Саратов, Сентябрь, 1921 год С.Л.Н. Из деятельности саратовской чрезвычайки В феврале месяце 1920 г. в заседании Саратовского Совдепа представителю Губ. Чр. Ком. был сделан запрос о пытках, производимых агентами Чеки над арестованными. Запрошенный представитель ответил, что пытки, действительно имели место, но "по большей части" в Уезд. Ч.К. (тогда еще не упраздненных в Сар. губ., как прифронтовой полосе), Районн. Трансп. Ч.К., Ж. Д. Ч.К. но что виновники... наказаны (!). (См. отчет этого заседания в Изв. Сар. Совдепа за февраль 1920 г).. Самый запрос и признание факта пыток представителем Г. Ч.К. говорят сами за себя. Но запрошенный чекист "отрицал" пытки при самой Г. Ч.К. Понадеялся ли он, что проверять его слов никто не будет; да и как их проверить? За проверку можно поплатиться если не пыткой, то наверное, тюрьмой или подвалом. А погреба и конюшни чрезвычаек, застенки особых отделов и тюрьмы старых, наполовину сгнивших барок (излюбленное место заключения Царицынской тогда уездной Ч.К. , Сар. губ). мрачно и крепко хранили свои ужасные тайны. Или он знал, что все улики скрыты под землей ужасного для саратовцев оврага (за городом, около Монастырской слободки)? Одинаково ужасного как для буржуазии, так и для рабочих и крестьян, для интеллигенции и для всех политических партий, включая и социалистов. Оврага, землей которого засыпаны члены партии социалистов-революционеров: Борис Александрович Аверкиев, сын старой народоволки, судившейся по процессу 193 и не долго {197} пережившей своего единственного сына, в свидании с которым перед расстрелом ей было отказано Пред. Сар. Чеки Кравченко под угрозой её ареста. 2) Мурашкина Зинаида, 3) Гусев Александр и 4) Гусева. К этому оврагу, как только стает снег, опасливо озираясь, идут группами и в одиночку родственники и знакомые погибших. Вначале за паломничества там же арестовывали, но приходивших было так много.... и не смотря на аресты они все таки шли. Вешние воды, размывая землю, вскрывали жертвы коммунистического произвола. От перекинутого мостика, вниз по оврагу на протяжении сорока-пятидесяти саж. грудами навалены трупы. Сколько их? Едва ли кто может это сказать. Даже сама чрезвычайка не знает. За 1918 и 1919 г. было расстреляно по спискам и без списков около 1500 человек. Но на овраг возили только летом и осенью, а зимой расстреливали где-то в других местах. Самые верхние — расстрелянные предыдущей поздней осенью—еще почти сохранились. В одном белье, с скрученными веревкой назад руками, иногда в мешке или совершенно раздетые...... Жутко и страшно глядеть на дно страшного оврага! Но смотрят, напряженно смотрят пришедшие, разыскивая глазами хоть какой либо признак, по которому бы можно было угнать труп близкого человека. Вот две девушки спускаются вниз по откосу. Им показалось, что они узнали останки своего брата. Третья сестра стоит наверху с полными слез глазами. — "Не нужно, не нужно не троньте — я не могу!" — кричит она им сверху. С противоположной стороны свесился над обрывом пришедший с соседней полосы крестьянин. — "Сродственничков, что ли разыскиваете? али знакомых?" — "Брат расстрелян". — "А когда?" — "Прошлой осенью, в конце августа". — "Ну так это пониже, вчера я засыпал: уж больно пахнет; вот тут" — говорит он, бросая вниз ком земли. "А знаете, барышни, в ту ночь я ночевал здесь под телегой, спешил заделать полосу и остался в поле. Часа в два ночи, должно быть, приехали автомобили с фонарями. Остановились вон на той стороне. Потом их выгрузили. Раздели. И по мостику перевели вот сюда. Ну, а здесь ставили на край оврага и расстреливали. Падали