Иже еси в Марксе

	Глотов А.Л
Иже еси в Марксе Русская литература XX века в контексте культового сознания Глава 2. Раздел 8
Советская псалтырь Псалтырь, являясь одной из книг Священного Писания, в то же время всегда была как бы отдельным изданием Библии, поскольку содержала в себе все основные постулаты данного вероисповедания. Причем еще даже не христианского вероисповедания, так как создавалась она до Рождества Христова, до христианства как такового. Предназначение псалма как культового текста состояло в том, чтобы во время богослужения создать, во-первых, возвышенную, а во-вторых — подходящую к теме конкретного богослужения атмосферу, образовать у прихожан соответствующее настроение. Таким образом, псалом не мог быть текстом прозаическим, эпическим, описательным, каковыми по преимуществу являются тексты Библии. В силу своей специфической задачи он обязан был быть текстом поэтическим, насыщенным сильнодействующими эмоциональными средствами. (Впрочем, современному читателю довольно сложно дифференцировать в Святом Писании поэтические и прозаические тексты, поскольку, как свидетельствует Библейский энциклопедический словарь, “мы не находим у евреев форм классической поэзии"4. Поэтический эффект достигался несколько иными способами, подчас не различимыми для современника, читающего чаще всего не оригинал, а перевод Библии на его родной язык. Игра слов, звуков, многочисленные параллелизмы в переводе практически неощутимы). Более того, самый сильный рычаг создания пафоса в душе древнеизраильского прихожанина остался для нас скрытым в веках. Всё дело в том, что псалмы пелись В Псалтыри сохранились даже указания исполнителям этих текстов, на какую мелодию они написаны. Этого-то, самого, пожалуй, главного — музыки, мы и не можем сейчас воспроизвести. Библейский песенник сохранился всего лишь как комплект текстов без нот, аккордов и аккомпанемента. Остается только предполагать, какие из псалмов пользовались у слушателей наибольшей популярностью, а какие вошли в канон только благодаря устоявшемуся авторитету поэта-песенника. Так или иначе, но псалом в ряду текстов Священного Писания резко выделяется своим жанровым своеобразием. Это синкретическое произведение, которое полностью отвечало возложенной на него функции только в том случае, если было не просто прочитано, или прочитано вслух, а именно спето в определённой ситуации — не в кругу семьи, не для души за столом, не для развлечения, а во время культового собрания в качестве знака — символа духовного единения, то есть, как формулирует значение псалма БЭС, это “пение с музыкой во славу Божию"5. Значение псалмов постоянно подчеркивалось, в частности, апостолом Павлом, который не уставал напоминать новообращённым собратьям: “Исполняйтесь Духом, назидая себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными" (Еф. 5:18-19), “научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями" (Кол.3:16). То есть, надлежало как самообразовываться (“назидая себя"), так и распространять основы веры (“вразумляйте друг друга") при помощи прежде всего псалмов как универсального средства для закрепления неких фундаментальных постулатов, которые должны быть не просто в сознании, но в подсознании каждого. По своей структуре в то же время псалом чрезвычайно близок к другому типу культового текста, к молитве, образцов которого, за одним исключением, в Священном Писании не сохранилось (“В Ветхом Завете мы не встречаем образцов молитв"6), хотя в бытовом обиходе верующего этот тип текста стоит, видимо, на первом месте. В Евангелии есть молитва — “Отче наш" Все остальные молитвы, рекомендуемые молитвословами различных конфессий, суть творения не боговдохновенные, а продукт творчества клира. Тем не менее, сущность молитвы всегда традиционна — обращение к Богу с мольбой-славословием, мольбой-благодарением или мольбой-прошением. Молитва может носить всеобщий характер — “Да приидет царствие твое", или же совершенно конкретный, отвечающий частным нуждам молящегося. Ученики Иисуса Христа, видимо, не случайно попросили его, чтобы он дал им образец молитвы нового, насколько они понимали, вероисповедания. В прежнем вероисповедании, по всей вероятности, устоявшейся структуры молитвы не было. Ее возмещали обряд жертвоприношения, исчезнувший в христианстве, возможно — обращение к Богу в виде внутренней речи и, наконец, собственно, псалом, который как бы представлял, демонстрировал необходимое внутреннее состояние верующего перед лицом Бога. Тексты псалмов, содержащиеся в Ветхом Завете, явились базой для создания последующих литургических песнопений и гимнов: акафистов, ирмосов. Однако, поскольку все они относятся более к преходящей практике действующих конфессий, не говоря уже об огромном количестве духовных песнопений у различных христианских сект, то тем самым трудно поддаются учёту. Поэтому говорить мы будем только и исключительно о канонических псалмах, историческое значение которых утверждается еще и тем, в особенности, что Псалтырь долгое время вообще была, например, в России, первой книгой, в смысле, что по ней учили грамоте. Кроме того, многие псалмы послужили основой литературных произведений. Поэты, отталкиваясь от псалма как от прототипа, создавали стихотворения, порой довольно далеко отходящие от сугубо религиозного содержания псалма. Катехизис русского освободительного движения предполагал сознательную секуляризацию духовной жизни своих прозелитов, прямое противопоставление нормам и традициям культового бытия. Поэтому уже в самом начале этого движения создавались поэтические тексты, которые, исполняя аналогичную функцию, были насыщены совершенно иным содержанием. Романы, повести, кинофильмы о предреволюционной и революционной эпохе полны эпизодами, в которых герои вдохновенно распевают песни, определяющие их готовность бороться со старым миром. Примеров тому множество, приведем только один, из основополагающего текста, из романа М. Горького “Мать". Обращает на себя внимание внутреннее противоречие, раздирающее автора, когда он пытается привести аналогию происходящему действу — и не находит ничего иного, как сравнить с совершенно очевидным, лежащим на поверхности: “Иногда запевали новые, как-то особенно складные, но невеселые и необычные по напевам. Их пели вполголоса, серьезно, точно церковные (выделено мной — А.Г.). Лица певцов бледнели, разгорались, и в звучных словах чувствовалась большая сила." (Гл.VII) Что же это были за новые и необычные песни? А это все те, которые позже вошли в обязательный репертуар ритуальных партийных песнопений. Их генезис идет от литературы народнической, литературы революционных демократов. “Как правило, — пишет советский комментатор, — эти песни писали поэты, совмещавшие литературную деятельность с участием в освободительной борьбе"7. Такого рода совместительство весьма способствовало распространению в широких революционных массах творений этих авторов: сами сочиняли, сами и пели, идя на баррикады. К числу наиболее популярных следует отнести “Новую песнь" П.Л. Лаврова (“Отречемся от старого мира"), созданную еще в 1875 году. Петр Лаврович вообще любил закладывать основы. Одно из его творений, “Исторические письма", воспринималось современниками как “книга жизни, революционное евангелие (выделено мной — А.Г.), философия революции". Песня Лаврова по мелодии отождествлялась с “Марсельезой" и уже поэтому была революционной. Что же касается текста, то его стиль не отличался особой оригинальностью, для этого времени он представлял собой стандартный перечень мучителей русского крестьянина — “богачи, кулаки", “царь-вампир". Назывались обычные, ежедневные их злодеяния — “расхищают труд", “жиреют", “последний кусок рвут", “совесть и честь продавали", “тянет жилы", “пьет народную кровь" и прочая рутина. После чего, как боец Парижской Коммуны и как философ революционного народничества, автор призывает решительно расправиться со “старым миром": “Мы пойдем в ряды страждущих братий", “Раздайся, крик мести народной" — и, естественно, “Бей, губи их, злодеев проклятых!". В результате чего поэт предвидит “за кровавой зарею" “солнце правды и братства людей", которое осветит “вольное царство святого труда"8. С одной стороны, это, разумеется, боевой гимн, прототипом которого была именно “Марсельеза" Сопоставление его с псалмами может выглядеть слишком большой натяжкой. Хотя по своей структуре этот текст в принципе совпадает со многими так называемыми плачевными псалмами, “в которых псалмопевец выставляет нужду свою или народа и взывает о помощи"9. Кроме того, это стихотворение носит совершенно отчетливый пророческий, в теологической терминологии — мессианский, характер: “И настанет година свободы, сгинет ложь, сгинет зло навсегда". Конечно, оригинальная, французская “Марсельеза" была именно и только боевым гимном-кличем, возникшим в условиях реальной практической схватки, и сакральные аналогии тут неприменимы. Для русского же исполнителя текст “Отречемся от старого мира" был качественно иным. Это было предвидение, предощущение борьбы, настраивание на нее. Пение его было деянием духовного порядка. Только много позже эта песня стала сопровождать идущих к реальной, в виде солдатских штыков и казацких нагаек, опасности. Эта песня создала устойчивый трафарет, по которому живописали последующие революционные псалмопевцы. Библейский энциклопедический словарь, автора которого трудно заподозрить в нелояльности к Святому Писанию, смело систематизирует священные тексты, количественно распределяя их по содержанию. Не убоимся же и мы этой операции. Главным революционным текстом, очевидно, следует признать Интернационал, который до сих пор является партийным гимном коммунистов. В русской культуре он известен в переводе Аркадия Коца, который начинал как соперник Лаврова. Оказавшись более музыкальным (Коц всё-таки), он создал еще одну русскую версию “Марсельезы", которая выгодно отличалась от несколько корявого, не совпадавшего местами с оригинальной мелодией, лавровского текста практически полным созвучием. Однако текст оказался перенасыщенным прямыми цитатами из марксовского “Коммунистического Манифеста" (“Пролетарии всех стран, соединяйтесь в дружный стан!", “Мы потеряем лишь оковы, но завоюем целый мир" и т.п.), слегка только, для нужд поэтического ритма, перелицованными. В целом же это отнюдь не стало событием. А вот появление перевода стихотворения Эжена Потье, по свидетельству В.Д. Бонч-Бруевича, “произвело огромное впечатление среди многочисленных русских колоний Западной Европы и Америки"10. Что же так поразило русскую революционную эмиграцию в 1902 году ? С точки зрения литературной техники перевод оставляет желать много лучшего. Бедные рифмы (“рабов — готов", “заклейменный — возмущенный", “герой — рукой", “грянет — станет" и т.п.), зачастую — вовсе отсутствие рифм (“добро — горячо", “всемирной — право"), грамматические алогизмы (“добьемся мы /множественное число!/ освобожденья своею собственной рукой" /единственной число!