Из архива Ольги Шатуновской Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Прощание Р. Киплинг Голос как Совесть больная Долгие годы и дни Шепотом мне повторяя Вечно звучал Позади что-то сокрыто Найди же, смело за грань загляни То, что пропало за гранью Ждет тебя. Встань и иди Краски дома [Джана: — Я лежу, ковер уходит вверх надо мной, мягко сияют его розовые краски. Свой дом мама воспринимала как свой храм. Правда, как у меня уютно? — спрашивала она. Снизу мне видятся высокие удлиненные окна, блики в стеклах буфета, орел, раскрывающий крылья, и белое с золотом — танцующие индийские статуэтки. Все стремится вверх: — и ваза с сухими осенними листьями на книжных полках и тома книг, готовых всегда обласкать Олину душу. Маленький зеленый письменный стол, за которым так редко её можно было видеть сидящей. Почти всегда она думала лежа, а последние годы так принимала друзей и знакомых. Если врачи были новые, то они всегда говорили: "Не может быть, что вам скоро девяносто", лицо её на подушках казалось совсем молодым. Ненужные мне книги, они не могут ответить на вопрос, почему нельзя убивать людей. Розовый покой и мягкость исходили от неё, и никто не мог представить то, что знали мы — её ночных криков, от которых меня сбрасывало с постели. — А! а! уйдите! вон! гады! — кричала она и наконец приходя в себя говорила, и голос был слабый как после рукопашной схватки. — Это ты? Я опять кричала? Мне опять они снились, я отбивалась от них ногами — вот так! вот так! Однажды я взглянула на совсем старый снимок и удивилась — это мамина квартира? Круглый стол посредине, у окна пальма, и свет в больших окнах. А что за куколка сидит на высоком стуле? Да это же маленькая Инна! На карточке была бабушкина квартира в Баку. Так вот откуда записывается в нас образец — что уютно. Восточная гамма багряно-розовых тонов. Керамическая терракотовая люстра со светильниками, напоминающими грузинские кувшины. Веретенообразная ось, розовая медь, около которой они ходят как планеты в коперниковской модели мироздания. Храм оскверняли шпики. Пропало, копались, исчезло. А мне сказала: — Когда у меня был инфаркт, Степа сжег все мои записки, вынимал из письменного стола и выбрасывал. Говорил потом, что ты была при Смерти, а я боялся. Так же, как её отец. Но отца не простила никогда — Все умерли, Марк умер, Нелли умерла, дядя Миша умер, Степа умер, Ляля, Люба, Тамара, Юрий. Мира, Арон Новиков, Саня Миркин. Я одна осталась. — Ну нет, — говорила я, — а Ксения Павловна, Маруся Сарвилина, Саня Сандлер? — Все умерли — Петя Можнов, Юсуф Касимов, Володя Ноздрин, Цуца, Гоги, все вернулись и умерли. И Виктория Борисовна недолго пожила с дочерью, всего два года. Инна сидела около её постели в сером здании кремлевской больницы на Калининском проспекте, просила: — — Бунчик, открой глаза, не уходи, бунчик! Бабушка отвечала: — — Инна, ну что ты тянешь меня канатами с того света? Оставь меня. Я не хочу больше. Не тяни меня, дай мне уйти. Цуца писала в то время: "Родная моя Оленька! В одном я сильно тебе завидую, что мама умерла у тебя на руках, что ты ухаживала за ней до конца, что сделала все, что могла, и она не унесла с собой горя от разлуки с тобой. Должна тебе признаться совсем по секрету, что мечтать о возвращении гораздо интересней, чем само возвращение. Из прежних друзей мало кто уцелел, кто уцелел стал далеким, а в нашем возрасте не очень выходят новые дружбы". — Верующие в лагере лучше выживали, — говорила Оля. Человек выживает надеждой, тем, что умеет радоваться и любить. В тюрьме, в лагере, в ссылке. Дети Пети Можнова скучали в Баку по Енисейску, по снегу. Дядя Миша — по тем временам, когда были они там вдвоем с Оличкой. Умер дядя Миша, задыхаясь одной своей половинкой легкого в переполненной больничной палате на Басманной, где не разрешали открывать форточки. В этом спертом воздухе и мне-то было трудно дышать. И выросли поколения, которые не умеют ответить на вопрос: "Можно ли людей убивать?" А и в самом деле — почему нельзя? Кто сказал, что человек отличается от животного, особенно от домашнего, которое тоже не властно над своей судьбой, тоже не знает, отчего и когда настанет час его гибели. Кто сказал, что нельзя? Но во время войны ведь можно? И если это гражданская война, тоже можно? Может быть, та гражданская война так затянулась — и стала семидесятилетней? Большевики расшатали эту уверенность так, как никто до них. Это они, Большевики, открыли путь для Гитлера, это они, а не Ницше, воспели теорию и практику насилия. Как нормы жизни. И воспитали три поколения людей на этой норме. И лишь почему-то на третьем не удержались. Почему? Только в ответе на этот вопрос светит какая-то надежда. Мама писала: "... вернуться и увидеть вас ещё детьми..". Это не удалось — мы выросли. За те семнадцать лет. Насте передавала приветы и в письмах из Енисейска писала: "Вернусь, тебя не забуду". А Настя умерла одна в больнице. И на похоронах была её дочь, моя ровесница, про которую я ничего раньше