Рассказы Джане и Андрею в 1971, 1976, 1981, 1984, 1986 гг. Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Юность Родители Виктории Борисовны Мамины родители жили в Ростове — дедушка Борис Лифшиц, он служил конторщиком в управлении шахт, наверное, имел и акции, и бабушка Изабелла. Дедушка молился по утрам, накрывался чем-то полосатым. Когда я проходила через Ростов в ноябре 1919-го года, я решила к ним зайти, хотя и была там совершенно нелегально, я пришла на явку Донбюро. Откуда, думаю, деникинская полиция узнает, что я зашла к дедушке с бабушкой? Она была гораздо менее бдительной, чем советская. Я позвонила в дверь, и вышел дедушка. Он очень удивился, увидев меня, но сказал, что зайти нельзя, так как бабушка при Смерти. Больше я его не видела. Лифшиц — это Лейбшутц, телохранитель. А может, Липшиц — название города, область есть в Германии, Липпе. Когда Евреи изгонялись в пятнадцатом веке из Испании и останавливались в Германии, то им давали фамилии по городам. У дедушки с бабушкой было пять дочерей: — Маня, Роза, Дуня, Рая и Витя. Мама, Виктория, была самая младшая. Вся семья — голубоглазые блондины. Было ещё пять сыновей. Лева жил в Баку, потом уехал куда-то. Яша Лифшиц, математик, глухой — он упал в детстве с качелей, служил в Москве в банке, женился на русской, Дуне, была у них одна дочь. Маня была замужем за Кронбергом, трамвайщиком, он построил трамвай в Петербурге и Тифлисе. Роза, тоже за Кронбергом, братом трамвайщика, жила в Петербурге. Муж Дуни, Евдокии, Исай Хейфец был заведующим сахарным складом в Екатеринодаре. У них были дети Володя, Лида и Миша. Миша Хейфец сейчас летчик-испытатель в Жуковском, Лида живет в Риге, замужем. Рая была любимая дочь, она болела чахоткой и потом умерла от неё. Её муж, Варшавский, был инженер в Ростове, её выдали не по любви, а чтобы оставить в Ростове при родителях. Их дети — Рита и Леша Варшавские. Рита умерла в Ташкенте, детей не было. Валя Маня Кронберг как-то была проездом из Тифлиса в Баку, приходила к нам, такая дама! Потом они опять уехали в Петербург. У неё было две дочери: — Валя и Лена, Валя лет на десять старше меня. За младшей, Леной, несколько лет ухаживал один молодой человек, делал ей предложения, но она неизменно отказывалась. И вот он однажды пришел к ней, опять долго её упрашивал, говорил, что если она за него не выйдет, он покончит с собой. Но она отказалась. Тогда он пошел к себе домой и застрелился. Она была на похоронах. А через год, в годовщину его Смерти, она пошла к нему на могилу и там застрелилась. Валя знала несколько языков, на всех языках могла печатать на машинке. Работала в советском торгпредстве в Берлине — в Германию ведь много продавали: — и нефть, и хлеб, и марганец. Уже Гитлер бомбил советские города, а Сталин говорил, не отвечать, это провокация, и отправлял ему составы с марганцем. В тридцать седьмом году все сотрудники полпредств были отозваны обратно. Муж Вали был расстрелян, сама она сидела. Детей у них не было. Когда я уже работала в ЦК, она пришла, после Смерти мамы. Рассказывала, что живет в подвале, где протекают трубы, получает какую-то мизерную пенсию. Я ей выхлопотала пенсию и комнату в доме за Панорамой, напротив дома, где жила Аня Парушина. Купили туда обстановку. В конце шестидесятых годов она приходит ко мне   — Ты знаешь, мне знакомые достают путевку в пансионат санаторно-курортного типа. — Валя, это богадельня. Ты была в лагере? вот это тот же лагерь. Ведь обратно вернуться ты не сможешь. Ты должна будешь сдать комнату, расстаться со всем имуществом — ведь туда не дают взять даже свои тапочки, свой халат. Ты будешь рвать на себе волосы. — Нет, я уже старая, я плохо вижу, и потом я буду становиться все беспомощней. — Я тоже плохо вижу, а ты читаешь вывески магазинов на ходу, из автобуса. Аня прикрепит к тебе пионеров, — а Аня была председателем домкома, она вообще любила это, — они будут покупать тебе продукты. — У меня сосед пьёт. — Он что, буянит? — Нет, он приходит домой и ложится спать. А соседский мальчик своровал у меня со сковородки котлеты. — Значит, он голодный. Купи ему на полтинник десяток котлет и позови, он