все вниз. Потом значит эти самые..., что стреляли спустились на дно оврага и долго ходили там с фонарями и тоже стреляли. Должно, добивали. Ну, и стоны я слышал тоже. Да ведь, {198} помнится тот раз, я тут нашел разбитые очки: должно в глаз правый попали". "Нельзя ли их у вас посмотреть, если они целы: брат носил очки — может быть его — ", просят сестры. — "Ладно, спрошу у жинки. А что братец то ваш офицер, что ли был?" — "Нет. Его расстреляли за то, что он был социалист." — А вот другая группа — тоже женщин: "Мама, мама?" спрашивает девочка у плачущей матери. — "Зачем ты плачешь? Тетю разве здесь схоронили? Она умерла?" — "Да, да, милая, умерла."—"А ты все говорила, что тетя в тюрьме. Тетя Зина умерла... её расстреляли," шепчет девочка, прижимаясь к матери. И этот овраг с каждой неделей становится страшнее и страшнее для саратовцев. Он поглощает все больше и больше жертв. После каждого расстрела крутой берег оврага обсыпают вниз, засыпая трупы; овраг становится шире. Но каждой весной вода открывает последние жертвы расстрела ... II. Много тайн схоронил на дне своем зловещий овраг и на это рассчитывал саратовский чрезвычайщик, отрицая пытки при Губ. Ч.К. Правда, тайны со дна оврага никому не удалось и едва ли удастся поднять, но с берегов оврага эти тайны привозились обратно в Ч.К. и нередко делались достоянием всех заключенных. Хоть и редко, но все таки, часть несчастных, подвергавшихся физическим и нравственным мукам оставалась жива и своими изуродованными членами и седыми, совершенно седыми не от старости, а от страха и мучений волосами лучше всяких слов свидетельствовала о перенесенном. Еще реже, но и это бывало — узнавали о последних муках перед расстрелом и сообщали те, кому удалось избежать смерти. Так узнали об ужасной пытке над членом Учредительного Собрания Иваном Ивановичем Котовым, которого вытащили на расстрел из трюма барки с переломанной рукой и ногой, с выбитым глазом (расстрелян в 1918 г). Все это вместе, послужившее поводом к запросу, говорило не только о том, что творилось в отделениях Губ. Ч.К., но и о том, что и сама Губ. Ч.К. была повинна и в пытках и в "допросах с пристрастием" и даже в больше" {199} 20-го октября 1919 г. на допросе арестованным членам партии социалистов-революционеров М. и В. после их отказа назвать товарищей по организации следователем было заявлено, что их заставят сказать, что у Ч.К. есть на это средства. Тут же при них чекистом Озолиным было отдано распоряжение прислать экипаж, фонари и приготовить все, чтобы их (арестованных) раздеть. Оба понимали, что готовятся сделать что-то над нами... и ждали. В ожидании заказанного чекисты занимались наводкой через голову В. заряженных револьверов. Часа через полтора прибыл экипаж и фонари. "Ну что, идем, что ли?" — спросили Озолина сподручные. — "Нет, поздно," — ответил он. На дворе светало. Мрак ночи исчез и, может быть, при свете дня нельзя было сделать то, что предполагалось ночью. А через два дня в общей камере при Г. Ч.К. оба собственными глазами видели совершенно седую молодую женщину и её сестру (Софья и Ида У-д), которых не миновало то, от чего спас наступивший рассвет М. и В. Сестер возили на страшный овраг и у раздетых под угрозой револьверов над зияющей пропастью требовали сказать, где находится один из их родственников. Они действительно не знали и потому не могли сказать. Что сталось с ними потом — неизвестно. После "предварительного испытания", не доведенного до конца, М. и В. от чекиста Озолина были направлены к представителю Сар. Г. Ч.