Издательство "Ковчег", Москва, 1998
Феликс Иванович Чуев
Солдаты империи
"Лиссабон"
Борис Сергеевич Стечкин...Летний отпуск 1937 года Стечкины провели на Днепре, в селе Триполье, что пониже Киева. Борис Сергеевич каждое утро просыпался до зари, шел к реке, забрасывал спиннинг. Изредка закидывал сеть — тогда это ещё разрешалось. Но больше любил спиннинг, и в то лето произвел фурор среди местных рыбаков, вытащив невероятных размеров щуку.

Осенью, вместе с основной работой в ЦИАМе, он продолжал преподавать в "Жуковке" и МАИ, читая курс теории центробежных нагнетателей...

В декабре Стечкина арестовали. Произошло это второго числа, за три дня до всенародного праздника — первой годовщины Сталинской Конституции.

Сперва его уволили из ЦИАМа. Сохранился приказ по Народному Комиссариату оборонной промышленности № 368 от 3 ноября 1937 года:

"§ 1. Проф. Стечкина Б.С., заместителя начальника ЦИАМ по научно-технической части, освободить от занимаемой должности согласно личному заявлению.
§ 2. Инженера Урмина Е. В. назначить заместителем начальника ЦИАМ по научно-технической части.

Народный комиссар оборонной промышленности
М. Каганович".

Авиаконструктор А. С. Яковлев так пишет об этом периоде: "Сталин очень болезненно относился к нашим неудачам в Испании. Его неудовольствие и гнев обратились против тех, кто совсем недавно ходил в героях, осыпанных вполне заслуженными почестями... Арестовали и группу работников ЦАГИ во главе с начальником ЦАГИ Николаем Михайловичем Харламовым. В чем только их не обвиняли!.. Многие неудачи тогда объяснялись вредительством. Обрушилось подгнившее деревянное перекрытие цеха на одном из самолетостроительных заводов — вредительство. Гибель Чкалова 15 декабря 1938 года на истребителе Поликарпова И-180 — вредительство! За это поплатились начальник ГУАП Беляйкин, директор опытного завода, где был построен самолет И-180, Усачев и заместитель Поликарпова Томашевич. Как же обстояло дело в действительности? Производственные мощности наших авиазаводов, созданных за две первые пятилетки, обеспечивали массовый выпуск самолетов, моторов, приборов. Уровень авиапромышленности в целом был достаточно высок. Промышленность давала армии необходимое количество боевых самолетов. Но все дело в том, что самолеты эти были отчасти устаревшими, отчасти не такими, каких требовала война".

В трудных условиях училась летать страна. "Обрушилось подгнившее деревянное перекрытие..." Да сколько раз оно уже обрушивалось и продолжает обрушиваться на нас и поныне! Тогда, перед войной, не разбирались, почему оно обрушилось — от вредительской ли руки или потому, что привыкли думать: столько лет держалось и ещё продержится!

Уже в другую эпоху несколько лет тренировались наши космонавты на давно отработавших ресурс самолетах, пока не погиб Гагарин...

А тогда были и роковые стечения обстоятельств, как с самолетом Поликарпова И-180. На первом экземпляре этой машины погиб Чкалов, на втором — Сузи. На И-185 того же Поликарпова погиб Степанчонок. Имена-то какие, три выдающихся сокола! Невольно приходила мысль о вредительстве, которого тоже хватало. А Сталин работал на результат и ошибку, наносящую вред государству, не прощал даже близким друзьям. Мне рассказывали артиллеристы, как позднее, в 50-е годы, их коллеги поплатились за плохо сделанную пушку. "И правильно сделал Сталин, что посадил нас, — говорил потом маршал артиллерии Н. Д. Яковлев, — пушка на самом деле неважной оказалась".
 
Психология соответствовала эпохе
...На одном авиационном заводе делали моторы, на другом — винты.. Когда их стали соединять, оказалось, что винты не садятся на шлицы. И крупная партия, да во время испанских событий. ЦИАМ имел к этому отношение. Арестовали группу работников. Стечкин почувствовал, что над ним снова собираются тучи. Уволили с работы.

— По второму кругу пошли, — сказал он Урмину, пришедшему на его место в ЦИАМ.

"Стечкин — ведь он мухи не обидит, — говорил А.А. Микулин, — а ведь кто-то состряпал на него "дело" в ЦИАМе". Вспомнили арест 1930 года и то, что в семье родственников его жены Шиловых часто бывал "враг народа Пятаков"...

Вечером 2 декабря, когда вся семья была дома в Кривоникольском, в дверь позвонили. Перед этим слышно было, как под окнами остановился автомобиль. Маленькая Ира спросила вошедших:

— Дяденьки, а вы меня прокатите в машине до угла?

Спокойно, без тени раздражения, как и в 1930 году, ушел Стечкин, взяв с собой приготовленные вещи. Сохранилась "Опись вещей з/к Стечкина". Приведем её полностью с сохранением орфографии:

1. Лезвия для безопасной бритвы 9 шт
2. Ниток 2 катушки
3. Зубной порошок 1 коробка 1 зубная щетка
4. Мундштук 1 шт трубка 1 шт
5. Записная плац массовая книжка 1 шт
6. Резинок 1 пара
7. Меникюрные ножницы
8. Шнурков для ботинок черн 2 пары
9. Коричн 1 пара
10. Фотокарточек разных 10 шт
11. Две вещивых квитанции № 10473 и 6038
12. Денежных квитанций пять штук на сумму (пятьдесят один) 51 р. 86 к.
13. Мыло туалетное 1 кусок.

В 1930 году обыск в квартире делали при нём, а сейчас без него, и каждую бумажку прощупали, перевернули. Конфисковали охотничьи ружья... [89] Когда закончилось следствие, семье, как и в 1930 году, разрешили свидания. Только в 30-м обстановка была довольно свободной: в комнате собиралось человек 10–12, взрослые разговаривали, дети рядом играли. Теперь же Ирина Николаевна с детьми ездила в Бутырки, куда Бориса Сергеевича привозили из Тушина. Здесь все было по-иному. Стол. По одну сторону — Борис Сергеевич, по другую — жена с детьми. Во главе стола — охранник. "Дайте мне!" — говорит он, когда Ирина Николаевна хочет передать мужу фотографию. Из рук в руки уже нельзя.

Иногда Ирине Николаевне звонил следователь — Борис Сергеевич в это время сидел у него в кабинете. И тогда Стечкин говорил с женой по телефону, просил прислать нужные книги. Так удалось передать ему первый том учебника высшей математики Чезара.

Когда Стечкина арестовали, в ЦИАМе, как было принято тогда, состоялся митинг. Один из сотрудников института (не будем называть его фамилию, он здравствует и с большим почтением относится к Борису Сергеевичу) выступил с речью:

— Я давно чувствовал, что Стечкин — вредитель, но теперь понял, что он — настоящий враг!

Не будем осуждать этого сотрудника, тем более что вскоре его тоже арестовали — припомнили связь с троцкистами и документ, подписанный с теми людьми, с кем не следовало подписывать. В тюрьме он встретился со Стечкиным, и Борис Сергеевич не упрекнул его. Что думал — неизвестно. Да и не одинок был этот сотрудник. Но иные отстаивали на собраниях своих товарищей, в невиновности которых были убеждены. Люди бывают трусливые и смелые. Какие бы ещё оттенки ни прослеживались в их характерах — это так. А тяжелые испытания проявляют в человеке основное.

...Сроки ещё не объявляли. Когда привезли Туполева, многие решили, что его скоро освободят, и их всех вместе с ним. Стечкин и тут оказался мудрее и прозорливее:

— Легче нам всем дать сроки, чем его освободить! — сказал он. ...В Бутырской тюрьме собрали человек 80 из разных камер и огласили постановление Особого совещания при наркоме внутренних дел Ежове. С некоторыми случилась истерика, кто-то упал, один на костылях стоял — стал костыли ломать. Читают, вручают кви-точек: слушали дело, постановили: заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет по подозрению в шпионаже.

"Распишитесь!"
"Разве по подозрению можно сажать? По подозрению ведется следствие!"
"Вы недовольны? Через шесть месяцев можете обжаловать. А не хотите — не расписывайтесь".
Туполеву — пятнадцать лет, Стечкину — десять...

Было бы неправильным в жизнеописании Бориса Сергеевича делать упор на его аресты. Он сам не любил об этом вспоминать. Будем и мы сдержанны. Но и совсем умолчать нельзя, ибо в эти суровые отрезки жизни проявилась стечкинская сила характера, его умение вынести обиду и горе, не озлобиться на жизнь и людей. Но не только это побуждает не опустить в биографии Стечкина горькие времена. Борис Сергеевич и в новом заключении сделал много ценного и полезного для Родины и её обороноспособности. "Отец не был жертвой культа личности. Он был великим техником, а не жертвой"; — говорил его сын профессор Сергей Борисович Стечкин.

Жизнь Стечкина славна трудами, а не арестами. И что очень важно, оба раза он выходил на свободу с новой специальностью. В 1931 году — это мощные моторы, лопаточные машины, в 1943 — реактивные двигатели.

Стечкин был излучателем, а не поглощателем. Первый директор московского планетария К. Н. Шистовский предлагал называть планеты, в отличие от светил, "темнилами". Среди людей, наверно, тоже есть светила и темнила. От Стечкина исходил свет, его любили и уважали даже тогда, когда он спокойным тоном говорил довольно неприятные вещи. Говорилось это для того, чтобы в конце концов выяснить, где путь к истине и как надо работать. Собеседник после таких слов не только не становился маленьким, но и вырастал в собственных глазах, чувствовал, что он куда больше, чем есть на самом деле. И что немаловажно, люди, которые были со Стечкиным в тюрьме, продолжали так же хорошо к нему относиться и потом, на свободе.

Это была великая личность, которая влияла на окружающих людей, и будем говорить о его трудах, о свете, который исходил от него, а не о муках и переживаниях, выпавших на его долю. Кто-кто, а он мог сказать: "Ах, сколько я сидел! И тогда-то, и тогда-то..."
 
Но не говорил
...Берия заявил на Политбюро, что, если ему дадут возможность, он создаст организацию из арестованных ученых и инженеров, которая будет работать не хуже наших вероятных противников в войне. Такую возможность ему дали, и при Наркомате внутренних дел СССР было создано Особое техническое бюро.

Одним из тех, кто там работал, был известный конструктор авиационных дизелей А. Д. Чаромский. Сейчас у метро "Аэропорт" в его честь висит мемориальная доска. В этом доме я был в гостях у Алексея Дмитриевича, и он рассказывал мне: "В самом начале Особого технического бюро, когда решался вопрос о помещении, основной коллектив некоторое время находился в известном москвичам здании на Лесной улице в одной общей комнате Бутырской тюрьмы. Не было ни справочников, ни инструмента, дозарезу была нужна логарифмическая линейка. Борис Сергеевич подсчитал значения логарифмов, а Александр Иванович Некрасов помнил наизусть значения синусов и тангенсов. Из кусочков картона, неизвестно как раздобытых, сделали логарифмическую линейку, и некоторое время она служила, пока бюро не получило настоящие линейки и нужные справочники".

Был в ЦИАМе работник из НКВД по кличке Умойся Грязью, безграмотный, беспутный, но любивший командовать. Приехал большой начальник, Умойся Грязью водит его по камерам, показывает:

— Вот бывший профессор Стечкин.
 
Начальник возмутился:

— Что значит — бывший профессор?

Невольно вспоминается кадр из сатирического кинофильма "Каин XIX", где король (артист Эраст Гарин) говорит разжалованному профессору: "Идите, студент!"

Обижаться на судьбу и на таких Умойся Грязью было бессмысленно, да. и некогда. Надо было трудиться. Работа развернулась в Тушино, куда перевели ОКБ в 1938 году. В Тушино они жили и работали на территории огромного авиационного завода в длинном одноэтажном коттедже и в корпусе, построенном в виде самолета, где помещался дирижаблеучебный комбинат. За планировку корпуса кое-кому влетело: с воздуха нетрудно было догадаться, какого типа предприятие тут помещается. Ветераны завода помнят, как заключенные ученые и конструкторы выходили в перерыв отдыхать, как Туполев, разминаясь, бросал камешки вверх.
 