будет тебе только благодарен, а то ему, наверное, мать дает по одной котлетке, а ему двенадцать лет, он растет. — Нет, нет, мне советуют, за меня хлопочут, я туда пойду. — Валя, помни, что второй раз я тебе все это устроить не смогу. — Но ты будешь за мной ухаживать? — Этого я обещать не могу, я сама больной человек, но я буду помогать деньгами. — Нет, я туда пойду, мне обещают отдельную комнату. Такая была у неё идея-фикс И она туда пошла. Все имущество распродала, размотала. Это недалеко отсюда, метро Пионерская. Через год я пошла её навестить. Пришла. Сидит внизу за столиком какая-то девка. Сегодня, говорит, не приемный день. Но тогда — можно? я сама к ней поднимусь? Нет, это совершенно исключено. Насилу добилась, чтоб её вызвали. Она рассказывает. Поселили сперва вдвоем, потом втроем. Кровати стоят буквой "П", одна к другой. Третья — лежачая больная. Мы должны за ней ухаживать, то есть менять ей белье, выносить судно и тому подобное. Выйти в город она не может, в казенном халате это неудобно. Буквально рвала на себе волосы. Вытащи меня отсюда! А что я могу сделать? Это тогда я могла, когда я была власть имущая. И через год она умерла. Екатеринодар До революции в Баку не ели колбасы. Это и понятно, ведь колбаса делается в основном из свинины. По утрам у нас всегда стоял самовар, на завтрак был чурек с брынзой. Чурек с брынзой я брала с собой и в Гимназии на первой же перемене начинала жевать. Завтрак был на третьей перемене, стоил он четыре копейки. Давали огромный, во всю ширину, ломоть русского хлеба, примерно вдвое шире, чем нынешний орловский, котлетку, стакан молока и, кажется, яблоко. На лето мама отправляла меня в Екатеринодар, к тете Дуне. Я сама к ним ездила, мне покупали билет, я делала пересадку на станции Кавказская. У меня была корзинка — платье, белье, чемоданов тогда не было. Там я жила как на даче. Муж тети Дуни, дядя Исай, заведовал там сахарными складами — это были сахарные склады Бродского, на всю Кубань. Жили в казенном доме, принадлежащем фирме. Все время грузили баржи бочками с сахаром, я часто ездила на этих телегах к пристани. Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Один раз, когда возчики обедали, я подошла к груженой телеге, села, хлестнула лошадей и поехала. Возчики, конечно, выбежали за ворота и побежали за мной, но догнать лошадей не могли. Спуск к Кубани был крутой, лошади разогнались, да ещё телега их сзади подталкивала; был тормоз, но им я воспользоваться не сумела. Я очень испугалась. К счастью, около пристани лошади сами остановились. Возчики отругали меня, но не сильно, сильно ругать боятся: — эта барышня — племянница начальника. Вообще я была хулиганистая девка. У тети Дуни были соседи — Асьеры, фамилия Асьер, они меня очень любили, бывало, задолго до каникул спрашивали: — — Евдокия Борисовна, когда же Оля приедет? Я там проводила целые дни. В саду росли абрикосы, вся земля была ими усыпана, в несколько слоев, девать было некуда. Асьер был крепкий мужчина с длинной седой бородой, у него был огромный сундук, с мою кровать нынешнюю, весь набитый книгами. Много было литературы девятьсот пятого-шестого года, некоторые даже в красных обложках. Я забиралась туда с ногами, набирала полный фартук книг, тогда гимназистки носили фартуки, шла в сад. В саду росла старая груша, которая разветвлялась невысоко от земли, так что получалось сиденье. И там я набирала абрикосов, садилась в развилку груши и читала. Эта литература на меня очень сильно действовала, я начала обо многом думать, многое понимать вокруг. И представь себе, кругом было много сахара, разных варений, а мне хотелось своровать. На сахарном складе я просверливала дырочку в бочке, доставала оттуда кусочек сахару и съедала. Все-таки приключение. Тетя Дуня, конечно, хотела, чтобы я приходила с ними обедать — приличия требовали — а Асьеры, наоборот, всегда старались, чтобы я пообедала у них, или давали печенья. Детей у них не было. Один раз с тетей Дуней мы ездили в Анапу, она снимала комнату деревенского типа, и я ходила на Черное море. Дядя Исай умер ещё до войны, фамилия его, кажется, Хейфец. Тетю Дуню с сыном