М. : Издательство Российского общества медиков-литераторов , 1999 .- 251 с. - ISB№  5-89256-0115-5 .- 25 руб. - 500 экз. Майя Михайловна Король Одиссея разведчика: Польша-США-Китай-ГУЛАГ Родословная - воспоминания дочери Мой прапрадед Михоэль Алтер, фамилии которого никто не знает, в семилетнем возрасте был схвачен “хапунами” и отправлен в одно из аракчеевских поселений. Его крестили, дали фамилию Король и заставили служить солдатом в течение двадцати пяти лет. Он стал кантонистом. По окончании военной службы вышел с посессией: получил десять десятин земли “навечно”. Вскоре землю продал и в местечке Мотыжино (под Киевом) построил кузню.   Прапрадед вернулся к вере предков, женился, обзавелся многочисленным потомством и умер, прожив более ста лет Почти все его сыновья и внуки работали кузнецами или бондарями. Мой прадед стал учителем (ребе), содержал хедер. Он был жестоким, детей не любил и нещадно избивал. Сосед - протоиерей Колбиков - не раз спасал детей от экзекуции. Правнуки бывшего кантониста были ремесленниками или мелкими служащими. Папу при рождении назвали Алтером (старшим). В детстве он тяжело заболел и, чтобы Бог его не прибрал, срочно дали другое имя - Михоэль. Ребенок выздоровел. Потом по документам всю жизнь значился Михоэлем (Михаилом), но в семье его продолжали именовать Алтером. Этим именем подчеркивалось уважение к старшему и умному сыну. Мама - двоюродная сестра отца. Ее нежно звали “фейгеле”, что по-еврейски означает “птичка”. Полное имя мамы - Фаина. Папа и все родственники называли маму - “Феней”. Она обладала добрым сердцем, веселым, спокойным характером, редкой красотой! Помню восторженные отзывы многих киевлян: “Феня была первой красавицей нашего города!”. Мамина семья жила безбедно, имела возможность дать детям образование, потому, что моя бабушка держала на Крещатике молочную. * * * Папа родился в многодетной бедной семье в Киеве на Шулявке. Вот что он пишет о ней: Шулявка славилась своими ворами и бандитами. Фетисовы, Заремба, Кабанюк, Гольдберг - знатные фамилии, которые не раз упоминались в газетах в связи с грабежами и судом. Извозчики боялись ехать на Шулявку после захода солнца, хотя Шулявка была наполовину заселена извозчиками. Особенно прославили Шулявку говновозы. Эти добрые люди имели привычку отвинчивать отверстия у бочек и поливать по ночам улицы этим плохо пахнущим добром. Но владельцы этих бочек давали своим детям хорошее образование и имели свои дома... А убой кабанов за канавой у железнодорожной насыпи? А гулянье воров, которые ходили по Шулявке с песнями и нам, малышам, кидали конфеты и деньги? Нет, нельзя хулить Шулявку! Были прекрасные огороды у Илька: морковь, салат, огурцы. Какое это было наслаждение перемахнуть через забор и схватить одну морковку! Риск огромный - при поимке тебе спускали штаны и пороли крапивой. И жили на Шулявке мирно. Иногда дрались, чтобы "кровь не застоялась". Я не был любителем этого спорта, но мои братья нередко возвращались с оторванными рукавами и разбитыми носами. А какие были домовладельцы! В огромном дворе, заставленом биндюгами, дрожками, бочками, было четыре дома. Домовладельца звали Пал Борисыч или “кацап”. Он ходил по квартирам собирать квартплату. Большинство жильцов не платили. Разговор происходил примерно такой: - Когда ты, Хаим, хоть что-нибудь заплатишь? Хаим на этот вопрос отвечал кратко и твердо: - Нет денег, хозяин! Пал Борисыч за это объяснение называл Хаима антихристом, христоидолом.   Таким образом, противоречия между домовладельцем и квартиронанимателем сглаживались, и все шло по-старому   А рабочий обход 1905 года, когда рабочее население Шулявки расправилось с хулиганами и погромщиками! Нет, я Шулявку люблю! Правда, в молодости, когда знакомишься с девушкой и проговоришься, что ты с Шулявки, это не вызывало энтузиазма. Когда я был “большим киношником” и приехал “наводить порядок” на киевскую киностудию, я в своем докладе назвал студию “хутором”, “хутором на Шулявке”. Никто не дал мне отпора, но один работник, член фабкома сказал: “Почему тов. Король начал стыдиться Шулявки? Ты теперь - высший начсостав, ответственный работник, но не следует забывать, что ты в детстве гонял на одном коньке, привязанном веревочкой, в канаве на Шулявке”. Оказывается, этот фабкомщик был моим сверстником. * * * - Сукно, трико, муслин, ситец, сатин!.. В течение дня я выкрикивал эти слова сотни раз у входа в магазин. Я зазывал покупателей. Все приказчики и даже хозяин делают то же самое, когда проходят по магазину мимо дверей. Меня учат “стать человеком”. Я попал в магазин мальчиком по большой протекции и подбираю бумажки на полу. Мне показывают, как надо свертывать кусок материи и положить его на место. Но как развертывать кусок мне еще не показывают. И не все приказчики умеют это делать так артистически, как Альтшулер. У него в руках материал становится живым и поворачивается к покупателю, как кокетливая девушка. Мне не пришлось войти в этот мир искусства: я оказался не способным к этой чистой и талантливой профессии... Моя новая специальность оказалась более подходящей: гравер по металлу. Тут никого зазывать не надо, и общения с покупателями нет. Я также несу кипяток, подметаю и учусь работать у верстака. ... Мне двенадцать лет. Я ко всему присматриваюсь, впитываю в себя... Через три года выхожу на улицу в странной белой