Его узнавали и смотрели с недоумением...
Поныне у заводских корпусов растут деревья, посаженные Стечкиным, Туполевым, Чаромским...

Когда стали решать, чем конкретно заняться собранным в бюро специалистам, они обратились к Стечкину:

— Борис Сергеевич, организуйте дело, а мы будем осуществлять одну из ваших идей.

Стечкин не согласился. Видимо, он считал, что в этих условиях есть люди, более способные к организаторской работе, и стал руководить малой группой по проектированию нагнетателей. Его приглашали на обсуждение всех объектов, разрабатываемых и у двигателистов, и у самолетчиков, которыми руководил Туполев.

"В коллективе специалистов Особого технического бюро, — говорит А. Д. Чаромский, — в работах которого принимали участие выдающиеся конструкторы и ученые Андрей Николаевич Туполев, Владимир Михайлович Петляков, Сергей Павлович Королев, Валентин Петрович Глушко, Александр Иванович Некрасов, Владимир Михайлович Мясищев, Иван Иванович Сидорин и многие-многие другие высококвалифицированные специалисты нашей страны, Борис Сергеевич был общепризнанным авторитетом, с ним советовались, консультировались по многим вопросам, возникающим при разработке проектов, а их было немало".

Вместе с А. Д. Чаромским Стечкин работает над авиационными дизелями М-30 и М-20. Под руководством Бориса Сергеевича и инженера Георгия Николаевича Листа был спроектирован и построен осевой компрессор для дизеля М-30. Это был первый осевой компрессор для наддува авиационного дизеля. В бюро не было ни установок для продувки лопаток, ни сложного оборудования для обеспечения высокого коэффициента полезного действия проточной части, поэтому КПД осевого компрессора в первом варианте получился ниже, чем у центробежного нагнетателя. Надо было делать улучшенный вариант, и специалисты знали, как его построить, но специфика бюро, а потом и военная обстановка не позволили довести этот агрегат до внедрения в серию.

Стечкин считал, что ключом к решению задачи по созданию мощного газотурбинного двигателя является именно осевой нагнетатель с высоким КПД. Назывался он "НО" — нагнетатель осевой. Стечкин конструктивно разработал схему, сделал чертежи и направил проект в НКВД, чтобы решить вопрос о создании группы для проектирования газотурбинного двигателя — подобных тогда ещё нигде не было.
 
Этот документ сохранился:

"Народному комиссару внутренних дел СССР Л. П. Берия от арестованного Б.С. Стечкина. ОТБ№ 3. 15.2.1940 г. Рукопись на 5 страницах чернилами, приложение — расчет 4 страницы".

Ответа не последовало, и проблема не получила разрешения
Сотрудники надоедали Стечкину: "Борис Сергеевич, напишите ещё, не молчите!" — "Что писать? Значит, признали проект не заслуживающим внимания".

Он был напористым в решении технических — проблем, но не был силен в борьбе с чиновниками, тем более в таких условиях, понимая, что на это уйдет немало сил и времени. Ещё ранее он отправил Берии письмо о техническом перевооружении Красной Армии, предлагая конкретные меры, чтобы поднять нашу армию на тот уровень оснащения, ^ который был достигнут только после войны, а нашим противником — к её середине. Тоже не было ответа.

"Все основные вопросы решались у Берии, — вспоминает Константин Адамович Рудский. — Мы имели по работе все, что хотели. Нас не били, не истязали. Мы были нужны как специалисты, и к нам сравнительно неплохо относились. Кормили хорошо. И у нас было все в смысле технического снабжения, что было очень важно, ведь мы под руководством В. П. Глушко впервые начали строить жидкостные реактивные двигатели. Активное участие принимал Борис Сергеевич. Жирицкий, Мордухович работали с нами. Потом с Колымы приехал Королев. Его Глушко взял к себе для организации испытаний двигателей на самолетах, Мы с Сергеем Павловичем были на Колыме, но в разных местах. Правда, у меня был "детский" срок — восемь лет. А Королев на Колыме был на самых тяжелых работах — рыл золото, жил в ужасном бараке. Его по ошибке туда направили, скорей всего. Но и там прошла тщательная, с большим отбором регистрация специалистов, работавших ранее в Авиации, и всех, кто оказался в этих списках, вскоре перебросили в Москву. Так я попал в это ОТБ. А на Колыме работал по специальности. Зимой там весь транспорт остановился — "зашились" со свечами. Я раньше в ЦИАМе занимался форсажем при наддуве и сразу понял, в чем дело. Кто-то заслал туда много некондиционных авиационных свечей. Я подогнал этим свечам тепловую характеристику, сделал прокладки, задерживающие тепловой поток, и так попал в число ведущих специалистов. Выдали мне пропуск для проезда по всей Колыме. Мы испытывали машины, организовывали лабораторию для исследования карбюраторов при — 60°, то есть были курицами; несущими золотые яйца. Борис Сергеевич очень интересовался этой работой".

"Потом и среди вольнонаемных инженеры стали появляться, — рассказывает С. М. Млынарж. — Раньше они были в роли надсмотрщиков, а потом, когда присмотрелись... Сперва они были страшно напуганы. Даже те, кто не верил, что мы враги, считали, что, конечно, мы в чем-то виноваты. И осторожничали, чтобы самим не попасть. Но вскоре они стали относиться к нам, как к своим товарищам, тем более, что мы очень хорошо вместе работали. И когда мы их просили узнать о наших родных, близких, люди, подвергая себя и свои семьи опасности, делали все для нас. Поняли, что никаких враждебных актов с нашей стороны нельзя и предполагать. Так мы и жили".

Реже бывало, когда кто-то из вольнонаемных хотел выслужиться, сделать себе карьеру. По заданию Берии начали разрабатывать новый проект, и куратор Д., бывший циамовский работник, решил нажить себе политический капитал, раздуть "дело". Он уговорил парторга смежного завода подтвердить, что чертежи, которые посылают на этот завод для технологической обработки, никуда не годятся, составлены вредительски. Вскоре об этом узнали заключенные, и Стечкин с Чаромским поехали к Берии и рассказали о стараниях Д.

— Да, он мне уже докладывал, — сказал Берия.
— Мы считаем, — заявил Стечкин, — что, если подобные действия будут повторяться, мы, несмотря на всю тяжесть нашего положения, прекратим работу и готовы идти в лагеря. Это наше общее мнение.

Берия немного подумал и сказал:

— Забудьте об этом. Потом нажал кнопку:
— Вызовите Д.!

Вызвали — он оказался рядом
— Убрать его к ёбаной матери! — сказал Берия.

Сие означало, что вскоре этот Д. сидел в подвале без портупеи, избитый и окровавленный. Ишь ты, под носом у главного куратора бюро, у самого товарища наркома проявил сверхбдительность, то есть усомнился в работе органов! Через год в ОТБ получили от него письмо с дальнего Севера: плакался, нельзя ли хоть сторожем вернуться?

Берия частенько вызывал Стечкина для консультаций по научным и техническим делам. Перед каждой такой поездкой товарищи просили добиться каких-нибудь поблажек или устранить что-то, мешающее жизни и работе. И прежде чем начать деловой разговор, Стечкин всегда выкладывал претензии товарищей. Берия удивлялся: не может быть, он впервые об этом слышит! Но каждый раз все исполнял. Так Стечкин добился прогулок для значительной части заключенных, лишенных этой привилегии.

Одна из просьб для внешнего мира могла показаться несерьезной. В жаркий летний день тушинские общежитейцы сняли рубашки, майки и стали загорать на солнышке. А по тюремным правилам этого делать не полагается. Да и нежелательно, чтоб кое у кого были видны следы побоев, нанесенных во время следствия. Прибежал начальник, разорался. Об этом и рассказал Стечкин на очередном приеме у Берии.

— Что за дурак такой! — возмутился Лаврентий Павлович. Начальник тюрьмы был немедленно снят.
— Как живешь? — обычно спрашивал Берия в начале разговора, как бы желая подчеркнуть свои заботливость и внимание.

Борис Сергеевич вспоминал:

— Скажешь "хорошо" — плохо, скажешь "плохо" — тоже плохо.

Однажды Стечкин поставил вопрос о питании.

— Что, вас плохо кормят? — изумился Берия.
— Может, и не плохо, — ответил Стечкин, — но очень уж однообразно: котлеты и пюре, пюре и котлеты. У нас даже волейбольная команда называется "Пюре".

Тут же было отдано распоряжение возить еду из ресторана "Советский". Два дня возили, потом прекратили. Но голодать — никто не голодал. Даже в войну, хоть не изысканно и, может, не очень вкусно кормили, но по 800 граммов хлеба в сутки давали, а также масло, сахар, — жить можно. Те, кто работал на заводе, скажем в группе Королева, получали ещё дополнительный паек, которым делились с товарищами. Но о еде думалось мало.

Однажды Стечкин напрямик спросил у Берии:

— За что я сижу? Разве я враг?
— Какой ты враг? Если б ты был врагом, я бы тебя давно расстрелял! — ответил народный комиссар внутренних дел.

У Берии был племянник инженер Винокуров. Он изобрел новый двигатель, и Лаврентий Павлович пригласил Стечкина проконсультировать родственника. И сам присутствовал при этом, глядя, как они разбирали чертежи.

— Ну и как? — спросил он Стечкина.
— Крутиться будет, работы давать — нет, — ответил Борис Сергеевич.

Берия развел руками
Всегда, когда Стечкина просили обратиться к Берии с просьбой о помощи, он говорил:

— Ну что ж, я все-таки с ним знаком!

...В 1939 году в Тушино появился новенький. Вошел в комнату, осмотрелся: все сидят, курят. Он стоит, не понимает, куда попал.

— Москва? — спрашивает.
— Москва, — ответил человек в лаптях и с котомкой — будущий академик Глушко.
— Курить есть? — с западным акцентом продолжал вошедший.

Чаромский протянул ему пачку папирос.

— Можно трубка набивать? — спросил новенький.
— Можно.

Он достал маленькую трубочку и, аккуратно разламывая папиросы, не просыпав ни крошки табаку, набил её.

— Откуда вы? — спросил Королев.
— Я — Швейцария, фирма "Зулъцер".
— А где были?
— Вятлаг.
— И что делали?
— Лес пилил.

Чувствовалось, что незнакомец не решается о себе распространяться — кто знает, что тут за народ собрался.

— Лес пилил? Ну и как, хорошо работал? — заинтересовался Стечкин.
— Хорошо! — обрадовался швейцарец. — Норму перевыполнял!
— Значит, стахановец, — сделал вывод Глушко.
— Зэк не есть стахановец. Я был рекордист.
— И долго работал? — спросил Королев.
— Два дня работал, потом болел.

Общий хохот потряс комнату. Ульрих Келлер, так звали швейцарца, инженер-наладчик, главный конструктор фирмы "Зульцер", объездил чуть ли не весь мир. В 1936 году фирма предложила ему поехать поработать в США.

— Я там был, — сказал Келлер.
— В Африку?
— Тоже был.
— В Советскую Россию.
— О, там я не был.

Поехал он в СССР, в город Николаев на завод "Марти", и там его быстренько арестовали по обвинению в шпионаже и оформили в Вятку. Из дома ему приходили письма, он показывал своим новым знакомым фотографии жены, детей, собственной двухэтажной виллы... Забегая вперед, скажем, что после освобождения Келлеру так понравилось у нас, что он принял советское подданство и работал по специальности в Ленинграде.

А сейчас новые коллеги повели его ужинать. Еда роскошная, без ограничений, не то что в Вятлаге. Келлер жадно съел отбивную котлету.

— Хотите ещё?
— Да, я буду кушать.

Хлеб и сахар прямо на столах лежали — он берет, прячет по карманам.

— Ульрих Ульрихович, не надо, ещё чай вечерний будет, — говорит ему Стечкин.
— Я немножко.

С точки зрения быта и питания они были, конечно, в привилегированном положении. Даже своих помощников-вольнонаемных подкармливали. Живы люди, которым помогал Стечкин. "Приду на работу, а Борис Сергеевич мне всегда сахарку даст:

— Маня, ты же ведь голодная!"