Володей убили немцы, когда заняли Краснодар. А у тети Раи была дочь Маргарита и сын Леша, я помню, как она приезжала на операцию к какому-то знаменитому хирургу, жившему в Балаханах, в Сабунчинскую больницу, а Леша жил у нас. Ему тогда был год. Мы с ним играли как с куклой, кудрявый, голубоглазый. Сейчас он живет в Ленинграде, жена Тамара, русская, директор школы, он на пенсии. Он приезжал несколько лет назад — хвалил жену, сказал, что сын тети Дуни, Миша, был во время войны летчиком-истребителем, сейчас летчик-испытатель, живет в Жуковском. Про сестер Бабаевых Когда я сдавала вступительный экзамен в Гимназию, я познакомилась с Марусей Романовой. Она сдала на тройки, но она была дочь прачки, и совет Гимназии решил её взять. Я, дочь зажиточных родителей, могу ещё подождать. Потом к рождеству освободилась одна вакансия, и на дом сторож принес пакет родителям, что меня приняли. Сидели на одной парте. В тринадцать лет Маруся заболела туберкулезом. Они жили в подвале, где всегда сохло белье. Врачи сказали, что она умрёт, если останется там. Я пришла к родителям просить, чтобы Маруся жила с нами, мама отказала. Тогда я нашла себе урок, зарабатывала тридцать рублей в месяц и платила за Марусину комнату и питание. Уроки давала Шуре и Нюсе Бабаевым. Шура училась в параллельном, тоже в шестом классе. Там учились армяне, азербайджанцы, лютеране, а католики, Евреи и русские учились у нас — были разделены по закону Божию. Шура была великовозрастная, выше меня на голову. Я плоская как доска, а у неё бюст. И глаза она и её младшая сестра сурьмили. Меня классная наставница, Александра Яковлевна, останавливала и говорила: — — Оля, вы бы сказали Шуриной матери, чтобы Шура глаза не сурьмила. Я говорю: — Я не могу, вы сами скажите. — Да я уже говорила. Шура была такая тупая, как я её ни учила, все равно получала двойки. Её мать была недовольна и говорила: — — Оличка, мы вам тридцать рублей не за то платим, чтобы Шурочка двойки получала. Нам знания не нужны, нам аттестат нужен, чтобы Шурочке можно было жениха солидного найти. Ну что делать, я и так сижу с ними допоздна: — пока все на завтра не пройдем, не могу уйти. Меня вызывают, почему вы пишете за неё сочинения? И мать её вызвали. Она входит в нашу комнату, руки в боки. А я приходила домой только пообедать и с трех до девяти у них была. Я уже с Мишей Орлицким и с Суреном дружила, они придут за мной и ждут, когда я уроки кончу — слышу, свистят. Мать её говорит — что это? Слышит свист, но не догадается, что это меня свистят. И мой отец очень недоволен был — что тебя как собаку высвистывают? Сочинения я стала диктовать ей в тетрадки на разные темы, пошла в седьмой класс, узнала, какие темы про Евгения Онегина были в прошлом году. Несколько тем продиктовала ей, а сверху оставила пустое место. Она на уроке два часа что-то писала в другой тетради, делала вид, а потом вынимает наши тетради, и ей остается только вписать название. Но она была так глупа, что даже названия не могла вписать правильно. Например, тема — русская Женщина, а она вписывает её в тетрадь, где все про Евгения Онегина. Учительница Александра Яковлевна читает и понимает, что сочинение написано дома, хотя я и старалась не вкладывать свои мозги в него — так чтоб на три, не больше, вызывает меня и говорит, как вам не стыдно, Шатуновская, мы вас рекомендовали, а вы так поступаете. Представь себе, эта Шурочка подкатилась потом к Левону Шаумяну, он снимал у её матери комнату — у неё были все доходные дома на все четыре улицы, и вот Шурочка забеременела от него. Скандал, такого ли жениха Шурочке мать искала? Ему пришлось её забрать, привезти в Москву к матери. Здесь тоже скандал, хорошо потом ребенок умер, он её отправил в Баку, она потом вышла замуж. Скетинг-ринг В четырнадцать-пятнадцать лет был скетинг-ринг, играл духовой оркестр. Было два духовых оркестра на бульваре и всегда очень много народу. Мы катались на роликовых коньках, их прикрепляли к туфлям — скобки и винтик, туфли на кожаной подошве, стоили два рубля. Мы ходили тогда в длинных юбках, но это мне не мешало с мальчиками через заборы лазить. В шесть вечера мы купались, на