/), стилистические ляпы типа повторения в соседних строках одного и того же слова — “рукой", синтаксические неточности (“если гром...грянет, для нас все так же солнце станет" — должно быть “будет", поскольку “станет" — это начало действия, к которому неприменимо “все так же"). И тем не менее русских интеллектуалов-эмигрантов вполне устраивала эта скудная имитация русской поэзии. Может быть, они сочли это гениальными поэтическими вольностями? Отнюдь. Никто из известных русских поэтов не спешил признавать себя за подписью Д-н, под которой вышел в свет Интернационал. Стало быть, их покорила глубина содержания, ради которой они закрыли глаза на недостатки формы? Так ведь и здесь — стандартный уже к тому времени набор образов и идей. “Мир голодных — мир насилья", “разрушим — построим", “свергнуть — отвоевать", ну и, конечно, как неизбежный финал — сияющее солнце, которое освещает грядущее. Полный тупик. Не имел права этот текст на такую громкую судьбу. Так ведь практически нигде и не писали, что это текст Аркадия Коца. Везде значился Эжен Потье. У Коца вообще была потом сомнительная биография: выход из партии, восстановление. Все дело было в другом. Интернационал как таковой к тому времени, к 1902 году, уже стал текстом вполне сакральным среди западноевропейских социал-демократов, гимном международного пролетариата. Русские революционеры, идя к мировой революции, просто не имели права на такую роскошь, как собственный, русский партийный гимн. Вот и пришлось скрепя сердце принять ремесленную поделку выпускника горловского горного училища, поскольку ложка была дорога к обеду. А сакральные канонические тексты, как известно, не меняют, и утвердился именно этот, который распевают до сих пор (Впрочем, что это я? Ведь отредактировали все-таки. Вначале было — “Это будет последний...", после революции стало “Это есть наш последний...". Хотя это — исторически изменившиеся обстоятельства сугубо российской действительности. Для западных коммунистов это по-прежнему — будущее время. Но и тут не обошлось без грамматического казуса. “Это есть...бой" — так по-русски не говорится, так мог бы говорить европеец, не вполне освоивший русский язык. Или эмигрант, разучившийся пользоваться родной речью.) Сопоставление с оригиналом Эжена Потье (в подстрочном переводе Е.Г. Бартеневой11) приводит к мысли о том, что в общем А. Коц добросовестно и в меру своих способностей передал содержание стихотворения. Он даже постарался избавить русский текст от непонятных европейских реалий. Так, в оригинале — “ни бога, ни царя, ни парламента", в переводе же, как известно, вместо загадочного “парламента" стоит хорошо знакомый “герой". Вряд ли бы кто-либо сделал из этой стихотворной прокламации поэтический шедевр. Факт же евангелических реминисценций в тексте Интернационала совершенно очевиден, как во французском оригинале, так и в переводе, по крайней мере — в строке “Кто был ничем, тот станет всем". По структуре же это — все то же смешение плачевно-молитвенного и мессианско-пророческого псалма, которых в Псалтыри — великое множество. (И, кстати, еще раз о переводах. В свое время в стихотворении “Долг Украине" В. Маяковский коленопреклоненно восхищался украинским языком: “Разучите эту мову на знаменах — лексиконах алых, — эта мова величава и проста: “Чуешь, сурмы заграли, час расплаты настав...". В общем-то это весьма напоминало пассаж чеховского учителя Беликова, который также при звуках украинской песни изрекал нечто подобное: “Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий". Но дальше всех в этом направлении пошел Леонид Киселев, сказавший: Я постою у края бездны И вдруг пойму, сломясь в тоске, Что все на свете — только песня На украинском языке Так вот, возвращаясь к Маяковскому, отметим, что фрагментом украинской речи, поразившим его “своею приятною звучностью", была цитата из украинского текста “Интернационала", написанного поэтом Миколой Вороным. Вороный очевидно исходил из русского текста и практически все воспроизвел, за исключением одного момента, а именно — той евангельской реминисценции, которая есть и у Потье, и у Коца. Вороный лукаво обошел этот подводный камень, сохранив самоё идею: “Все, що забрав наш лютий ворог, щоб повернути, час наспiв" (“Все, что забрал наш лютый враг. чтоб возвратить, время приспело"). И этот текст тоже благополучно функционировал, несмотря на сложную биографию автора.) В общем, ни точность перевода, ни его литературные достоинства, ни репутация переводчика — ничто не имело значения Основным качеством была сакральная функция текста. Полагаю, что с переводами на языки других республик СССР дело обстояло подобным образом. Из дореволюционных псалмов, вводивших в тираноборческий транс не одно поколение любителей потрясать основы, большой популярностью пользовалась Варшавянка (“Вихри враждебные веют над нами"). Это опять-таки перевод, на этот раз — с польского, сделанный инженером-энергетиком и профессиональным революционером Г.М. Кржижановским. Переводчик не знал языка своей исторической родины, и потому текст этот — скорее вольное переложение. Литературные достоинства русской Варшавянки, опять-таки, довольно сомнительны. Здесь, конечно, нет явных грамматических погрешностей, все-таки в Самарском реальном училище Кржижановский шел первым учеником. Но его литературные навыки не продвинулись далее героического пафоса эпохи классицизма. “Юные очи сподвижников", “бой роковой", “кровью обагрим", “месть супостатам", “победы торжественный час" — такого рода обороты сделали бы честь любому пииту ХVIII века, от Тредиаковского до Державина. Видимо, именно одически-высокий штиль, в котором был исполнен этот текст, сообщал ему необходимую температуру, до которой следовало подогревать собиравшихся на революционную мессу прихожан. Поэтому Варшавянка и стала одной из любимых песен Ленина. Тем более, что, если попробовать применить к этому тексту принцип систематизации псалмов, то окажется, что он относится к разряду поучительных, в которых выражены как нельзя более ярко вера в победу и упование (не на Господа, конечно) на “знамя борьбы за рабочее дело". Дидактизм и оптимизм в сочетании с героическим стилем — чего еще можно желать? Впоследствии эти признаки станут обязательными для создания советского псалма Поскольку в борьбе не обходилось без жертв, а церковное похоронное пение не принималось по идейным соображениям, возникла необходимость в соответствующем революционном плаче. И он был. Автор похоронного марша Вы жертвою пали в борьбе роковой остался неизвестен. Сам же текст содержит цитату из Писания: А деспот пирует в роскошном дворце, Тревогу вином заливая, Но грозные буквы давно на стене Уж чертит рука роковая! Упоминание пира библейского царя Валтасара не делает стихотворение религиозным, поскольку это скорее общекультурный компонент, нежели культовый. Принципиальное же отличие состоит в грамматическом числе адресата плача — оно множественное. То есть, речь идет о массовых захоронениях, о множественных жертвах, павших от одной руки. Во многих советских фильмах есть такой эпизод, когда похороны жертв разгона, например, демонстрации превращались в многолюдное шествие. В христианстве захоронение умершего — акт сугубо индивидуальный. Новое вероисповедание обратило его в политическую акцию, в которой именно множественность погибших — решающий фактор, фактор единения в смерти. Причем, если в церковном похоронном пении лейтмотивом является идея “Со святыми упокой!", то в “Похоронном марше" тоже есть утешительный момент: “Настанет пора — и проснется народ, великий, могучий, свободный!". Оптимизм, безоговорочная вера в победу — вообще отличительная черта как библейского псалма, так и псалма революционного Классическим примером такого текста является еще одна любимая песня Ильича — Смело. товарищи, в ногу! Л. Радина. Ученый-изобретатель, ученик Менделеева, рационалист — автор этой песни просто обязан был сконструировать план разумных действий, которые должны привести к нужному результату. А будучи выучеником московского филиала “Союза борьбы за освобождение рабочего класса" Радин добросовестно включил в свой текст основные партийные постулаты: “Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой", “Водрузим над землею красное знамя труда!". И ведущая роль пролетариата, и мировая революция, и красный флаг как символ новой веры — все здесь есть. Но больше всего поражают в тексте 1896 года строки “Черные дни миновали, час искупленья пробил!". Сам автор не дожил до “часа искупленья" 17 лет, умерев от туберкулеза. А песня многим поколениям исправно служила в том самом качестве, в котором функционировала и христианская Псалтырь: прививала те истины, которые должны считаться азбучными. непреложными, безоговорочными на уровне подсознания В небольшой по объему песне сжато представлена история пролетарской революции как главного события земной цивилизации, показаны противоборствующие силы и освещена перспектива окончательной цели. Здесь есть всё, это альфа и омега революции. К числу дореволюционных текстов, сохранивших свое культовое значение и в пореволюционное время, можно отнести “Беснуйтесь, тираны", песню, прошедшую замысловатый путь от украинского оригинала через польский перевод до русского перевода все того же Кржижановского. Неутомимый переводчик внедрил в революционный обиход России и песню “Красное знамя" (“Слезами залит мир безбрежный"). Глеб Максимилианович, надо сказать, на славу потрудился, чтобы снабдить русского рабочего импортным музыкальным товаром. К моменту штурма Зимнего партия уже располагала хорошо апробированным литургическим арсеналом, широко известным по всей стране. Не случайно Маяковский гордился, что его частушка “Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний приходит, буржуй!" была на устах революционных матросов в эпохальную ночь 25 октября. Попасть в этот репертуар, даже на одну ночь, было делом чести Но и после Октября все эти напевы отнюдь не были сданы в архив. Во-первых, новым текстам еще надо было появиться. Во-вторых, живые песенные картины представляли историю революции гораздо доступнее любого агитатора и пропагандиста. В-третьих, эти тексты служили наглядным образцом для молодой поросли псалмопевцев. В общем, в настоящий момент нет еще совершеннолетнего гражданина любого из государств СНГ, который бы не помнил первомайских и ноябрьских демонстраций трудящихся, дружно распевающих “старое, но грозное оружие" революционного пролетариата. Не случайно героя повести М. Булгакова “Собачье сердце" профессора Преображенского именно этот отличительный признак новой власти — эпидемическая музыкальность, переходящая в хроническое хоровое пение — поразила более всего. Дело в том, что ритуальное песнопение — это песнопение прежде всего хоровое, как символ духовного единения, как знак принадлежности к сообществу. Такой элемент массовой культуры, по-видимому, сугубая принадлежность именно советской эпохи. До революции, если не ошибаюсь, хоровая песнь могла быть либо народной, фольклорной, либо