Он всегда понимал несладкость жизни и старался помочь другим. Ещё до создания бюро группу заключенных послали грузить рыбу:

— Стащите хоть одну рыбину — расстрел! А все были голодные. Стечкин все-таки рискнул. Принес рыбу для больного товарища...

В Тушино и спортом занимались. Создали три волейбольные команды: "Скоросшиватель" (в честь игрока, который быстро и много ел), известную нам. "Пюре" и ещё одну — с малоприличным названием. В первое время было особенно важно придумать какие-то развлечения, коль начальство не запрещало. На завод их сначала не водили, газет почти не было — изредка привозили из Бутырской тюрьмы. Обитатели коттеджа сами устроили в своем дворике спортивную площадку, играли в волейбол, соревновались в беге, причем особый интерес вызывали состязания между высоченным бородачом профессором-металлургом Иваном Ивановичем Сидориным и маленьким, юрким Иваном Сергеевичем Зарудным. Пат и Патошонок! Зрители умирали со смеху, когда главный судья соревнований Борис Сергеевич Стечкин вручал обоим грамоты. Одну из таких самодельных, любовно нарисованных на ватмане спортивных наград я видел у А. Д. Чаромского:

"Диплом выдан товарищу Алексею Дмитриевичу Чаромскому — победителю в соревнованиях по дек-теннису.
Главный судья Б. Стечкин. Секретарь Владимиров.
18 июня 1939 года".

Смысл игры в дек-теннис, или палубный теннис, заключался в том, что на небольшой, разделенной пополам площадке один игрок руками перебрасывал на другую половину резиновое кольцо, стараясь, чтоб оно упало на землю — очко!

Летом один товарищ уснул во дворе завода, и о нём забыли. А вечером, когда тюрьму закрыли, он проснулся и стал стучать в ворота, чтобы его впустили. Был переполох, но приняли назад, в тюрьму...

Стечкин был не только главным судьей соревнований — его товарищи и поныне помнят, как он в Тушине на турнике "солнышко" крутил. Все это было отдушиной, чтобы не поддаться моральному гнету. Хоть и говорят, что нельзя со всеми быть хорошим, почему-то, может, за редким исключением, Стечкина любили все. Это ощущается и многие годы спустя, и трудно найти человека, который к нему относился хотя бы с прохладцей. Что сказал Борис Сергеевич, как он подумал, для всех было важно, и товарищи тоже старались его чем-то развлечь, сделать приятное. Зимой стало скучно. Бега и волейбол прекратились, — Правда, газеты стали почаще привозить. "Ну, все надоело", — сказал Стечкин. Кто-то вспомнил, что он был заядлым бильярдистом. Но где достать бильярд? На тушинском заводе был хороший директор — Сергей Николаевич Жилин. Пошли к нему, уговорили. И он привез бильярд, да настоящий! Стечкин, вспомнив молодость, играл с большим увлечением, радовался победам, кричал проигравшему: "Лезь! Лезь!" Играли на "подстоя", и Борис Сергеевич не раз заставлял пролезать на четвереньках то Королева, то Чаромского, но порой и ему приходилось совершать эту процедуру.

Реже играл в шахматы, причем два на два, а однажды научил товарищей такому шуточному приему:

— А вы умеете играть с конем в кармане? Нет? Давайте покажу!

Каждый из соперников начинает партию без одного коня, которого в любой момент можно поставить на любую клетку, и об этом нужно помнить, что значительно усложняет игру.

И в домино Стечкин играл с большим азартом:

— Что это за игра? Это игра такая: есть кость — ставь, нет кости — стучи!

В любое подобное мероприятие втравить его было нетрудно. Как-то сказал:

— Вот бы в преферанс сыграть!

Но карты были строжайше запрещены. Где их достать? Только нарком мог разрешить, но у него просить не хотелось. А друзья уже решили доставить удовольствие Борису Сергеевичу.

В Тушино люди были одаренные по-разному, и художники неплохие попадались — так нарисуют сторублевку, от настоящей не отличишь. Аркадий Сергеевич Назаров, которому общество поручило изготовить карты, взял два листа ватмана, с одной стороны на них сделал крап черной и красной тушью, а на другой изобразил карты. Две отличные колоды получились, Правда не атласные, но вполне подходящие. Запечатали их в пакетики из кальки, заклеили тузом — все, как полагается. Получились почти как фабричные.

Денег сотрудникам ОТБ на руки не давали. Основную часть жалованья переводили семье, а небольшую долю оставляли на так называемую "лавочку", где можно было выписать мыло, щетку, зубной порошок. Одеколон уже нельзя — алкоголь. Приходит дежурный и спрашивает, что кому нужно.

И вот решили разыграть Стечкина:

— Сыграем в преферанс, Борис Сергеевич?
— А откуда карты?
— Выписали через "лавочку".
— Что вы говорите! И вам разрешили?
— Только не надо об этом распространяться. Нам в виде исключения. А то все захотят.

Сели за стол в рабочей комнате, чертежную доску с кульманом повернули так, чтобы прикрыть окошко с глазком в дверях. Хоть и после работы, а все равно, вдруг дежурный увидит?

— Где же карты? — спросил Стечкин. — Черт возьми, хорошие карты, — сказал он, распечатав колоду. — Хорош...

И Борис Сергеевич осекся на полуслове. Бубновый король получился не очень удачно — видно, что нарисован. Карты, выпав из рук, рассыпались.

— Ах вы, дьяволы, обманули меня!

Тем не менее два вечера компания успешно провела за преферансом. А на третий, когда Стечкина не было, попались. Дежурный увидел карты у Николая Алексеевича Колосова, бывшего главного инженера моторного завода:

— Отдайте!

Колосов отказался. Дежурный — другой бы не постеснялся — не стал в комнате обыскивать, увел к себе. Колосов карцер заработал. Потом ещё генерал вызвал, прочел нотацию, что чуть ли не государственное преступление совершено.

Ночью в камере свет тушить не положено, должна гореть яркая лампа. Но многие плохо спали, и начальство пошло навстречу — вкрутили под потолком обычную, к тому же синюю. Но и она мешала. Стали думать, как от нее избавиться. Выключатель в коридоре, а там дежурный. Параллельный выключатель в камеру? Но как его проведешь?

Осенило Г. Н. Листа. Кальку для чертежных работ наматывали на деревянную палку. Эту палку и решил использовать Григорий Николаевич. А Стечкин посоветовал вырезать из ватмана конус по диаметру лампочки и укрепить его на конце палки. Если встать на кровать, то можно дотянуться палкой с конусом до лампочки, повернуть её на четверть оборота и тем самым выключить. Так и сделали после отбоя. Вскоре дежурный заметил в окошко, что в камере нет света. Вошел:

— В чем дело?
— Перегорела, наверно.

Отвернул, не стал глядеть, тем более синяя. Принес новую. Через несколько минут — та же история. Снова принес. Опять погасла. Носил, пока лампочки не кончились. Потом взмолился:

— Вы люди ученые, как вы думаете, почему это происходит?
— Завод гремит всю ночь, машины ездят, вибрация — вот она и перегорает!

Так добились своего. Но особенно .азартно вел себя Борис Сергеевич. Только вкрутит охранник новую лампочку, выйдет за двери, утихнут шаги, Стечкин подавал команду "Давай!" — и тут же лампочку гасили.

...Когда из лагерей стало собираться все больше специалистов, разрешили чтение лекций. Юрий Борисович Румер читал об использовании ядерной энергии. Многие слушавшие его, люди технически не безграмотные, в 1939 году относились к таким лекциям не то чтобы скептически, но как в некоей фантастике. Румер говорил об атомном корабле, курсирующем между континентами. На один рейс хватит энергии, заключенной в трех спичечных коробках.

Казались фантастичными и лекции Валентина Петровича Глушко. Самый молодой из тушинцев, он говорил о будущих межпланетных сообщениях, пропагандировал идеи Циолковского и Цандера. Многие из слушателей тоже не очень-то этому верили, мысли ещё прижимались к земле, и взлет был не выше самолетного. Поэтому Валентина Петровича товарищи меж собой прозвали "Лунатиком", но он не обижался.

На лекциях у Стечкина было народу больше, чем у других. Он умело рассказывал о новых, невиданных двигателях, о самолетах, летающих быстрее звука, и так доступно говорил, что приходили почти все, даже случайно попавшие в Тушино два строителя. Как ни уставали на работе, если сегодня лекция Стечкина, старались не пропустить. Отдавая людям все, он обладал свойством притяжения. Не просто любил людей — умел их любить.

Тот же Румер, известный математик и физик, постоянно приходил советоваться к Стечкину. В ОТБ построили двигатель, в котором было восемь соединенных вместе коленчатых валов. Сложная система с нагнетателем. И нужно было решить не менее сложный вопрос о крутильных колебаниях этой системы. Поручили Румеру, но он, первоклассный математик, не смог решить. И только когда Стечкин направил его на путь истины, задача была решена быстро и несложно. А для Стечкина она послужила начальным моментом в создании теории антивибратора поперечных колебаний валов при обратной прецессии. "...Теоретически доказал, — напишет Борис Сергеевич в автобиографии, — что форма вынужденных крутильных колебаний при резонансе совпадает со свободными колебаниями".

В Тушино он жил в одной комнате, или камере, с профессором Георгием Сергеевичем Жирицким, известным специалистом по паровым турбинам и котлам. Учебники Жирицкого считались классическими. Всему миру известны паровые машины Жирицкого. И когда он попал в ОТБ, работавшее над авиационными проблемами, то сначала и не знал, где приложить свои уникальные знания по паросиловым установкам, которые в Авиации никак себя не зарекомендовали и со времен самолета Можайского в ней больше не применялись. Жирицкому в то время, наверно, было все равно чем заниматься, и он стал работать со своим симпатичным и приятным соседом, который в общении с людьми походил на него самого.

Стечкин в то время проектировал приводной центробежный нагнетатель для большого многовального двигателя, и под руководством Бориса Сергеевича Жи-рицкий переквалифицировался, став отличным специалистом по газовым турбинам. Конечно, он был не новичком, в теории газовых турбин много общего с паровыми, но есть и своя специфика. А Стечкин так вел совместную работу с Жирицким, что тот и не заметил, как ему была преподнесена новая наука. Если Жирицкий чего-то не понимал, Стечкин деликатно, тактично излагал суть вопроса, будто не он, а Жирицкий объясняет ему непонятное.

Когда в 1943 году Жирицкого освободили, он остался работать в Казани заведующим кафедрой газовых турбин в авиационном институте, то есть стал прямым последователем Стечкина по газовым турбинам. Сам крупный специалист, Г. С. Жирицкий всегда с гордостью подчеркивал, что он — ученик Стечкина, хотя по возрасту был старше Бориса Сергеевича. Именем Жирицкого назван один из лунных кратеров...

...В один из июньских дней 1941-го вдруг сняли все репродукторы и не выдали газет. Никто ничего не объясняет, на завод и во двор не пускают. Отвечают уклончиво:

— Нечего вам там делать.
— Ну, раз нечего делать, — говорит Стечкин, — пойдем в бильярд играть! Появился начальник:
— Безобразие! В то время как вся страна мобилизует все силы на отпор врагу, они в бильярд играют!

Им сперва не хотели говорить, что началась война. Враги все-таки...

Бюро эвакуировали в Казань. Там у Стечкина появилось больше возможностей для реализации своих идей, но вскоре стало ясно, что сейчас не до них. Зато можно и нужно было делать такие вещи, которые страна могла бы применить в ближайшие не десятилетия и годы, а месяцы.

По проекту Стечкина с участием профессора Жирицкого, инженеров Концевича, Назарова и других были спроектированы и построены турбокомпрессор и приводной центробежный нагнетатель с закрытым рабочим колесом для авиационного дизеля М-20. КПД этих агрегатов для того времени было наивысшим. "Насколько я помню, — говорил А. Д. Чаромский, — мы впервые с Борисом Сергеевичем осуществили центробежный компрессор с закрытым колесом. Кроме того, лопаточный диффузор по методу Стечкина был спрофилирован на высоком уровне. Это и способствовало увеличению КПД".

