Речь товарища Панферова.
(Заседание 8 февраля 1934 г., утреннее)
Председательствующий. Слово имеет товарищ Панферов. (Аплодисменты.)
Панферов. Товарищи, вы разрешите мне, как автору романа «Бруски», говорить языком «Брусков», т. е. мысли и положения иллюстрировать жизненными фактами.
Всем вам известно, что до ликвидации РАПП у нас в литературном мире уживались такие критики, которые своими, зачастую взятыми на прокат у идеалистов, лозунгами отрывали писателей от живой действительности, толкали их в кабинеты, превращая в литературных отшельников.
Одни из них предлагали писать на основе «непосредственных впечатлений», другие утверждали, что надо следовать за Флобером, который рекомендовал относиться к людям, как к «мастодонтам и крокодилам», и не выносить своих нравственных приговоров, третьи лакировали жизнь, четвертые предлагали сначала изучить метод диалектического материализма, а потом писать. И все они, защищая свои позиции, развили бешеную травлю, насадили в литературном мире групповщину.
И тут вмешательство товарища Сталина сделало огромное дело.
Товарищи Сталин и Каганович уделяли и уделяют огромное внимание литературному фронту как одному из звеньев нашей культуры. Они не раз вызывали нас, не раз беседовали с нами, давая нам свои указания.
Товарищ Сталин, между прочим, учил нас относиться к писателю бережно, ибо, говорил он, литература — дело тонкое. А у нас вместо этого придумали такой термин: «напостовская дубинка». С этой дубинкой носились по литературным улицам и били «непокорных».
Товарищ Сталин всякий раз советовал нам не переносить в литературу административных методов, а у нас вместо этого командовали писателем. Товарищ Сталин всякий раз в беседе с нами выводил нас на широкое поле деятельности, а мы снова замыкались в кружок. И в последней своей беседе товарищ Сталин сказал просто и мудро: «Пусть писатель учится у жизни. Если он в высоко художественной форме отразит правду жизни, он непременно придет к марксизму».
Это мудрое указание товарища Сталина некоторым схематикам показалось упрощенным. Они, эти схематики, до сих пор еще никак не могут понять, что сказать правду жизни — дело чрезвычайно трудное и не всякому по плечу. Легче нафантазировать, накрутить, насочинять, но гораздо труднее сказать правду жизни, ибо, чтобы сказать правду жизни, надо ее хорошо знать, знать быт, нравы, психологию людей, о которых ты пишешь, разбираться в политике партии, видеть завтрашний день страны и всего мира.
Мы знаем, как иногда очень крупные писатели, писатели с мировым именем, ломают себе хребет, когда уходят от правды жизни. Вот произведение Кнута Гамсуна «Август». Проверьте это произведение с точки зрения правды, и вы увидите, какую этот талантливый писатель нагородил чушь в своем произведении.
Или вот вам пример. Года четыре тому назад один из крупнейших современных писателей принес нам в редакцию рассказ о коммуне «Пролетарская воля». Рассказ был написан неплохо, но люди в рассказе казались какими-то бездушными. Автор же особенно восхищался плакатом в коммуне, который гласил: «Подгонка рублем — позор для коммунара», и тем, что в этой коммуне когда-то были уничтожены собственные имена и введена единая фамилия «Пролетарская-воля». Коммунары именовались так: «Иван Пролетарская-воля», «Дарья Пролетарская-воля» и т. д.
Мы вместе с этим автором поехали в коммуну, и в самом деле плакат «Подгонка рублем — позор для коммунара» висел на самом видном мосте. Мало этого, на скотном дворе над каждой коровой висела дощечка с надписью: «Заря», «Пламя революции», «Красная звезда», «Роза Люксембург»... и бык «Борец».
Все это было как будто очень революционно, но после тщательного изучения хозяйства коммуны мы увидели оборотную сторону медали: коровы спят в грязи, вымя у них болеет, молока они, по выражению доярки, дают «с чирышек», т. е. стакан в день, телята дохнут. Тут же, в коммуне, нам рассказали еще одну историю, историю местной гидростанции, или, как они говорят, «гидры».
Несколько лет тому назад головка коммуны, вычитав из газет, что коммунизм — это советская власть плюс электрификация, собравшись решила: какой же у нас коммунизм, ежели нет электростанции?
Достали кредит в 30 тыс. руб., сбили два села, нашлись собственные инженеры, и на речушке построили гидростанцию. Гидростанция с весны поработала недели две и остановилась: в речушке воды было столько, что ее летом куры переходили в брод.