государственным гимном, либо песнью церковной. В первом случае она, разумеется, не имела характера идеологического. Государственный же гимн “Боже, царя храни!" был один и покрывал собой практически весь репертуар светского хорового пения. В разоблачительно-перестроечных фильмах последних лет этот момент ставит окончательные авторские точки над i: сталинисты поют хором. И это сразу же высвечивает их советскую сущность. Стоит одному затянуть: “Артиллеристы, Сталин дал приказ!", как все тут же дружно подхватывают: “Артиллеристы, зовет Отчизна нас!". И всё с ними становится ясно. Весь песенный массив советской эпохи “глазом не обшаришь", и он еще ждет своего фундаментального исследования Разумеется, далеко не все песни этого времени являются религиозно-идеологическими псалмами. Есть такие, в которых соблюдалась каноническая чистота жанра, есть такие, где происходило определенное смешение, но есть и нормальные песни, просто очень популярные, зачастую популярные вопреки официальному о них мнению. Мы будем вести речь прежде всего о тех, которые очевидно внедрялись в массовое сознание всеми доступными средствами. А средства были могучие, и было их много. Это и популярные кинофильмы, и радио, и пионерские и комсомольские организации с их собраниями, и партийные съезды, и “непобедимая и легендарная родная армия", и многое другое. И везде звучала песня, которая “помогала строить и жить". О чем пелось в “ветхозаветных" дореволюционных псалмах, мы уже увидели. Что же воспел победивший пролетариат ? Начнем, несколько вопреки хронологии, с текста, который в конечном счете сейчас символизирует собой ушедшую в прошлое эпоху — с “Гимна Советского Союза". Если “Интернационал", выполнявший некоторое время эту функцию, как мы убедились, был написан на скорую руку, да и просто с течением времени перестал отвечать изменившимся государственным целям, то написание текста “Гимна Советского Союза", как известно, проходило под личным контролем товарища Сталина, который, учитывая степень его творческого участия, вполне мог бы быть, наравне с С. Михалковым и Г. Эль-Регистаном, назван одним из авторов. По образу и подобию этого текста были, также творческими коллективами, написаны гимны союзных республик. Надо сразу заметить, что парадоксальным образом, несмотря на героические усилия сначала авторской троицы, затем средств массовой информации, прежде всего — радио, затем — учителей средних школ, гимн Советского Союза как текст остался практически неизвестен населению страны. Он каждый день, утром и вечером, звучал по радио, его заставляли заучивать наизусть школьников — и все равно он магическим образом рассыпался из памяти. Это свидетельствует только об одном — это не поэзия. Это сконструированный, искусственный, безжизненный текст. И дело даже не в тех идеях, которые он несет. В принципе любую идею можно подать поэтически. В этот текст, по жанру — благодарственный, прославляюще-поучительный псалом, постарались втиснуть весь набор идеологических аксиом без какой-либо новой поэтической мысли. В тексте всего два элемента, которые с большой натяжкой могут быть названы художественными образами. Это “солнце свободы", которое “сквозь грозы сияло". И это “Красное знамя славной Отчизны", которому следует быть “беззаветно верным". Откуда же пришли эти образы? Уж наверняка не из творческого воображения авторов текста Это солнце и это знамя мы неоднократно встречали у отцов-основоположников жанра. Всё же прочее здесь — сплошной семинарский канцелярит в своей псевдоторжественной ипостаси. Текст легко можно преобразовать в любимую Сталиным монологическую форму вопросов и ответов. “В чем мы видим грядущее нашей страны? — В победе бессмертных идей коммунизма !", “Чему мы будем всегда беззаветно верны? — Красному знамени славной Отчизны !". И так далее. Честно говоря, рука не подымается на анализ этого текста, настолько он чугунен. Выделим только, в целях дальнейшего использования, объекты славословия, которым суждена была многоликая жизнь. Это, прежде всего, а)Отечество, оно же — Союз нерушимый, оно же — Великая Русь, оно же — Советский Союз, оно же — Отчизна, затем — б)партия Ленина, затем — в)собственно Ленин, затем — г)коммунизм. Причем, говоря о славословии, я нисколько не утрирую. Выражения “Да здравствует!" и “Славься!" не оставляют никаких сомнений в принадлежности этой песни именно к жанру благодарственно-прославляющего псалма. Объекты же славословия застыли в своей каноничности и неизменно появлялись в текстах различных по направленности советских псалмов. Многочисленные песенники-псалтыри начинались с песен о Родине, разумеется, о “нашей, советской Родине". С них же начинались все праздничные концерты. Главной песней о Родине была “Песня о Родине" В.Лебедева-Кумача из кинофильма “Цирк".(Соратники по песенному цеху Лебедева-Кумача в свое время были ошарашены успехом его текстов. А.Сурков признавался, что никто из них не ожидал от него такой прыти. Сначала было решили, что все дело в музыке Дунаевского, но потом, когда на молниеносно ставшего популярным песенника накинулись и другие композиторы — Покрассы, Блантер, Александров, оказалось, что “композиторы разные, а песни с одинаковой быстротой входят в быт, подхватываются миллионами"12. С этим пришлось смириться и, несмотря на по-прежнему косые взгляды поэтов, справедливо видевших в Лебедеве-Кумаче автора текстов, которые, мягко говоря, “без музыки подчас не воспринимались как значительные явления искусства", “песен-однодневок"13 (Даже А. Фадеев “имел основания отнести его к художникам, основной деятельностью которых является обслуживание конкретных практических задач текущего политического дня"14), тем не менее он написал несколько сот песен, и в результате его деятельность советскими историками литературы обозначена как “возвышенно-солнечное творчество выдающегося поэта-песенника"15. Сам же Лебедев-Кумач обращал мало внимания на менее удачливых конкурентов и “в ответ на упрек в идеализации действительности" со спокойной совестью “указывал, что песня призвана не только отражать жизнь, но и формировать общественное сознание человека будущего"16. Как видим, тщательное изучение теоретиков пролетарского искусства приносило свои весьма ощутимые плоды). То обстоятельство, что в фильме “Песню о Родине" пела американская циркачка, придавало тексту колорит международного признания. Этому тексту не откажешь в определенной живописности, в поэтической раскованности Если не знать, что пелось это в пресловутом предвоенном десятилетии, одном из самых мрачных периодов государства, то даже как-то верится, что “над страной весенний ветер веет". Если не помнить, что это скрытая цитата из Сталина, то чувствуешь удовлетворение от того, что “с каждым днем все радостнее жить". Воспринимаешь как отрадный факт то, что “от Москвы до самых до окраин...человек проходит, как хозяин", если не учитывать, что человек этот был одет по преимуществу в лагерный бушлат. А уж фраза — “Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет" вообще вызывает слезы умиления, если не принимать во внимание, что такая смена кадров получила позже наименование массовых репрессий. Действительно, “я другой такой страны не знаю", где единственное, что мог вольно человек делать, так это именно дышать. Никакие иные демократические свободы здесь не упомянуты. Именно за это “как невесту Родину мы любим, бережем, как ласковую мать". Именно в апогее сталинского периода истории СССР, в 30-е годы, советская песня достигла своих вершин. Это обозначил еще один из самых ортодоксальных советских литературоведов П.С. Выходцев, который не обинуясь утверждал: “Наиболее полно обнаружились достижения поэзии тех лет в массовой советской песне"17. То есть, если верить этим словам, Лебедев-Кумач — выше Павла Васильева и Николая Заболоцкого. Своя логика у исследователя, конечно, есть Ведь он пишет далее о том, что “песни советских поэтов... были незаменимой духовной пищей советских людей, воспитывая в народе глубокие патриотические и гражданские качества, высокие нравственные идеалы"18. Конечно, ни Мандельштам, ни Пастернак с точки зрения идеологии в качестве “духовной пищи" совершенно не годились. Твердокаменную позицию Выходцева образца 1967 года подтверждает и либеральный вроде бы литературный критик Ал.Михайлов в статье 1973 года: “Да, это было время расцвета советской массовой песни"19. Видимо, это стало общим местом, потому что в академическом издании “Истории русской советской поэзии" 1983 года о песне 30-х годов говорится как о “феномене в истории мировой культуры", “отмеченном активной гражданственностью, ясностью формы и содержания, высоким оптимизмом и народностью". Авторы изо всех сил стремятся доказать, что песни 30-х годов, “бодрые и ликующие, песни, прежде неслыханные — результат и показатель подъема освобожденной духовной энергии народа, осознавшего свои творческие возможности"20. Что ж, действительно, время было такое, когда без псалмических заклинаний типа "Капитан, капитан, улыбнитесь!" и “Ты не бойся ни жары и ни холода" сложно было, пожалуй, “осознать свои творческие возможности". Как поэтическое произведение этот текст, конечно, не шедевр мировой лирики, но, с учетом своеобразия песенного текста как жанра, может быть даже признан обладающим определенными достоинствами. Но все его достоинства были направлены именно на создание массового религиозного экстаза, в котором уже не замечаешь окружающей действительности и живешь только в мире, населенном ангелами и божествами. Божества, впрочем, могут быть не только добрыми (“Но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать"), но это не меняет общей картины предначертанности и управляемости мира высшей силой. Эта высшая сила в данном тексте носит имя — Родина Просто Родина, по-домашнему, без парадных, официально-партийных эполет. Поэтика псалма допускает форму лично-интимного обращения к божеству как к индивидуальному опекуну. Показательно, как в этом тексте происходит переход от индивидуального “я" (“Я другой такой...", “Широка страна моя...") к коллективному “мы" (“Мы повсюду...", “Нет для нас..."). По сути совершается замена одного понятия другим, плавный переход от единственного числа к множественному, растворение единицы в массе. И тогда отдельное моление становится общей мольбой, личный контакт с божеством — массовым припаданием к стопам. Момент же этого перехода обозначен в назывании пароля, слова, с которым “мы повсюду дома", слова, с принятием которого исчезает “я" и появляется только и всегда “мы". Это “слово гордое — товарищ". Вот еще один из советских знаков-мифов, который чем усерднее насаждался, тем агрессивнее теперь отвергается. Хотя слово ни в чем не виновато, а до революции вообще имело другие значения. Так или иначе, но это магическое слово, как знак рыбы для ранних христиан, обладало волшебной силой, применение его сразу меняло всю картину мира. “С этим словом мы повсюду дома", с этим словом нет ни эллина, ни иудея, “нет