нос листик, чтоб не загорел. Тогда я дружила с Андрюшей Ефимовым. Он посвятил мне сборник стихов "Телеграфный столб гудит". Первое стихотворение — телеграфный столб гудит, я приникаю к нему ухом, он рассказывает мне о тебе. Что он рассказывает, говорят другие стихи. Потом он увлекся Нюсей Брейтман, она была очень хорошенькая, живая, но он скоро разочаровался и сказал, давай снова дружить, а я сказала, нет, теперь я не хочу. Потом в шестнадцать лет я познакомилась с Суреном Агамировым, и я стала с ним дружить. Его друг Шура Баранов тоже увлекся Нюсей и тоже был ужасно разочарован. Когда я спрашивала Сурена, он сказал — она нечиста. Ну вроде зазывала в подъезд и хотела... Что, целоваться? Нет, больше. Поздно вечером мы ходили или на гору, где памятник Кирову теперь стоит, и смотрели на море, или к Волчьим воротам — это наверх, всего километров десять, к рассвету приходили. Внизу был Баку, слева вставало солнце и была видна степь вся в красных маках. Там поднимались с последней стоянки перед Баку и шли вереницей верблюды, рыжие верблюды, и на каждом колокольчик. Они шли из Азербайджанских субтропиков, Ленкорани, Салахан или из Ирана с грузами. Мы были наверху, где начиналось плоскогорье. Ворота из скал. Солнце поднимается, колокольчики звенят, алые маки, рыжие верблюды. Постоим и идем обратно в город. Отец говорил матери: —   — Почему ты ей разрешаешь ходить по ночам? — Ей так надо. Ничего не будет. Просто ей так надо, не беспокойтесь. Андрюша Ефимов был из Шуши, его родители погибли от землетрясения в Карабахе, здесь он жил у родственниц: — Ната Корягина и Муся, и учился в реальном училище. Потом я увидела объявление, что организуется марксистский кружок, его организовала Леля Давыдова. Я к ней пошла, она училась в восьмом классе, а я в шестом. Она была очень разносторонне одаренная, писала стихи, играла, пела. Они ходили в коричневом, а мы в сером. Я пришла к ней в Гимназию, говорят — у неё голова заболела, она у врача. Я пошла, она лежит там за перегородкой. Я говорю врачу, что у меня тоже болит голова, она дала мне таблетки, и я легла рядом с Лелей, и мы стали разговаривать. В этом кружке я и познакомилась со всеми — Митя Стопани, граф Толстой... На конференцию с Суреном Нас выбрали на конференцию учащихся Закавказья, меня и Сурена. Мы должны вечером уезжать, а у меня туфель нет. Я тогда дома жила с мамой и с Таней. Мама пошла, купила мне туфли, только они жали. Что делать? А вечером мне ехать. Я пошла к сапожнику на Эриваньской улице, разговорилась с ним, и оказалось, что я училась с его племянницей. Снимай, говорит, и посиди. Дал мне тапки, а сам набил на колодки планочки в тех местах, где туфли жмут, и залил их спиртом. Так я с ним сидела и разговаривала, и через полтора часа туфли были как по ноге. А потом мы всю ночь сидели с Суреном на ступеньках вагона и разговаривали. А что у вас билетов не было? Нет, наверное, были. Просто так интересней. Тогда же не так быстро как теперь поезда ходили. И мы говорили, какой цвет что значит: — белый — верность, желтый — измена, красный — любовь. А в Тифлисе Сурен повел меня к своим теткам знакомиться, у них в саду розы росли. Он сорвал красную розу, ничего не сказал, только посмотрел, подал мне. На конференции мы с Суреном сидели в президиуме. Там выступали, говорили, что девушкам надо поступать в университет. Ведь нас так не принимали, нам надо было досдавать Латынь и греческий, мы их не проходили, как гимназисты классической Гимназии. Ну, кажется, Латынь нам прощали, а греческий обязательно. Как мы познакомились с Суреном? В школьном кружке. Там многие наши друзья были: — Леля Давыдова, Марк Выгодский, Митя Стопани, Маруся Крамаренко, Маруся Романова, Андрюша Ефимов. Мы собирались на квартире Александра Митрофановича Стопани и выпускали на гектографе журнал "Товарищ" и газету "Ровесник", распространяли их среди молодежи. Кружок, он назывался общеученический, был создан в 1915 году, мы читали там рефераты под замаскированными названиями, например "Детерминизм и индетерминизм", и устраивали дискуссии. Мы спорим, а Марк сидит в углу и пишет за нами. Потом говорит: — Хотите