Богословский М. М. Петр Великий: Материалы для биографии. М., 2005 Т. I. Гавриил (Бужинский) Festivitate S. Alexandri Nevensis, simulque in ejus Monasterio consecratione ecclesiae Annuntiationis B. V. M. (В день празднования св. Александра  Невскаго и вместе с тем освящения в его монастыре церкви во имя Благовещения Пресвятой Девы Марии) // Проповеди Гавриила Бужинского (1717–1727 гг.). Юрьев, 1901 С. 512–527 Слово Герасима Фирсова на перенесение Мощей митрополита Филиппа // Никольский Н. И. Сочинения соловецкого инока Герасима Фирсова по неизданным Текстам. Пг., 1916 (ПДПИ. Т. 188). Духовный регламент всепресветлейшаго, державнейшаго государя Петра Перваго, Императора и самодержца всероссийскаго. М., 1897 Крестный монастырь, основанный Патриархом Никоном в Онежском уезде Архангельской губернии. СПб., 1894 Лаврентий (Далматов), архим. Краткое известие о Крестном Онежском Архангельской епархии монастыре. М., 1805 Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. М., 1995 Кн. 3 С. 158–159 Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов / Под ред. А.Н. Насонова. М.; Л., 1950 О высочайших пришествиях великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича из царствующего града Москвы на Двину к Архангельскому городу и т.д. М., 1783 С. 11–17 Письма русских государей и других особ царского семейства. М., 1861 Вып. 1 Погосян Е. Петр I — архитектор российской истории. СПб., 2001 Погосян Е. Князь Владимир в русской официальной культуре начала правления Елизаветы Петровны // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. V. Тарту, 2005 C. 11–36 Полное собрание законов Российской Империи. Серия I. СПб., 1830 Т. VII Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного вероисповедания Российской Империи. СПб., 1876 Т. III, IV. Феофан (Прокопович). Слово в день святаго благовернаго князя Александра  Невскаго, проповеданное Феофаном, епископом Псковским, в монастыре Александроневском при СанктПитербурхе 1718 году // Феофан Прокопович. Сочинения. М.; Л., 1961 С. 94–103 РНБ. Соловецкое Анзерское собр. № 2/1370 Л. 61–61 об. Рункевич С. Г. Александро-Невская лавра. 1713–1913 СПб., 1913 [Полный Текст] Сапожникова О. С. Иоанн Златоуст и митрополит Филипп (к вопросу об Образах, прообразах и моделях) // Книжные центры Древней Руси. Книжники и рукописи Соловецкого монастыря. СПб., 2003 С. 183–212 Севастьянова В.К. Переписка Новгородского митрополита Никона с царем во время путешествия в Соловецкий монастырь за Мощами митрополита Филиппа (март–июль 1652 г.) // Книжные центры Древней Руси Севастьянова С.К. Грамота патриарха Никона о Крестном монастыре // Ставрографический сб. Кн. 3: Крест как личная святыня. М., 2005 С. 336–403 Соловьёв С.М. Сочинения: История России с древнейших времен. М., 1993 Кн. 9 Т. 17 Гл. 2 ------------------------ Источник История   www.pseudology.org