К. Лобову и его заместителю. Холеные, лощеные, с иголочки одетые с наигранным видом владык, свободно располагающих жизнью и смертью своих пленников, они были в высшей степени корректы. — "Ваше положение очень тяжелое," — говорили они. "Мы от вас это не скрываем, но у вас есть возможность спасти свою жизнь—выдайте товарищей по работе. Что? Не хотите? Ну, все равно: ваша песня спета. Вот видите ваши листовки. Их читают красноармейцы и не хотят воевать, а крестьяне не везут хлеба (это были листовки Ко всем" от Ц. К. П. С.-Р).. Вы будете расстреляны." В. допрашивали отдельно. Что ей предлагали? Чего от неё требовали? - неизвестно. Но как-то её перевели в одиночку в губ. тюрьму и у неё под руками оказалась керосиновая лампа — она облилась керосином и сожглась, но керосину в лампе оказалось мало и её спасли. Потом она оправившись, подала заявление о своем {200} выходе из партии и унесла какую-то тяжесть на душе. Что от неё вынудили чрезвычайщики? и как вынудили? Лобов должен знать это. На одном из свиданий В. сообщила, что грозили расстрелять её отца — единственного кормильца семьи и В., хотя она далеко не из трусливых, не выдержала. Там же в тюрьме сожглась и в страшных мучениях умерла член Р. С. -Д. Р. П. Кокорева. В тюрьме № 3 (смертников) запуганный на допросах повесился у себя в камере некто Мальцев и там же сжегся некто аптекарь Павел. Администрация тюрьмы во главе с "бывшим рабочим" (как он сам себя называл) Дрожниковым, вечно пьяным и никогда не обходившемся без матерщины (во время мартовской голодовки 1920 г. анархистов и социалистов одним из требований голодающих было—запретить Дорожникову посещать женские камеры), заперла полуобгорелого в карцер. А когда его тащили из своей камеры, он кричал: "не мучьте меня, а убейте! " В ночь на 17 Ноября 1919 г. в тюрьму ввалила пьяная ватага вооруженных людей. Защелкали затворы винтовок, загремели ключи, заскрипели двери одиночных камер. В коридор начали выводить заключенных. Дикие, протяжные стоны, вопли женщин наполнили коридор. Вокруг них, бившихся в истерике на полу, толпились их палачи. Пьяный смех и матерщина. Грязные шутки, растегиванье платья, обыск...... — "Не троньте их" — говорил дрожащим от испуга голосом старший по тюрьме Дьяконов, не чекист, а простой тюремный служащий. — "Я ведь знаю, что вам нельзя доверять женщин перед расстрелом". Новый страшный крик, протяжный и дикий, совсем не человеческий: словно крик раненого на смерть лесного зверя. А в закрытом еще, рядом находящемся, карцере № 2 эти крики отдавались жалобным стоном человека, которому еще так хочется жить, но который знает, что смерть страшная и может быть мучительная встает над ним в виде пьяного вооруженного человека, потерявшего всякий человеческий облик. Эти пьяные люди сами покупали свою жизнь, убивая других   А чтобы заглушить в них сознание и совесть, перед каждым расстрелом власть напаивала их допьяна. Иначе не находилось исполнителей. Одиночных палачей совсем не было. Сами осужденные властью на смерть делали это кошмарное дело за плату, за высокую плату: жизнь за жизнь. {201} Вот они вяжут осужденных, скручивая им назад руки. Вот связывают несчастных друг с другом...   — "И когда же вы прекратите эти расстрелы? Я народный учитель. За что вы меня расстреливаете?" — "Молчать!"