Иже еси в Марксе

	Глотов А.Л
Иже еси в Марксе Русская литература XX века в контексте культового сознания Глава 2. Раздел 9
Апокрифы и ереси Апокрифические, то есть — "спрятанные, неизвестные" книги религиозного содержания по своей сути не являются антихристианскими писаниями. Они всего лишь по каким-то, никем в сущности не объясненным, соображениям не вошли в канон признаваемых церковью сочинений. Насколько можно судить по сохранившимся, хотя бы частично, апокрифическим Евангелиям, например, Евангелию от Фомы, вдохновенный христофильский пафос этих книг ни в малейшей степени не уступает энтузиазму канонических евангелистов. Библейский энциклопедический словарь, многословно доказывающий правомерность и каноничность именно Четвероевангелия, ссылается в основном на "авторитет апостольских общин", защищавших тексты Марка, Матфея, Луки и Иоанна26. Когда же Э. Нюстрем, автор Словаря, переходит к анализу каждого из четырех канонов, то ситуация окончательно выходит из-под контроля. Описание, как и положено в словаре, идет в алфавитном порядке. Евангелие от Иоанна, написанное позже всех, в 70-100 году от Рождества Христова "предполагает знакомство читателей с остальными Евангелиями"27. Это понятно. Далее: Евангелие от Луки создано несколько раньше — в 62-63 годах нашей эры. Но и о нем говорится, что внешним поводом к его написанию было "существование нескольких повествований о жизни и деятельности Иисуса", Лука же всего лишь написал "то же самое, но возможно точнее и полнее"28. Конца цепочки пока не видно. Может быть, дальше все прояснится? Отнюдь. Марк, следующий евангелист, оказывается, "вообще не говорит ничего нового, кроме того, что мы уже находим у Матфея и Луки"29. Осталась последняя надежда — Матфей. И что же? А ничего. "Это Евангелие во многих отношениях носит характер оригинального сочинения, а не перевода"30. Во многих, но далеко не во всех. Круг замкнулся. Как оказывается, никто из канонических евангелистов не был оригинальным автором Все они, садясь за письменный стол, клали перед собой уже написанные тексты и, в меру своих творческих возможностей и силы снисходящего на них Божьего соизволения, аранжировали историю земного бытия Иисуса Христа. Какова же судьба тех текстов, которые лежали на столах у евангелистов и сослужили им такую добрую службу? А вот в значении слова "апокриф" и скрывается их судьба: "спрятанный". Литератору, переработавшему чей-то текст и желающему, чтобы его произведение было принято и распространено, нет никакого резона пропагандировать и рекламировать первоисточник. А книгопечатания тогда не было, тираж сочинения чаще всего выражался цифрой "один", так что спрятать какой-либо текст не составляло никакого труда. Это только Михаил Булгаков придумал поэтическую формулу: "Рукописи не горят". Очень даже горят. Массовое сожжение в чем-то неугодных сочинений уже тогда было довольно модным времяпрепровождением. С гордостью упоминается в "Деяниях", что стоимость сожженных неофитами-христианами "чародейских" книг составляла пятьдесят тысяч драхм (Деяния 19:19). Так что нет ничего удивительного, что труд скромных, трудолюбивых, но фатально не честолюбивых апокрифистов в своем подавляющем большинстве не дошел до нас. И только дефицит спичек, видимо, не позволил полностью очистить Слово Божье от скверны апокрифизма. Что касается ересей, то это — явление внутриконфессионное. Есть ереси католические, есть — православные. Нет ересей общехристианских. Для православия, например, само католичество — ересь. А для католичества — протестантизм. То есть, это фактор не столько богословский, сколько чисто политический. Греко-католическая, или униатская, церковь в Советском Союзе была после войны упразднена Сталиным не потому, что он, недоучившийся православный семинарист, усмотрел в униатском обряде нечто, нарушающее контакт прихожан со Всевышним, а потому, что формально эта церковь подчинялась папе римскому, который тогда выступал с осуждением коммунизма, но терпел фашистов на земле Италии. По этому чисто конъюнктурному соображению греко-католические священники, не успевшие переодеться в православные рясы, были обряжены в лагерные фуфайки. Так родилась очередная ересь, поскольку эти духовные пастыри, помня пример знаменитого еретика-раскольника протопопа Аввакума, не складывали оружия, а продолжали страдать за веру отцов. Как понятие "апокриф", так и понятие "ересь" могут существовать только тогда, когда есть понятие "канон" Иначе просто не с чем сравнивать. Уроженцу центральной Африки абсолютно ничего не говорит слово "снег", которое в языке жителей Чукотки имеет восемнадцать оттенков значения. До Третьего Вселенского Собора, установившего канон Святого Писания, все христианские тексты, находившиеся в обращении, имели примерно одинаковую значимость. 