послушать? Зачитывает: — Вот это ты, Оля, сказала, вот это Маруся. Получается глупо, и все хохочут. Почти все погибли в гражданскую войну. Стопани были три брата: — Митя, Юра, Вадим. Всех убили. Осталась только сестра Нина. До Сурена я дружила с Андрюшей Ефимовым. Мы плавали на баркас затонувший и сидели там, ногами в воде болтали. Я плавать рано научилась, мне сказали, тянись как за конфетой, я стала тянуться и поплыла. На нос листочек от солнца наклеивала. А Юрий потом, когда мы жили в Баку, однажды поплыл со мной в море и чуть не утонул. Андрюша был сирота, его родители погибли в землетрясении в Шемахе. Он жил у тетки. Писал стихи. Мы с ним гуляли, разговаривали. А потом он познакомился с Нюсей Брейтман. Мне было четырнадцать, а ей шестнадцать. С ней отношения стали другими. Когда он провожал её, они заходили в подъезды, целовались. Этим вначале очень она его завлекла. Ну и постепенно мы перестали встречаться. А потом он опять пришел ко мне, сказал, что не будет с ней больше встречаться, что она ему противна, что она по всем подъездам с ним целуется. Но я уже не стала больше с ним встречаться, я уже любила тогда Сурена. А потом Андрюша уехал в Киев на сахарный завод, в контору, кто-то там был из родственников. А потом в восемнадцатом году был убит в отряде Красной Армии. А как я узнала, что Сурен меня любит? Я взяла у него задачник. Учебник по геометрии у меня был, а задачника не было. И вдруг где-то на полях или на обложке вижу надпись — Омираям Шаминаид, Мадонна в небесах высоких. Я так огорчилась, задумалась — он кого-то любит, кого же? Кто эта Омираям Шаминаид? И все сидела и повторяла эти слова. Так грустно мне было. Все повторяла, повторяла и вдруг поняла — так это же я! Это же он мое имя зашифровал... так обрадовалась. Я книжку отдала ему, конечно, ничего не сказала. Бывало играем в салочки, я бегала быстро, но нарочно, если он водил, замедлюсь, он догонит, схватит на всем ходу в охапку, я вырываюсь, а самой так приятно, что он меня обнял. Как я ушла из дома В Баку ещё не было советской власти, но мы с Марусей Крамаренко были в дружине. Нам сказали, что если будут выстрелы, значит, началось, выходите. Мы пришли к нам домой ночевать и вдруг слышим, началась стрельба. Мы хотели идти, а отец — он был против того, что мы с Большевиками связались, бандиты какие-то — никуда! запер нас на замок, два амбарных замка повесил. Я думаю, как же так, нам же доверили, на нас надеются, а мы тут сидим. Я представлялась себе великой деятельницей, а ума было не больше, чем сейчас у Антоши — шестнадцать лет! И вот я все думаю и думаю — как быть, как выйти? — и к утру придумала, что можно выйти по другой лестнице, надо только вылезти на карниз с галереи. А чтобы пройти по карнизу надо, чтобы было за что держаться, выставить стекла, так и сделала. Пошла на галерею, подушкой выставила три-четыре стекла, так что они не звякнули, вылезла и по узкому карнизу пробралась на лестницу, Маруся за мной. Мы — к воротам, а ключ от ворот у меня был. На улице пальба, а у ворот с этой стороны стоит хозяин и смотрит в щелку на улицу, что там происходит. Мы сразу, раз, к воротам! Я ключом отперла замок, он не успел нас остановить. Опомнился, кричит: — Стойте, куда вы в одних чулках? А мы бегом, не на Николаевскую, а в обратную сторону, и убежали. Он сразу пошел, разбудил отца, вот, дескать... что они убежали, Оля с подругой в одних чулках убежали. Отец так рассердился, он так кричал, мне потом сказали, он меня проклял — нет у меня больше дочери! Мне сказали, что он меня проклял, и я больше домой не пошла. Уже потом, когда мама с Таней надумали уезжать, мама нашла меня через Зину-портниху, потому что мы сразу к ней пришли, а потом стали жить в редакции, и Зина знала где. Мама пришла, принесла мне туфли и Танин черный костюмчик. Уговаривала меня ехать с ними, но я отказалась — нет, мама, я никуда не поеду. И тогда я подумала, что мама все-таки меня любит, вот туфли принесла и костюмчик. [Джана: — Оля начала свой рассказ с того, что они — отец с матерью, всегда любили Таню, а её не любили. Может быть, в том числе и поэтому она связалась с Большевиками