Деньги затрачены, что же делать? Решили переоборудовать гидростанцию на маслобойный завод. Сделали. Пустили. Приехала комиссия и запретила бить масло. Что же делать? Решили — давайте здесь разведем кроликов. Выбросили из здания машины, понаделали кроличьих клеток, навезли кроликов, но снова приехала комиссия и запретила держать кроликов, заявляя, что тут сыро, И вот затрачено 30 тыс. руб., не мало труда и хлопот, а в результате под обрывом на речке стоит огромное пустующее здание, и люди — коммунары, рассказывая историю «гидры», всякий раз смеются.
Мы тут же спросили одного пожилого коммунара:
— Чего ты смеешься? Вот, если бы у тебя ветром разрушило собственный предбанник, неужели бы ты стал смеяться?
— Да нет, — ответил он, — чай, предбанник-то он... предбанник.
— А тут чего смеешься?
Коммунар замялся, потом ответил:
— Ведь я им говорил, не надо бы эту музыку затевать, а они мне — ты, говорят, оппортунист. Ну, я и махнул рукой.
После тщательного изучения хозяйства коммуны мы с писателем пришли к такому заключению, что в этой коммуне нет материальной заинтересованности, несмотря на революционные плакаты и лозунги, а стало быть нет и должного контроля со стороны коммунаров и бережного отношения к общественной собственности. Ныне мы знаем из доклада товарища Сталина, что подобные коммуны не являются теми маяками, к которым пойдет наша колхозная деревня. Как видите, товарищи, правда жизни дается куда труднее. Указания товарища Сталина в этом отношении перевернули весь литературный мир, поставили все с головы на ноги и окончательно укрепили нас, практиков литературного движения, в том, что для писателя отправным пунктом является жизнь и что жизнь никогда не обманешь.
Указания товарища Сталина и ликвидация РАПП создали такую обстановку в литературном мире, при которой писатель может спокойно творить и во весь голос говорить правду жизни, и эту правду он может сказать только у нас в стране, ибо нет такой страны, кроме нашей, где бы писателя приветствовали за правду жизни. И ныне нет такого серьезного писателя, который писал бы, сидя только в кабинете, в отрыве от нашей богатейшей действительности. Ликвидация РАПП и организация Союза советских писателей сплотила советских писателей, подняла из низов молодые таланты, консолидировала коммунистические силы, и на сегодня наша советская пролетарская литература стала неопровержимым фактом, доказательством чему служат такие имена, как Горький, Серафимович, Фурманов, Неверов, Фадеев, Шолохов, Шухов, Безыменский, Бела Иллеш, Гидаш, Киршон, Ставский, Ильенков, Вс. Иванов и десятки других писателей, имена которых известны не только у нас в стране, но и за границей. Как видите, у нас тут есть достижения.
Но у нас есть и трудности — трудности по овладению тематикой. Дело в том, что любая тема, взятая из нашей действительности, является мировой темой. Возьмите тему о радости и разрешите мне ее иллюстрировать на одном примере. Я одного крестьянина, типичного представителя деревни, знаю около пятнадцати лет. Я с ним впервые встретился в окопах. Рыжий, молчаливый, он всегда стрелял в врага из окопа, сцепив зубы, и только когда кто-нибудь начинал ворчать на какие-либо неполадки, он срывался и хрипел:
— Тебе не нравится, так ступай по ту сторону окопов, мы в тебя пули будем пущать, — и снова смолкал.
А во время передышек удалялся к опушке леса, ходил там, что-то бормоча себе под нос.
Однажды я заинтересовался им, подошел, спросил:
— Чего ты тут колдуешь, дядя Матвей?
— Да вот трава зелена.
— Ну, что ж, трава зелена. Ляг, отдохни,
— Ляг, отдохни, — это тебе бы спать только. А я как траву зелену увижу, так пахать охота.
И тут я понял, что дядя Матвей бился с белогвардейцами за право свободно пахать на своей земле.
И видел я его в период нэпа. Он врезался в землю как полновластный хозяин. Запахав купленные загоны в поле, он кинулся за землей к болотам, туда, где редко ступала нога человека, и с этих пор его мало видели на селе: с ранней весны и до поздней осени босой, без фуражки, он дневал и ночевал на пахоте. И только иногда измызганный, грязный пробегал через улицу, чтоб отпустить домашним муку из амбара, ключи от которого он всегда берег при себе. И люди, видя его таким, говорили не то с завистью, не то со злобой:
— Матвей в землю улез.