не знала. "Сестрица Жанушка, а это что за воронье гнездо на твоей голове?" — так говорил Степа, ему не нравилась моя шапка. Дразнился: "Жанетик, бараний нос..". А потом так страшно было видеть его изменившееся лицо, зелень и желтизну его высокого лба! "У Степы рак", — сказала его жена, и в то мгновенье, среди ярко освещенных колонн метрополитена, я, словно в сходящемся конусе ещё более мощного и яркого прожектора, увидела будущее. Как если бы будущая Степина Смерть означала последнюю грань, после которой все, что было, станет иным. Мне предстояло сказать это маме. Я не любила, не принимала ложь подготовительных фраз — наверное, я считала, что каждый должен быть достаточно силен, чтобы принимать Правду, как она есть. И все же я не могла сказать. Но я должна была сказать — чтобы она сделала что-то для Степы. Меня сразило её отчаянное: "Нет! Нет! Я ничего больше не могу, оставьте меня! Я старая беспомощная старуха. Оставьте меня! Я должна пережить ещё и это... " Прошло несколько дней, а может быть и недель, пока она собрала свои силы и стала писать, звонить, просить. Это было все, наверное, в восьмидесятом — в декабре восемьдесят второго Степа умер. Когда мы навещали его с мамой в больнице... — о этот путь с медленно бредущей, опирающейся на мою руку мамой, между корпусов кремлевской Загородной больницы, этот приход в палату, где Степа не в себе после сеансов лучетерапии сидит в короткой рубашке, не сознавая своей наготы. Степа, умница, сноб и насмешник. Он как бы стоял и смотрел всегда на всех со своей усмешкой. Он понял правила игры и чувствовал себя своим в обществе — ему не хватало только членства в партии, чтобы достичь большего. И он не раз возвращался к этой теме — и мама каждый раз убеждала его, отговаривала, запрещала "Разве это та партия, в которую мы вступали?"] Марк Выгодский [Джана: — Марк Выгодский и Нелли Миллиор олицетворяли как бы Олино другое воплощение. Нелли и Марк были, пожалуй, единственными, с кем она сохранила тесную душевную связь от Гимназии до конца дней. Это они присылали Оле в ссылку деньги. Марк Выгодский, окончив в 1916 году Гимназию, поступил в Варшавский университет, который из-за войны находился тогда в Ростове на Дону. Потом он закончил Московский университет и аспирантуру, преподавал в институте красной профессуры, был директором института математики и механики, создал технико-теоретическое издательство, преподавал в университетах. Книги его по математике читаются как беллетристика. Я могу гордиться, что он меня воспитывал — ведь в каждом письме к Марку, с Колымы или из енисейской ссылки, Оля просит: "Повидай детей и маму, поговори, направь их..".., и — "... опиши мне их". У себя дома в Четвертом Сыромятническом переулке, в своей комнате, заставленной книгами, он спрашивал: — Ну скажи, чем плох капиталистический способ производства? — и я не знала, что ответить. — Ну про это же везде написано... в учебниках. — Да ты не вспоминай, что написано, сама подумай, — я не знала, что об этом можно думать. Он писал в своих книгах, что человек должен сам понять, зачем ему нужна математика. Когда я начала что-то понимать, его уже не было в Москве. Мама вернулась, а у него не было больше работы в московском университете, он жил в Туле и теперь оттуда писал ей письма. После его Смерти в шестьдесят пятом году Оля хлопотала о посмертной пенсии для его семьи. Академики писали в Президиум Верховного совета. "Советское Национальное объединение историков естествознания и техники и Институт истории естествознания и техники АН СССР поддерживают ходатайство об установлении повышенной пенсии вдове покойного доктора физико-математических наук профессора Выгодского... в настоящее время она получает сорок два рубля... ...ему принадлежат замечательные труды по истории математики от древности до новейших времен... ...знал ряд иностранных языков (латинский, греческий, арабский, английский, итальянский, немецкий, французский)... ...выдающийся ученый, один из основателей советской школы по истории математики... ...замечательный педагог. Его учебники, учебные пособия, задачники, справочники вышли тиражом около семи миллионов экземпляров... ...получал пенсию не сто шестьдесят руб., а сто двадцать, так как она рассчитывалась из его последней зарплаты, но одновременно очень много писал и жил фактически литературным трудом. Этот труд продолжает давать доход государству..". Сам же Марк писал в автобиографии в 1963-ем году: "При партпроверке 1935 года я был исключен из партии как оторвавшийся от партийной жизни, в своих научных работах протаскивающий чуждые марксизму взгляды. Здесь речь идет о моей книге "Галилей и Инквизиция", подвергшейся резким нападкам на страницах журнала "Под знаменем марксизма"". Он вынужден оправдываться и в том, что в годы ростовского подполья работал стенографом в деникинской канцелярии, передавая сведения Косте Румянцеву, а не был провокатором. Казалось бы, какое им дело до Галилея и папы римского? Нет, они