и ушла из дому? Кто разберется в сложном хитросплетении причин и следствий, что из-за чего происходит? Потом разговор зашел про Инночку]. И когда мама Инну растила, я говорила ей: —   — Мама, кого ты растишь, ты же вырастишь чудовище! А мама отвечала одно и то же: —   — Она сиротка, я обещала Танечке вырастить её. — Мама, — говорила я, — ты же с нами так не занималась. А чем же она занималась? Так, всем — нарядами, домом, приятельницами. Ну Таней ещё больше, потому что Таня была такая — лизунья я её называла, подлиза. Я Таню дразнила. Спустит Таня ноги с кровати, я говорю — сейчас же вставай. Возьмет она чулки, я говорю — сейчас же одевай чулки. Только пойдет умываться — сейчас же иди умываться. Она злится. Зачем же ты так делала? Так вот нравилось. Пойдет к маме, ластится, ласкается. А я нет, не нужна и не надо, не пойду. Хочется, чтобы мама заметила, приласкала, но сама не пойду. Ну а отец? Он все был в командировках. Ну он вам привозил что-нибудь из командировок? Ну привозил иногда. Помню, Тане привез платье. Только Тане? Почему? Не знаю. Может быть, потому что Таня старшая? Может быть. Я всегда знала, что мама Таню любит, а меня нет. И вот уж когда она пришла со мной прощаться и принесла туфли, я подумала, что все-таки она и меня любит. Григорий Наумович С отцом я была в очень плохих отношениях. Он придерживался буржуазных убеждений и считал, что я должна оставить революционную деятельность. Когда нас, Сурена Агамирова, Шуру Баранова и меня, приговорили к повешению, а затем в день казни новый министр внутренних дел Бей-бут-хан Джеваншир заменил казнь высылкой из Азербайджана, он пришел к воротам тюрьмы — хотел поглядеть, как меня поведут на казнь. Назначено было на парапете. И тут меня вытолкали, без конвоя, рано утром. Он ничего не понимает: — Что это? Что это? Хотел сразу вести меня домой. Но я дождалась, пока выйдут оставшиеся двое, Сурен и Шура. Мы дали подписку, что через три дня явимся в полицию для высылки, но договорились не являться, так как они могли выслать нас в Петровск — Махачкалу, к белым, и мы боялись. Мы хотели в Грузию. Дома отец двое суток не давал мне спать, хотя я и так была измучена после тюрьмы. Все убеждал меня: — Вот видишь, они вас бросили, сами удрали, ты должна с ними порвать. Я отвечала: — Нет, этого не будет. Когда он убедился, что я не поддамся, он сказал: — Ну все. Тогда уходи. Был час ночи. В городе турки. Кругом стреляли, грабили, тащили, насиловали. В городе творилось что-то ужасное. Я пошла к Зине, нашей домашней портнихе. Мы все её очень любили. С тех пор я его не видела А мы тогда с Суреном переоделись гимназистами и уехали в Грузию. Шура Баранов ещё как-то пробрался в Россию, я после этого потеряла с ним связь, знаю только, что жил Шура в Ленинграде. Отец умер в 1922 году. Несколько любителей ковров , и он в том числе, узнали что какому-то купцу привезли из Персии роскошный ковер. Все, кто ходили смотреть, заболели натуральной Оспой. Он тоже попал в инфекционные бараки, вышел оттуда, но Оспа дала осложнение на сердце. В Баку был очень крупный врач, Тер-Микаэлян. Он к нему пошел, и когда тот выслушал, спросил: — — Ну, доктор, скажите мне как мужчина мужчине, что у меня, и сколько мне осталось жить? — Ну раз вы просите, то скажу — жить вам осталось около полутора месяцев. Маме он ничего не сказал, микстуру, которую дал доктор, запер в письменный стол на ключ и пил понемногу. Проходит около месяца. К нему пришел какой-то знакомый, они стояли на балконе, а мама на кухне готовила обед, это довольно далеко от комнат, на галерее. Он говорит — извините, мне нехорошо, я пойду лягу. И тут же умер. На похороны сошлось довольно много народу, его многие знали, он был адвокат. Пришел и Тер-Микаэлян. Он и рассказал это маме. Берия в Баку Кавказское бюро РКП(б) находилось в двух местах, в Тбилиси и в Баку. В Баку им руководил Нанейшвили. Микоян в это время бежал из тюрьмы и скрылся. У нас была квартира для явок, и мы там дежурили. Вот один раз я дежурю, и приходят "техники" — в Техническом училище у нас была своя ячейка, а с ними какой-то незнакомый человек. Говорит мне, что хочет