И начал он пухнуть. Он купил дом у спекулянта из красного кирпича, наделал во дворе мазанок из глины, накупил пустых сундуков, приобрел пару лошадей, коров, овец, свиней. Но в это время в семье начался раздор. Не желая пускать на сторону рубль, он беспощадно эксплуатировал семью, и семья взвыла. Однажды, придя ко мне, предварительно выпив, он начал жаловаться, что раздор кругом, жить вместе не хотят, и тут же пригрозил:
— Советская власть не дозволит мое хозяйство нарушать, она укрупненным хозяйством будет жить, обогащаться.
Мало этого, он начал осуждать порядки советской власти:
— Что у вас за порядки, — говорил он мне однажды, — вот в Китае порядки: там без замков живут, сплошь настежь, и воров нет. Зато по саше идешь, вдоль колы торчат, а на каждом коле башка; там как: как пымают вора, башку ему, как куренку, отвернут — и на кол. Вот и нет воров.
Он иссох, живот у него втянулся, и люди про него говорили: у Матвея живот к спине прирос. Он уже не спал на кровати, спал сидя, чтобы не проспать лошадей, и однажды, тоже выпив, задыхаясь сказал:
— Подохну скоро.
И действительно подыхал, но тянулся и радовался своей радостью — радостью мелкого собственника.
Вот если описать жизнь Матвея и остановиться на этом, то в литературе абсолютно ничего не прибавишь, ибо о радости мелкого собственника писали десятки, сотни писателей. Одни осуждали эту радость, другие относились либерально к ней, третьи боялись ее.
Но давайте проследим дальше.
Поднялась колхозная волна. В колхоз сначала ушел один сын, потом второй. Матвей остался индивидуалом. Но бросил пахать, засел дома. И однажды в беседе со мной сказал:— Вот хоть по казанку подергай у меня пальцы, а в колхоз не пойду.
Но события развивались помимо его воли, Люди уходили, приходили в колхоз, а Матвей все сидел. Но когда он увидел, что его загоны, отмеченные колышками, запахали колхозники, он поднялся и начал проявлять активность. Однажды мы шли мимо его двора, он поднялся с крыльца и прокричал нам:
— Эй, вы, ячейщики, что Карл Маркс сказал? — Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Пролетарии ведь. А мы кто? Мы не пролетарии, а крестьяне, а вы и нас соединяете. Вот против кого поперли.
Но услыхав на это в ответ только смех, он выкинул свой лозунг: «Хоть на пузе солому жги, а в колхоз не пойдем».
Но лозунг был уже запоздалый. И Матвей, распродав скот, оставив одну только лошадь, сам пришел в колхоз.
В 1932 г. мы его застали на колхозном дворе и спросили, как живется.
— Ничего, ничего. Куды до прежнего,— ответил он нам, — нам, старикам, при колхозах прямо рай.
— Ты говори правду, дядя Матвей, — попросили мы.
— Да правду и говорю. Я всем говорю: с советской властью по пути надо идти.
Я отвел его в сторону и глаз-на-глаз снова спросил, как ему живется и как у него дело обстоит с душой.
— Хорошо, говорю, живется. Правду говорю, — с советской властью надо по пути идти, — ласково начал он и дрогнув весь перекосился, выпалив. — а по пути-то вилу вон ей в бок воткнуть.
— Что так?
— Обезрадили вы все.
— Что это такое?
— А вон, — показал он на лошадь, которая когда-то принадлежала ему, — та же лошадь, а радости к ней нет.
Весной 1933 г. мы взяли его с собой на открытие Челябинского тракторного завода.
Ехал он с нами в вагоне больше двух тысяч верст и на все смотрел крестьянскими глазами. На протяжении всего пути он видел обширнейшие карты колхозных владений, колхозные посевы и жался, горбился. А подъезжая к Уральским горам, люди начали восхищаться природой, скалами. Матвей вставил свое замечание относительно гор:
— Бесполезные горы.
— Почему так? — спросили его.
— Да ни пахать, ни сеять на них нельзя. И вот мы в черте нового города. Мчатся автомобили, трамваи, автобусы, идут люди, люди озеленяют площадки. Матвей, выйдя из автомобиля, направляясь к заводу, начал всех пренебрежительно толкать с таким видом: все, дескать, вы это шантрапа проклятая, а я есть пуп земли. Но как только переступили ворота завода, мы все остановились. А Матвей опешив начал вытирать ноги: перед нами открылся прекрасный, точно выточенный завод, залитый солнцем. Чистые корпуса, озелененные площадки, гудронированные проспекты — все это ошарашило нас, все это вызвало в нас чувство неизмеримой радости и желание работать на этом заводе. А Матвею показалось, что он с грязной улицы неожиданно попал в чистую горенку, и поэтому начал вытирать ноги. Но тут же спохватился и, намеренно скребя каблуками сапог гудронированный проспект, с нами вместе направился в сборочный цех.