чувствуют, что это переносимо на современность — Марк более глубоко интерпретирует ситуацию и проецирует её на свое время. Ведь Галилей в его книге пытается добиться признания учения Коперника не в борьбе с католической иерархией, а в сотрудничестве с нею. Он выступает как верный папист. Но сама ситуация не способствует его работе — учение Коперника вышло из протестантского мира и потому, с точки зрения католицизма, не приемлемо. Читатели могли в этом усмотреть превосходство идейного противника, так же, как позже для коммунистических иерархов оказались неприемлемыми генетика и кибернетика. Таким образом, борьба научных идей воспринимается как борьба идеологий. Как участник тоталитарной системы Марк хорошо понимает Галилея и его линию поведения. Для того, чтобы отстаивать свой научно правильный взгляд, ученый должен его подать как составную часть господствующей идеологии. Большинство же людей считают за аксиому, что Галилей борется с католической церковью путем утверждения учения Коперника. Но ни один ученый, который ещё не поставил крест на своей карьере, так Делать не будет. Галилей должен был современную космогонию обосновать в рамках католицизма — так же, как Выгодский должен был обосновать историю математики с точки зрения марксистского учения, а математические исследования направить по линии планового хозяйства. Это были две его главные заслуги. Хотя и это не спасло его от преследований даже в относительно мягкие хрущевские времена, когда он вынужден был уехать на Работу в Тулу]. Нелли Миллиор [Джана: — Нелли я увидела впервые, когда мама вернулась — подругу, с которой они училась в одном классе Гимназии. Хрупкая, с седыми букольками вокруг нежного личика. Смешливая и романтичная. "Милая моя Олечка! — писала Нелли. — Недавно я слышала передачу песен 20-30-х годов, думала о юности и о том, что ты — романтика моей жизни. В моей собственной жизни никакой романтики не было, я промечтала свою жизнь, пережила её не в действии, а в воображении. В воображении я пережила любовь, путешествия, борьбу. Сейчас оглядываюсь назад и спрашиваю — как же зря я растратила себя. Мне иногда говорят, будто не совсем зря, я ж работала, читала лекции, что-то давала молодежи. Возможно, но несравненно меньше, чем могла бы". Мне казалось, Нелли жила сразу во всех местах: — в Ижевске, в Ленинграде, в Коктебеле у Волошиных... Нелли приезжала, и мне надо было её встречать, маленький чемоданчик всегда был для неё слишком тяжел. Нелли — Елена Александровна Миллиор, преподавала греческую литературу в Ижевском педагогическом институте, была профессором на кафедре истории. Студенты приходили к ней домой, она опекала их и привязывалась к ним своей не знавшей приземленной жизни душой. По существу говоря, у неё не было дома. Они эвакуировались, она и её мама, во время войны в Ижевск, и после войны не нашли в себе сил вернуть ни ленинградскую прописку, ни квартиру. Неллин язык отличался от нашего, и мы часто повторяли её фразы и словечки. В первые свои приезды она восклицала: "Ах если бы у меня был такой туалет, я бы сидела в нём и читала книги!" Такой роскошной казалась ей наша крохотная уборная на Короленко с окошком, замазанным белой краской. Их дом в Ижевске отапливался дровами, а уборная была во дворе. В ней жило много стишков, игривых и куртуазных. Ах, — как-то сказала она, увидев меня в белой облегающей кофточке: — "Грудочки у рыбок Просто красота, Трудно без улыбок В те смотреть места". А то рассказывала историю: — В Коктебеле на пляже около меня ходил молодой грузин и говорил: "Давай познакомимся". Я смеялась и отказывалась, а он все не отставал и спрашивал: "Ну сколько, сколько же ты хочешь? Ну хочешь пятнадцать тысяч? Скажи, сколько, у меня никогда ещё такой не было!" — Зови меня просто Нелли, — попросила она как-то, и я попробовала, получалось забавно как игра, только мама удивилась. Иногда они с Олей часами говорили про одного человека, которого Нелли любила всю жизнь. Её рассказы о нём были трогательно детскими и казались выдуманными: "Недавно на собрании античников Виктор делал доклад, а я вела себя шумно, и он сказал: — Нелли, выйди из зала!" В другой приезд рассказывала, сияя: "Представь, последний раз, когда я приехала в Ленинград, Виктор встретил меня и донес мой тяжелый чемодан до самых моих дверей!" А я удивилась, что он, оказывается, настоящий Нелли и её мама не умели готовить, потому что до революции это было дело кухарок. Для них всегда готовил кто-то. — Нелличка, это же так просто, сварить картофель, смотри, — говорила Оля, но Нелли не научалась. Я была у Нелли в гостях в чужой пустой квартире в Ленинграде, принесла пирожные, как она просила, и это была вся наша еда. Нелли ела пирожные тонкими пальчиками, смеялась и говорила глупости. Однажды в Москве она взяла меня с собой к вдове художника Фалька. Потрясающе было смотреть, как приносимые из темной комнаты на мольберт ставились и оживали картины. Нелли писала книгу про греческого мальчика Диона. Перелистывая