видеть Нанейшвили и только с ним будет говорить. А Нанейшвили был большой конспиратор, ещё с дореволюционных пор. На эту квартиру приходил только, когда были заседания Кавказского бюро, а так скрывался у одного рабочего. Вечером я к нему пришла и передала это. Через несколько дней встречаюсь с ним: — Ну как, видели вы его? — Да, — говорит, — видел. Он работает в мусаватской Охранке и предлагает нам свои услуги. Я говорю: — Зачем он нам? Мы туда заслали двух своих, а этот сам работает в Охранке, кто его знает, что за человек? Кстати, мусаватская разведка сотрудничала с английской. Тогда в Баку стояли англичане, по Версальскому миру турки ушли. Но они ни во что не вмешивались, были при них и забастовки и демонстрации. Они только следили, чтобы качали нефть по нефтепроводу Баку-Батуми, а оттуда везли им на нефтеналивных судах. Он смеется: — Ничего, в нашем хозяйстве всякая веревочка пригодится. Я говорю: — И гнилая? Я была острая на язык. Тех двоих наших в Охранке раскусили, что мы их заслали, и убили.   Этот остался… ------------------------------ Примечание К рассказу 2 Бакинская коммуна Родители Виктории Борисовны "Дедушка... накрывался чем-то полосатым" — имеется в виду талит (талес), покрывало, которым Евреи накрываются при молитве. Напряжение в русском обществе Царь Николай II не умел управлять государством — в 1905 году расстреляли людей за то, что они пошли с демонстрацией к Зимнему дворцу и несли петиции и портреты царя. Тем самым, войска стреляли по портретам царя. Почему после его представляли таким хорошим? На фоне остальных правителей России этого века он был самый порядочный, ну убили несколько сотен человек! Во время кровавого воскресенья сотню, да во время русско-японской войны погибло тоже много народу, может быть, 100 тысяч. Но уничтожение людей во время войн почему-то никогда не ставят в укор правителям. Кроме того, в революцию 1905 года от террористических актов погибло за три года три тысячи человек. Царь не справился, и все это привело к падению ценности человеческой жизни. Если каждого полицейского можно убить, на каждого солдата можно напасть, то получается, что существующий строй не может защитить не только Граждан , но и своих служителей. Неблагополучие нарастало с начала XIX века, в особенности после отмены крепостного права, когда крестьян освободили без земли. Собственно, напряжение, которое наблюдалось между помещиками и крестьянами, имело своей причиной то, что помещики владели землей, а крестьяне ей не владели. Указ Екатерины II о вольности дворянства 1762 г. освободил дворян от обязательной государственной службы, но не освободил крестьян от обязательной работы на дворян и на государство. Это несимметричное состояние сословий в конечном счете и привело к Революции. Кроме того, крестьяне были должны казне за свои души. Правительство выкупило их у помещиков, а потом хотело постепенно в рассрочку получить с крестьян — таким образом, формально, крестьяне превратились из рабов помещиков в рабов правительства. Эти платежи были отменены только в 1907 году, уже при Столыпине. Только тогда крестьяне смогли передвигаться свободно и арендовать землю у помещиков или переселяться в Сибирь, где земля была ничья. Ограничения на передвижение и переселение и другие черты государственного рабства (вроде обязательных работ на казенных полях и в овощехранилищах) были, таким образом, не изобретены советской властью, а восстановлены по старым образцам. Это не ускользнуло от внимания современников, читавших сокращение ВКП/б/ как "Второе крепостное право — Большевиков". (Образцом для военно-феодальной общественной организации русских послужила монгольская степная империя, в которой, в частности, каждый получал приказ о том, где ему жить, от вышестоящего начальника, ср. сообщения I.di Piano Carpini, 1246 г. [12] и W. Rubruck, 1253 г., [32], об их поездках к Батыю и другим ханам). Советы В 1917 году советскими партиями назывались Меньшевики, Эсеры и Большевики, то есть партии, имевшие подавляющее большинство в Советах. Но это уже была узурпация власти, потому что Советы формировались из так называемых представителей