В сборочном цехе в это время сходил с конвейера гусеничный трактор-сталинец. Он шел по рельсам на колесиках, впереди его пластами лежали гусеницы, и ему надо было их одеть. Около трактора собралась огромная толпа и напряженно смотрела на то, как трактор — эта могучая черепаха — задвигался, заурчал на рельсах, затем трактор как-то подпрыгнул и стал на гусеницу.
— Обулся, — при общем молчании вырвалось у Матвея.
Все засмеялись, а Матвей отряхнулся и снова начал озоровать, но совсем не так, как прежде?
— Эти машины для наших полей не годятся, — сказал он.
— Почему? — спросили его.
— Да у него вон какие лапы-то, всю землю примнет.
А вечером, когда председатель Уральского исполкома, открывая торжественное заседание, начал свою речь так: «Пусть весь мир знает, что сегодня мы открываем Челябинский гигант», Матвей не выдержал и гаркнул из дальнего угла, поднимая всех на ноги:
— Да, пускай знат весь мир.
И в это уже время он, как и трактор в новые гусеницы, обулся в новую радость.
В эту осень я снова видел его в колхозе. Он работал на машине, работал напряженно. Мы подошли к нему и, смеясь, заговорили:
— Как же так, дядя Матвей, ты машину ругал, а теперь сам на машине работаешь? Да еще, говорят, бригадиром.
Он ответил:
— Живучи на веку, — повертишься и на сиделке и на боку.
Я отвел его в сторону и снова глаз-на-глаз спросил:
— Как с душой, дядя Матвей?
— С душой? — Он долго смотрел на машину и, поворачиваясь ко мне, улыбаясь сказал:
— Душа на место встала.
Вот дать произведение о том, как у многомиллионного крестьянства встала душа на место, как они нашли новую, социалистическую радость, за которую они будут биться всеми мерами и силами, значит разрешить мировую проблему, значит создать небывалое еще в истории произведение.
А такие проблемы у нас будут. Поэтому любая тема, взятая из нашей действительности, является мировой темой. Этой темой не овладеешь, если будешь заниматься только теорией в отрыве от практики класса. Этой темой овладеешь, если пойдешь по пути, указанному товарищем Сталиным, если сможешь жизнь прощупать собственными руками.
В этом и заключается смысл нашей перестройки — в овладении глубинами нашей тематики.
Я один из счастливых людей, товарищи, ибо я видел страну.Я видел, с какой несокрушимой энергией большевики Урала перетряхнули, перестроили старый, седой Урал, Урал слез, пыток, застенок.
Я видел, с какой несокрушимой энергией большевики Сибири построили металлургический завод.
Я видел, как большевики Московии на пустыре воздвигли Бобриковский химкомбинат.
Я видел, с какой несокрушимой энергией большевики Украины обуздали буйный Днепр, заставив его служить социалистическому отечеству.
Я видел, товарищи, как большевики ЦЧО, Поволжья, Северного Кавказа изгнали с полей сохи, пустили десятки тысяч тракторов, комбайнов и этим самым вырвали крестьян из сетей деревенского идиотизма, превращая их в работников социалистического общества.
Я вижу и знаю, товарищи, с какой могучей, неутомимой энергией, с каким уменьем и дерзновеньем наша партия перестраивала нищую, забитую, отсталую Русь в передовую страну индустрии.
Вот с такой же силой, с такой же энергией и с таким же уменьем и дерзновеньем нам, писателям, надо создавать нашу советскую пролетарскую литературу.
И мы ее создадим!
Мы ее создадим и потому, что у нас есть прекрасная действительность, творимая вами, дающая писателю обильный материал для творчества. Мы ее создадим и потому, что у нас есть такой мудрый вождь, как товарищ Сталин. Мы овладеем всеми трудностями и создадим нашу литературу еще и потому, что мы сами — не развалины, мы люди битые, тертые на фронтах революции, мы преодолеем все трудности еще и потому, что во главе нас стоит такой писатель — мастер художественного слова, как Алексей Максимович Горький.
И я, заканчивая свое слово, выражаю полную уверенность в том, что мы, писатели, при помощи нашей коммунистической общественности, при помощи вас, передовых людей страны, в ближайшие годы создадим такую литературу, какой не видел и не мог видеть старый буржуазный мир. (Аплодисменты.)