... — "дать ему прикладом." — Руки у него уже связаны. Он и сам замолчал. — "Следующего". — Открыли карцер № 2. — "Выходи". — М. уже готовый вышел. В кармане у него спрятано письмо к партийным товарищам. Он намеревается выбросить его по дороге к страшному оврагу (письмо потом во время обыска было взято у М. и приложено следователем Квирингом к его делу). — "Фамилия?" — "М." Долго смотрел чекист в список. М. в списке не оказывается. Снова запирают в карцер. Через полчаса одиночки опустели. Осталось всего лишь трое заключенных. Увели сорок семь человек. Этих несчастных не довезли до страшного оврага. Зима в том году была ранняя. Поднялась снеговая буря. Их выгрузили в Монастырской слободке. Выгнали из дома одну крестьянскую семью и на дворе в хлевах их расстреляли. Трупы еще долго потом там лежали. Палачи их раздели и взяли с собой всю их одежду. Ноябрь, Декабрь и Январь было много расстрелов: и большими и малыми группами. Списки всегда подписывались Лобовым, потом ставшим членом Сар. Исполкома, и при публикации в советской печати нередко сопровождались либо приветственными, либо оправдательными статьями члена ВЦИК Вардина-Мгеладзе. В списках объявлялась и вина расстрелянных. Вот, например, список расстрелянных в ответ на взрыв в Леонтьевском переулке, дело рук так называемых "анархистов подполья". Кто в нем значится? Члены организации, виновной во взрыве? Соучастники? Подозреваемые? Нет, ничуть не бывало. Этот список, получивший название списка "кровавой повинности" состоит в большей своей части из местных общественных деятелей, живших легально и работавших в советских учреждениях. И. И. Гильгенберг, бывший народоволец, был долго в ссылке; вина: член городской думы; Бринарделли—вина: инженер и член партии к.-д. Поляк, вина: кандидат в члены Учред. Собр. и т.д. Почему же их расстреляли? По телеграмме из Москвы на долю Саратова из "Всероссийской кровавой повинности" падало шестьдесят {202} человек именитой буржуазии или лиц с именами и известностью. Кровавая повинность была выполнена с точностью и полностью. Саратовская Чека, выполняя повинность, взяла на расстрел людей, осужденных перед тем ею же самой на несколько месяцев принудительных работ. Они мирно заготовляли в соседнем лесу дрова для города. Мирно возвращались они вечером с работ в свои палатки. А ночью их взяли и расстреляли. Посмотрим теперь, как жилось заключенным в самой тюрьме № 3, из одиночного корпуса которой (бывшая каторга) большинство расстреливалось, меньшинство запугивалось властью и часто соглашалось творить её волю и, наконец, некоторые не выдержали систематических угроз и издевательств и кончали с собой. Сама тюрьма ничего страшного из себя не представляет. Самая обыкновенная русская тюрьма. Маленькие камеры. Темно. Керосиновое освещение. В камерах пустая рама без брезента и рамы от стола и скамейки; ведро проржавленное без ящика и крышки. Все, что только можно было сжечь, все сожжено тюремной стражей в долгие зимние ночи. Камеры совсем не отеплялись. Было холодно. Мерзла вода. Никто на ночь не раздевался. Спали, надевая на себя все, что имелось; шапки, перчатки, рукавицы, одеяла. Днем выводили на пятнадцать минут во двор на прогулку. Чаще позволяли эти пятнадцать минут ходить по коридору. Раз в день давали есть и фунт хлеба. Передачи сваливались в общую кучу и потом все съестное делилось поровну. Это называлось "коммуной". В ней принимала участие и тюремная стража, входя в общее число с заключенными и кроме того выбирая себе что "послаще". Часто в дни передач слышалось снизу: —"Зачем ты взял все белые булки себе, сволочь! Оставь мне." — "Ну вот еще, возьми себе сало." — "Да будет вам ругаться. Еще принесут" — говорил обыкновенно заведующий передачей. Когда приводили в тюрьму арестованных, у них тоже все съестное отбирали   У одного семидесятилетнего старика; крестьянина нашли спрятанным кусочек масла и белого хлеба. Крестьянин был совершенно беззубый и не мог есть почти ничего твердого. За утайку его посадили в карцер. Крестьянина арестовали за помол муки без разрешения Вол. Испол. Ком. (Это было 6-го января 1920 г).. Был канун {203} Рождества. Впервые за свою долгую жизнь попавший в тюрьму, он горько жаловался через замок постовому "ну что я преступник, что ли? За что меня? Ох, Господи. Родной мой, открой дверь, здесь разбито: окно уж больно дует — може в коридоре потеплее."