Ай лайк джэззззз! Да и какой
русский не любит быстрой езды?!
И как говорит Мастер Утиных Стад — Сережа Курехин, — «даешь налет легкого
идиотизма». Простая, чуточку лирическая ситуация вдруг превращается в
больную. Еще совсем недавно он подарил Андрюхе Арьеву пластинку, а тот
привез ее из Штатов в Питер, а я переписал на кассету. Великий ансамбль с
выдающимися музыкантами: Довлатян любил джаз. «Модерн Джаз квартет».
На
пластинке (как всегда почти в этом «случае») есть великая же хрестоматийная
тема (и композиция) — «Джанго». Тема трагическая. В память (извиняюсь за
разжевывание) Джанго Райнхарта, беспалого цыгана-гитариста, джазмена, серого
человека, уснувшего перед уникальной возможностью — сыграть в концерте с
Великим Дюком. А Джанго — подзадержался в отеле. Вот так...
Сережа любил, вероятно, эту пластинку, и так я ее, переписанную, и слушал,
как некий изящный случайный привет. Потом — резко и навсегда — по-другому.
Это, оказывается, был иной привет.
О том, как он, Сережа, писал (и в России, и в Штатах), говорить сейчас и
рано, и поздно. Это наверняка важно, как он писал, но для меня не в эти дни,
месяцы. Существуют, правда, минимум две точки зрения на то, что же дороже —
жизнь или литература. Если я и ошибаюсь, не зная своего чертова подсознания,
за которое потому и не отвечаю, я считаю, что жизнь дороже. По крайней мере
— чужая. Для меня. Отсюда эти наши распрекрасные (сейчас вовсе уж
спровоцированные) воспоминания, как, мол, все это начиналось. Эта литература.
Эта жизнь. Эта собачья жизнь в литературе. Начиналась-то как? Да никак.
Царил еще в Питере, не зная заранее своей гибели от руки «Садко», великий «Восточный»
ресторан
На Бродского. Я любил заходить туда каждый день, за вшивые 2 руб.
50 коп. выпить бутылку сухого с сыром, ну а вечером — чанахи, ничем не
запивая, так как это следует делать наоборот. Впрочем, возможна аритмия.
Однажды подходит. Высокий, красивый, якобы застенчивый (да нет, застенчивый!)
— огромный, право, на фоне портьеры "между залом и, ну как его... не залом...
То ли поклонился, то ли улыбнулся, то ли скомбинировал.
Мне пятнадцать, ему
— десять. А я покурить вышел, за столиком, где я сидел, я, видите ли,
стеснялся. А то накурено, и скрипача Степу, росточком чуть ниже холодильника
(куда его однажды и засунули), не видно.
То ли Сережа в университете тогда
учился, то ли учился писать, — не знаю. То ли знакомы были в быту, то ли нет.
Но вот так, о литературе применительно к себе — нет.
— Я, — говорит, — извините, простите, пишу. пытаюсь писать прозу, а вы...
Запнулся. Он-то — никто. А я — мэтр. Уже написал ранние рассказы. В Питере,
по углам, из-за моей прозы — переполох. Джойса, говорят, узнают по шороху
крыльев. Кому какое дело, что я тогда только фамилию его, Джойса, и знал.
— Ям. — говорит.
— Да, — говорю. — Так что же «я»?
— А вы — уже. Не прочли бы вы мои рассказы, так сказать, опусы?
По причинам не литературного, но пресловутого внутреннего литературного
свойства, я, кажется, ответил — нет. Да что там! — просто «нет».
Отсюда, позже, окрепнув уже в некоторой наиболее общей технике свободного
прозаического письма (это еще до дружбы с
Воннегутом... или потом?), Сережа
и родил мифчик, что-де я сказал ему «нет», так как на столе «Восточного»
меня ждала рюмка водки и я торопился.
Скромен был Сережа необыкновенно,
осудил меня лишь за торопливость, а вовсе не за то, что я, наверняка
польщенный вниманием юнца, его к этой моей рюмке все-таки не пригласил.
Скромен и вариативен необычайно. Позже, когда откуда-то сверху, с малых,
небес, ему велено было называть иногда меня «старый дурак», он часто ловко
уходил от общения, извиняясь по телефону, что — нет-нет-нет! — он занят,
приглашен в гости к «приличным пожилым людям».
Он был действительно несколько великоват
Приятно пузоват (это в России. В
Штатах — не знаю, там я не был). «Ты же знаешь, Серенечка, догадываешься,
что я физически очень сильный человек, — говорил он три раза на день. — Меня
обязательно приглашают двигать наполненные шкафы или чаще — на похоронах —
нести гроб».
Однажды, как известно, он пер с лучшей почты Питера несколько странную (ящик,
80 кг) посылку с предполагаемыми джинсами, джерси, обувью и прочим иэ
Бельгии. Там оказался после вскрытия нестоящий тогда продукт — сахар:
Сережин батя, эстрадный человек с ощутимым бантом на груди» неосторожно
послал пятиюродному брату в Бельгию старинную головку сахара (синенькую, на
буфета партобкома), а брат-бельгиец, миляга, решил сдуру, что в России плохо
с сахаром.