Вместе со срочными, плановыми работами Стечкин продолжает заниматься реактивным движением. В Казани он рассмотрел одну чисто практическую сторону этого дела: использование выхлопа поршневых двигателей для создания некоторой дополнительной тяги. Наблюдая за пролетающим самолетом старой конструкции, вы, наверное, видели, как из патрубков выбивается пламя. Прежде у поршневых самолетов огненные струи загибались в стороны, чтобы меньше было сопротивление на выхлопе и лучше использовалась мощность моторов. Стечкин разработал и рассчитал расширяющиеся патрубки, которые загибались назад, создавая небольшую, но заметную дополнительную тягу. Сейчас этим никого не удивишь, а тогда было внове. Через год пришли сведения, что подобные вещи делаются в США, в национальной комиссии по аэронавтике — НАКА, которая позже превратилась в НАСА. И хотя для НАКА работало много фирм и она была более обеспеченной, чем ЦАГИ или ЦИАМ, Стечкин опередил американцев.

В Казани началась работа по созданию пульсирующего воздушно-реактивного двигателя. Борис Сергеевич решил осуществить одну из своих задумок 20-х годов. Он стал проектировать реактивный ускоритель для поршневого самолета, чтобы на несколько десятков километров увеличить скорость полета. Скорости тогда были до 500 километров в час, и такая прибавка переводила самолет в другой, более высокий класс и давала большое преимущество над противником. Все свободное время Стечкин ходил по комнатам, по прогулочной территории казанского завода, обдумывая двигатель, потом стал рассказывать о своей идее то одному, то другому инженеру, предлагая работать вместе. Все сразу соглашались, потому что работа со Стечкиным не просто доставляла радость — где ещё такую школу получишь? Стали вместе соображать, как под крыло поршневого самолета установить обтекаемый реактивный двигатель, работающий в импульсном режиме и на том же бензине, что и основные двигатели. Решили исполнить его в виде дуги, чтобы воздух входил в один конец, выходил из другого, а топливо поступало из крыла. Очень быстро Стечкин написал теорию и расчеты ускорителя, а Г. Н. Лист занялся конструктивной разработкой. Двигатель строили внепланово, параллельно с основной работой над авиационным дизелем, и начальство косо смотрело на новое занятие "бывшего профессора". Видимо, не верили в реальный успех ускорителя и потому не очень способствовали этой работе. Во всяком случае, ни людей, ни помещения не давали, хотя возможности на заводе были немалые. Работают у Стечкина пять человек, и ладно, пусть чем-нибудь убивают свободное время. А Борис Сергеевич видел в перспективе замену поршневых моторов на самолетах реактивными, и с группой энтузиастов полуофициально занялся созданием своего пульсирующего двигателя. Что ж, в истории техники были примеры, когда внеплановые работы оказывались не самыми плохими.

Стечкин и его помощники во дворе под навесом построили простейшую экспериментальную установку для ускорителя. Ни приборов, ни особых устройств не было. Станина и маятник, на котором болтался двигатель, — вот и вся установка. Здесь со Стечкиным работали инженеры Г. Н. Лист, Н. Р. Воронцов, А. Ф. Мацук, С. М. Млынарж, К. А. Рудский, М.М. Мордухович, Д. Д. Севрук. Активно помогали В. П. Глушко и М.М. Бондарюк — специалист по прямоточным двигателям. Эта работа, несмотря на непритязательное оснащение, сразу же внушала к себе доверие всем, кто с ней сталкивался, и часто можно было видеть у стечкинского навеса С. П. Королева.

Сергей Павлович не успел увидеть первый полет своего ракетоплана в 1940 году — уже был посажен. Это был интересно задуманный летательный аппарат с меньшими перегрузками, чем в ракете, предназначенный для полетов от одной орбитальной станции к другой. И сейчас Королев старался помочь своему учителю...

Казанский завод занимал просторную территорию, разделенную пополам. В 30-е годы здесь, видимо, задумали построить комбинат, который выпускал бы моторы и самолеты, но потом, столкнувшись с неудобствами в управлении и во взаимоотношениях между двумя организациями, разделили площадь пополам забором, образовав два завода — моторный и самолетный с аэродромом. А возле загородки стояло четырехэтажное здание заводоуправления, два этажа в котором и занимало Особое техническое бюро НКВД СССР. Им руководил в Москве генерал Кравченко. Сначала в ОТБ отобрали двигателистов во главе с А. Добротворским, которые на базе двигателя М-105 построили мотор МБ-100, буква "Б" в котором в честь Берии. Создатели думали, что это упростит им жизнь.

Вскоре в Казань перевели и авиационный завод из Воронежа, выпускавший потомков "Испано-Сюизы" — климовские двигатели М-105. Под руководством Макара Михайловича Лукина завод стал строить двигатель МБ-100.

Зима 1941–1942 годов была суровой не только под Москвой. В Казани прочно держались минус сорок градусов с ветром. Даже более молодые помощники Стечкина с трудом добирались от завода до открытой площадки под навесом. Сквозь метель уже виднелась высокая фигура Бориса Сергеевича в валенках, желтом ватном пиджачке и шапке с завязанными ушами. Стечкину пятьдесят. Так получилось, что, как и сорокалетие, этот юбилей ему тоже пришлось встретить в заключении. Он не знал, что в эту зиму в далеком Алексине от немецкой бомбы погибла его мать. Здесь, в Казани, далеко от фронта, ученый работал на нашу Победу.

Первый вариант импульсного двигателя удалось построить довольно быстро, но работать он начал не сразу. Появились скептики: пойдет ли он вообще? Как будет работать система неуправляемых клапанов? Двигатель состоял из камеры сгорания, которая с одного конца переходила в длинную резонансную трубу, а с другого была закрыта клапанной решеткой. В камере, куда подводили бензин и зажигание, при взрыве горючей смеси давление повышалось, и клапаны закрывались. Газы мощно вылетали из открытого конца трубы, в камере создавалось разрежение, из-за чего открывались клапаны, впуская порцию наружного воздуха для повторения цикла. Так двигатель работал в импульсном режиме, и каждый импульс напоминал громовый выстрел. Когда его впервые запустили, весь завод замер — такого здесь ещё не слыхали. Грохот страшный. Рядом стояло здание управления, и там радовались, когда двигатель ломался и наступала тишина. Но скептикам пришлось сдаться: эта штука работала. Правда, рвались клапана, нужно было менять их ход, материалы. Возникли трудности с системой зажигания и, наконец, стали гореть свечи, проработав всего несколько часов.

— Борис Сергеевич, так обидно, все шло хорошо, и вдруг свечи...
— Что же вы печалитесь, — усмехнулся Стечкин, — теперь это уже похоже на настоящий двигатель, коль свечи горят!

Справились и с этим недостатком, и появилась надежда, что двигатель и вправду получится, хотя и с большими, чем ожидалось, трудностями. Группа получила данные, заинтересовавшие самолетчиков. Приезжал заместитель командующего ВВС генерал-лейтенант Иван Федорович Петров, и на него двигатель произвел впечатление. Двигатель назвали "УС" — "Ускоритель Стечкина". "УС" предполагали ставить на самолеты Туполева и Петлякова. Представьте себе тяжелый, перегруженный бомбардировщик, пытающийся взлететь с короткого полевого аэродрома. Своих движков ему не хватит. Включается "УС", Короткая пробежка, взлет. Теперь ускоритель не нужен. Пилот его выключает и продолжает полет на обычных поршневых двигателях. Но вот надо быстро подойти к цели или уйти от нее, а тут истребители противника! Снова выручит ускоритель Стечкина. Летевший с привычной, давно изученной скоростью советский бомбардировщик вдруг перед самым носом мгновенно исчезает...

На самолет ставили 12 ускорителей — по 6 в каждом крыле. Горючее в них подавалось дизельной топливной аппаратурой — насосами и форсунками.

Стечкина только очень огорчало, что не удалось получить ожидаемого высокого значения КПД двигателя. Конечно, его нужно было ещё доводить, но и достигнутое можно полезно реализовать. Однако случилось непредвиденное: в марте 1943 года Стечкина неожиданно вызвали в Москву и освободили. И тут не было добра без худа: работы, которые он вел в Казани, остались без хозяина. Стечкин пытался в Москве вытащить, освободить всю группу, но это ему не удалось. Человек он был, как говорят, "непробивной", а других, заинтересованных в "УСе", не оказалось.

Вроде, были более насущные дела, но в 1944 году стало известно, что немцы оснащают свои самолеты-снаряды "ФАУ-1" подобными двигателями и бомбят Англию через Ла-Манш. Когда наши инженеры воспроизвели трофейный двигатель, выяснилось, что он был аналогичным "УСу", только более доведенным. Но Стечкин сделал свой ускоритель раньше, в более короткий срок и в каких условиях!

В настоящее время "УС" представляет собой историю и, скажем, в музее Авиации занял был достойное место — реактивный двигатель, сделанный в военные годы, в заключении, в кустарной мастерской, где был один-единственный станок. Сейчас двигатель показался бы слишком элементарным, но на нём Стечкин получил первые экспериментальные данные, ставшие [108] основой для многих трудов о воздушно-реактивных двигателях, что позволило вывести нашу Авиацию на сверхзвук. :

В 50-е годы в Институте двигателей Академий наук, директором которого был академик Б.С. Стечкин, этим ускорителем продолжал заниматься молодой инженер Константин Евграфов, а Стечкин был руководителем его кандидатской диссертации. Когда на защите Евграфов сделал сообщение, профессор Квасников сказал своему соседу:

— Ну вот, сейчас выступит Борис Сергеевич, все объяснит, поставит на свои места, и мы поймем, в чем суть.

Этим хочется не умалить значение работы К. Г. Евграфова, а, напротив, подчеркнуть её сложность. Одно то, что она выполнена по идее Стечкина, говорит о многом. Академик В. П. Глушко отмечал "УС" как одну из выдающихся работ Стечкина.
 
Он так рассказывал мне об этом периоде:
"В Казани у Бориса Сергеевича была небольшая, но самостоятельная группа, которая проводила теоретические и экспериментальные исследования, в частности, над воздушно-реактивным двигателем. Вот там я его и увидел снова — умного, спокойного, уравновешенного, трезвого в суждениях и очень приятного в общении. С ним всем было радостно работать. От него я узнал, что он не раз страдал на этих наших кампаниях по арестам, так что опыт у него был больший, чем у нас — для нас все это было неожиданно, даже как-то непонятно, зачем такие нелепости делаются в массовом масштабе. Вместе с С. П. Королевым я работал в Москве, в Реактивном научно-исследовательском институте, там он ведал разработкой летательных аппаратов, а я — двигателей для них. Арестовали четверых — директора института, его заместителя, потом Королева и меня. Враги народа. Хотели свергнуть Советскую власть. Продавали республики за границу. На следствии колотили: пиши, что ты враг народа. Не подписывал — забивали насмерть. Свинцовыми такими проводами... Что я, калекой хотел быть, что ли? Ну, а потом ОСО — Особое совещание. Там подмахивали списки. Так, по решению ОСО, безо всякого суда я получил заочно 8 лет, но это решение большого значения не имело, так как отсидевшего срок нередко все равно не выпускали.

Я просидел шесть с половиной лет и был освобожден в 1944 году, когда мы делали разработки ракетного двигателя для боевых самолетов. Испытания мы провели досрочно, и нашей группе сократили срок, рсвободшш со снятием судимости. Простили.

Когда меня только посадили, я молодой был, думал, что окружен врагами народа. Мысли не было, что все иначе и сложнее; Тем, кто все понимал, наверно, было труднее. Борис Сергеевич дважды ни за что страдал. Ещё раз могу добавить, что это был чудесный товарищ. Слишком смело его называть своим товарищем — он был старше и опытнее, но товарищеское отношение его к людям подкупало. Непосредственно вместе с ним мне поработать так и не пришлось, он трудился в своих группах, я в других. У нас были встречи, контакты, но каждый работал Над своей темой. Воздушно-реактивные двигатели никогда не входили в круг моих интересов, а жидкостные ракетные двигатели всегда были интересной, но сторонней темой для Бориса Сергеевича. Однако новую технику он не только понимал, но и сам постоянно занимался ею, поэтому — постановка новых проблем, если он видел в них перспективу, постоянно встречала его поддержку. С ним всегда было приятно и полезно посоветоваться".