397 год оказался Рубиконом, роковым для одних и обессмертившим других. Вопрос же о ересях решался в рабочем порядке, по мере возникновения необходимости. В советском литературном процессе последовательность формирования "канона" и "не-канона" была обратной. На первом этапе, когда культурная революция оказывалась в объятиях то ЛЕФа, то РАППа, когда Всеволод Иванов, Фурманов, Фадеев и Либединский еще только робко озирались по сторонам, не смея поверить в то, что они, оказывается, первые собственно советские писатели, а до сокрушительного Первого съезда было еще неизвестно сколько, так вот тогда канона как такового еще не существовало, а было лишь недреманное око всевидящего Центрального Комитета, который время от времени врывался в писательскую овчарню, устрашающе клацая очередным Постановлением. Канона не было, но антиканон уже был. В начале века вообще практически все литературные школы и направления считали своим гражданским долгом свести счеты с культурным наследием прошлого, а особенно с литературой ХIХ века. За борт парохода современности то и дело с печальным криком летел какой-нибудь классик. Но одно дело, когда таким образом резвились, скажем, футуристы, пробующие свою силушку. Их желтая кофта была сигналом, что эти физические упражнения- всего лишь эстетический прием. Маяковский позже всего "Евгения Онегина" наизусть читал. И совсем другой разговор был сначала у идущих, а затем — пришедших к власти большевиков. В 1913 году Художественный театр решил осуществить инсценировку "Бесов" Ф.М. Достоевского И тут во весь свой великолепный рост поднимается Горький и во весь свой зычный голос заявляет, что "Бесы" — произведение "садическое и болезненное"31. При этом он утверждал, что лучшие люди России считают этот роман пасквилем и отводят ему место среди темных пятен злорадного человеконенавистничества на светлом фоне русской литературы. Не пожалел "буревестник" пафоса, вмазал классику на всю катушку. В обстановке тех лет, когда в культурном процессе раздавание оплеух было — в порядке вещей, эта очередная заварушка была лишь темой, злорадно подхваченной бульварной прессой. Еще бы: "Горький- против Художественного", скандал в благородном революционно-демократическом семействе. Однако на это вполне кулуарно-закулисное событие горячо откликнулся сидевший тогда в Кракове Ленин. Он громко аплодировал Горькому и требовал "бис". Взволнованный поддержкой публики писатель размахнулся и врезал еще разок. Зал взорвался аплодисментами. Тут Горький вошел в раж и начал "грешить бесстыдно, беспробудно", сокрушая все написанное "злым гением" русской литературы: и "Братьев Карамазовых", и "Преступление и наказание", и "Записки из подполья", и "Село Степанчиково...", и "Идиота". С трудом остановили. Вслед за Горьким в атаку на Достоевского кинулся штатный большевистский публицист М. Ольминский, а газета "Правда" начала публикацию многочисленных писем рабочих (Откуда среди дореволюционных русских рабочих оказалось столько знатоков творчества Достоевского — вот феномен, еще ждущий своего исследователя). Что ж такого написал в "Бесах" Достоевский, от чего вдруг так рассвирепели большевики? В христианстве есть понятие — "смертный грех". "Всякий грех и хула простится человекам, — говорил Иисус, — а хула на Духа не простится человекам. Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему, если же кто скажет на Духа Святого не простится ему ни в сем веке, ни в будущем" (Матф. 12:31-32). Такой же хулой на Духа Святого был для большевиков роман Достоевского "Бесы". Даже Тургенев, представивший в романе "Отцы и дети" несколько двусмысленный чуть ли не пародийный образ революционера-демократа Базарова, не был так страшен. Ну похихикал в кулак писатель, и бог с ним. Тут дело обстояло гораздо серьезнее. Революционеры-заговорщики Верховенский и Ставрогин, герои романа, действуя радикально большевистскими, крутыми мерами, в представлении автора не имели за душой ничего святого, никакой благородной идеи, кроме идеи разрушения. Базаров, тоже похвалявшийся "место расчистить", хоть не успел ничего натворить. Здесь же изумленному читателю предстает жуткая картина физических и духовных руин, которые оставляют за собой революционеры. Если сейчас смотреть на роман ретроспективно, нельзя не поразиться, насколько пророчески писатель предугадал и Сталинский социализм, и маоистский Китай, и полпотовскую Кампучию, и многое другое. Но как ужасающе непохожи были эти "дьяволы от революции" (Горький) на светлую Невесту Революции из романа Чернышевского. Это-то как раз и поражало большевиков как громом. Они-то, идеалисты, и представить себе не могли, что в их рядах может находиться кто-нибудь с такой психологией и такими претензиями. Они и помыслить не желали, что могут сложиться такие обстоятельства, когда самый возвышенный из них вынужден будет рассуждать, как махровый Верховенский. Это-то и было грехом против Святого Духа Революции Когда позже, уже после революции, Аркадий Аверченко в эмиграции издал книжку "Дюжина ножей в спину