эти желтые хрупкие листы — бумага, на которой мы писали в те годы, — видишь, как воображение Нелли действительно ведет её теми же дорогами, что и Олю. Её Дион тоже уходит из дома, оставляет отца, спорит с друзьями о государстве, справедливости, добре и смысле жизни. "Мечом и словом. Воспоминания Диона, сына Гиппоника Фиванца. ... — Обсудим и этот вопрос, — ответил Тимей. — Об отношении к государству один философ сказал следующее. К государству надо относиться как к огню: — не подходить слишком близко, чтобы не обжечься, уходить не слишком далеко, чтобы не замерзнуть. Книга кончается так: — ... Конечно, истинная мудрость заключается в согласии человека с самим собой. Я же и на старости лет с горечью повторяю строки Эврипида: — Счастлив пловец, что в бурю В гавань вошел и спасся, Счастлив и тот, кто в сердце Бурю сомнений и дум усмирил. Мне не дано испытать это счастье". В феврале семьдесят седьмого года Нелли писала из Ленинграда: "Оленька, опять ты меня догнала! Теперь нам обеим по 76! Вот вздор! Оле и Нелли — по 76?!? Об этом мы не думали, когда нам было по 25! Если б ты (иль кто-нибудь другой) описала свою жизнь, то получилась бы "книга века" Позже её, твою жизнь, деятельность будут по кусочкам восстанавливать и писать диссертации. Это несомненно, но мы с тобой не прочитаем их. Гриша Тамарченко, говоривший с тобой по телефону, в восторге от тебя — такой молодой голос, столько увлеченности! Хочет повидать тебя. Он и его жена Анка — мои друзья со времен моего первого, довоенного пребывания в Ижевске". А ещё через год в том любимом Нелли Ленинграде у неё стали болеть ноги, и её положили в больницу. Сказали, что нарушено кровообращение, отпилили одну ногу, через неделю другую, и она умерла на операционном столе или каталке. Так разбился хрупкий игрушечный мир девочки с седыми кудряшками. Меня ужасало, что Оля уже не ужасалась. Анна Владимировна Тамарченко писала: — " ... Я была у Нелли назавтра после второй операции, она была совсем слаба, глаз открыть не смогла. Сказала: — Слушайте, если я умру, — не пугайтесь! — это с каждым может случиться. ... Женщине, которая была у неё накануне, она сказала по какому-то поводу: — Я не несчастлива, я просто больна. Это разные вещи. В воскресенье Нелли была совсем другая, хотела сказать побольше из того, что она надумала и поняла, побывав ТАМ... Я возразила. Она улыбнулась как-то снисходительно и начала рассказывать о том, что поняла. Стала говорить стихотворение, которое, как я тогда думала, именно в этот момент сочиняла. Потом оказалось, что нет — она его многим говорила. Длинные дороги, трудные пути. Притомились ноги, цели нет в пути, Не горюй, дружочек: — цель в тебе самом. Тоненький виточек на пути с Отцом. О том, что теперь она знает, как надо закончить Диона. Самое удивительное, что до последней минуты Нелли сохраняла не только ясное сознание, но очень напряженную внутреннюю жизнь: — — Не важно, какая религия или церковь. Важно быть всегда живым, сохранять всегда живую душу"]. Баку раньше Я не могла себе представить, как можно жить под таким угрюмым небом. Свою отсылку из Баку мы воспринимали как наказание. Сейчас два рубля помидоры стоят. А до революции в Баку их ведрами продавали за копейки. Баклажаны, помидоры, черешни, это же все ведрами, никто их не вешал. Или рыбу. Были пристани, придешь на пристань, и любую рыбу на веревочке, дюжину вобл предлагают за несколько копеек. Сейчас это деликатес, где ты воблу возьмешь? А тогда на веревочке дюжина пятак. Или были пристани арбузно-дынные. Придешь на пристань, купишь любой арбуз, любую дыню, и за копейки. Ведь рубль это был тогда золотой рубль. На рубль человек содержал семью с восемью-десятью детьми. На рубль в день, потому что он был золотой. Фунт хлеба, самого лучшего белого хлеба, стоил две копейки. Тогда все на фунты продавали, не на килограммы, а на фунты. Я там и родилась, там и выросла. А к тете Дуне я ездила летом как на дачу. Тогда Екатеринодар был весь зеленый, весь в садах. Сейчас, говорят, все пропало. Какое у меня образование? Я училась в Мариинской Гимназии, два языка я знала, французский и немецкий, я и до сих пор могу свободно читать. После Гимназии я один год училась на курсах марксизма при ЦК. Они были двухлетние, а мне не дали второй год учиться. Меня с этих курсов забрали в МК. Вот я работала с тридцатого по тридцать седьмой год. А в тридцать седьмом меня забрали. Вот это и все мое образование. Когда у меня началась тяга к революционной деятельности? Рано. Я с детства очень любила читать. Мне было лет двенадцать, мне тогда принесли читать "Овод" Войнича. Это была маленькая книжечка в желтом переплете бумажном. Называлось "Универсальная библиотека". Эти книжки стоили несколько копеек. Я прочла тогда и прямо вся предалась этой мысли. Ну они боролись за освобождение Италии от австрийского гнета. Потом Некрасова мне подарили, толстый том. И вот там я запомнила, тоже на всю жизнь, я ещё тогда была ребенком, "Размышления