для нас ни черных, ни цветных". Образ действительности замыкался, становился единообразным, отчетливо монотеистичным. И песня о Родине нечувствительно становилась песней о Родине мира Текст Лебедева-Кумача представлял собой вершину тематически однородных псалмов, комплект которых систематически обновлялся и пополнялся. “Славься, Отчизна !" И. Френкеля, “Родина моя" Л. Ошанина, “Страна Октября" В. Малкова, “Нам беречь тебя, Отчизна" Р. Плаксина, “Родина слышит" Е. Долматовского, “Родина любимая моя" А. Досталя, “Марш энтузиастов" А. Д’Актиля, “Россия" С. Алымова, “Моя Родина" М. Лисянского, “Россия — Родина моя" В. Харитонова, “Мать-Россия моя" С. Острового, “Родина" Ю. Полухина, “Да здравствует наша Держава" А. Шилова, “Родина наша" М. Рудермана, “Советская наша Россия" Н. Букина, “Храни беззаветно Отчизну свою" С. Михалкова, “Зелеными просторами" М. Исаковского, “С чего начинается Родина" М. Матусовского, “Наш край" А. Пришельца, “Если петь нам о Родине" В. Семернина, “Мы о Родине поем" К. Ибряева и многие-многие другие тексты, вплоть до “Мой адрес — Советский Союз" В. Харитонова, многократно, но от этого вовсе не многообразно воссоздали, протиражировали заданный стандарт, с некоторыми допустимыми отклонениями. М. Исаковский, например, начал песню “Зелеными просторами" с обычного запева, отмечающего привычный уже факт необъятности этого государства: “Зелеными просторами легла моя страна. На все четыре стороны раскинулась она" (Вообще-то выражение “На все четыре стороны" в данном контексте создает ощущение некоторой неловкости, поскольку оно, как правило, сопровождает пожелание убираться с глаз долой). Но в ходе описания красот Отчизны, над которой “парят стальные соколы", заводы “гремят победной песнею" и где “пути открытые для нас по всей стране", поэт как бы между делом вспоминает, что “все мы Сталиным воспитаны в родном своем краю". Именно поэтому “на свете нету юности счастливей, чем у нас". Все то же, что у Лебедева-Кумача, но с одним небольшим уточнением, которое и объясняет причину всего этого благолепия. Лебедев-Кумач как-то постеснялся объяснить, почему “никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить", а Исаковский преодолел ложную скромность, чем и внес в образ Родины важный штрих, без которого этот образ был бы неполон. Или А. Д’Актиль в Марше энтузиастов умело вкрапляет в текст полную цитату из выступления товарища Сталина: “Труд наш есть дело чести, есть подвиг доблести и подвиг славы". Что тоже придает образу “необозримой, несокрушимой" Родины колорит историзма, именно поэтому “знамя страны своей мы пронесем через миры и века". И так далее, и тому подобное Высочайшей степенью истовой, нерассуждающей религиозности отличается псалом “Родина" Ю. Полухина. Музыка Серафима Туликова всячески подкрепляет литургический пафос этого текста. В нем нет каких-либо конкретных художественных образов, помимо всеобъемлющего сакрального образа Родины. Сопоставление текста “Родины" с хвалебно-молитвенными псалмами приводит к мысли о том, что автор чуть ли не напрямую заимствовал из Псалтыри ритуальные формулы. Песня “Родина" состоит из а) славословия объекта как такового б) прославления мудрости объекта в) упования на объект и г) выражения взаимной веры “Родина, Тебе я славу пою!", “Да будет над страною небо голубое и рассветный луч золотой", — патетически восклицает Ю. Полухин. “Господи, Боже наш! Как величественно имя твое по всей земле! Слава твоя простирается превыше небес", — таковы традиционные обороты авторов псалмов (Псл.8:2). “Родина, я верю в мудрость твою", — категорически настаивает на этом качестве объекта славословия наш современник. “Как многочисленны дела твои, Господи! Все соделал ты премудро", — вполне соглашается с такой трактовкой древнееврейский поэт (Псл.103:24). “Гордою судьбою, светлою мечтою мы навеки связаны с тобой", — выражает надежду гражданин СССР, уже зная, что в принципе можно и лишиться этого божьего дара, оказавшись за пределами Родины. В монотеизме среди океана политеистов видит свое спасение и древний израильтянин: “В Иегове спасение мое и слава моя; крепость силы моей и упование мое в Иегове" (Псл.61:8). И, наконец, только надежда, что эта беззаветная вера — взаимна, укрепляет дух обоих авторов: “Дай мне любое дело, чтобы сердце пело, верь мне, как тебе верю я" (Ю. Полухин), “Всегда видел я перед собою Господа, ибо Он одесную меня; не поколеблюсь" (Псл.15:8). То есть, в тексте “Родина" нет ничего, кроме чисто псалмических хвалебно-молитвенных славословий, он практически идентичен по структуре религиозному христианскому псалму как таковому. Своего рода синонимом Родины у советских поэтов-песенников стала “столица нашей Родины — Москва" Лебедев-Кумач в песне “Москва майская" по простоте душевной даже не обращает внимания на то, что в одной фразе путает государство и его столицу: “Кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Москва моя, ты — самая любимая!". Москве посвящено не меньше хвалебных славословий, приписано множество чудодейственных свойств. В результате этот город приобрел черты святого места, в котором, к тому же, есть объект всемирного поклонения — Мавзолей Ленина. Опять-таки есть тут своя непревзойденная вершина — “Песня о Москве" В. Гусева из кинофильма “Свинарка и пастух". Кроме “звезд Кремля" в этом тексте нет никаких иных конкретных примет города. Но “простор московский", но “московские прекрасные площади, переулки, мосты", где “радостным вечером" кружит “веселая толпа" не может не создать атмосферу чуда. И это чудо возникает. В фильме речь идет о чуде любви. Но песня ставит вопрос шире: “Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве". То есть, если ты подружился с кем-нибудь в Рязани или в Тамбове, то никакой гарантии на продолжение этой дружбы нет и быть не может. И совсем другое дело, если этот акт произошел в Москве. Остается только посочувствовать обремененным узами дружбы москвичам, которые вынуждены жить в этом городе, не имея возможности забыть опостылевшего приятеля. Такого рода гиперболизация совершенно естественна в религиозном тексте благодарственного псалма, в котором восхваляются особые качества божества. А то, что Москва в данном случае — заменитель, синоним все той же высшей силы, это несомненно. Во всех остальных песнях-псалмоидах о Москве происходит такая же подмена описания города восхвалением его мистических свойств. “Москва тверда, Кремлем горда, над нею вечный свет", — шаманит А. Коваленков в тексте “Гимн Москве". “Как ты чудесен и как ты хорош в шуме своём, замечательный город!" — завороженно восклицает в песне “Здравствуй, столица!" А.Софронов, как будто шум какого-то другого города — качественно иной. “Ты всегда молода, дорогая ты моя Москва!" — спешит отметить это из ряда вон выходящее качество О. Фадеева в песне “Здравствуй, Москва!". Банальности славословий Москве подчас громоздятся до безобразия Как, например, в тексте “Москва советская" С. Васильева, в котором, кстати, я не обнаружил ни одного признака “советскости" Москвы, зато сколько угодно восторгов по поводу все той же широты улиц (Редкая птица долетит до средины улицы Горького!), высоты мостов, непреходящей молодости, алости кремлевских звезд и синевы московского неба. Оригинальный ход нашел один из самых плодовитых советских псалмопевцев М. Матусовский в песне “Хороша столица наша". В ней четыре куплета. Как вы думаете, почему? Да потому что времен года — четыре. Вот и получается — “Хороша столица наша" летом, осенью, зимой и весной. А также во все остальное время. Поэтому “тобою Родина горда, и ты — любовь всего народа,...столица мира и труда". Такой уровень притязаний автору показался маловат, и в песне “Московские огни" он утверждает, что эти самые огни, ни много ни мало — “надежда человечества". Что же будет с человечеством, если подмосковная электростанция вдруг даст сбой? Не менее трудолюбивый оператор машинного писания стихов Е. Долматовский в тексте “Отдыхает родная столица", захлебываясь от подступивших к горлу слез счастья, оказывается способен только на бессвязные выкрики "Москва — для всех надежда и мечта! Какой простор сердцам у нас открыт, и все вокруг о счастье говорит...". А в тексте “Ленинские горы" тот же автор помыкался-помыкался и не нашел ничего лучшего, как взять надежный, апробированный образ — “надежда мира". Немножко поистасканный, правда, зато несомненный Конечно, есть о Москве и нормальные песни, такие, как “Я шагаю по Москве" Г. Шпаликова или песни Булата Окуджавы, но количественно они теряются в море религиозно-официальных медитаций о столице как культовом символе. Для всех создателей псалмов, посвященных Партии, стержнем, на который они нанизывали свои тексты, было указание на то, что вышеупомянутая Партия — это “ум, честь и совесть нашей эпохи". Из чего прямо следовало, что все беспартийные — бесчестные и бессовестные дураки. Я не ставил себе задачу проследить, из какого контекста были взяты слова, долгое время украшавшие вестибюли каждого уважавшего себя учреждения. Но, как бы то ни было, они в принципе созвучны с основной идеей горьковского романа “Мать" — “революционеры — это лучшие люди на земле", где под революционерами подразумевались именно члены партии большевиков. А это означает, что в основе насаждаемого мировоззрения лежала именно та мысль, что партия — это духовная элита общества, это лучшие из лучших. И в подавляющем большинстве произведений искусства советской эпохи носителями высшей мудрости, высшей справедливости и высшей власти являлись именно коммунисты. И, конечно же, в советских псалмах, призванных закреплять ведущие идеи в кратких и звучных поэтических формулах, последовательно осуществлялась реализация этого постулата. Партии были посвящены и молитвенные, и благодарственные, и поучительные, и пророческие псалмы, и смешение их всех в разных долях. Не беда, что в реальной жизни можно было привести тысячи конкретных примеров того, как трагически ошибалась вся партия, какие преступления она совершала, какими мелкими, пошлыми и низкими могли быть отдельные коммунисты — псалом демонстрировал идеал. Правда, здесь опять проявлялось профессиональное заболевание псалмопевцев — хроническое отсутствие художественного вкуса и чутья Они, как сговорившись, строгали совершенно дубовые тексты. Не знаю, чем это объясняется: влиянием на их литературные способности чрезвычайно высокой ответственности, сковывавшей полет их творческой фантазии (ведь в целом ряде случаев те же авторы выдавали вполне приличные литературные произведения), или же сами идеи, предлагаемые идеологами текстовикам для литобработки, были настолько убоги, что из них никак нельзя было слепить конфетку. В результате, например, С. Михалков, один из авторов “Гимна Советского Союза", создавая текст песни “Партия — наш рулевой", не придумал ничего лучшего, как одолжить из гимна несколько опорных фраз. Он просто продублировал их. Элементарное сопоставление двух этих текстов обнаруживает, употребляя спортивную