куртке, как опереточный герой. В руках у меня задачник Клюковского - “Сто задач для конкурсантов политехнического института”. Я останавливаю студента с симпатичной бородкой - я научился различать, кто симпатичный, а кто нет, - и спрашиваю: - Простите, как решить эту задачу? Никто никогда не отказывал и всегда тут же объяснял. Другие приглашали к себе домой и тут же объясняли... В Киеве у отца было много знакомых интеллигентных русских и украинских семей. И вот однажды в такой семье девушки, шутя, заспорили, кто Миша по национальности: армянин, грузин, грек, болгарин? Но вот одна робко, неуверенно высказала предположение: - А может быть - еврей? - Фи, какая гадость! - воскликнула одна из девиц. После этого папа, знакомясь, всегда представлялся: - Пусть вас в дальнейшем не постигнет разочарование, поэтому я ставлю Вас в известность, что я - еврей. Если Вас это не устраивает, можете считать наше знакомство несостоявшимся. И никто больше ни разу не отвернулся. Учиться он любил страстно!   Спустя сорок лет писал: “Я всю жизнь больше всего хотел знать и понимать, поэтому я не был энтузиастом какой-либо доктрины, программы, Системы. Несправедливость меня возмущала, но я всегда старался понять смысл явлений. Я любил учиться и понимать. Знания приобрел собственным трудом: я не был в гимназии, а учился дома, зарабатывая на жизнь тяжким трудом...” Но хотя экстерном папа прошел курс гимназии, к экзаменам допущен не был. Когда умер Лев Николаевич Толстой, отец решил поехать в Ясную Поляну на похороны. Бабушка причитала: - Зачем тебе приспичило хоронить какого-то графа? К чему еврейскому юноше ехать в Россию? Что, ему делать нечего или завелись лишние деньги? Несмотря на протест родителей, отец был на похоронах великого писателя. * * * Отцу шел двадцать первый год, и он подлежал призыву на военную службу. Тогда мой дед повел его к "специалисту", обещавшему сделать “такую хворобу”, чтобы освободить юношу “подчистую”. - Я могу сделать бельмо глаза, вызвать лихорадку или понос. Папа слушал, слушал, потом, усмехнувшись, сказал: - Похоже, Вы можете освободить меня не только от армии, но и от жизни! Отказавшись от услуг “специалиста”, отец пошел на призывной пункт... В 1912 году - начал военную службу в Москве, в четвертом Пехотном Несвижском Гренадерском полку. Жил в Хамовнических казармах, а в свободное время занимался самообразованием: посещал публичные библиотеки, музеи, театры. Спустя много лет вспоминал, как выступал на сцене Большого театра с самим Шаляпиным! Администрация театра, решив сэкономить на статистах, пригласила солдат для участия в массовках: Шаляпин пел, а “народ безмолвствовал”... Прошло несколько спектаклей, и вдруг обнаружилось, что разворован ценный реквизит. Таким образом “совместное с Шаляпиным творчество” прекратилось. Когда срок службы подходил к концу, началась Первая мировая война, и он сразу попал на передовую, в окопы. Вот что он писал потом в дневнике: Зима 1914-15г.г. Я марширую с ротой по печальной польской земле. Я - солдат. Впереди меня в строю потные, темные затылки, крепкие ноги. Я - часть огромного, многоногого существа. Серое, мокрое небо. Серо и мокро под ногами. Я не чувствую усталости и холода. Что мне война и немцы, что мне беспросветная солдатская быль? У меня глубокое горе. Оно больше меня и моего личного страдания. Я не раз видел, как донские казаки вешали, рубили, били моих единоверцев. Я слышал их крики и стоны, я видел и слышал бесчеловечную ненависть к ним... В одном местечке я увидел много заплаканных лиц. Девушки прятали слезы в шали и платки. Солдаты отпускали грубые шутки. Слезы меня не удивляли, я видел много слез и молодых, и старых. Горе, страдания, беспросветность были обычными явлениями. Я догадывался, что Рахили, Юдифи и Эсфири плачут над своим большим несчастьем, которое им принесли война и донские казаки. Я застенчиво спросил: - Что случилось, мои сестры? Одна на меня удивленно посмотрела и сквозь слезы, сквозь всхлипывания ответила: - Перец преставился... Я ушел от нее. Умер Перец! Этот чудесный сказочник, поэт и мыслитель. Я любил этого писателя, поклонялся ему, как язычник. Перец связывал меня с миром красоты среди уродства, с мыслями среди бессмыслицы. ... Прошлое становилось настоящим, и я - солдат русской армии, - переносился в мир моих предков, стоящих смиренно перед своим Богом и спрашивающих его о смысле жизни... Перец умер, а мои товарищи пели “тары-бары-растабары”. У них не было вчера, и нет завтра. Они живут только сегодня, а завтра можешь стать трупом. Сегодня надо поесть, поспать, если можно выпить, и - верх блаженства - женщина. Стой, девица, стой, стой. С нами песню пой, пой... Я не осуждаю моих бедных друзей. Я люблю эту простую прелесть, и наивность, и правдивость. В этом больше смысла жизни, чем в любой риторике. Но мое состояние не было созвучно этой радости жизни на виду у смерти... В 1915 году папа получил тяжелое, проникающее ранение в брюшную полость, после которого начался перитонит. Был без сознания более недели, едва не умер. Рассказывал, что его выходила сестра милосердия, не отходившая от него ни днем, ни ночью... Выздоравливал медленно. Через пару месяцев был зачислен в "слабосильную команду", там же в госпитале. Он написал несколько рассказов о последних месяцах Первой мировой войны. Оглавление ГУЛАГ   www.pseudology.org