революции", где в язвительно-пародийном виде изобразил Ленина и Троцкого, то Ленин лично отрецензировал беглого юмориста и благодушно попенял ему, что, дескать, пародия на Ленина не получилась, потому что, мол, не знает автор быта вождей революции — вот и непохоже. Уж воистину: "Кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему". Жар Горького, помнившего, что Ленин назвал Достоевского "архискверным", не угас и двадцать лет спустя, когда на Первом съезде он говорил о "влиянии Достоевского, признанном Ницше, идеи коего легли в основание изуверской проповеди и практики фашизма"32. И вот тут Горький не ошибся. В последнее время убедительно доказана родственная близость немецкого национал-социализма и социализма Сталинского. И на долгие годы Достоевский вообще, а его роман "Бесы" — в особенности, стал жупелом классического наследия русской литературы, примером того, чему не нужно учиться у ХIХ века, образцом литературной "ереси". Когда в начале 50-х годов В. Ермилов, рапповской закалки зловещий цепной пес советской литературной критики, написал книгу о Достоевском, выдержанную в лучших традициях большевистского побивания камнями, то Александр Фадеев, еще помнящий, какую ему устроили взбучку за недостаточную партийность "Молодой гвардии", решил показать пример коммунистической принципиальности. "Ты слишком многое ему прощаешь, — недовольно хмурится он в письме к автору исследования. — Это очень опасно, когда речь идет о Достоевском"33. Проходит еще несколько лет, и авторы "Истории философии в СССР" напоминают: "Не случайно в свое время А.В. Луначарский предупреждал, что слабым, не закаленным в горниле классовой борьбы и не подготовленным идейно чтение произведений Достоевского опасно"34. Постоянная опасность, просто мина замедленного действия, а не писатель. Отблеск "Бесов" виделся советским исследователям на всех произведениях Достоевского Принцип был простой, сформулированный еще Козьмой Прутковым: "Единожды солгавши, кто тебе поверит". Один из теоретиков советской литературы по простоте душевной об этом проговорился: "Если ведущие произведения проникнуты коммунистической идейностью, то и сопутствующие вещи того же художника входят в круг социалистического реализма"35. Из чего следует немудреная логическая операция в другую сторону: уж если один коготок Достоевского застрял в сетях большевистской бдительности, то пропасть всей птичке его творчества. Историк литературы Н. Пруцков не дает угаснуть очагу классовой борьбы и в 1971 году: "Достоевский вызвал революционеров на бой. Однако ощущается какое-то бессилие автора в его злобных и упорных попытках забросать их грязью, сделать неизменно ничтожными, отвратительными или смешными и обреченными. Видно, что он иногда сомневался в возможности одолеть их, идейно и нравственно превзойти их, он чувствовал, что они могут его одолеть"36. В общем, наверняка Достоевский провертел дырку в гробу, переворачиваясь при каждом таком упоминании его имени. Особенно острой виделась греховность Достоевского еще и потому, что "загнивающий" Запад именно этого писателя поднимал на щит, видя в нем воплощение русского духа. В аналогичной ситуации оказались и Н.С. Лесков с А.Ф. Писемским, на свою беду написавшие "антинигилистические" романы, тоже вошедшие в "антиканон". Грех хулы на Святого Духа революции обрекал этих писателей на замалчивание и неиздавание. Борьба с ересями классиков литературы ХIХ века, по крайней мере, не отражалась на личной судьбе писателей. Они уже свое сказали и ни отменить сказанное, ни добавить что-либо к нему не могли. Да и наказать их было затруднительно. Веселее дело пошло, когда стали появляться живые еретики от литературы, свои собственные, советские Тут надо выяснить, чем отличается советский еретик от просто антисоветчика. Скажем, Иван Бунин с самого начала революции был откровенным противником Советской власти, публиковал каверзные стихи в деникинских газетах, а потом и вовсе уехал. А за границей сделал вид, что никакой Советской власти вообще не существует, писал рассказы и романы о стране, которой уже не было на карте мира, помнил только ее и за хорошую память получил Нобелевскую премию. Бунин не совпал с этой эпохой, его душевная организация не восприняла происшедшей в стране перемены. Бунин и Советский Союз никак не соприкасались, они жили в разных вселенных. Потому Бунина нельзя назвать еретиком. Он — иноверец-антисоветчик, хотя, конечно, никаких заговоров не организовывал и лазутчиков не засылал. Таким же иноверцем был и Дмитрий Мережковский, и целый ряд других литераторов. К ним, в принципе, и претензий-то не было. Чужой — он и есть чужой. Другое дело, когда в грех хулы на идею или ее воплощение впадает человек, ранее известный как свой Ведь что особенно возмущало борцов с "достоевщиной"? То, что в молодости Достоевский начинал очень обнадеживающе. Написал "Бедные люди", восторженно воспринятые "самим" Белинским, участвовал