терминологию, очень короткую скамейку запасных у Михалкова. “Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь", — так начинается “Гимн". А вот слова из песни: “Партия наша народы сплотила в братский, единый союз трудовой". И тут неизбежно возникает вопрос: кто же все-таки сплачивал — великая Русь или Партия? Надо полагать, что они тоже — “близнецы-братья", как партия и Ленин. Но тогда получается, что Ленин и Русь суть синонимы. А это уже вызывает глубокие исторические раздумья. Вот ведь к чему ведет необдуманное использование фразеологических трафаретов Михалков ничтоже сумняшеся выдергивал из Гимна целые строки, перекраивал их под мелодию Вано Мурадели — и песня была готова. Может быть, таким образом он давал понять, какие именно части их совместного с Эль-Регистаном опуса принадлежат лично ему. То есть, он брал свое и ставил на нем личное клеймо. Если так, то его авторское самолюбие вполне понятно. Впрочем, на качестве текста песни это радикально не отразилось. “Дядя Степа" так и остался в авторском активе С. Михалкова его личным рекордом. Надо отметить, что литературная квалификация С. Михалкова все-таки позволила ему сконструировать хоть и совершенно безликий, но все же литературно и грамматически сбалансированный текст. Чего нельзя сказать об И. Иоффе, авторе песни “Коммунисты". Тут что ни строфа, то яркий образец вопиющей грамматической и стилистической безграмотности, достойной войти в пособие для студентов филфака “Как нельзя говорить по-русски". Для начала псалмопевец, заручившись для верности той самой основополагающей цитатой, пробует дать определение: Коммунист — это гордое звание, Это времени совесть и честь, Это верность труду и желание Знамя мира сквозь пламя пронесть. Понятно, что “пронесть" вместо нормального “пронести" получилось не по злому умыслу, а исключительно ради рифмы со словом “честь". Непонятно другое: так все-таки “коммунист" — это “звание" или все же “желание пронесть знамя мира", в особенности — “сквозь пламя". Однородные члены предложения никак не хотят быть однородными. И чем дальше в лес, тем больше наламывает автор грамматических дров: Обладать притягательной силою Может только лишь тот человек, Кто живет не мечтою бескрылою, А вперед продвигает наш век. Трудно сказать, о чем тут говорится, то бишь — поется, но по форме это не поднялось выше уровня стенгазеты 6-Б класса Тютькинской восьмилетней школы где-то году этак 1965-м. Карающая длань Александра Иванова не настигла этого автора по двум очевидным причинам. Первое — тема. Стать самоубийцей Александр Александрович никогда желания не выражал. И второе — это настолько низкий сорт, что тут даже нечего пародировать. Автор все сделал сам Текст этот выделяется из прочих аналогичных всего лишь своими филологическими несуразностями. Сами же тезисы до боли одинаковы во всех этих построениях. “Вам от сердца всего благодарности шлют простые все люди земли", — так, путаясь в грамматическом порядке членов предложения, излагает идею Иоффе. Ему вторит автор песни “Мы — коммунисты" П. Градов: Мы — коммунисты Правдой сильны своей. Цель нашей жизни — Счастье простых людей! Как видим, то же самое, но уже с задором, с энергией, экономно применяя грамматику (во избежание ошибок, которых избежать все равно не удалось). А мысль все та же: партия самоотверженно трудится для благополучия “простых людей". Некоторые обороты кочуют из текста в текст, нимало не смущая этим авторов Видимо, применение их входило в обязательный ассортимент и плагиатом не считалось. И вот А. Сальников в песне “Спасибо Партии" одним движением руки вводит в ствол патрон: Спасибо Партии, великой Партии За то, что счастье входит в каждый дом. И что же? Очевидно, эта крылатая фраза настолько глубоко вошла в сердца собратьев по поэтическому цеху, что Л. Кондырев, сочиняя текст песни “Славу мудрой Партии поем", не моргнув глазом подбирает уже, казалось бы, отстрелянный патрон и загоняет его в магазин: Цветет, как сад, любимая отчизна, И радость жизни входит в каждый дом. Эти два автора вообще могли бы объединить свои усилия и написать, вместо двух, одну общую песню, так многое их роднит. “Своим трудом зажгли мы зори ясные", — заливается вдохновением А. Сальников. “Горят над нами зори коммунизма", — в терцию подпевает ему Л. Кондырев. Из этого явствует, что конкретная тема предполагала совершенно определенный набор средств, которыми надлежало пользоваться. Псалом есть псалом, это, пожалуй, высшая ступень в литературе “закрытого" типа, в нем идея предельной зависимости литературных форм от предлагаемых идеологических постулатов воплощается полнее всего У кого-то может возникнуть вопрос: неужели никто из советских поэтов не писал такого рода тексты, так сказать, от души, по вдохновению, неужели все штамповали по заданному шаблону? Думаю, что даже если предположить, что кто-то из авторов песен о партии вскакивал по ночам, озаренный Музой, а утром со счастливой улыбкой записывал в дневнике: “Сегодня я — гений!", то тем хуже для литературы. Потому что здесь происходило, говоря словами Ленина из статьи “Лев Толстой, как зеркало русской революции", “стремление поставить на место попов по казенной должности попов по нравственному убеждению". Советские литературные попы по нравственному убеждению все равно не создали поэтических шедевров. Их вдохновение, даже искреннее, просто не имело возможности пересечь пределы внутренне ограниченного диапазона. Огонь же, пылающий в груди поэта, выжигал тему дотла, оставляя в результате дымящиеся черные угли. Вот известный поэт Е. Долматовский в песне “Коммунизм шагает по планете" применяет нестандартный, казалось бы, прием: проецирует историю российской партии большевиков на зарубежные компартии: Остается вечной нашей болью То, что видел, может быть, на фото: Страны те, где партия в подполье, Где товарищи молчат на эшафотах. Но эта вдохновенная попытка оживить тему кончается все тем же шаблонным резюме: Если ты включил в свои дороги И несешь бессменно в сердце чистом Всей Земли надежды и тревоги, Вот тогда, товарищ, ты вправе зваться коммунистом. Ведь что мы тут видим? А видим мы привет от все того же незабвенного Иоффе: “Угнетенных друзья неизменные, вы в ответе за все на земле". То есть — стихотворную форму принципа пролетарского Интернационализма. И вся разница между вдохновенным Долматовским и поэтическим поденщиком Иоффе всего лишь в том, что у одного версификационное воплощение этого идеологического принципа происходило с применением хотя бы некоторых художественных средств, а другой из всех возможностей, которыми располагает русская поэзия, выбрал самое минимальное — стихотворный размер, чем и ограничился. И, значит, разница между ними — только количественная, а никак не качественная. В целом же, анализируя псалмы о Партии, написанные советскими поэтами-песенниками, мы видим, что существовал четко обозначенный круг формул, которые авторы, в меру своих талантов, реализовывали. Формулы эти многократно повторялись в различных партийных документах и беспощадно входили в подсознание литераторов, так что им не надо было даже сверяться с первоисточниками, чтобы преобразовать их в поэтические строки. Набор этих партийных заклинаний был невелик, поэтому не составит труда все содержание чисто “партийных" псалмов свести примерно к следующему: 1) партия — сила, объединяющая все прогрессивное человечество 2) в партии действует принцип пролетарского Интернационализма, партийной солидарности, проще говоря — “пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и 3) коммунисты — активные строители новой жизни, а партия — “вдохновитель и организатор всех наших побед" И все это следует сопровождать традиционными псалмическими славословиями, что мы и наблюдаем практически во всех текстах о партии: “Слава борцам, что за правду вставали" (С.Михалков), “Вам от сердца всего благодарности" (Е. Иоффе), “Спасибо Партии, великой Партии, за то, что мы все радостней живем" (А. Сальников), “Мы славу мудрой Партии поем" (Л. Кондырев), “Партия смелых и стойких, все мы гордимся тобой" (П. Градов) и т.д. и т.п. Подобную картину наблюдаем в песнях о комсомоле Основы закладывал А. Безыменский, известный тем, что утверждал, что если бы “Безыменский" не было его фамилией, то он избрал бы себе такой псевдоним. И в песне “Молодая гвардия" (Вперед, заре навстречу) этот сознательный апологет коллективной анонимности практически воплощает задекларированный принцип. “Мы — молодая гвардия рабочих и крестьян", — вводит автор основной тезис, развивая его далее по канонам “ветхозаветного" дореволюционного псалмотворчества: описание “подневольного труда", “рабских пут", процесс преодоления “непроглядной тьмы", который “из нас же выковал борцов", и вот результат — “мы подымаем знамя, товарищи, сюда!". По сравнению с Радиным и Кржижановским ничего принципиально нового, кроме романтической, необходимой для молодежной аудитории, формулы — “молодая гвардия". Это придает ощущение избранности, элитарности. Это как раз то, что создавало психологический комплекс сторонника новой веры. С одной стороны, отдельная личность растворяется в некоем сообществе людей, “я" превращается в “мы". Но с другой стороны, это — сообщество избранных, где каждый носитель именно этого “мы" во много раз повышает качество своего личного “я". Поэтическое изобретение Безыменского оказалось большой идеологической удачей Психологическая парадоксальность одного из основных постулатов нового вероисповедания нашла свою поэтическую, то есть — иррациональную, не требующую логического объяснения, воздействующую на личность эмоционально, модель. Модель эта легко проецировалась на всю партию. Если революционно-большевистская молодежь — это “молодая гвардия рабочих и крестьян", то коммунисты — это испытанная в боях “старая гвардия", где слово “старая" означает не возраст, но качество. Как старое вино. В этой песне еще не звучит советская аббревиатура — “комсомол", оно замещено романтическим “молодая гвардия". Но история шла своим путем, и абстрактные картины борьбы и перспектив “молодой гвардии" (“Штыками и картечью проложим путь себе", “Чтоб труд владыкой мира стал и всех в одну семью спаял") неизбежно сменялись реальной действительностью. Такая действительность времен гражданской войны представлена в “комсомольской прощальной" М. Исаковского: Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону. В этой песне с гениальной простотой отражено советское сознание. Парень и девушка расстаются. И о чем же они говорят? А говорят они странные вещи. Девушка желает парню мгновенной смерти, на что тот обреченно просит ее написать ему “куда-нибудь". С точки зрения нормальной человеческой психики истолковать этот диалог невозможно. Но советский поэт этот диалог создал, а многие поколения советских слушателей внимали ему со слезами на глазах, не нуждаясь в логических разъяснениях. Это не разлука возлюбленных, это шествие на эшафот, или, применяя иную аналогию, путь первых христиан на арену со львами. Девушка заранее согласна со смертью своего избранника, она готова принести его в жертву. Он тоже вполне примирился со своей участью, ему необходима лишь хоть какая-нибудь видимость участия. Это герои-великомученики, здесь нет и тени жажды жизни, они безропотно идут на гибель, на самопожертвование Среди бодрых, зажигательных песен о гражданской войне типа Мы — красные кавалеристы А. Д’Актиля и “Красная Армия всех сильней" П.