Трудящихся. Правовая основа у них была шаткой, не было известно от скольких людей должны быть депутаты (позднее конституция 1918 г. приравняла голос рабочего к голосам пяти крестьян). Первые советы, по свидетельству современников, вообще состояли из людей, которых никто не выбирал, которые выбрали себя сами [34]. Советы с самого начала противопоставляли себя правительству. С марта 1917 года они всячески мешали работе Временного правительства, но не брали на себя ответственности ни за какие функции общественной жизни, они занимались только критикой и помехами. Фактически все эти партии ответственны за захват власти Большевиками, так как ту власть, которую они смогли приобрести, они передали Большевикам. Современники не делали никаких различий между Большевиками, Меньшевиками, Эсерами, с их точки зрения они все были демагоги, которые направили свои усилия на свержение какой бы то ни было существующей власти. Когда, например, Большевики попытались захватить в июле 1917 года власть, тогдашние властители, Чернов и Керенский, позвали Корнилова, чтобы он справился с Большевиками. Одновременно они же организовали население на борьбу с Корниловым, построили баррикады вокруг Петербурга (воспоминания генерала Лукомского [26*]) и предали Корнилова. С тех пор слово "корниловец" стало бранным ярлыком со значением "контрреволюционер". ---------------------- * Число обозначает номер книги в главе "Литература". Корнилов и Временное правительство Корнилов передвинул войска с фронта к столице, Петербургу, с намерением создать более сильное правительство. За этим последовало из ряда вон выходяшее непонимание между Корниловым, главнокомандующим русской армией, и Керенским, премьер-министром Временного правительства. В результате этого 27 августа 1917 года Корнилов был удален со своего поста приказом Керенского, которому он не подчинился, осуждая Временное правительство как инструмент Большевиков и германского генерального штаба. Он был обвинен в мятеже и арестован. Эти события произвели резкую перемену в политическом климате Петрограда. Корнилов был арестован 1 сентября 1917 года, а 4 сентября Троцкий был выпущен из тюрьмы и стал главой Петроградского совета. Перед этим Временное правительство рассматривало Большевиков как врагов. В этот момент оно их стало рассматривать как союзников против военной диктатуры. Оно занимало очень двусмысленную позицию: — с одной стороны, оно пыталось как бы обратиться к военным за помощью, но с другой стороны, когда Корнилов предложил им помощь, они его предали, объявив мятежником. И вследствие этого они фактически вступили в союз с Большевиками. Ничего удивительного в этом не было, во Временном правительстве преобладали Эсеры, а вторую роль играли Меньшевики. Так что не удивительно, что они в этот момент сблокировались с Большевиками — и те и другие были революционеры. Вслед за выпуском из тюрьмы Троцкого Большевики начали свое восхождение к вершинам власти, занимая важные позиции в столице и на фронте. Троцкий впоследствии говорил, что, решив сместить правительство, Большевики открыто перед глазами всей публики и правительства подготовили вооруженную силу для этой революции (октябрьской). По его словам, мировая история не видела другого восстания, которое заранее было публично назначено на определенную дату и произведено в указанный день — с победой. И в самом деле, правительство ничего не сделало, чтобы предотвратить свое падение. Берия в Баку Хрущёв пишет [22]: "На февральском пленуме (1939 г). Григорий Каминский выступил с речью: "Товарищи! Когда я работал в Баку, он был полон слухами, что во время оккупации Баку английскими войсками Берия работал в контрразведке мусаватского правительства. Поскольку мусаватская служба контрразведки была под контролем англичан, говорили, что Берия должен быть агентом английской разведки, оперировавшим с помощью Мусаватов". Каминский закончил свою речь и сел. Никто не выступил с опровержением или разъяснением, и сам Берия тоже никак это не прокомментировал. Немедленно после заседания пленума Каминский был арестован и исчез без следа". Оглавление   www.pseudology.org