На Казанском заводе не только строились установки и конструкции, там были и лаборатории. Каждый шел в свою лабораторию в разные концы завода. Чаромский занимался дизелями, Ро был главным конструктором поршневых двигателей, потом его сменил Добротворский. Стечкин со своей группой занимался новыми теоретическими разработками и их воплощением, ОКБ Глушко работало над жидкостными ракетными двигателями.

"Мне это ОКБ предложили организовать в НКВД в начале 1938 года, — говорит Валентин Петрович Глушко. — Когда у меня дело стало развиваться, я по договоренности с начальством написал заявление о необходимости расширения работ. Для этого я попросил вызвать из лагерей арестованных специалистов по ракетной технике. Так мы снова стали работать с [110] Королевым. Он был арестован через несколько месяцев после меня. Его, бедолагу, отправили на Колыму..."

(Я приезжал в поселок Ягодное Магаданской области, и мне показали место, где отбывал заключение С. П. Королев. — Ф.Ч).

Ядро, костяк каждой группы в Казани составляли заключенные, а весь аппарат — конструкторы, технологи, чертежники, копировщики, рядовой обслуживающий персонал — был вольнонаемным. Заключенных не хватало, но они составляли мозг, руководство каждой группы человек по 12, а вольнонаемных были сотни. Построили самолет с ракетным двигателем. Когда Сергею Павловичу рассказали об этой идее (а он только прибыл в Казань), показали лаборатории, оборудование, он пришел в восторг:

— Ребята, вы не представляете, какое вы большое дело делаете! — И стал самым активным участником этой работы.

Сначала этот ракетный двигатель был задуман как автономный, самостоятельный, трехкамерный, но потом решили сделать его однокамерным и поставить в качестве вспомогательного мотора на пикирующий бомбардировщик, а потом и на два-три типа истребителей. Ракетный двигатель установили в хвосте двухмоторного Пе-2, а к поршневому мотору М-105 разработали новый редуктор с приводом, установили насосную систему для питания ракетного двигателя азотной кислотой и керосином. Двигатель в полете работал всего десять минут, но в то время и это было немало. Каждому из создателей хотелось испытать его в воздухе. Королев, который сам был летчиком, добился разрешения участвовать в полетах. В качестве экспериментатора разрешили летать и Д. Д. Севруку.

"Я, наверно, был одним из немногих в стране, а может, и в мире, летающим арестантом, — вспоминает проферсор Д. Д. Севрук. — Самолет трехместный, летали мы в такой компании: летчик А. Г. Васильченко, место штурмана занимал ведущий инженер Бокунов, а я, как ведущий по двигателю, командовал парадом и сидел в хвосте на месте стрелка-радиста".

В хвосте оборудовали щиток управления двигателем и измерительную систему. На земле барокамеры не было, и пришлось все Отрабатывать непосредственно в полете. Помучились с системой зажигания — на земле одни условия, а в воздухе другие. Провели пятьдесят полетов.

Однажды, когда проверяли скороподъемность при запуске двигателя, с земли Пе-2 приняли за немецкий самолет. Пожалуй, за всю войну это была единственная боевая тревога, и все, что могло стрелять, било по самолету. Разрывы поднимались все выше, но зенитчики-то не знали, какой двигатель стоит на этом самолете, и не рассчитывали на такую скороподъемность. Однако велик был риск гробануть единственный самолет с ракетным двигателем, да ещё построенный людьми, для которых он - надежда на освобождение. Радиосвязи не было, но ракетный двигатель вытянул самолет на 8 тысяч метров, и лишь тогда его выключили. "И тут я почувствовал слабость, — говорил мне Д. Д. Севрук. — Оказывается, с полутора до восьми километров я летел без кислородного прибора".

Отвернули на восток, где было поменьше зениток, а потом перешли на бреющий полет и сели на свой аэродром — уже в темноте. Первым их встретил начальник ОТБ полковник госбезопасности Бекетов. Подбежал бледный:

— Живы? Это я забыл предупредить. Виноват перед вами.

Вольнонаемные да и начальство уже стали хорошо относиться к заключенным. Талантливому человеку нужно, создать условия для работы, и он будет работать. Стечкин много сделал в эти непростые годы, а работы все прибавлялось. А когда начали испытывать готовые конструкции на земле и в небе, свободного времени почти не стало. Но если оно появлялось, все собирались в общих комнатах своего "общежития" и вместе отдыхали.

"Стойко и мужественно переносил он все, что было связано с этими годами, — говорил А. Д. Чаромский. — Без тени раздражения, с философским спокойствием иногда повторял он слова вольтеровского мудреца, что все к лучшему в этом лучшем из миров".

В Казани их было человек шестьдесят, многие работали вместе в Тушино, да и раньше знали друг друга. Жили дружно. В одном доме работали, ели и отдыхали. Кровати Стечкина, Королева и Глушко стояли рядом, а всего в комнате было человек двадцать. Нужна была какая-то разрядка, и друзья начинали бороться меж собой. Больше всех доставалось Королеву. Крепкий, коренастый, он начинал бороться сразу с двумя, и худющие Стечкин и Глушко обязательно заталкивали его под кровать...

Сами создали у себя ресторан под названием "Лиссабон". Там устраивали чае- и кофепитие — единственное удовольствие, которое позволялось. В годы войны в Казани почему-то оказалось много дешевого кофе, купить его можно было свободно. У того, кто не съедал свой хлебный паек, за несколько дней скапливалась буханка, её отдавали вольнаемным для продажи на базаре и на эти деньги покупали кофе в зернах. Его жарили в одной из лабораторий, и после ужина, часа через два после работы, — рабочий день длился формально 10 часов, а практически был неограниченным, — собирались в одной из больших комнат, где стояло несколько столов. Разливали кофе, заваривали черный крепкий чай. Каждый вечер приходили человек десять-двенадцать завсегдатаев — Королев, Глушко, Чаромский, Рудский, Севрук... Стечкин был одним из наиболее аккуратных посетителей "Лиссабона". Приходили не только те, кто работал в этом же здании этажном выше, в КБ, но и с завода — отдохнуть, поговорить. Борис Сергеевич, как самый бывалый, рассказывал много интересного, шутил, и все, разумеется, это настроение поддерживали. Вспоминали эпизоды прошлой жизни, может, и не очень веселые с точки зрения сегодняшнего дня, но рассказывали со смехом. Видно, человек так устроен и настолько силен, что проходит время, и он о самом горьком в своей жизни говорит с улыбкой или как о само собой разумеющемся.

— Иду, бывало, по снежной равнине и мечтаю: вот бы хлебную корочку сейчас! — говорит Королев. — И вдруг смотрю: на пне лежит буханка хлеба! Закон Севера.

Другой посетитель "Лиссабона" рассказывает:

— Вот вы все смеетесь над моим старым кожаным пальто. А нас в Котласе посадили в трюм вместе с уголовниками. Ворье жуткое. А на мне это пальто. Правда, они меня называли из-за бороды батей и пальто не крали — в трюме его некуда было бы деть. Охрана перепилась, пропили все наши дорожные харчи. Иногда бросали в трюм воблу — кто поближе к люку сидел, тот и хватал. Мы смирненько себя ведем, а уголовники — этим ребятам терять нечего — кричат: "Жрать давай! Жаловаться будем!"

В люке показался начальник: "Кто кричал?"

Выдвинулся матерый вор, который сам не крал, а других посылал: "Ну, я кричу. Ну и что. Жрать давай!"

Начальник сдал назад и распорядился насчет еды. Тогда этот тип говорит мне: "Пойдешь со мной в каптерку и, когда нам будут выдавать продукты, распахни свое пальто и прикрывай меня". Я так и сделал. Стою с раскрытым мешком, жду, пока набросают хлеба и рыбы на всю нашу братию. А когда пришли в трюм, вор распахнул свою куртку и как начал вываливать рыбу — так он больше принес, чем я в мешке. Правда, много её сразу не съешь, да и воды нам мало давали — ведро спустят, и ладно. Но на всю дорогу едой были обеспечены. Вот у меня какое пальто!

И снова всем почему-то весело: видать, вспомнили, сколько дыр и несусветных заплаток на этом повидавшем разную жизнь пальто...

В свежем номере "Правды" прочитали о награждении общего знакомого — А.А. Микулина. Стечкин сказал о своем родиче:

— Да, теперь он имеет все звания и награды, теперь ему осталось только посидеть! ,

К счастью, судьба оказалась более милостива к Александру Александровичу, и он обошелся без этого отличия.

"Лиссабон" посетил и Туполев. Он работал в Омске, его освободили раньше, и он из Москвы приехал в Казань проведать своих друзей и знакомых. Два дня Стечкин и Королев поили кофием Андрея Николаевича...

О том, как освободили А. Н. Туполева, мне рассказывал Главный маршал Авиации А.Е. Голованов:

"Как-то, когда я только что прилетел с одного из фронтов, мне доложили, что приехал Туполев и хочет со мной переговорить.

— Пусть заходит. Зачем вы мне предварительно докладываете?
— Дело в том, товарищ командующий, что он под охраной... Как его — одного к вам или со свечами?
— Конечно одного. Вошел Андрей Николаевич. Этот великий оптимист, которому доставалось в жизни, улыбаясь, поздоровался. Я предложил ему сесть, чувствуя какую-то неловкость, словно и я виноват в его теперешнем положении. Разговор зашел о фронтовом бомбардировщике и о возможности его применения в Авиации дальнего действия.

Несмотря на свои хорошие по тогдашним временам качества, этот самолет был одноместным, то есть рассчитанным на одного летчика, что при длительных полетах нас не устраивало. Туполев сказал, что есть возможность посадить в этот самолет второго летчика.

Вскоре я был у Сталина, доложил о своих делах. А у Сталина всегда были чутье, когда собеседник вроде все ему сказал, но ещё что-то хочет высказать...

— Что у вас ещё? — спросил Сталин.

Я рассказал о разговоре с Туполевым, решили вопрос с бомбардировщиком. Разговор закончен, но я не уходил.

— Вы что-то хотите у меня спросить?
— Товарищ Сталин, за что сидит Туполев? Вопрос был неожиданным.

Воцарилось довольно длительное молчание. Сталин, видимо, размышлял.

— Говорят, что он имел отношение к иностранной разведке... — Тон ответа был необычен, не было в нём ни твердости, ни уверенности.
— Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?! — прервал я его своим восклицанием.
— А ты веришь? — переходя ни "ты" и приблизившись ко мне вплотную, спросил он. :
— Нет, не верю, — решительно ответил я.
— И я не верю! — сказал Сталин. Такого ответа я не ожидал И стоял в глубочайшем изумлении.
— Всего хорошего, — подняв руку, сказал Сталин.
 
Это значило, что на сегодня разговор со мной окончен. Я вышел. Множество недоуменных вопросов вертелось у меня в голове по дороге в штаб, но тогда я ещё не мог ответить ни на один из них. Вскоре я узнал об освобождении Туполева, чему был несказанно рад.

Работая в Ставке, я не раз убеждался: сомневаясь в чем-то, Сталин искал ответ, и, если он находил этот ответ у людей, с мнением которых считался, вопрос решался мгновенно. Впоследствии я узнал, что добрую роль в жизни ряда товарищей сыграли маршалы С.К. Тимошенко и Г.К. Жуков. Но к сожалению, мало кто брал на себя такую роль".

Не один год общаясь с Головановым, я узнал, что Александр Евгеньевич таким образом сослужил добрую службу многим невинно осужденным и, более того, добился, что ни один летчик дальней Авиации, побывавший в плену, не попадал в бериевские лагеря.

Что же касается Туполева, я спросил Голованова, знает ли Андрей Николаевич, кому обязан своим освобождением?

— Вряд ли, — ответил Голованов. — Я ему никогда об этом не говорил.