Григорьева есть песни сугубо минорные, трагические. Такие, как “Расстрел коммунаров" В. Тана-Богораза, Там, вдали за рекой Н. Кооля. Да и в призывной песне Смело мы в бой пойдем припев недвусмысленно пророчит исполнителям летальный исход: “И, как один, умрем в борьбе за это". Откуда такие песни о победоносной войне? Видимо, трагическая парадоксальность братоубийственного сражения, в котором слишком велика была вероятность быть убитым от рук родных и близких или убивать их, наложила свой отпечаток на произведения искусства. Такой степени безысходного трагизма (если говорить не только о песне, но и о лирике, прозе, драматургии) не достигала даже литература о Великой Отечественной войне. Все дело в том, что, вопреки официальному истолкованию прошедшей войны, общественное не сознание даже, а подсознание испытывало тяжесть содеянного греха братоубийства. Но, как пелось в Псалме 31, “блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты". Но сказано это с нелегким сердцем, в Псалме 32 говорится со скрытой завистью: “Радуйтесь, праведные: правым прилично славословить". В тех же песнях о гражданской войне, где герои гибнут, нет славословия. Стало быть, нет и ощущения нравственной правоты Вольно было до революции призывать: “На бой кровавый святой и правый, марш, марш вперед, рабочий народ!". Оказалось, что это не так-то просто, и что бой оказался хоть и действительно кровавым, но святости и правоты ему совершенно определенно не доставало. Потому что предполагалась “месть беспощадная всем супостатам, всем паразитам трудящихся масс", но эти самые паразиты в ходе гражданской войны особо не торопились с оружием в руках выходить на прю. Приходилось обагрять троны вовсе не их кровью, а кровью все того же “народа-страдальца". А в упомянутой уже песне В.Тана-Богораза “Расстрел коммунаров" видим прямое обращение расстреливаемых к расстреливающим, минуя командующего расстрелом “палача-генерала": А вы, что стоите, сомкнувши ряды, К убийству готовые братья, Пускай мы погибнем от вашей руки, Но мы не пошлем вам проклятья. В данном случае это красные говорят белым, но ситуация была легко обратимой — и завтра они менялись местами. Видимо, бременем памяти об этих событиях объясняется наличие трагических плачей среди бодрых победоносных псалмов. Впрочем, их было сравнительно немного. Основную же массу комсомольских песен (возвращаясь к теме комсомола) составляли тексты, где герои, несмотря на то, что им “беда грозит за бедою", идут вперед, готовятся к великой цели в ожидании славы (“Песня о тревожной молодости" Л. Ошанина). А суть славы разъяснил в песне “комсомольская слава" М. Матусовский: Партия всех нас учила, Сталин на подвиги вел. Ленинских планов великая сила — Сила твоя, комсомол! О цели же, к которой необходимо стремиться, в “Песне молодости" с комсомольским задором поведал Ц. Солодарь: Молодежь Страны Советов, Боевая наша молодежь! Солнцем сталинским согрета, К светлой цели ты идешь. Чем дальше, тем барабаннее становились комсомольские псалмы, вплоть до таких, скажем, совершенно бездумных речевок, которые, видимо, надлежало ежедневно распевать, как “Марш комсомола" А. Вартаняна и И. Френкеля: Мы — комсомольцы Ленина, Мы — комсомольцы Сталина. Мы за мир на земле, за народ трудовой, С нами вождь дорогой. В юных сердцах горит всегда Пламя любви к стране труда. К победам страна зовет. Вперед, комсомол, вперед! Кстати, музыку к этой тарабарщине писал В. Шаинский, позже переквалифицировавшийся на крокодила Гену На комсомольско-патриотических псалмах особых лавров этот композитор не снискал, но и более сложных текстов тоже искать не стал. “Я играю на гармошке у прохожих на виду" — такое у него амплуа. М. Пляцковский сочинил даже псалом-памятку под названием “Что такое комсомол?", где дал перечень определений, которым, по его мнению, исчерпывается это понятие. Вот этот перечень: 1) юность Родины, 2) гордость Родины, 3) чудо-города, 4) трудные пути, 5) воля твердая, 6) сердце гордое, 7) совести глаза, 8) руки мастеров, 9) домны жаркие, 10) годы яркие, 11) линии проводов, 12) свет над Ангарой, 13) хлеба целинные, 14) память грозная, 15) племя звездное, 16) дружная семья, 17) песня ладная и, наконец, то, к чему так упорно все псалмопевцы подталкивают комсомольцев — 18) слава, как мечта, крылатая. Очевидно, этот стимул, с точки зрения идеологов от литературы, был наиболее заманчивым для молодежи. Молодежь наивна и романтична, видимо, рассуждали они, но в то же время уже далеко не бескорыстна. Чем можно с ней рассчитаться? А самой дешевой монетой — прославлять. Ведь это практически ничего не стоит, зато как стимулирует строительство “чудо-городов", “домен жарких", “линий проводов" и прочего и прочего. В древнееврейском языке слово “слава" было однокоренным со словом “печень", которая, в свою очередь, по представлениям древних, была эмоционально-чувственным центром человеческого организма. Вот и лупили советские псалмопевцы систематически по печени, исторгая из недр комсомольских душ жажду славы, заменявшую порой здравый смысл. Правда, с возрастом это чаще всего проходило, поэтому настоятельно внедрялся тезис “Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым" (Н. Добронравов). Но это была слишком элементарная мышеловка, кусочек сала в ней (“буду вечно молодым") был виден уж слишком отчетливо. С не меньшим энтузиазмом воспитывалась самая молодая поросль коммунистической молодежи — пионерия Кто из нас не пел “Марш юных пионеров" (“Взвейтесь кострами, синие ночи!") А. Жарова. В этой пионерской песне, одной из первых, созданной по личному заказу Н.К. Крупской, наглядно прослеживается историко-литературная эстафета двух эпох: раннего советского символизма (“Мы поднимаем алое знамя, дети рабочих, смело за нами!") и советского иерархического реализма (“Радостным шагом с песней веселой мы выступаем за комсомолом"). Тут, разумеется, нет и быть не может никаких тревожащих душу комплексов, всё предельно доступно и ясно. Сказано: “Близится эра светлых годов", значит, реакция должна быть моментальной и однозначной: “Клич пионеров: Всегда будь готов!". К чему быть готовым, это разъяснялось в ежедневном возгласе: “К борьбе за дело Ленина и Коммунистической партии!" Пионерское сознание не перегружалось чрезмерным количеством целей и ориентиров. Из наиболее известных “взрослых" псалмов изымались самые доступные тезисы, обрабатывались в сторону еще большего упрощения, и предлагался кристально ясный лозунг — “делай, как я". И, скажем, С. Михалков глазом не моргнув “заимствует" у Лебедева-Кумача строчку “Нет для нас ни черных, ни цветных", обнаруживает, как знаток детской психологии, что для ребенка слово “цветной" означает всего лишь “разноцветный", а таких людей, ясное дело, не бывает, поэтому решительно этот тезис адаптирует, и в “Песне юных пионеров" он звучит уже без всякой филологической двусмысленности: Для нас нет ни белых, ни желтых, ни черных, Для нас все ребята равны! “Красные", то есть американские индейцы, не указаны здесь не по простой забывчивости, а опять-таки вследствие глубокого понимания пионерской психологии. “Красный" для пионера — не цвет кожи, “красный" — это политическая принадлежность эпохи гражданской войны. “Краснокожий" еще куда ни шло, романы Фенимора Купера всегда были широко известны. Но столь же широко было известно и то, что американские империалисты давно уже повывели у себя в Америке чуть ли не всех краснокожих, и потому они уже перестали быть этническим компонентом планеты, и в расчет их брать не приходится. Аналогично действует и В. Шмидтгоф в песне “Эх, хорошо!". Он берет все у того же Лебедева-Кумача тезис “Молодым везде у нас дорога" и расширяет его, растолковывает, что такое “везде": “Перед нами все двери открыты — двери вузов, наук и дворцов". Для этого, по мнению псалмопевца, много не надо: “Знай один лишь ответ — боевой наш привет: Будь готов! Будь готов! Будь готов!" Особо важным элементом воспитательной работы было постоянное напоминание детям-пионерам, что они находятся на одной из начальных ступеней идеологической лестницы, обязательно ведущей выше — к комсомолу и партии. И что иного пути нет и быть не может, “ибо таковых есть Царствие Божие" (Луки 18:16). Все записные советские псалмопевцы в обязательном порядке отразили этот тезис в своих творениях. И М. Матусовский в “Песне о четырех братьях": Нас ведет к заветной цели Старший брат наш — коммунист... Держит вахту комсомолец — Наш второй по счету брат... Вслед за братьями шагая, них во всем берет пример Верный сын родного края — Ясноглазый пионер И М. Пляцковский в песне “Мы верная смена твоя, комсомол": “Ты знай, мы твое продолженье, мы верная смена твоя, комсомол". И Е. Долматовский в песне “Школьные годы": Вот на груди алый галстук расцвел, Юность бушует, как вешние воды. Скоро мы будем вступать в комсомол Не говоря уже о псалмопевцах рангом пониже, которые рутинно перепевали эту аксиому, даже не пытаясь ее хоть как-нибудь изукрасить художественно. М. Боянжу в тексте “Пионерия" уверяет, что Нет без красного галстука комсомольского сердца, А без сердца горячего Коммунистом не быть К. Ибряев в псалме “Сегодня мы дети — завтра советский народ" конкретизирует, каким именно путем происходит заявленное в заглавии превращение: “Трубит в наши горны серебряный ветер, в страну комсомолию нас он зовет". А П. Синявский в песне “Честное пионерское" заверяет, что “краснокрылые галстуки наши в комсомольское завтра летят". В общем, это был краеугольный камень, “его же не прейдеши". Возможны были эвфемистические замены этого тезиса, типа Детство кончится когда-то, Ведь оно не навсегда. Станут взрослыми ребята, Разлетятся кто-куда. (Ю. Энтин. “Крылатые качели") Но смысл “взросления" оставался все тем же, исходным: Готовься в дорогу на долгие годы, Бери с коммунистов пример, Работай, учись и живи для народа, Советской страны пионер! Одни голые призывы-тезисы, конечно же, не могли долго и до бесконечности подпитывать литургический пафос советских псалмов. Существовало множество псалмов поучительных, где ведущая идея раскрывалась на примере жизни и деятельности канонизированных советских святых и мучеников, исторических и литературных. Для каждой возрастной категории существовал свой набор образцов для подражания. Для пионеров, разумеется, это прежде всего — герои гайдаровских книжек — Мальчиш-Кибальчиш в одноименной песне С. Гребенникова и Н. Добронравова и “Зарнице" К. Ибряева, и Тимур, давший жизнь “Тимуровцам" К. Ибряева и “Песне тимуровцев" Я. Гайца. Кроме того — сам легендарный Аркадий Гайдар, который, скажем, в песне С. Гребенникова и Н. Добронравова “Гайдар шагает впереди" возглавляет как детей, так и взрослых, а в песне Ю. Луцкевича “Погибнуть, но спасти" — “солдатским шагом впереди ребят идет Гайдар в колонне знаменосцев". С не меньшим пафосом воспевался и литературный герой Гюго — Гаврош. И если в “Песенке Гавроша" Е. Шкловского герой утверждает всего лишь — “я маленький Гаврош — Коммуны я солдат", то в “Балладе о Гавроше" В.