у парадного подъезда". И там есть такая строфа: — От пирующих, праздно болтающих Обагряющих руки в крови Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви. А потом я читала "Былое и думы" Герцена, когда мне уже тринадцать лет было, а потом мне принесли Плеханова "К развитию монистического взгляда на историю". Вот так и пошло. А потом у нас был кружок в Баку, общеученический. И в этом кружке под видом культуры, ознакомления с разными философскими направлениями фактически мы уже знакомились с программами революционных партий. В этом кружке я встретилась с сыном Стопани и с сыном Шаумяна. Так что Шаумяна я знала, как подруга его сыновей. Мы собирались на квартире у Александра Митрофановича Стопани, и нам из Петрограда привезли Манифест Циммервальда. Потом Манифест Кинталя. Потом платформу Бернской конференции. И вот это все сформировало меня. Уже с шестнадцатого года. Александр Митрофанович был старым членом партии, а к нам ещё приходили, и мы создали кружок большевистский. Вот я с шестнадцатого года член партии — когда уже начиналась революция. Эту конференцию Бернскую Ленин организовал, и мы уже стали пораженцами, заняли тоже платформу пораженчества. Предсказания У меня отец был очень против революции, очень против. Я же ушла из дома после мартовских событий. У нас была гражданская война в Баку в марте 1918 года. У меня в эту ночь была моя подруга Маруся Крамаренко. Я её в апреле семнадцатого вовлекла в партию. И вот мой отец, уже слышно было, что стреляют близко, мы хотели пойти, мы же были в боевой дружине Большевиков с Марусей, а он у нас отнял туфли и жакетки — в апреле ещё в жакетках ходили — и велел лечь спать на пол. И вот мы лежим, и я говорю: — — Маруся, теперь мы дезертиры. Идет война, перестрелка, а мы не пришли в штаб дружины. Что теперь делать? А папа повесил вот такой замок на двери и туфли отнял. Я говорю: — — Мы по карнизу пройдем на лестницу. А лестница наружная. И чтобы пройти по карнизу, надо было выставить несколько стекол. — Давай возьмем подушек, чтобы тихо выставлять стекла, чтобы не получилось шума. И тогда мы вылезем на карниз, нам будет за что ухватиться, и мы выйдем на лестницу. — А как же мы без туфель? — Ну и черт с ними, пойдем босиком. И мы вылезли. А от ворот ключ у меня был. И мы убежали босиком. Пришли в штаб, присоединились к нашим дружинникам. А хозяин дома видел, как мы открывали ворота своим ключом, пошел, моего отца разбудил, это было рано утром, ещё только светало, и сказал, что ваша дочь убежала босиком с подругой. И он сказал, у меня больше дочери нету. Я её больше не признаю. И я уже домой не могла вернуться. И жила у Шаумяна на квартире. Он стал председателем Совнаркома Бакинского и взял меня к себе секретарем. Турки в Баку находились до ноября 1918 года. По Версальскому договору они должны были уйти из Баку, и на их место пришли англичане. Мы хотели уехать, но нас арестовали на вокзале и приговорили к повешению. Я сидела в камере в отупении и ждала, когда начнет рассветать, настанет последний день. Думала — если верно, что погиб Степан, то и наша участь Должна быть та же. Вдруг слышу шум, звук шашек и прикладов и шагов около моей двери. Неужели до рассвета? Входят в камеру и говорят: "Распоряжением министра Джеваншира вы освобождены, смертная казнь заменяется высылкой из пределов Азербайджана". Я говорю: "Зачем обманываете, ведите, я готова". А он повторяет по-французски "Вы свободны", и переводчик все повторяет по-русски. Меня вытолкнули за ворота, и там я вижу — стоит отец, от которого я ушла в марте месяце. Ему сказали, что завтра поведут на повешение, и он простоял у ворот тюрьмы всю ночь, ожидая когда меня поведут. Он смотрит, что я вышла одна, и не может понять, а я удивляюсь, что он тут. Он упал на колени от слабости, схватил меня и плачет. Два дня и две ночи отец просил, умолял: — — Большевики вас бросили, сами удрали, оставь их, хватит, иди учиться. Ни на минуту не давал покоя, без конца просил, требовал. На третью ночь я не выдержала, мы сильно разругались, и в час ночи я ушла из дома. А потом мы уехали в Грузию. И с тех пор я его не видела и не признавала. Ни я его не признавала, ни он меня. Он был очень эрудированный юрист. Его звали Григорий Наумович Шатуновский. И его, хотя он был очень антисоветский человек, но он, конечно, публично этого не говорил, его пригласили заведовать юридическим отделом Баксовета. В 1922 году он умер. Он очень не любил советскую власть. Он никуда не ходил, только на службу и домой. Он был очень способный человек. Он кончил Петербургский Университет, юридический факультет, его оставляли при кафедре. Но он поехал в Баку и практиковал, работал там адвокатом, знал все языки, тогда же во всех гимназиях преподавали языки, французский, немецкий, Латынь, древнегреческий. А вот тут за эти годы, когда он уже никуда не ходил — очень не любил все это, он целыми вечерами сам изучал английский, испанский, итальянский, по книгам, по учебникам, без преподавателей. Откуда