Но вернемся к нашим героям...

"Стечкин всегда был впереди, — говорил о нём Туполев. — И в поршневой Авиации, и в рактивной (так говорил. — Ф.Ч)., и в ракетах.

Еду я в 1912 году на конке, смотрю, стоит Стечкин, читает книгу.

— Что это у тебя, Борис?
— "Термодинамика" Рикардо.

Едем с ним в 1918 году на трамвае, смотрю, у него в кармане книжка торчит. "Термодинамика" Рикардо.

Недавно его встречаю — тот же Рикардо в кармане".

Туполев это говорил в 1951 году, на шестидесятилетии Стечкина, и всех в зале поразило, что он так свабодно называл Рикардо — тогда шла борьба с космополитами. Андрей Николаевич уже все прошел, чтоб чего-то ещё бояться...

С его завода в Казань привозили красивую фанеру и белый, непрозрачный целлулоид для инкрустации музыкальных инструментов, тоже самодельных. В Тушино смастерили мандолины, гитары, балалайки с прекрасным звучанием. Были мастера — золотые руки, и среди них бывший главный инженер одного из харьковских заводов Лящ, очень музыкальный человек. Он и стал дирижером оркестра в "Лиссабоне". Писал партитуры опер, проводил репетиции. [116] Художники рисовали на ватмане бой быков — оркестр готовил "Кармен". Только петь нельзя — ни арии, ни песни, особенно революционные. Считалось, что здесь могут в них вложить свой, контрреволюционный смысл. И все же по большим праздникам в "Лиссабоне" энтузиасты тихонько пели:

Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!

Иногда ставили пластинку — пел тенор Большого театра:

Жить в стране у нас опасно,
Откровенно вам скажу...

Правда, это о другой стране и другом времени...

А стихи читать не возбранялось. Стечкин, в молодости не любивший Маяковского и даже однажды подравшийся с самим поэтом, в Казани проникся симпатией к его творчеству. Чаромский, давний почитатель Маяковского, с удовольствием декламировал наизусть "Облако в штанах":

Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!

Многие делали успехи в изучении иностранных языков. Известный физик Юрий Борисович Румер жил рядом с мадьяром и неплохо освоил венгерский язык.

К Стечкину для охраны был приставлен чекист Хакимов. Когда Бориса Сергеевича освободили, Хакимов добился увольнения со службы и уехал в Москву. Он окончил академию имени Жуковского, Стечкин устроил его к себе на работу. Они стали близкими друзьями, всегда вместе ездили на охоту. Человек исключительной порядочности, полковник Загит Салахович Хакимов был безмерно предан Стечкину до последних дней его жизни. И умер вскоре после Бориса Сергеевича. В заключении Стечкин ничуть не изменился, был тем же, что и на свободе — обаятельным, добрым, благожелательным. Правда, с администрацией, кураторами он не всегда ладил, ему не прощали прямоты, принципиальности, что доставило ему немало огорчений. Ему пытались хамить, обращаясь в панибратской манере:

— Ты, Боря...

Но главное, приходили советоваться по всем вопросам. "Наверно, если б у нас не было поликлиники, к Стечкину бы и за медицинскими советами ходили", — вспоминают те, кто работал с ним в Казани. Решить сложную математическую задачу — к нему, написать методику испытаний — к нему, смонтировать новую установку — тоже к нему. И он не только даст советы по этой установке, но и обязательно какое-нибудь улучшение к ней придумает. Не имея специального образования в области электротехники, он не раз вносил ценные поправки в электрические схемы, обосновывая, почему так, а не иначе. И все, кому он помогал словом и делом, могли заметить одну особенность: он помогал так, как будто вы ему делаете одолжение, а не он вам. И с такой охотой расскажет все, что знает!

Вы уж и позабыли, что обращались к нему, а он напомнит:

— Вы меня спрашивали, несколько дней назад... Я хочу добавить, я вспомнил, тут надо вот что сделать...

К нему обращались за советом целые организации. Научно-исследовательский институт гражданского воздушного флота в войну находился в Казани, и он тоже пользовался знаниями и опытом Стечкина. Борис Сергеевич не раз приезжал в НИИ ГВФ со своими учениками.

Климовский двигатель М-107 был с несколькими карбюраторами, с очень сложной кинематикой, и на серийной испытательной станции никак не могли добиться синхронной работы всех цилиндров. Отрегулируют карбюраторы на нормальном режиме, цилиндры работают одинаково, но стоит перейти на малый газ, как один цилиндр дает большую мощность, другой вообще не работает. Все по инструкции делается, а никак не регулируются движки, хоть разбейся! Инженеры и военпреды замучились с этими моторами. А они были серийными, рядом, на соседнем заводе, их горяченькими ставили на самолеты и — на фронт. На станции скопилось много неотрегулированных моторов, и стоят без них скучающие самолеты.

Обратились к Стечкину. Он походил по станции, попросил включить один движок, взялся за сектор управления, подвигал, послушал и ушел, ничего не сказав. Работники станции в отчаянии. Хоть они и верили в Стечкина, но что он придумает после такого беглого осмотра? А он через два дня снова появился на станции и так, между прочим говорит:

— Вы знаете, тут надо установить определенный порядок регулировки. Мне кажется, это надо сделать так... — И он написал свое предложение на листочке бумаги.

Оказалось, довольно простая вещь, но её в инструкции не было, и все удивлялись потом, как сами, столько неглупых голов, не смогли додуматься. А моторы после этого пошли.

Так бывало не раз — то в двигателе давление масла падает, то клапаны летят. И на каком бы заводе это ни случалось, как последняя надежда, звучало на совещаниях: "Есть такой Борис Сергеевич Стечкин..."

Иногда в Казань по делам службы приезжал кто-нибудь из старых знакомых.

"Во время войны я был у них на заводе, — вспоминает профессор МАИ Г. С. Скубачевский. — Встречаю Николая Филина, брата начальника НИИ ВВС Героя Советского Союза А.И. Филина. Николай бросился меня обнимать:

— Глеб, здравствуй!

Поймите мое положение: мне не хочется обидеть Колю, оттолкнуть, но, с другой стороны, за нами следят. Я постарался не придать этому значения, спрашиваю:

— Как ты?
— А вот мы все здесь сидим.1 — И показывает: — Вот Жирицкий (я слушал его лекции и сразу узнал его), вон Глушко пошел (так я впервые увидел Валентина Петровича)".

Профессор Е. В. Урмин, ездивший со Стечкиным в 1929 году в США, рассказывает: "Однажды меня вызвали на площадь Дзержинского в иностранный отдел для определения ценности материала, добытого особым порядком. Был там такой Аграновский, идем с ним, ищем свободную комнату. Открываем одну дверь, смотрю — Туполев! Улыбается, руку протягивает, но поговорить нам не дали".

Известно, что Андрей Николаевич не очень-то жаловал своих "сторожей", защищал товарищей, как и Стечкин, добивался необходимых условий работы, чтоб можно было "доказать" свою продукцию. В следующий раз Урмин, главный конструктор авиационного завода, встретился с Андреем Николаевичем в Омске, куда перевели группу Туполева: "Ему нужно было посмотреть наш мотор М-90, последующую модификацию М-88, на котором в свое время погиб Чкалов. Две тысячи сил — первый советский мотор такой мощности — был на стенде. Туполев приехал со своим помощником Сергеем Михайловичем Егером. Сам все потрогал, пробовал мотор, давал газ — очень любопытный человек".

— Объясните, почему мне говорят в наркомате, что М-90 мы все равно строить не будем? — спросил Туполев.
— Андрей Николаевич, вы были главным инженером в управлении Баранова, — ответил Урмин. — Я конструктор, мне дали задание, я его выполнил. У вас хорошо получается, скажите об этом Щахурину.

А вскоре состоялся известный читателю разговор генерала А.Е. Голованова с И.В. Сталиным, и Туполев был освобожден.

— Давайте захватим его с собой, как полетим в Москву! — сказал своим сотрудникам Е. В. Урмин.

Далее он рассказывает: "Прилетели в столицу из Омска на бомбардировщике ильюшинском ДБ-ЗФ — Туполев, Егер, я и генерал из НКВД. Прибыли на Уланский переулок в наш наркомат. Туполев очень волновался: вызовет Сталин или нет? Пошли мы с ним в кино, в "Колизей", на "Большой вальс". Туполев смотрел с восхищением и на следующий день говорит:

— Давайте ещё раз посмотрим!

Пошли, а там уже другая картина идет. Но он так настойчиво отнесся к этому делу, что нам все-таки прокрутили на узкопленочном аппарате".

— Почти на пальцах можно пересчитать всех друзей и знакомых отца, кто не сидел, — говорит дочь Стечкина Ирина Борисовна. — Архангельский один из немногих.

Александр Александрович Архангельский, многолетний заместитель и правая рука Туполева, сказал мне так:

— Я был тогда главным конструктором на 22-м заводе, делал очень актуальную машину, и меня нельзя было трогать. Наверно, это меня и спасло.

Ещё не раскрыты все документы того периода, но кое-что, наверно, можно узнать и осмыслить, поговорив с неглупыми людьми.

Лауреат Сталинской премии Первой степени доктор технических наук, профессор, генерал А. Д. Чаромский:

— Что инкриминировали? Вам трудно понять. Это была психопатия, сумасшествие, истерика. 37-й год стоил нам нескольких миллионов людей, руководящего состава военной промышленности, науки, конструкторов, значительной части кадрового состава армии. 1937-й год мы в шутку называли "первой Победой Гитлера". Поэтому и война в Финляндии так бездарно велась. Может быть, многое было связано с немецкой или английской провокацией. Сталину представляли признания, добытые пытками. В этих признаниях одни готовили террористические акты, другие занимались вредительством, третьи хотели продать Украину капиталистам...

Конструктор мощных ракетных двигателей, установленных на советских ракетах-носителях, летавших в космос, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии академик В. П. Глушко:

— Нелепость и глупость, какие приписывались тогда многим, кого арестовывали... Подготовились к войне с Гитлером так, что сам Гитлер не смог бы столько уничтожить народу, сколько мы своими руками...

Кандидат технических наук К. А. Рудский: — Тухачевский был близок к Рыкову, а тот очень заигрывал с интеллигенцией и учеными. Недаром А. С. Яковлев свой первый самолет назвал АИР — Алексей Иванович Рыков... Следователь мне говорит: "Ты пиши, главное, пиши! Пиши, что ты — автор "Евгения Онегина" или что хотел убить Сталина. Глупость? Пиши! Без тебя разберутся".

При реабилитации я читал свое дело: я-де такой-то, сидя в своем кабинете (которого у меня, кстати, никогда не было), утверждал акты об авариях "самолетов (я никогда по своей должности актов не утверждал), скрывал истинную причину вредительства и покровительствовал врагам.

А ведь после каждой катастрофы при желании можно найти столько виновных! Самолеты научились гонять в хвост и в гриву, не заботясь особо о профилактике, отсюда и столько аварий. А на земле не хватает высококвалифицированных кадров — трудно найти за низкую оплату. И вот в 1937 году мне приписали, что я сознательно покрываю виновных в катастрофах.

Инженер С. М. Млынарж, работавший со Стечкиным в Тушино и в Казани:

— Мне инкриминировали, что я был участником контрреволюционной организации, которая должна была, ни много ни мало, свергнуть Советскую власть. Никаких подтверждающих фактов, доводов не было. Когда реабилитировали, сказали, что и в деле никаких материалов для обвинения нет. За отсутствием состава преступления решение Особого совещания от такого-то числа отменяется...

Доктор технических наук профессор Д. Д. Севрук: — Посадки — в большей мере реакция цепная, но сволочная, и не случайная, а преднамеренная. Все было согласовано. Нужно было установить диктатуру личности, и репрессии распространили не только на политических деятелей. А в чем мы могли мешать, я до сих пор не понял. Какая-то недодуманная вещь, своеобразный садизм зарвавшихся людей... Очень многих из ЦИАМа арестовали. Каждый вечер стояли у домов черные машины...