Что они там, в Бельгии, все такие ясновидящие, а?!
Но больше, нежели вес сахара, сильный Довлатов любил держать на вытянутых
руках — стул... или, присев, в одной руке, или — без рук. Он был почти
неограниченно обаятелен. За это и за его силу и мощь часто его метелили на
улице хорьки-комплексанты маленького роста.
Плакал ли он, оставаясь вдвоем с девушкой, приятелем, женой? Мне он,
разумеется, такое не говорил, а писал ли в остраненной форме, но именно о
себе? — не знаю, не думаю, иная природа дарования, мне кажется. Да нет,
писал, наверное. Или я чего-то. — увы! — не читал.
Он ходил по Невскому проспекту в вольных брюках типа штаны, тапочках и «тенниске»
(зеленой, вроде бы). В или без пиджака, старого, кожаного. С девушкой рука
об руку, уже тогда воспринимаемой мною
как американка. Не знаю, любил ли он
ее (а она нет), она его (а он ее — нет), нет — друг друга или друг друга —
да, но они любили ходить, взявшись за руки. При соотношении допустимой любви
одного из них к другому 0,25 к 0,75 они составляли ощутимую единицу. Даже
невольно для жильцов Невского и прочих проспектов, улиц и закоулочков это не
было эротическим эпатажем.
Но, похоже, никто и не «возбуждался», глядя на
них, скорее — завидовал. Но позже и больше, чем та девушка-женщина,
Эй Пи,
мне нравилась его жена
Лена. Я до сих пор помню и люблю ее характер.
А этот эпизод (не миф) не знает почти никто. Лена, скорее всего, его забыла.
Эпизод в Пушкинских Горах, где Сережа был экскурсоводом (супертрио —
Арьев,
Довлатов, Герасимов). Благодаря покойному Дантесу и посреднику, мистеру
Гейченко, Сережа поехал в Питер за зарплатой.
— Это не опасно? — спросил я у Лены. — Деньги, то да се...
— Ну, — сказала она, засмеявшись. — Это всегда опасно.
— Ведь он... — сказал я и закончил фразу, и это тогда (рядом —
дочь Катя)
был паскудный промах, цитировать который теперь стыдно. Позже мы шли к
собственно Пушкинским Горам какими-то мягко горбатыми лугами. Сережа не
возвращался на работу уже третий день. Перед нами, по ходу, был большой
холмик, холм травы, и в траве, из травы, выпирал длинный горб немалого камня,
снаружи по длине слегка согнутого.
— Смотри, Катя, — нежно хохотнув, сказала Лена дочке. — Это спит наш папа.
Конечно, все было истинно тогда, в ту минуту. Весело. И нечего морочить себе
голову сейчас, теперь. Но сейчас это, как и в случае с пластинкой «МДК», «считывается»
по-другому.
Я не посвятил ему ни одного стихотворения. Глупо.
Я писал тогда трепливые стихи, а позже начало его «величия» (в отрыве меня
рядом с ним) мешало посвящению. Я иногда думал, довольно вяло, что вот можно
приехать в Штаты, или даже только в Нью-Йорк, более горячо — слегка
побалдеть, клюкнуть с ним, — при чем тут посвящение? Посвящать же теперь —
пока слишком значительно, да и тот свой облик, какой он увез с собой, он
оставил и мне.
Ведь сумел он сделаться оформившимся писателем, во многом, а
то и целиком, оставаясь для меня «Серегой» и как бы вне его литературы,
шутником, уже в России больным клаустрофобией во всех смыслах, хотя тогда —
не глобальной, хохмачом не до конца «понятным», если он в своей прозе
приписывал мне чужие каламбуры, например банный «Апдайк'а», который, кажется,
принадлежит Эдику Копеляну. Ай, да что говорить!
Это ощущается не ново и не умно, повторно, но Нью-Йорк, где я никогда не был,
обеднел для меня с уходом Сережи. И никакая заземленная тяжесть встречи с
его отсутствием не восполнит тот треп, которого я втайне явно ожидал.
Сейчас идет снег, дождь в
Комарове, мелкий бисер с небес, поет Леннон из
моего кассетника, и, ей-богу, тяжело писать здесь об этом, и никак не
хочется влезать в монументальность крупного Довлатова, в монументальность
того, что с ним случилось в жизни и в смерти. Огромный Сережа и его много повидавшая фоксиха временно парят в небесах не
как герои или персонажи Шагала, но как
уличные шлепанцы, брошенные когда-то
в колющий идеологический ядерный вихрь.
Отсканировано 05.03.2000
"Малоизвестный
Довлатов". Сборник - СПб.: АОЗТ "Журнал "Звезда", 1999
Довлатов
www.pseudology.org
|