было тогда преподавателей оплачивать? Потом мне мама рассказывала после его Смерти. Она говорила: — — Гриша, ну что ты сидишь до глубокой ночи, ложись спать, надо отдохнуть. — Я отдыхаю. Я вот погружаюсь в эти языки. Он был очень способный человек, очень. Но он терпеть не мог советскую власть. Царскую? Царскую он тоже не любил, но мы с ним вот так не беседовали, чтобы он мне изложил свою идеологию. Но он очень был против советской власти. Никакого социализма он не признавал. Он говорил мне: — — Оля, вы подняли топор, который упадет на ваши головы. А в двадцатые годы мы идем с Мишей Лифшицем по бульвару, смеемся, болтаем, и цыганка на бульваре стоит. Ах красавица, давай я тебе по руке погадаю. Ну мы согласились, просто так, чтоб посмеяться. Вот она гадает. У тебя, говорит, будет три тюрьмы, три мужа и трое детей. Мы заливаемся. — Какие тюрьмы?! одна тюрьма уже была, а теперь мы победили и живем при советской власти! — Какие мужья?! у меня есть Сурен, мы любим друг друга и никогда не расстанемся. — Какие трое детей?! у нас с Суреном их будет много-много. И долго ещё хохотали. А все так и было. Три тюрьмы. Три мужа. Если считать дядю Мишу. И детей трое. Мы хотели с Юрием четвертого, но он умер при родах. Сбываются предсказания Восемь лет я пробыла в лагерях. До этого я год была по тюрьмам. Меня обвиняли вот в чем. Что я рассадила по всей московской области врагов народа в райкомах. Потому что я руководила в тридцать седьмом году в перевыборной кампании летом. А всех секретарей арестовали — значит, я рассадила врагов народа. Это было главное обвинение, а там они ещё много чего наворочали. И Багиров написал на меня. И добыли показания, что был московский центр правотроцкистский, и я якобы была в этом центре. Я сидела сначала на Лубянке, потом в Новинской тюрьме, в Таганской, в Бутырской, а потом уже в Краснопресненский тупик, а оттуда повезли на Колыму. Про Лубянку электрик мне говорил, он проводил там электричество, что там тысячи камер. Там у них большой резерв. Ведь это бывшее здание страхового общества "Россия", вот эта Лубянка — так там были большие подвалы для этого страхового общества, у них там, наверное, были какие-то сейфы. Кто сидел, знают, какая это огромная тюрьма. И Лефортовская тоже огромная тюрьма. А теперь они себе ещё построили одно здание. Спрашивается, зачем этот колоссальный штат? Они же ни черта не делают. Вот спрашивается — два месяца была блокада Армении. И Карабаха. Где КГБ? Подумаешь, там Женщины на рельсы ложились. А где они? Для защиты народа. На рыбных промыслах в Армани я и тачку возила и мешки таскала, и в общем я нажила грыжу, и время от времени она грызет. Я не была все время на таких тяжелых работах, меня посылали от времени до времени. Почему я осталась жива на Колыме? Мы ходили в поле работать и ели крохотную сырую картошку. Прямо сырую, потому что пронести в лагерь было невозможно. И ещё меня спасло, что я попала в контору. Основная моя работа была на автобазе. Я там работала и экономистом и учетчиком. А когда война началась — в электроцехе, делали конденсаторы автомобильные, и ещё разные. А потом я работала в кузовном цехе, делала сигары для кузовов. И старые чинили, грязные. Это во время войны нам не разрешалось работать на конторских работах. А потом я работала в котельной. Я очень сильно болела, у меня было кровотечение из почек. После этого я работала в Центральной котельной, а оттуда послали на рыбные промысла, повезли туда, а потом опять на котельную. Ну мне все же повезло. Там хоть тепло в котельных и нетяжелая работа. Я и сама себя спрашиваю, и меня часто спрашивают. Как же это все могло быть — вы чувствовали, что вас возьмут, и просто ждали, что это произойдет? К тому моменту, к тридцать седьмому году, мы все уже переродились, мы тоже уже были другими. Не были такими принципиальными, был страх и приспособленчество какое-то. Юзик пишет, что вот обвиняют Большевиков, что они захватили власть Альтернатива, дескать, была только кровавая генеральская диктатура. Это исторически неверно. Альтернатива была Учредительное собрание, в котором большинство было у социалистических партий. А он этого не пишет. "Большевики были вынуждены захватить власть потому, что альтернативой была кровавая диктатура". А что ж ты не пишешь, что была ещё альтернатива — Учредительное собрание, выбранное всем народом? ---------------------- Примечание К рассказу 25 Прощание Из архива Ольги Шатуновской: — "Разделительная линия добра и зла проходит не между странами, не между нациями, не между партиями, не между классами, даже не между хорошими и плохими людьми: — разделительная линия пересекает нации, пересекает партии, и в постоянном перемещении то теснима светом и отдает больше ему, то теснима тьмой и отдает больше ей. Она пересекает сердце каждого человека, но и тут не прорублена канавка навсегда, а со временем и с поступками человека колеблется (Солженицын). Ср. высказывание Августина [42, гл.8] по поводу утверждений, что