Мой следователь мне говорил: "Ты не пытайся даже оправдаться. Мы все хорошо понимаем, что [122] среди вас очень мало виновных, но так надо. И не рыпайся. Выбирай пункт, куда отправиться. НКВД не ошибается", — говорил он с некоторой иронией. Верил ли он сам в это дело, не знаю. Мы с Рудским оказались в разных списках, но я его затащил в наш вагон, и мы попали в строительный лагерь, в Магадан. Копали траншеи, дошли до шестой категории — это когда дают 150 граммов хлеба и отвратительную баланду, которую даже при сильном голоде невозможно есть. Работали на морозе...

Мы там придумали одно усовершенствование автомобильного двигателя, позволяющее экономить горючее до 40 процентов — американцы возили туда горючее. Мы создали первую автомобильную лабораторию на Колыме. За эту работу полагалась мне премия 100 тысяч рублей, но, поскольку я был арестантом, мне предложили 100 рублей. Объявили об этом перед строем, все были недовольны, свистели, улюлюкали. На строй направили оружие. А когда все успокоились, я сказал, что дарю эти 100 рублей начальству на мелкие расходы. Кончилось все благополучно, меня только посадили в карцер. Выручили уголовники, которые почему-то ко мне питали симпатию. Они мне носили в карцер еду, а на ночь выпускали в барак — ключи у них были. Иначе я бы загнулся: карцер напоминал сделанный из кольев курятник, продуваемый всеми ветрами и неотапливаемый, а уже морозы начинались. Потом, когда создали Особое техническое бюро, меня четыре месяца везли до Москвы, потом в Казань, и там в 1941 году я вновь встретился со Стечкиным".

Стечкин почти никогда, даже в семье, не рассказывал об этих годах и ни на что не жаловался. Иногда вскользь что-нибудь промелькнет у него в разговоре:

— Меньше трепаться надо было. Время не то, чтобы болтать...
 
Иногда вздохнет:

— Все хорошо у нас. Детей только жаль...

"Видимо, были у него ошибки, за которые он пострадал, — говорил мне один из пионеров нашего ракетостроения И. А. Меркулов. — Но не было нытья. [123] Он понимал, что жить надо будущим, а не прошлым".

В послевоенные годы он не раз встречался со Сталиным, и, видимо, многое в душе не прощая, высоко ценил его, ибо всегда уважал ум и силу воли в государственном смысле.

"Больших подробностей он не рассказывал, — говорит его племенник О. Я. Стечкин, — но с одного приема в Кремле в 1946 году, когда ему вручали Сталинскую премию, он вернулся поздно, дозвониться не мог, почти все на даче были, пришлось в окно влезать со двора... О Сталине он всегда говорил с большим уважением, и резкой критики я от него не слышал. Вообще, он терпеть не мог обывательских разговоров о правительстве".

"Я считаю, что он преданный Советской власти человек хотя бы потому, что он сделал для советской науки, — говорит генеральный конструктор академик С.К. Туманский. — Противник Советской власти не стал бы ставить науку об Авиации и тем самым поднимать отечественную Авиацию. Он же, по существу, поставил отечественную Авиацию на ноги, двигателисты выросли на нём, на его трудах. Для меня это главный показатель того, что он честный и преданный Советской власти человек. А что он мог какие-то неосторожные фразы бросать — так ведь можно ругать власть, любя её. Другое дело, что было немало подлецов, которые подхватывали эти фразы и доносили. На эту тему мы с ним почти не говорили. Он как-то сказал мне, что им не рекомендовали рассказывать детали пребывания в заключении. Думаю, что человек, побывавший там, понял, что это такое, и повторять ему не захочется. Главное, что несмотря на эту трагедию он сохранил себя и продолжал быть ученым".

Время не то, чтобы болтать
Мне доводилось много беседовать на эту тему с В.М. Молотовым и Л. М. Кагановичем, занимавшими при И.В. Сталине крупнейшие посты в государстве и партии. [124]

— Почему сидели Туполев, Стечкин, Королев? — спросил я у Молотова.
— Они все сидели, — ответил Вячеслав Михайлович. — Много болтали лишнего. И круг их знакомств, как и следовало ожидать... Они ведь не поддерживали нас. В значительной части наша русская интеллигенция была тесно связана с зажиточным крестьянством, у которого прокулацкие настроения — страна-то крестьянская.

Тот же Туполев мог бы стать и опасным врагом. У него были большие связи с враждебной нам интеллигенцией. И если он помогает врагу и ещё, благодаря своему авторитету, втягивает других, которые не хотят разбираться, хотя и думает, что это полезно русскому народу... А люди попадают в фальшивое положение. Туполевы — они были в свое время очень серьезным вопросом для нас. Некоторое время они были противниками, и нужно было ещё время, чтобы их приблизить к Советской власти.

Иван Петрович Павлов говорил студентам: "Вот из-за кого нам плохо живется!" — и указывал на портреты Ленина и Сталина. Этого открытого противника легко понять. С такими, как Туполев, сложнее было. Туполев из той категории интеллигенции, которая очень нужна Советскому государству, но в душе они — против, и по линии личных связей они опасную и разлагающую работу вели, а даже если и не вели, то дышали этим. Да они и не могли иначе!

Что Туполев? Из ближайших друзей Ленина ни одного около него в конце концов не осталось, достаточно преданного Ленину и партии, кроме Сталина. И Сталина Ленин критиковал.

Теперь, когда Туполев в славе, это одно, а тогда ведь интеллигенция отрицательно относилась к Советской власти. Вот тут надо найти способ, как этим делом овладеть. Туполевых посадили за решетку, чекистам приказали: обеспечивайте их самыми лучшими условиями, кормите пирожными, всем, чем только можно, больше, чем кого бы то ни было, но не выпускайте! Пускай работают, конструируют нужные стране военные вещи. Это нужнейшие люди. Не пропагандой, а своим личным влиянием они опасны. И не считаться с тем, что в трудный момент они могут стать особенно опасны, тоже нельзя. Без этого в Политике не обойдешься. Своими руками они коммунизм не смогут построить...

Но мы и наломали дров, конечно... Сказать, что Сталин об этом ничего не знал, — абсурд, сказать, что он один за это вину несет, — неверно. А вы назовите того, кто меньше, чем Сталин, ошибался? Сыграл свою роль наш партийный карьеризм — каждый держится за свое место. И потом, у нас, если уж проводится какая-то кампания, то проводится упорно, до конца. И возможности тут очень большие, когда все делается в таких масштабах.

Человек держится за место и старается — это и называется карьеризм — одна из наших современных болезней...

— Нам говорят: почему вы во все верили? Я скажу: все люди верили, — ответил мне Л. М. Каганович. — Верили, потому что врагов было много. Кто из них враг действительный, а кто... Где кончается политический противник и где начинается террорист? Трудно провести грань. Попробуй возражать против того, что он враг!.. Есть боязнь шкурная и есть боязнь общественная — пойти против общества, против общественного мнения... Народ верит, когда вера совпадает с его интересами. А вся Политика, которую вел Сталин, вела наша партия, совпадала с интересами страны, народа, мирового коммунистического движения. Отсюда и большое общественное мнение.

— Начало 1937 года было правильным, — говорил маршал А.Е. Голованов, — но сильно перехлестнули.

Он сам и некоторые его родственники тоже пострадали в этот период.

— Решили избавиться от подлинных врагов, — продолжает Александр Евгеньевич, — а многие стали писать друг на друга. Я знаю одного такого человека, спрашиваю, зачем писал, говорит — боялся. А ведь его никто не заставлял... Разные люди. Известно, что от Тухачевского через несколько часов после ареста были получены показания, очерняющие многих полководцев. А от Константина Константиновича Рокоссовского, которому в тюрьме зубы повыбивали, и он потом долго болел, не добились ничего. Разные люди, суровое время, и трудно сейчас быть судьей.

И все-таки обидно, что один из светлейших умов XX столетия Стечкин сидел за решеткой, а потом об этом периоде писал в анкетах: "Инженер НКВД". Мог ли подумать молодой Борис Сергеевич, когда ему добрые заокеанские дяди предлагали уехать за границу, какие предстоят ему испытания на родине? А если б даже и знал, уехал бы? Непростой вопрос, ибо любить в России — означает страдать, и он это понял давно.

"Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится. Космополитизм — чепуха, нуль, хуже нуля: вне народности ни художества, ни истины, ни жизни нет", — писал Иван Сергеевич Тургенев.

Уехал бы Стечкин в Америку, когда ему предлагали, и, наверное, условия для жизни и работы там у него были бы неплохие, — по крайней мере, вряд ли он столько лет сидел бы в тюрьмах. Но родины не было бы. И он остался жить в стране, которая строилась, готовилась к войнам в окружении империализма, когда взрослые подписывались на займы, а дети в учебниках выкалывали глаза врагам народа.

...Освобождать начали в 1942-м. Первыми оказались на свободе А. Н. Туполев и его группа. Не без участия командующего АДД Голованова был освобожден и А. Д. Чаромский, который строил дизельные моторы для Авиации дальнего действия — двигатель АИ-1 стоял на бомбардировщиках ТБ-7 и Ер-2.

"Эти дизели требовали доработки, многие вопросы нужно было решать на месте с конструктором. Так удалось вытащить Чаромского из Казани", — говорил А.Е. Голованов.

Сам Чаромский рассказывал об этом так: "Когда наши группы — туполевская самолетная и моя моторная — работали в Москве, по моторам я докладывал Берии, который непосредственно курировал наше ОКБ. Когда во время войны нас перевели в Казань, возникли затруднения с работой моторов в Авиации дальнего действия, в частности моторов моей конструкции. И вот в ЦК при рассмотрении положения в авиационной промышленности спросили, где такой-то... Меня освободили и восстановили в должности главного конструктора".

Чаромский говорил, что пытался в 1942 году подвести под освобождение и Стечкина, включил его в списки, но тщетно. Чаромский показывал мне переданную из Казани записку:

"Дорогой Ал. Дмитрия! Спасибо за твои заботы о моих. У меня все без изменения. Некоторые подробности ты узнаешь на словах. Постарайся побывать у моих и передать им мой привет. Я бы хотел получить от них также привет. Думаю, ты это устроишь. Я слышал, что ты болеешь сердцем, надо больше лежать. Как твои дела? Жму руку. Всего хорошего.
Б. Стечкин. 17 января 1943 года".

— Я выполнил просьбу Бориса Сергеевича, — сказал Чаромский. — Впрочем, семья через непродолжительное время получила счастливую возможность видеть его в своем кругу.

Выручил Стечкина Микулин. Александр Александрович, уйдя со своим двигателем из ЦИАМа, долгое время был главным конструктором опытно-конструкторского бюро 24-го завода. Такие ОКБ были самостоятельными в смысле конструкторских и лабораторных работ, но, если нужно было изготовить какую-нибудь опытную деталь или узел, главный конструктор вынужден был обращаться к директору завода, а того, разумеется, больше интересовал план, а не изготовление экспериментальных вещей. Это положение тяготило конструкторов и тормозило их работу. И Микулин решил добиться разрешения на создание завода, который бы совершенно самостоятельно строил опытные образцы. У такого завода должна быть и своя производственная база — механическая, литейная, кузнечная, чтобы двигатель можно было делать самим от начала до конца и быть свободными в изменениях, доводке — во всем, чего не избежать, если хочешь построить хороший образец. А Микулин умел делать великолепные моторы — лучшие в мире. И с присущей ему энергией взялся за создание завода. [В начале 1943 года он встретил С.К. Туманского, которого знал по ЦИАМу.

— Я хочу создать опытный завод, — сказал Микулин. — Ты должен понимать, как это важно. Пойдешь ко мне замом по конструкторской части?

Туманский сразу же согласился.

— А заместителем по научно-исследовательским и теоретическим работам нам нужен Стечкин, — заключил Микулин.