Кожевникова юный коммунар из Парижа перекочевывает на Красную Пресню, потом атакует фашистские танки, затем освобождает кубинские города, далее — везде, где “будут новые грозы грохотать по планете". Большой популярностью у псалмопевцев пользовались Павка Корчагин (“Раскрыта книга" и “Зарница" К. Ибряева"), молодогвардейцы (“Друг наш неразлучный" О. Фадеевой, “Песня о краснодонцах" С.Острового, “Пионеры-следопыты" Я. Халецкого). В отдельный жанр сформировались песни о пионерах-героях, во главе которых стоял, разумеется, легендарный отцеубийца Павлик Морозов. И псалмопевец не случайно провозглашает: Равняйся, товарищ, на юных героев — Равняйся на Павла Морозова. Существует целый цикл песен, посвященных жизни и подвигу занесенных в пионерские святцы героев: “Любимая наша сестра" (К. Ибряев), “Песня о Герое Советского Союза пионере Лене Голикове" (Л. Рева), “Не только мальчишки" (В. Викторов), “Песня о Вите Хоменко и Шуре Кобере" (М. Владимов), “Знаменосец Вася Коробко" (В. Шкода), “Песня о Яше Гордиенко" (Л. Рева), “Баллада о юнге" (К. Ибряев), “Костя Кравчук" (С. Болотин и Т. Сикорская), “Подвиг Валерия Волкова" (В. Шкода) и многие другие. “В жизни всегда есть место подвигу" — бросил в свое время в широкие народные массы такой тезис основоположник соцреализма. Его охотно поддержали наследники лучших традиций социалистической литургии: Есть у нас, у советских ребят, Нетерпенье особого рода: Совершить все мальчишки, девчонки хотят Гордый подвиг во славу народа. (К. Ибряев) Не отличаются особой оригинальностью авторы и комсомольских героических псалмов. Лейтмотив все тот же: “Я на подвиг тебя провожала, над страною гремела гроза" (В. Лебедев-Кумач). Герои же, как правило, – павшие, не могущие, следовательно, рассказать, как было дело в действительности. И начиная с в основном больше легендарного, чем исторического Щорса, чье “знамя красное на ветру шумит" (М. Голодный), матроса Железняка-партизана, что “лежит под курганом, заросшим бурьяном" (М. Голодный), Чапаева, которого “скрыла мутная волна" (А. Сурков), но “Чапаев не умер, Чапаев живет, он, как знамя, всегда впереди" (С. Болотин), пафос жертвенного подвиготворчества ставится псалмопевцами от истории во главу угла. В перечне мелькают Александр Матросов, Зоя Космодемьянская, Юрий Гагарин, который “сказал: Поехали! и взмахнул рукой" (Н. Добронравов). Однако слишком много нравственных ориентиров быть не может принципиально. В основном это те, кто без всяких сомнений уже вошел в советский иконостас и подтвердил свой статус если не кандидата в Мессии, то великомученика. Если судить по советским псалмам, то оказывается, что история государства на удивление бедна личностями, достойными войти в репертуар поучительно-исторических псалмов. В пионерских псалмах этот список еще довольно велик, видимо, невинные детские души вызывали меньше подозрений. А вот во взрослых исторических псалмах, как ни странно, круг допущенных к прославлению страшно скуден. Мы не обнаружим здесь многих известных героев гражданской и Отечественной войн. Безымянными остались в псалмах жертвы мирного строительства: послевоенных лет, целины, БАМа и т.п. Личная канонизация вообще дело тонкое, с этим как в христианской, так и в советской церкви никогда особо не спешили Беспорным всегда оставалось одно имя — Ленин. До 1924 года не существовало ни одного ревпсалма, посвященного вождю. Псалмы о Ленине, сохраняя общую с агиографической литературой атмосферу восторженного поклонения, тем не менее значительно отличаются от образцов житийного жанра. Биографические элементы сведены здесь к минимуму, к самым неизбежным знакам. К наиболее употребляемым из них относится Волга как символ стихийной мощи России. И тот факт, что родной город Ленина стоит на Волге, псалмопевцами обыгрывался неустанно. В маленьком и тихом городе Симбирске, Там, где катит воды мать российских рек, Всем народам мира дорогой и близкий, Родился великий человек. ...Не свою ли силу, свой простор без края Ленинскому сердцу Волга отдала? (“Песня о Ленине" Р.Селянина) А С. Островой в “Песне о Волге" таким образом построил мизансцену, что возникают ассоциации одновременно со Степаном Разиным и с Петром Первым: Волна за волною бежит на откосы, Повиты дымком Жигули... Здесь Ленин стоял на высоком утесе И видел он солнце вдали Во всех остальных текстах Ленин сам выступает чаще всего как символ, символ принадлежности этого текста и этого автора к определенной идеологической концепции, иногда даже без необходимого художественного обоснования. “В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди" (Л. Ошанин) — Ленин здесь всего лишь портрет на стене рабочей раздевалки. “И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди" (Н. Добронравов) — это вообще некая эмоционально-мистическая метафора, призванная знаменовать собой, видимо, молодость эпохи. В прочих же, именных, псалмах Ленин — абстрактный объект славословия, благодарения, выражения преданности и утверждения вечности памяти о нем. Все эти чувствования высказаны чаще всего с малохудожественной патетикой, как, например, у Ю. Каменецкого в “Песне о Ленине": Ленин — это весны цветенье, Ленин — это победы клич, Славься в веках, Ленин, Наш дорогой Ильич! Если читать эти тексты без идеологического предубеждения, то они вызывают порой своей дешевой сентиментальностью даже некоторую неловкость за несоответствие грандиозности замысла автора и корявости исполнения. Вот К. Ибряев в песне “Посвящение" начинает, многозначительно и тревожно: Барабаны, молчите, и фанфары, молчите, Не мешайте заветным, задушевным словам И чем же кончается претензия на “заветность"? Ничего особенного, сначала обычный евангелический набор стихийно-вселенских потрясений (“зажигается солнце", “зажигаются звезды", “небо смеется"), и наконец, вот они — “задушевные слова": Мы Вас нежно и просто называем: “Наш Ленин", Посвящаем Вам песни, и мечты, и дела Что в словосочетании “наш Ленин" особенно нежного — мне лично трудно осознать А простота этого словосочетания — отнюдь не плод преодоления его изобретателем предполагаемых предшествующих сложностей и изысков. Выстрел этой пушки попал прямо в воробья, а гора родила мышь. Ленин в этом тексте — святочный дедушка, что и подтверждается последней строкой: “Мы, как верные внуки, вечно преданы Вам!". Тот же автор в другом тексте, “Песня нашего сердца", на протяжении трех куплетов и припева исполняет ритуальное благодарение: “Вам спасибо, Владимир Ильич". (Кстати, в таком, по имени-отчеству, обращении, по-моему, больше теплоты, чем в предыдущей песне). За что же благодарение? А вот за что: “За улыбку Отчизны, за веселое солнце". Что касается “веселого солнца", то вряд ли метеорологи способны обеспечить его каждый раз, когда у поэта возникает желание обратиться к духу вождя мирового пролетариата. А “улыбку Отчизны" плодовитый песенник наверняка себе гарантировал. И поскольку большинство созданных им псалмов печатались на первых страницах советских Псалтирей в связи с интенсивно эксплуатируемой им хвалебно-патриотической темой, то ему, естественно, есть за что благодарить Владимира Ильича. Но это — личная биография К. Ибряева и не более того. Одна из сквозных тем жанра — идея, основанная Маяковским: “Ленин жил, Ленин — жив, Ленин будет жить!". Нетленность Ильича, в Мавзолее доступная даже глазу, вдохновляла псалмопевцев на постоянное введение в оборот категории вечности. Мы уже видели, как Н. Добронравов подарил дедушке Ленину вечную молодость. Л. Ошанин приписывает вождю вполне божественные способности, в частности— бессмертие и вездесущесть: Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой... Ленин в тебе и во мне! Что поражает в подавляющем большинстве текстов этого направления, так это практически полное отсутствие какого-либо художественного наполнения. В них нечего анализировать, исследователь задыхается в безвоздушном пространстве этих объемов. Ни один сколько-нибудь серьезный литературовед даже не пытался осваивать эти груды текстов. Еще более пустозвонны псалмы о Сталине Причем, хронологически они, видимо, предшествовали “ленинским" песням. Литургическое славословие по отношению к Ленину, прямо запрещавшему это еще при жизни, осторожно пробивало себе дорогу. Сталин же ложной скромностью не страдал, что давало возможность инженерам человеческих душ, специализировавшимся в коллективных песнопениях, предаваться восхвалению вождя со всей возможной страстью. Если ленинская тема в советской литературе была уделом достаточно узкого круга специалистов, то имя Сталина в “старопрежние времена" было обязательной принадлежностью хоть одного текста каждого советского писателя. Поэтому не мудрено, что Сталину посвящены песенные тексты самых разных авторов, от действительно даровитых до обычных литературных ремесленников. Но в этой теме они странным образом сближаются, вплоть до абсолютного их неразличения. М. Исаковский отразил в тексте “Соколы", который значится в его активе как перевод украинской народной песни (правда, почему-то с музыкой В. Захарова), исторический момент передачи эстафеты от умирающего Ленина — Сталину. Исполнено это в псевдофольклорном стиле: На дубу зеленом, Да над тем простором Два сокола ясных Вели разговоры. А соколов этих Люди все узнали: Первый сокол — Ленин, Второй сокол — Сталин. Почему в псевдофольклорном стиле? Потому что здесь нет даже нормальной логичной последовательности, сохранения единства образной системы. Если это “соколы", то им, разумеется, вольно сидеть “на дубу зеленом". И то, что это “соколы", как бы подтверждается сопоставлением их с “людьми". Но вот беда — у этих “соколов" слишком хорошо известные имена. Элементарная способность вообразить описываемые события дает фантастический результат: парализованный Ленин сидит на ветке дуба, а к нему, помахивая иссохшим крылом, заходит на посадку Сталин, чтобы услышать таковы слова: “Сокол ты мой сизый, Час пришел расстаться, Все труды, заботы На тебя ложатся". Характерно, что в этом тексте передача власти персонифицируется — “на тебя". Хотя в действительности, как известно, было прямо противоположное. Но “сокол сизый"- Сталин представлен здесь принципиальным коллективистом: А другой ответил: “Позабудь тревоги. Мы тебе клянемся — Не свернем с дороги!" Но псалмопевец упрям, он настаивает на единоличном вкладе товарища Сталина в дело исполнения ленинских заветов: И сдержал он клятву, Клятву боевую, Сделал он счастливой Всю страну родную. Каким образом Сталин осуществил операцию осчастливливания всей страны — об этом поется во множестве