бытие основано на борьбе света и тьмы: "... если нечто является злом, потому что вредит кому-либо, то и со света, которому вы поклоняетесь, нельзя снять это обвинение". Как жаль, что Ольге не удалось перейти из черно-белого мира с его борьбой противоположностей в многоцветный мир, движимый поиском гармонии и согласия. Предсказания Отец — юрист, он всегда на стороне законности. Он на стороне процедуры, в соответствии с которой жизнь устроена, в соответствии с которой она может изменяться. Когда те стали властью, пошел к ним, с неохотой, но пошел. Он на стороне власти, а не на стороне хаоса. Он и царскую не любил, конечно, иначе как бы он воспитал такую дочь? Точка зрения родителей не может не передаться детям, хотя некоторые взгляды могут при этом смениться на противоположные. В своей последней работе Ольга возвращается к занятиям и к образу мыслей отца. Справедливость для неё уже не столько повод для подвига и самопожертвования, сколько принятие решений в согласии с гуманным законом и помощь тем, кто пострадал от жестокого закона (ср. черновик письма Микояну на с. 429). К приложению О Сталине Сигизмунд Герберштейн [20] был посланцем императора Св. Римской Империи Максимилиана к великому князю Василию Ивановичу, отцу Ивана Грозного. В книге о своих поездках в Московию в 1517 и 1526 г. он пишет об этом, по понятиям русской истории, отнюдь не жестоком правителе: — "Он использует свою власть как над священниками, так и над мирянами и имеет неограниченный контроль над жизнью и собственностью всех своих подданных: — ни у одного из его советников нет достаточного авторитета, чтобы осмелиться возражать ему, или даже иметь иное мнение о чем бы то ни было. Они откровенно признают, что воля князя — это воля Бога, и что все, что князь делает, он делает по воле Бога; поэтому они называют его хранителем Божьих ключей и палат, — короче, они считают его исполнителем божественной воли. Поэтому, если когда-либо просят за какого-то пленника, или по поводу других важных дел, то сам князь привычно отвечает: "Когда Бог повелит, он будет освобожден". Точно так же, когда кто-то спрашивает о чем-то сомнительном или неизвестном, все отвечают: "То знают Бог и великий князь". Неясно, сделала ли жестокость народа князя тираном, или сам народ стал таким жестоким из-за тирании своего князя". Ср. Хрущёв [22, стр. 279]: "Когда Сталин что-либо предлагал, не было ни вопросов, ни комментариев. "Предложение" Сталина было указанием от Бога, а если Бог велит что-то сделать, никто не станет торговаться — ты просто благодаришь и подчиняешься". Это показывает, что образ мысли людей не меняется в течение пятисот лет, хотя многие уверены, что уже за десять лет все переменилось. (О готовности стать "новым народом" в любую эпоху см. работу Успенского "Царь и Бог" [41]). О причинах и последствиях революции Что же получается в целом? Россия завоевала Кавказ. Потом Кавказ завоевал Россию. Со всеми вместе — тут и латыши участвовали и венгры и китайцы — были китайские батальоны, и германцы—военнопленные были. Частично заставляли, частично сами шли, привыкли воевать. (Керенский [39] пишет о своей встрече в 1930 г. в Париже с человеком, который по заданию германского правительства организовывал интернациональные батальоны для Ленина. Он также приводит много документов о начавшемся ещё в 1915г. сотрудничестве Ленина с правительством Германии, которое в это время всеми силами стремилось вывести Россию из войны). Часто революция интерпретируется как битва русских против нерусских, по поговорке: "Еврейскими мозгами, латышскими стрелками и русскими дураками". Это не совсем правильно. Она проведена, действительно, людьми, у которых неславянские этнические корни, но которые вложили колоссальные усилия вплоть до собственной гибели в то, чтобы превратиться в основное население империи. К тому же не надо забывать, что русские тоже образовались из смешения угро-финского, тюркского и славянского этнических субстратов. Вспомним, в какой последовательности шли кампании насилия — сначала уничтожали состоятельных людей и военных. Во время гражданской войны уже были концентрационные лагеря, они были с 1918 года. Идея была общеевропейской и состояла в том, что противник, а также его реальные или воображаемые помощники во время войны заключаются под стражу. Во время англо-бурской войны 1899-1902 года в Южной Африке 225 000 человек были помещены британскими войсками в концлагеря, из них погибло 42 081 человек [36]. Так что Большевики не сами это изобрели. Противников всегда заключали в тюрьмы — отличие лагеря от тюрьмы состоит в том, что он обычно ещё и удален от цивилизованного мира. Пожалуй, другое более важное отличие лагеря от тюрьмы в том, что лагерь — это всегда временное поселение, в то время как тюрьма стоит веками. Лагерь всегда создается для выполнения какой-то задачи — скажем, изолировать врагов на время общественной смуты. Или построить канал. В известном смысле это гуманная идея — не убить. Это заведомо лучше, чем расстреливать заложников. Другое дело, что тоталитарные правители фактически используют лагеря для уничтожения тех, кто им мешает.   