в работе революционного кружка Петрашевского, вошел в конфликт с царизмом, прошел смертный приговор, каторгу — как все хорошо складывалось. И тут на тебе — как отрезало. Еретик — одно слово. Чуть было не скатился в ересь в 1918 году Горький. Сталин очень сердился на него за "Несвоевременные мысли". А уж как Ленин переживал! Но Горький хоть понимал, что мысли его несвоевременные, и потому дал себя уговорить уехать за границу. Там подлечился, его грех хулы на Святого Духа почти все (кроме Сталина) позабыли. А вернувшись на Родину, Горький принялся усердно замаливать грех ереси. Когда покаяние сочли достаточным, то грех ему отпустили, и в лучший из миров он ушел в ранге чуть ли не святого. А поскольку возникли подозрения по поводу причин его смерти, то дополнительно он был объявлен еще и мучеником, павшим от рук врагов народа. Первым полноценным еретиком советской литературы стал Евгений Замятин Причем еретиком он был сознательным, принципиальным, воспевающим ересь как единственную животворную форму существования искусства. "Справедливо рубят голову еретической, посягающей на догмы, литературе: эта литература — вредна, — ехидно утверждал он, чтобы тут же опровергнуть.- Но вредная литература полезнее полезной: потому что она — антиэнтропийна... она права через полтораста лет"37. Так писал Замятин в 1923 году, уже имея практический опыт создания ереси. Роман "Мы" оказался настолько идеологически опасной книгой, что, будучи написанным в 1920 году, впервые был напечатан по-русски в Нью-Йорке в 1952-м, а на Родине — вообще спустя 68 лет после создания. Причем хранители чистоты веры не сразу поняли, в чем дело Пока роман ходил в рукописи, читали его только верховные жрецы и текст не одобрили, нутром чуя беду. Горький смущенно бормотал что-то насчет того, что книга эта, дескать, сухой гнев старой девы. Что он этим хотел сказать, понять сложно. Алексей Воронский, в то время — очень правоверный марксистский критик и издатель, пользовавшийся покровительством Ленина, позволил себе даже до выхода книги в свет предупредить читателей своего журнала "Красная новь", что, мол, талант писателя Замятина пошел на злое дело. Что ж такого злого учуял в 1922 году в этом романе Воронский? Как справедливо отмечал позже Джордж Оруэлл, сам знаменитый еретик, "Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. Он писал еще при жизни Ленина и не мог иметь в виду Сталинскую диктатуру, а условия в России в 1923 году (хронологическая неточность Оруэлла — А.Г.) были явно не такие, чтобы кто-то взбунтовался , считая, что жизнь становится слишком спокойной и благоустроенной"38. Действительно, уж слишком пророческой оказалась книга, чтобы тогдашний критик мог рассмотреть в романе "Мы" сатиру на социализм. Если бы он, критик, хотя бы намекнул на такое, то его самого следовало вместе с романистом арестовывать. А тот действительно был арестован. Среди читателей "Красной нови" Воронского оказались также и те, кто изящной литературой интересовался исключительно по службе. И эта охота на ведьм происходила не в пресловутом 1937 году, а в 1922-м. Но окончательно охотники сообразили, что к чему — десять лет спустя, когда советская действительность стала до боли приближаться к действительности романной. Неопубликованная книга стала сценарием для реальной жизни. И вот тут-то критики всполошились всерьез. "Пасквиль на коммунизм и клевета на советский строй"39 — в полный голос вскричал все в той же "Красной нови" один. "Низкий пасквиль на социалистическое будущее"40, — надрывно возопил другой. С Замятиным надо было что-то решать. Союза писателей СССР еще не существовало, но был один из его предшественников — Всероссийский союз писателей, членом которого состоял Замятин. Его немедленно предали в этом приходе анафеме и отлучили от писательской церкви. Но еретик продолжал оставаться среди правоверных граждан, а этого в истории церквей мира не водилось. Правда, это был еретик, знавший, на что шел, поэтому он сам написал письмо Генеральному Помазаннику "отцу" Иосифу с просьбой о разрешении покинуть проклявшую его страну. Как профессиональный провидец он предчувствовал, что с ним будет, если он, имея такую репутацию, задержится здесь еще на пару лет Одинокого скандалиста, чтобы не спугнуть все стадо, пришлось выпустить — и когти наркомата святой инквизиции, уже приготовившиеся к тому, чтобы впиться в тело еретика, с сожалением разжались. Замятин умер своей смертью за границей. Практически аналогично сложилась судьба Бориса Пильняка, который имел неосторожность коснуться одного из советских таинств, а именно — процедуры перехода в статус Героя. Герои, как мы уже говорили, наивысшую цену имеют в состоянии посмертном. Пильняк в "Повести непогашенной луны" очень прозрачно описал, как имеющимися научно-медицинскими силами помогали Михаилу Васильевичу Фрунзе, одному из слишком популярных полководцев гражданской