других текстов Например, в песне “Споем, товарищи, споем" В. Лебедева-Кумача, где довольно подробно описаны все исторические деяния “самого лучшего нашего друга": О нас вспоминает он каждый час, Работает, строит, живет для нас. Он каждого любит, как добрый отец, И в сердце он носит мильоны сердец. Человеку такое просто не под силу. Способно на это только божество: С небес призирает Господь, видит всех сынов человеческих... Он создал сердца всех их и вникает во все дела их. (Псл.32:13, 15) И сам повторяющийся запев у Лебедева-Кумача ничем принципиально не отличается от традиционного псалмического призыва: Споем, товарищи, споем Споем, веселые подруги, Споем на празднике своем О самом лучшем нашем друге Пойте Богу нашему, пойте Пойте, Царю нашему, пойте, Ибо Бог — царь всей земли Пойте все разумно (Псл.46:7-8) Для “сталинских" псалмов характерно также систематическое употребление слова “отец" Значение его колеблется от обобщенно-семейного до чисто религиозного. “Он каждого любит, как добрый отец" (В. Лебедев-Кумач), “Богатырь, герой — народ советский — славит Сталина-отца" (С. Алымов) — такого рода сопоставления в принципе восходят к обращению “Отче наш". И в псалмах сравнения такого рода достаточно типичны: “Как отец милует сынов, так милует Господь боящихся его" (Псл.102:13). Связь всего народа с одной личностью может быть только духовно-мистической. И каждая новая попытка каким-либо иным способом изобразить такую связь только подчеркивает иррациональность ее: Как у дуба крепкие Корни сплетены, и мы у Сталина Дочки и сыны. (“Ах, как стало зелено" В. Бычко, перевод с украинского Т. Волгиной) Псалмопевцы изощрялись в стремлении повосторженнее восхвалить Сталина, но все эти славословия сводились, в общем, к одному: Он — самый лучший, Он — единственный. “Родной", “любимый" — такими эпитетами награждает Его Я. Шведов в песне “Лети в Москву, соловушко". “Светлое имя вождя, как знамя" — выдвигает свою версию А. Сурков в “Песне смелых". Магия имени влечет к себе и А. Жарова, и он в песне “Все, чем теперь сильны мы и богаты" утверждает: И нас, людей Страны Советов, Родными братьями зовут, И имя Сталина приветом Из уст в уста передают. Имя-пароль, имя-символ — прямой и непосредственный признак религиозности этого сообщества. Странно, что это имя не успело войти в какой-либо клятвенный фразеологизм типа “ей-богу" Понимание того, что именно говорит Сталин, в такой атмосфере вовсе не обязательно. И хотя товарищ Сталин — “большой ученый" и даже “в языкознании знает толк", приближение к сталинской правде, по мнению псалмопевцев, не может идти логическим, рациональным путем. Царь Давид в псалме 130 клялся, что он не пытался даже понять недоступное человеческому уму, стремясь лишь сердцем проникнуть в глубину божественного милосердия: “Господи, не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои, и я не входил в великое и для меня недосягаемое" (Псл.130:1). Такую же концепцию исповедует и Л. Ошанин, который в песне “комсомольцы" утверждал: Тот, кто тревог не боится, Кто Сталина сердцем прочел, Кто вечно к победе стремится — Такие идут в комсомол. После 1956 года этот текст был видоизменен и вместо “Сталина" появилось — “Ленина". Но сути дела это не меняет. Умение “читать сердцем" труды основоположников сильно облегчало жизнь нерадивым учащимся, у которых появилась ссылка на Ошанина: ну и что с того, что я не прочел этой статьи, зато я прочел ее “сердцем", а это гораздо важнее. Сталин — это не только носитель высшей, непознаваемой, трансцендентной мудрости, это еще и кладезь всех возможных моральных богатств. “Все мы Сталиным воспитаны", — утверждал М. Исаковский в песне “Зелеными просторами". Со Сталиным, как свидетельствуют псалмопевцы, весь советский народ сверяет свои мысли и чаяния. Я. Шведов в песне “Колхозная-застольная" рисует идиллическую картину жизни советского села: У нас от хлеба ломятся В амбарах закрома, До самой до околицы Все новые дома. Единственное, что тревожит расплывающихся от изобилия колхозников, это: Что скажем, если встретимся С учителем-вождем? В реальной жизни эта ситуация была практически невозможной, но автор-псалмопевец ни секунды не сомневается, что именно произойдет при подобной встрече: За дружною беседою Мы Сталину поведаем, Как мы живем, колхозники, В своем родном селе. То обстоятельство, что Сталин из разряда феноменов, явлений действительности реальной, перешел в разряд ноуменов, явлений действительности воображаемой, ирреальной нисколько не смущает колхозников, созданных силой воображения Я. Шведова. Они в любой момент готовы пообщаться “с учителем-вождем". Впрочем, им достаточно послать импульс общения, чтобы состоялась иллюзия беседы: Под небом песня слышится. В ней шлет спасибо Сталину Родная сторона! Молящийся не ждет ответа от божества, разве что в исключительных случаях, когда ему крайне необходим знак того, что он услышан. Но это, как правило, — дерзость, граничащая со святотатством. Божество является только избранным. Даже Моисей видел Господа только со спины Никто из последующих вождей — ни Хрущев, ни Брежнев, ни тем паче завершающая триада Андропов-Черненко-Горбачев — не удостоились у советских псалмопевцев чести быть причисленными к лику воспетых. Разве что можно назвать появившуюся после брежневского мемуара “Малая земля" и историографического бума вокруг него одноименную песню Н. Добронравова, где, впрочем, имя полковника Брежнева не упоминается. Но тем не менее всячески акцентируется всемирное значение этого эпизода второй мировой войны: “Бой во имя всей земли", “Малая земля — великая земля". Косвенно эта песня стала псалмом во славу Брежнева. Коммунизм как социальное понятие является вполне сопоставимым с религиозным понятием Царства Божия Как одно, так и другое связано с достаточно смутно определяемым по срокам Будущим. И в то же время в теологии “Царство Божие" вплотную зависело от “личности" Бога. Иисус Христос говорил фарисеям, что Царство Божие находится внутри них (Луки 16:21), то есть среди них, имея в виду себя — одну из Божьих ипостасей. Таким образом, Царство Божие и Бог в определенном смысле — синонимы. Приход Царствия Божьего на землю зависит от сошествия на нее Бога, в лице Помазанника Божьего, Мессии. Что же касается Бога, а точнее — имени Его, то в иудаизме, а затем — в христианстве действовала третья заповедь: “Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно" (Исх. 20:7). Больше того, как утверждает Библейский энциклопедический словарь, “евреи...считали это имя настолько святым, что никогда не произносили его"21, заменяя его различными синонимами. В результате истинное имя Бога — Иегова — употребляет как действительное только одна христианская конфессия — свидетели Иеговы, все же прочие предпочитают использовать дублеты, хотя в начальных книгах Библии, любого издания, имя это названо несколько раз. Целый ряд псалмов по определенным признакам относят к пророческим, однако “невозможно определенно указать, какие псалмы имеют мессианское содержание и какие не имеют"22. То есть, о приходе Царства Божия в ветхозаветных “пениях с музыкой во славу Божию" говорится очень осторожно. С такой же оглядкой действовали и советские псалмопевцы. Они, во-первых, то и дело использовали эвфемизмы. Наиболее ходовой заменой слову “коммунизм" было слово “счастье": В давний час, в суровой мгле, На заре Советской власти Он сказал, что на земле Мы построим людям счастье. (Л. Ошанин “Ленин всегда с тобой") Любители псевдонародных стилизаций старались назвать светлое будущее как-нибудь неординарно. Например, А. Сальников пишет так: На все века мы строим жизнь отрадную, За этот труд — нам слава и почет. (“Спасибо Партии") Романтически настроенные стихотворцы предпочитали слова простые, но не обыденные: Мечта прекрасная, Еще не ясная, Уже зовет тебя вперед. (А. Д’Актиль “Марш энтузиастов") Называть вещи своими именами не в официальных партийно-государственных документах и не устами литературных героев решались не так уж и многие. С. Михалков, например, пройдя школу высшего стихотворно-партийного пилотажа при написании Гимна, где строка “Нас к торжеству коммунизма ведет!" вообще заключала припев, то есть повторялась три раза, в песне “Партия — наш рулевой" уже недрогнувшей рукой варьирует идею коммунистического Царствия, то называя его эвфемистически — “путеводный маяк", то напрямую — “Ленинской правдой заря коммунизма нам засияла во мгле", “Мудростью Партии путь озаренный нас к коммунизму ведет". Образ коммунизма весьма расплывчат: “заря", “маяк" Несмотря на имеющиеся полномочия Михалков столь же предусмотрительно неопределенен, как и те, что чином не вышли. Е. Шкловский же вообще обходит спорный тезис о возможности построения социализма и коммунизма в одной, отдельно взятой стране и говорит только и исключительно о грядущем всемирном блаженстве: Светит разум человека, Мир открыт тебе и мне. И ведут дороги века К коммунизму на Земле. Этого же принципа придерживается и Е. Долматовский в уже упоминавшемся псалме “Коммунизм шагает по планете", что видно уже из заглавия. В этом же тексте автор не удержался и проговорился об истинном существе воспеваемого понятия: Коммунизм — святая наша вера. В целом же советские псалмопевцы, как и авторы священных текстов христианства, во-первых, избегали упоминать Имя всуе, а во-вторых, даже не ставили перед собой задачи хоть как-либо конкретизировать художественно образ коммунистического рая на земле. Основоположники марксизма, пожалуй, были куда раскованней поэтически, говоря в своих научных трудах о скачке из царства необходимости в царство свободы, о надписях на знамени и тому подобном. Не случайно критик Ал. Михайлов признает, что “самые сложные для разбора — песни торжественные, праздничные, патетические"23, то есть — псалмы. В чем же он усмотрел сложность? Да как раз, как правило, в отсутствии объекта для разбора: “Слова в этих песнях настолько “правильные" и мысли выражены дорогие нам, верные". И тут критику приходит в голову “еретическая" идея о том, что слова этих песен “можно переносить в газетную передовицу (а может быть, /siс!/ они оттуда и заимствованы?)"24. Да, скорее всего, это именно так и есть, без всяких вопросительных знаков. Псалмопевец и в Святом Писании, и в советской литературе не изобретает ничего нового, просто права на это не имеет. У него задача иная: как можно чаще повторять и повторять главные, “дорогие нам, верные" постулаты, чтобы они вошли в кровь и плоть верующего, чтобы он думал словесными блоками из псалмов. Чтобы первое, что ему приходило бы в голову, когда он слышит вопрос: “Ваш адрес?", было — Мой адрес не дом и не улица. Мой адрес — Советский Союз. И результат, надо сказать, был достигнут ошеломляющий. Очень откровенно о пуповинной связи эпохи с песней сказал один поэт, весьма и весьма далёкий от апологетики этой эпохи: От марша, от песни, от гимна - Всегда со стыдом и несмело Вдруг чувствуешь очень интимно, Что время всех нас поимело.25 Оглавление www.pseudology.org