Вместе с Туманским они составили проект постановления ЦК ВКП(б) об организации завода, предусмотрев все до мелочей. Несколько дней ездили по военной Москве, искали помещение. Стали "пробивать" проект. Не везде он встретил поддержку. В некоторых отделах наркомата авиационной промышленности считали, что такой завод должен быть при серийном производстве, иначе он оторвется от практики. И Микулин, и Туманский были опытными конструкторами, достаточно прочувствовали на себе положение зависимости. После безрезультатных хождений по инстанциям Микулин добился приема у Сталина. Надо сказать, что Александр Александрович был организатором фордовского типа, только ещё посильнее. Его побаивались и наркомы, ибо Микулин мог при всех сказать Сталину:

— Товарищ Сталин, вот этот мешает мне работать.

И "этот" больше не мешал работать Микулину, создававшему первоклассные двигатели.

Был случай, когда Александр Александрович предложил для одного из своих моторов новые клапана с дорогостоящими солями натрия. Стали подшучивать над конструктором: дескать, Микулину соленых клапанов захотелось, как соленых огурчиков. Короче говоря, эти клапана в инстанциях не утверждались. Тогда Микулин принес их на заседание Государственного комитета обороны, высыпал на стол и доказал их целесообразность. Поддержал В.М. Молотов, который много, деятельно и полезно помогал микулинскому КБ. А Сталин сказал:

— Если Микулин попросит делать бриллиантовые клапана, и это пойдет на пользу Авиации, будем делать бриллиантовые! Микулин никогда нас не подводил. И вот сейчас, войдя в главный кабинет Кремля, Микулин обосновал необходимость создания самостоятельных опытных заводов.

"И Сталин согласился. И подписал, — рассказывал академик С.К. Туманский. — И дал указание оформить решение правительства по этому вопросу. Довольно быстро такое решение вышло. Все-таки мудрый человек был... Мы — тогда нас было уже пятеро: Микулин, я и три инженера — приехали в Лужники в пустое здание с грязными, загаженными комнатами, ни стекол, ни отопления, ни освещения не было, — и начали организовывать завод".

"Я 38 раз был у Сталина, — говорит Александр Александрович Микулин. — Сталин и Молотов — люди огромного, государственного ума. Передайте Вячеславу Михайловичу мой большой привет. Благодаря его заботе наше бюро имело такие успехи!

— А Стечкина я спас, — продолжает Микулин. — Мне часто говорили: "Микулин, почему ты не можешь вызволить Стечкина?" — Я отвечал: "Поймите вы, забрать человека у Берии не так-то просто. За это он и меня наколпачит! Надо дождаться момента".

Я пришел к Сталину и сказал: "Товарищ Сталин, в Политике вы гений, а в технике положитесь на меня! Погибнет вся Авиация, если не будет создан завод главного конструктора, на котором я не должен согласовывать каждый свой шаг с директором". И Сталин поддержал меня. А я его попросил: "Только, товарищ Сталин, у меня одно условие. Без помощника по научной части я ничего сделать не смогу. Мы два родных племянника Жуковского, я и мой друг, мой двоюродный брат Стечкин. Он несправедливо посажен, никакого обвинения ему не предъявили, никаким вредительством он не занимался, я за него отвечаю головой, и он будет у меня замом по научной части".

Сталин вызвал Поскребышева:

— Вызовите Берию! Явился Лаврентий Павлович.
— Вот Микулин просит себе заместителем Стечкина, — сказал Сталин.
— А что, он — больше никого другого не может найти? — поморщился народный комиссар внутренних дел
— Он мой двоюродный брат, я за него ручаюсь, он будет очень хорошо работать, — сказал Микулин.

Берия пожал плечами и незаметно кивнул на Сталина: мол, как решит, так и будет.

— Товарищ Сталин, я вас очень прошу удовлетворить мою просьбу, — сказал Микулин.
— Ну хорошо, дадим ему Стечкина под его ответственность, пусть хорошие моторы делают, — ответил Сталин.

Сохранилась выписка из протокола заседания Президиума Верховного Совета СССР № 12 от 27.2.1943 г.: "Стечкина Б.С. (дело № КП — 687с) из ИТЛ досрочно освободить, снять поражение в правах и судимость".

Имеется и справка Первого спецотдела НКВД СССР № 8/9526 от 4.3.1943 г.:

"Выдана гр-ну Стечкину Борису Сергеевичу, 1891 г. рождения, урож. Тульской области и района, села Тру-фаново, в том, что он 2 декабря 1937 года был арестован и Военной коллегией Верхсуда СССР 31 мая 1940 года по ст. ст. 58–7–11 УК РСФСР осужден в ИТЛ сроком на 10 лет с поражением в избирательных правах сроком на 5 лет и конфискацией лично ему принадлежащего имущества. Согласно постановлению Президиума Верховного Совета Союза ССР от 27.2.1943 г. досрочно освобожден со снятием поражения в правах и судимости".

Постановлением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 22 апреля 1955 года за № 4Н-3636/55 как постановление коллегии ОГПУ от 1931 года, так и приговор Военной коллегии от 1940 года после пересмотра дел отменены и дела ввиду отсутствия состава преступления прекращены...

Почти все чертежи своих двигателей Стечкин всегда делал сам. Любил чертить компоновки, разрезы, отыскивая краткий путь решения задачи. Чертил в любых условиях. А за годы тюрьмы совсем отвык от удобств и, когда его вызвал охранник, он сидел на койке с чертежной доской на коленях. Охранник велел собираться с вещами. И почему-то спросил, любит ли он пирожки."Посадили в поезд, никто ничего не говорит, — вспоминал Борис Сергеевич, — и только когда в вагоне мне принесли курицу и пирожки, в арестантском вагоне, я понял, что еду на свободу".

Сопровождал солдат с винтовкой и пакетом. В Москве вскрыл пакет, и оказалось, что Стечкин уже несколько дней как свободен.

Холодным мартовским днем Борис Сергеевич вышел на перрон Казанского вокзала в Москве. Как он добирался домой, мы не знаем, да это и несущественно, известно, что очень скоро он был на Арбате, в родном доме на Кривоникольском. Дети во главе со старшим Сергеем были дома, и тут же, не помня себя от радости, бросились звонить матери на работу.

С 1930 года Ирина Николаевна постоянно работала. Дочь выдающегося русского химика Н. А. Шилова, она была микробиологом и до самой пенсии преподавала на химическом факультете Московского университета. Просиживала ночи над переводами технической литературы, что давало дополнительный заработок и спасало семью в тяжелые времена. И дети привыкли: дома ли отец, нет ли его, мама у них работает. "Она была честнейшим человеком, — вспоминает профессор А.А. Космодемьянский. — Тяжелые годы, конечно, сильно отразились на ней".

Самое трудное для семьи время началось со второй половины 1942 года и продолжалось до возвращения Бориса Сергеевича. К 1943 году все проели. Одно время жили с бабушкой Верой Николаевной Шиловой в Мыльниковом переулке, но в 1942-м бабушка скончалась — и во время войны люди умирали от старости. Заработков не хватало. Но тогда никто не жаловался, всем было нелегко — война. Стечкины же попали в особое положение. Даже просто общаться с такой семьей считалось не очень-то приличным. Жили впроголодь.

"Семьи получали за нас мизерную зарплату, — говорит К. А. Рудский. — Это было больше реноме, чем помощь. Если мы жаловались, наших жен восстанавливали на работе, если ничего не говорили, так и оставалось".

Многие бывшие друзья и даже родственники отвернулись или "самоустранились". "Члены семьи изменника Родины", ЧСИРы... [132] Но были люди, которые, наверно, многим рисковали. К их числу принадлежал Александр Александрович Архангельский, выдающийся авиаконструктор и благороднейший человек, который не только не прекратил общение с семьей своего друга, но и помогал материально, зная, как нелегко приходится Ирине Николаевне с тремя детьми. Семье даже не было известно, в чем обвинили Бориса Сергеевича. В 1930-м, во время процесса над Промпартией, фамилия его появлялась в газетах, а в 1937-м о нём ничего не писали.

Многие отвернувшиеся вновь объявились после досрочного освобождения Стечкина. Один пришел с плиткой шоколада, другой, узнав заранее, что Борис Сергеевич на днях вернется домой, принес голодающей семье мешок капусты.

Ирине Николаевне помогала, как могла, домработница Шура. Соседка Елена Николаевна Мандрыко старалась подкормить маленькую Иру. В квартире было холодно и голодно, но гнетущей обстановки не чувствовалось — это заслуга Ирины Николаевны. Конечно, не просто ей было и дома, и с работой устроиться. Все вечера занималась переводами или шила. Дети не ощущали, что живут скудно — они не знали об этом. И в школе товарищи к ним хорошо относились. Сергей был круглым отличником, в 1938 году стал поступать на математический факультет Московского университета. Однако в МГУ не брали ЧСИРов, и ему удалось поступить в Горьком. Ирина Николаевна отправляла из своих скудных достатков посылки. В 1939-м Сергей совсем заскучал в Горьком и решил перевестись в Москву. В этом ему помогли два человека.

Архангельский поехал к ректору МГУ, но разговор не принес успеха, и тогда Александр Александрович отправился в Узкое к Сергею Алексеевичу Чаплыгину и привез от него ректору письмо. Перед авторитетом Чаплыгина ректор устоять не мог и выдавил резолюцию: "Придется принять".

"Когда папа вернулся, — говорит С. Б. Стечкин, — мама на радостях приготовила кашу из пшеницы, и он, по-моему, с удивлением смотрел на то, что мы едим".

Сдержанный, как и в иные моменты своей жизни, Стечкин не хотел показывать, как нелегко ему видеть бедственное положение своей семьи. Вторая комната [133] была совсем закрыта — дров и на одну не хватало. А Ирина Николаевна и дети были поражены, как похудел Борис Сергеевич. Это особенно бросалось в глаза, потому что он был высоким. "Я не видела более тощих людей, чем папа в 1943 году", — вспоминает Вера Борисовна Стечкина. Сам же Стечкин считал, что по сравнению с семьей он питался в Казани по-царски.

Помнится, после войны было популярным слово "доход". Употребляли его не как синоним прибыли, а для характеристики отощавшего человека, дистрофика, каких тогда было в достатке. Сейчас слово "доход" в прежнем егр значении исчезло из лексикона, но, боюсь, как бы снова не вернулось...

Стечкину поправляться было некогда. В тот же день он едет на только что созданный завод.

"Микулин взял себе кабинет бывшего директора завода, а я — кабинет бывшего главного инженера, — рассказывает С.К. Туманский. — Стояли в этих кабинетах по поломанному столу и стулу, но мы решили" что надо сидеть и делать начальственный вид. Назначили начальника отдела кадров, стали набирать людей, сначала первых попавшихся, и жизнь как-то завертелась.

И вот я сижу у себя, и входит какой-то человек: шапка-ушанка на нём, одно ухо опущено, другое вверх торчит, валенки подшитые, рваные, тулуп овчиной пахнет. Входит и говорит:

— А где я могу здесь видеть Микулина Александра Александровича?

Я смотрю: боже мой, Стечкин, Борис Сергеевич! Я к нему бросился, мы обнялись, и я его провел к Микулину. Вот таким было первое его появление на нашем заводе. Если б был фотоаппарат, снять бы эту картину... Просто невероятно, сорок третий год, начало марта. "А где я могу здесь видеть Микулина Александра Александровича?" — спокойным таким голосом..."

Послушаем А.А. Микулина: "Я был на своем заводе, который ещё не отапливался, бывшие корпуса Госзнака. Грелись электрическими печками. Входит секретарша:

— К вам какой-то гражданин Стечкин.
— Кто?
— Какой-то Стечкин, только у него очень странный вид.
— Пускай же войдет! Скорей!

В серых валенках, стеганке из самой дерьмовой материи, шароварах, выпущенных по-арестантски, он вошел, сделал два шага, остановился:

— Товарищ генерал, прибыл в ваше распоряжение!
— Стечкин, ты с ума сошел!

Я в генеральском, обнимаю его, слезы, радость..." На заводе работало всего несколько человек: Сорокин с группой, Лившиц, Выгодский, Огуречников — вот и все КБ. Сидели в одной большой комнате, где сейчас кабинет директора. И заводит туда Микулин человека в мужицко-арестантской одежде, мужиковатого на вид, но глаза умные, живые, ясные:

— Вот вам Борис Сергеевич Стечкин!
Оглавление
 
www.pseudology.org