войны, перейти из бренной оболочки живой легенды в консистенцию призрачного, а потому — легко управляемого мифа покойного Героя. В храме есть завеса, за которую прихожанам заглядывать нельзя, особенно когда божеству приносится жертва. С таинствами вообще шутки плохи. Когда сыновья Аарона, первосвященника и брата самого Моисея, не соблюли при вступлении в храм некоего ритуального элемента, "вышел огонь от Господа, и сжег их, и умерли они пред лицем Господним" (Левит 10:2). А уж приоткрывать завесы и обнародовать культовые тайны... За подобные вещи Хам, сын Ноя, был наказан тем, что проклято было все его потомство. Так что титул еретика Пильняк получил вполне заслуженно, чем и мог гордиться. Если открыть Литературную энциклопедию и выписать всех советских писателей, чей жизненный путь оборвался явно преждевременно, взять хотя бы 30-е годы, то получится весьма внушительный мартиролог еретиков. А если еще включить туда тех, кто сумел выжить и вернуться. Таких, как Николай Заболоцкий, обвиненный в ереси симпатии к кулакам, и многих других. В энциклопедических статьях, посвященных их творчеству, ничего не говорится о том, что они могли бы написать, когда валили лес на Колыме. Весьма показательна история с Осипом Мандельштамом Долгое время он был на подозрении у советских духовных пастырей, потому что всем своим творчеством явно грешил против Святого Духа революции. Он никак не хотел, говоря словами Есенина, "стать настоящим, а не сводным сыном в великих штатах СССР". Да он и сам это понимал и, чтобы наконец разрядить обстановку, взял да и написал эпиграмму на Сталина "Мы живем, под собою не чуя страны". Эпиграмма — традиционный литературный жанр, под пером Пушкина, например, рождались в этом жанре шедевры поэзии. Но в Советском Союзе это была, да и до сих пор остается, единственная эпиграмма на Сталина. Это было как выстрел в упор, стихотворение было бы оскорбительным даже для простого смертного. Причем Мандельштам попутно всыпал перца за шиворот и "тонкошеим вождям" Сталинской эпохи. Но Сталина в семинарии кое-чему из Святого Писания успели научить, и он, видимо, помнил, что Христос прощал хулу даже на самого себя, лишь бы не на духа святого. Так что дерзкий вызов Мандельштама ничего, по сути, с этой точки зрения не добавил к его прежним грехам. Поэтому кара не обрушилась на еретика немедленно. Ему дали возможность понять всю греховность его, дождались, когда он, осознав, написал теперь уже две оды , восхваляющие Сталина. После чего, убедившись, что Мандельштам сдался — ликвидировали. Шумных "процессов ведьм" тогда еще не практиковали и потому ликвидировали тихо, в лагере. С Галилео Галилеем христианская церковь обошлась в свое время более толерантно: Галилей признался в ереси — и его отпустили. Правда, потом ходила легенда, что он при каждом удобном случае приговаривал: "А все-таки она вертится!", чем явно подрывал авторитет простившей его церкви. Может, с Мандельштамом поступили так, учтя печальный опыт Галилея. Их простишь, а они потом смеются над тобой за углом Как ни странным может показаться, но складывается впечатление, что соцреалистической церкви для полноты существования просто необходимы были еретики. В борьбе с литературной ересью шлифовались формулы, выковывались бойцовские кадры. Да и вообще: как узнать, что такое свет, если не знать, что такое тьма. Были, конечно, вражеские идеологические силы за границей: антисоветские писатели, белоэмигранты. Но если все время воевать с воображаемым противником, можно и форму потерять. Поэтому предпочтительнее было выращивать еретиков в своей среде, пестовать их и лелеять, чтобы потом аккуратно, садовыми ножницами, срезать им головки. Один из самых выразительных примеров — Андрей Платонов. Начинал он совершенно лояльным прихожанином, воспевал техническую революцию, советский образ жизни, позволяющий даже самым забитым и заброшенным на свалку бытия взлететь к высотам духа. Но любил выражаться нетрадиционно, искал свой стиль речи. И этого оказалось достаточно, чтобы в конкурсе на еретика Платонов был выдвинут в финал. Публикация рассказа "Впрок" знаменовала собой переход Платонова из лиги благонамеренных писателей в лигу инакомыслящих. У автора рассказ был обозначен как "Бедняцкая хроника", судейская бригада, не отягощая себя доказательствами, переименовала его в "Кулацкую хронику" — и все. Судьба писателя была определена на долгие годы вперед. Ему оставалось только стать настоящим, стопроцентным еретиком. Для этого надо было каждый раз, когда он появлялся на поверхности литературного моря, не до смерти, но чувствительно бить его по макушке. Что и производилось регулярно. Очень удобно: вроде нет такого писателя, Платонова, но каждый раз, когда надо взбодрить литературную братию, чтоб веселей и настороженнее смотрели на мир божий, из небытия извлекался штатный еретик, публиковалось что-нибудь из его подпольных складов, небольшое что-нибудь — и подвергалось обструкции. Остальные, вчуже холодея от страха, живо вытягивались в струнку и быстренько начинали соображать, в чем смысл жизни. А Платонов, долгие годы сидя в подполье литературы, так и не мог понять, за что, собственно, его клюют. Если в чем виноват, так все виноватые уже давно с Господом Богом в шашки играют. Если же нет, то почему он двор метет, вместо того, чтобы в президиумах сидеть. Но отцы церкви знали, что делали. Как оказалось позже, после посмертной публикации Платоновских романов "Котлован", "Чевенгур", "Ювенильное море", ряда других произведений, они взрастили действительно истинного еретика. Глубина и мощь этих произведений перерастают нашу эпоху, настоящий их читатель, может, еще и не родился. Нечто подобное происходило и с Михаилом Булгаковым С ним, как кошка с мышью, забавлялся лично товарищ Сталин, который очень любил смотреть во МХАТе булгаковские "Дни Турбиных", переработанные из "Белой гвардии". Исследователи до сих пор не могут понять, что так притягивало Сталина в этой пьесе. Правоверные критики костерили ее при каждой удобной оказии, она была постоянно на грани снятия с репертуара. Но опять в правительственной ложе появлялся Иосиф Виссарионович — и все начиналось сначала. Если снова вернуться к евангельскому сюжету, то, полагаю, здесь дело было в том, что Булгаков, видимо, нечаянно попал на больное место Сталина, на нечто, о чем смутно давно говорилось, но, за неимением точных исторических данных было определено как спекуляция, дешевая сенсационность и тому подобное. Ведь кто такие главные герои "Белой гвардии", "Дней Турбиных", пьесы "Бег"? В общем — хорошие, добрые, умные люди, к которым нельзя не испытывать симпатии. Но ведь они находятся "по ту сторону", как же так? Это-то и бесило критиков, у которых в голове была только одна идеологическая извилина, да и та прямая, как линия партии. Если, скажем обобщенно, "Турбины" — это наши люди, то как они оказались во вражеском лагере? То, что это не лазутчики, это ясно, эпоха Штирлицев еще не настала. Не враги, не разведчики, остается одно — предатели. А это снова евангельская тема — тема Иуды. Этот образ заслуживает отдельного большого разговора, поэтому пока что остановимся на нем в общих чертах. Русская литература ХIХ века не очень жаловала Иуду. Революционеры-демократы пробавлялись пародийно-ироническим "господин Искариотов", когда надо было изобличить кого-то колеблющегося из либерального стана. Салтыков-Щедрин заклеймил именем "Иудушки" одного из самых богомерзких своих персонажей. А вот в начале века двадцатого, когда политические барьеры стали передвигаться подчас быстрее, чем это успевали заметить воюющие по обеим сторонам, тема Иуды стала весьма актуальной. Леонид Андреев даже вошел довольно глубоко в психологию евангельского героя и чуть было не сделал его действительно героем, почти равновеликим Иисусу. Максим Горький, создав своего Мессию, гораздо больше сил отдал воплощению образа Клима Самгина, по сути — Иуды от революции. В двадцатом веке Иуда уже не был определяем однозначно негативно Иуда как символ душевной драмы, как диалектические противоречия, гнездящиеся в одной душе. Стремление понять, а не просто обвинить Иуду — вот что стало доминантой. Ведь почему-то же был он избран одним из апостолов, что-то же все-таки, кроме предназначенной ему свыше функции предательства, увидел Иисус в этом человеке. Да и судьба его не менее трагична, чем судьба Иисуса. Только Иуда сам себя приговорил к смерти. И Булгаков, выводя на советскую сцену белогвардейцев, по сути продолжая уже установившуюся с начала века линию, предлагал если не оправдать, то хотя бы понять предателей, изменников, сбежавших в эмиграцию, но, как ни странно, оставшихся честными и благородными людьми. Видимо, Сталина чрезвычайно близко касалась тема предательства. Правда, если верить тем самым слухам и историческим спекуляциям, он свои тридцать серебряников обратил в очень крупный политический капитал, в то время как Иуды-Турбины вообще остались ни с чем. В общем, эта часть творчества Булгакова была скорее апокрифической, чем еретической. Ведь в конечном счете "Турбины" терпели не только историческое поражение в гражданской войне, но под пером автора они оказывались и духовными банкротами, порой прямо сожалеющими об угораздившей их судьбе. Единственное, что мешало этим произведениям безусловно войти в советский канон — это старорежимный булгаковский гуманизм, "милость к падшим", взятая из арсенала ХIХ века, которая выглядела на фасаде большевистской, строго стиля церкви архитектурным излишеством. Иначе обстояло дело с "Собачьим сердцем" Тут Булгаков скатился в болото откровенной ереси. Швондер со своей компанией, распевающие по вечерам заунывные революционные песни, выглядят совершенно абсурдально. А профессор Преображенский, открыто издевающийся над представителями Советской власти, в итоге подложил им такую