Правительство Соединенных Штатов во время Второй мировой войны тоже свезло всех японцев (в том числе Граждан США) в концлагеря. Но после Второй мировой войны они всех отпустили, никто не погиб. Конечно, сегодня мы рассматриваем это как насилие над людьми — люди потеряли собственность, дома, целая этническая группа должна была заново устраиваться в обществе. Но это были не истребительные лагеря, а именно концентрационные, то есть лагеря, которые были созданы для облегчения наблюдения, чтобы потенциальные враги не могли свободно действовать в стране. Этим, видимо, объясняется спокойная реакция европейцев на слово "лагерь". В отличие от слов "лагерь Смерти" или "холокауст". В течение гражданской войны Большевики быстро превратились в правящую элиту; она сложилась из этих новых русских и тут же стала размываться за счет притока коренного населения. Можно сказать, что маргинальные элементы всегда ищут себе сверхзадачи, чтобы устроиться в обществе. И коммунизм — это очередная сверхзадача. Что было дальше? Насилие, запущенное в общество, стало развиваться по своей собственной Логике и сжигать его изнутри. То, что в бедах общества виноваты враги, а не оно само, это в России никогда не вызывало сомнений. Это связано с дуализмом по Лотману-Успенскому: — присутствие ада и рая и отсутствие промежуточных ступеней для обычной, будничной человеческой жизни, то есть принцип исключенного третьего — "кто не со мной, тот против меня", закрывающий возможности для жизни, далекой от совершенства (ср. приведенную выше цитату из Солженицына). Но то, что врагов можно определять с помощью социальных категорий, это уже общеевропейская идея. Французская революция уже мыслила в таких терминах. А Логика этой борьбы всегда известна — по мере того, как один социальный слой уничтожается, враждебность переносится на другой. Для объединения оставшихся? Нет, это, видимо, закон человеческой психики, она уже не может остановиться. Фрейд называл эту силу стремлением к Смерти. Для того, чтобы опамятоваться и прийти в себя после совершенного насилия, нужно какое-то время, но для русского общества это время оказалось самым долгим. Какое-то раскаяние присутствовало в желании пересмотреть процессы и реабилитировать людей в 1950-ые годы, но это было очень половинчатое раскаяние. Общество по-прежнему искало врагов (стиляги, абстракционисты), но не так насильственно действовало. Насильственно по отношению к отдельным людям, но не к социальным группам. Может быть, общество запугано и меньшие порции насилия продолжают держать его в запуганном состоянии? Получается, что есть некоторый идеал святости, в соответствии с которым каждый человек должен вести благочестивый образ жизни. Благочестивый, значит, подчиняться власти, в данной ситуации. Даже не столько власти, сколько общественной системе. Но и этот вот идеал благочестия поддерживается насилием, иногда потенциальным. Если каждый человек знает, что он может пасть жертвой насилия, то не обязательно даже, чтобы массовое насилие было нормой, достаточно время от времени напоминать об этом. Достаточно, чтобы у каждого перед глазами был какой-либо пример. Чтобы оно было частью жизни, все время присутствовало как потенциальная возможность в сознании человека и связывалось с определенным поведением. Отождествление тех, чьи привычки или образ мыслей отличаются от образа мыслей и поведения большинства, с врагами (ср. современное употребление слова "изуверы" с его первоначальным значением "люди, сменившие веру, изверившиеся", применявшимся к старообрядцам) основано на видении мира, поделенного на два враждующих лагеря, в котором внутриобщественные и межкультурные взаимодействия являются "игрой с нулевой суммой" — то, что выигрывают одни, проигрывают другие. Конкретное наполнение этих лагерей может меняться, оно не так существенно. Это может быть восточный мир против западного. Это также может быть необразованная часть общества против образованной. Христианство против ислама, славяне против неславян, правительство против отдельных Граждан . Такая Логика превращает общество в самоподобную иерархию, которая на каждом уровне и в каждой своей части распадается на победителей и побежденных: — городские сильнее деревенских, среди тех и других мужчины сильнее Женщин, в каждой из этих групп старые сильнее молодых и бедные сильнее богатых — или наоборот. И каждое различие — это ось, по которой может быть направлено насилие. Однако источником вражды является не какая-то одна часть общества (ср. приведенные выше размышления Герберштейна). Этим источником является все общество, когда в нём преобладают упрощенные взгляды на мир и когда оно стремится уменьшить и разнообразие окружающего мира, и собственную сложность, приводя их в соответствие со своими взглядами и обычаями. Оглавление   www.pseudology.org