свинью в виде собаки, которая выставила их полными идиотами. Здесь высмеяно само стремление режима стать обществом, построенном на определенных законах и устоях. Но профессор упрямо не признает этих законов, создав в своей квартире экстерриториальное государство в государстве. Какой-нибудь Вишневский или Фадеев этот же самый сюжет представили бы глазами Швондера, который в сущности — литературный брат фадеевского Левинсона. "Собачье сердце" — прямая хула на Духа Святого, а это свидетельствует о дуализме Булгакова, который то шел по периферии канона, создавая белогвардейские апокрифы, то соскальзывал в геенну ереси. В "Мольере" он еще пытался оправдать такую позицию художника его традиционно опасной близостью к сильным мира сего. Но в "Мастере и Маргарите" окончательно махнул рукой на это время и принципиально освободил своего героя-Мастера, за которым маячит сам автор, от какой бы то ни было эпохи и от властвующей в ней церкви, отправив его прямым ходом к Началу Начал, где нет никаких конфессионных расхождений. Очередным крупным апокрифистом оказался Борис Пастернак Когда он, разойдясь с Маяковским, выпал из стрежневого течения советской поэзии, настолько основательно выпал, что даже ленинские мотивы в "Высокой болезни" и в "Спекторском" не помогли ему восстановиться в правах, то начал работу над фундаментальным осмыслением эпохи и роли в ней таких, как он. Замысел был вполне в духе ортодоксального толстовского "Хождения по мукам", да и в воплощении не было ничего радикального. В результате был написан роман "Доктор Живаго". Это был скандал столетия. Скромный поэт, пробавлявшийся переводами Шекспира и Бараташвили, много лет кропал потихоньку в своей пустыннической келье в Переделкино семейно-психологический роман (как поэту проза ему давалась нелегко), дождался "оттепели", когда, казалось, было можно печатать даже радикальные евтушенковские стихи, а не то что его роман, писаный тяжелым "древлим" слогом. Ничто не предвещало бури. Время вроде бы было уже такое, что все каноны рушились. И печатать-то роман не хотели потому, что как раз не было в нем ничего скандально-притягательного, а редакторам надо было заботиться о тираже. И вдруг — грохот на весь крещеный мир. Публикация романа за границей, Нобелевская премия, отказ от нее автора, исключение из Союза писателей, шумная пропагандистская кампания по всей стране, до боли напомнившая старые добрые традиции 1937 года. Жертвой пал не только умерший вскоре от всего этого переполоха Пастернак. Рикошетом побило еще довольно многих. Пастернак сошел в могилу в звании заслуженного еретика Советского Союза. А самое странное обнаружилось много лет спустя, когда "Доктор Живаго" был, наконец, опубликован у нас. Все кинулись его читать как долгожданный запретный плод — и мало кто дочитал до конца. Роман оказался совсем не ересью, а чистейшей воды апокрифом. Старомодная проза, многословно трактующая извечные больные интеллигентские вопросы, чтение для любителей долгих зимних вечеров. Литература, разумеется, самого высокого качества, но увы — ничего скандальезного. С точки зрения основополагающего литературно-политического канона — конечно же, не магистральный путь художественного анализа истории страны, скорее — тихая обочина. Но уж никак не бурное движение в противоположную сторону. И совершенно непонятно, из-за чего весь сыр-бор загорелся А все из-за того же. Иерархи советской церкви истосковались по внутреннему врагу, а подходящей кандидатуры на еретика не было, всех повыбили. А тут на свет божий выходит старец не от мира сего и, не спросясь "какое тысячелетье на дворе", дрожащей рукой выкладывает на стол толстый манускрипт. Такую оказию просто грех было пропустить То, что роман был опубликован за границей — только внешний повод: это было ясно всем и самого начала. Мало ли кого издавали за границей. Эренбург вообще из Парижа не вылезал. В общем, это был грандиозный иезуитский трюк, предпринятый с целью восстановления большевистского реноме, пошатнувшегося было после ХХ съезда партии, испытанный прием искусственного создания негативной репутации. Таким же приемом сразу после войны оглушили Зощенко и Ахматову, надолго записав их в еретики. А они про свою ересь — ни сном ни духом не ведают. Об Александре Солженицыне я уже вел речь в другом разделе. Могу только добавить, что его "еретизм" постоянно перемежался с "апокрифизмом", единственное, чего он не желал делать — это писать произведений канонических. Если внимательно вглядеться в историю советской литературы, и не только русской, но и литератур союзных республик, то вполне можно представить ее как историю борьбы представителей "господствующей тенденции" с теми, кто видел мир и свое как писателя в нем место несколько иначе — с "апокрифистами", а также с теми, кто покушался в какие-то моменты опровергнуть "господствующую тенденцию" — с "еретиками". Список павших в этой борьбе, буквально или фигурально выражаясь, будет очень велик Большинство авторов, которые оказались бы в этом списке, составляют гордость литературы ХХ века. К уже названным можно добавить Федора Абрамова, Александра Галича, Василия Аксенова, Виктора Некрасова, Владимира Войновича, Василия Гроссмана, Анатолия Кузнецова, Андрея Синявского, Юрия Даниэля, Иосифа Бродского, а также множество других, не успевших добиться всесоюзной известности, которых придушили в провинциальных епархиях. А разве Василий Шукшин и Владимир Высоцкий, несмотря на всеобщую любовь и популярность, не были гонимыми, разве из них не стремились сделать официальных еретиков? А как долго к числу потаенной, эзотерической для советского читателя литературы принадлежал один из крупнейших русских писателей ХХ века Владимир Набоков. Благодетельным отличием нашего столетия является то, что теперь не так легко уничтожить написанное пером, но не угодное клиру. Но по-прежнему, как во все века, хрупка и коротка жизнь человеческая, и многое из того, что могли бы написать проклятые большевизмом писатели, они уже не напишут. ------------------------------- Литература Кураев А. Традиция. Церковь. Человек// Православие и культура. 1994, № 1, с. 1-23. — С.5,7 Материалы ХХ1У съезда КПСС. — М., 1971. — С.87 Повышение воспитательной роли литературы. — К., 1972. — С.4 Библейский энциклопедический словарь. С.341 Библейский энциклопедический словарь. С.341 Библейский энциклопедический словарь. С.260 В. Гусев. Поэты и их песни // Русские песни и романсы. — М.: “Худ.лит.", 1989, с.3-16. — С.13 Эта и все последующие цитаты из песен в этом разделе взяты из песенников, тексты в которых повторяются: Комсомольская песня (Сборник). — М.: “Молодая гвардия", 1950.- 238 с.; Песенник. — М.: Госкультпросветиздат, 1956. — 144 с.; Любимые солдатские песни. — М.: Воениздат, 1968.- 304 с.; Наши песни. — М.: “Музыка", 1977. — 64 с.; Взвейтесь кострами... Сборник пионерских песен. — К.: “Молодь", 1980.- 200 с.; Песни нашей Родины. — Л.: “Музыка", 1981.-110 с.; Заре навстречу. Песенник для юношества. — М.: “Советский композитор", 1982.-48 с.; Песенник. — М.: Воениздат, 1982.- 238 с.; Песенник школьника. — К.: “Музична Україна", 1984. — 176 с.; 100 песен русских рабочих. — Л.: “Музыка", 1984. -216с.; Песенник.- М.: Воениздат, 1985. — 256 с.; Наша биография. Песенник. Русские революционные песни и песни гражданской войны, песни первых пятилеток. — М.: “Музыка", 1987. — 128 с Библейский энциклопедический словарь. — С.363 Цит. по: Русские писатели. Биобиблиографический словарь. — М.:Просвещение, 1990, Т.1. — С.365 100 песен русских рабочих. — Л.: “Музыка", 1984. — С.163-164 Цит. по кн.: История русской советской поэзии.1917-1941. — Л.: “Наука", 1983. — С.324 Л.Ф. Ершов, Е.А. Никулина, Г.В. Филиппов. Русская советская литература 30-х годов. — М.: “Высшая школа", 1978. — С.109 Л.Ф. Ершов, Е.А. Никулина, Г.В. Филиппов. Русская советская литература 30-х годов. — М.: “Высшая школа", 1978. — С.109 История русской советской поэзии.1917-1941. — Л.: “Наука", 1983. — С.324 История русской советской поэзии.1917-1941. — Л.: “Наука", 1983. — С.323 Выходцев П.. Поэты и время. — Л.: “Худож.лит.", 1967. — С.212 Выходцев П. Поэты и время. — Л.: “Худож.лит.", 1967. — С.217 Михайлов Ал. Избранные произведения. В 2-х тт. — М.:"Худож.лит.",1986, Т.2. — С.95 История русской советской поэзии.1917-1941. — Л.: “Наука", 1983. — С.319-320 Библейский энциклопедический словарь. — Торонто, 1982. — С.45 Библейский энциклопедический словарь. — Торонто, 1982. — С.363 Михайлов Ал. Избранные произведения. В 2-х тт. — М.:"Худож.лит.",1986, Т.2. — С.98 Михайлов Ал. Избранные произведения. В 2-х тт. — М.:"Худож.лит.",1986, Т.2. — С.98 Губерман И. Иерусалимские гарики. — М.: 1994. — С.143 Библейский энциклопедический словарь. — Торонто, 1982. — С.115 Библейский энциклопедический словарь. — Торонто, 1982. — С.118 Библейский энциклопедический словарь. — Торонто, 1982. — С.118 Там же Библейский энциклопедический словарь. — С.119 Горький А.М. Собрание сочинений. В 30-ти тт. — М., 1953. — Т.24. — С.146 Горький А.М. Собрание сочинений. В 30-ти тт. — М., 1953. — Т.27. — С.313 К 70-летию со дня рождения А. Фадеева. Литературным единомышленникам, друзьям... Из неопубликованных писем// М., 1971, № 12. — С.211-212 История философии в СССР. В пяти томах. — М., 1968. — Т.4. — С.360 Недошивин Г. К методологии изучения социалистического реализма// Реализм и художественные искания ХХ века. — М., 1969, с. 5-43. — С.10-11 Пруцков Н.И. Русская литература Х1Х века и революционная Россия. — Л., 1971. — С.35 Замятин Е.И. Мы: Роман, повести, рассказы, пьесы, статьи и воспоминания. — Кишинев, 1989. — С.512 Оруэлл Дж. Скотный Двор: Сказка, эссе, статьи, рецензии. — М., 1989. — С.135 Ефремин А. Евг.Замятин// Красная новь, 1930, №1. — С.232 Лунин Э.Б. Замятин// Литературная энциклопедия. М., 1930. — С.309 Оглавление www.pseudology.org