—"Да что ты, с ума сошел, видишь я в тулупе, да и то мерзну." — Старик проплакал всю ночь, а утром его куда-то отвели. Днем в одиночках было все таки терпимо. Ходя по камере, кое-как согревались. Страшных ожиданий, кроме допросов не было. Но от вечерней и вплоть до утренней поверки заключенные мучались и морально и физически. Тюремная стража, наломавши и изломавши все, что попадалось на глаза, собиралась с добытыми запасами дерева к одной из печек (чаще всего к 4-ой кам).. Там они раскладывали огонь, пекли картошки и рассказывали друг другу все: и свои заботы и опасения и тюремные новости и предположения о заключенных и всегда заканчивали свои беседы сказками. Их - они любили больше всего и казалось ими жили. Слушал их с удовольствием и взятый сюда с биржи труда рабочий-маляр за неимением другой работы, под угрозой ареста в случае отказа, и солдат-фронтовик, спасающийся службой в тюрьме от красной армии и старорежимный тюремный служащий времени губернаторства Столыпина и мальчишка-подросток-коммунист. Такой далекой от всего окружающего казалась эта идиллия. Разговоры о нужде, о работе, о вольной жизни не позволяли думать, что эта мирная компания — тюремщики. Террор наложил свою страшную печать на всю страну и здесь в тюрьме на этих - миролюбиво беседующих он сразу проявлялся, как только приходило коммунистическое начальство. А оно приходило всегда ночью: то брать на расстрел, то на "особый допрос", то с обыском. То просто так, попугать заключенных: позвенеть замками их камер. Вот одна из картин ночного обыска: 23-го ноября 1919 года, в камеру № 9 под предводительством нач. тюрьмы Дрожникова и его помощников Пугачева и Анушева, окруженных тюремной стражей, пришли с обыском. Раскидали развернули вещи. Нашли письмо. Подали начальнику Он осоловелыми глазами начал медленно читать. "Письмо — карандаш —" бормотал он. "Е... рр... аздеть его. Говори, где взял карандаш, сукин сын. До нага, до нага {204} раздевайте. Что дрожишь? Боишься?" — "Нет, мне холодно." "Нет? Холодно?. Ищите лучше. Все стеклышки отберите: он хочет вскрыть себе вены. Вот письмо: Смотрите: он с кем то прощается." — Долго ищут карандаш и собирают стеклышки. Наконец, уходят. А на другой день явившийся следователь Квиринг находит обитателя камеры № 9 больным, с повышенной температурой и не мог допросить. Ночные обыски повторялись очень часто. Медленно, медленно тянется зимняя ночь. Привернутая в полусвет керосиновая лампа тихо мигает. Не спится и от холода и от ожиданий, всегда тревожных. Чутко прислушиваешься к разговору в коридоре, к шагам на дворе за окном. Эти тюремщики, что вот только сейчас грубо и с остервенением раздевали заключенного, разбрасывали его вещи и смеялись грубой, пьяной ругани начальника, теперь опять продолжают мирно слушать прерванную сказку. Коммунистическое начальство ушло. Сами они не пойдут беспокоить заключенных. Только порой мальчишка-коммунист пробежит по коридору, погреметь замками — попужать. И так изо дня в день, из месяца в месяц. И все это творилось в тюрьме Губ. Ч.К. её непосредственными и высшими агентами. Все факты имели место до запроса о пытках. Начальник тюрьмы Дрожников и до сих пор продолжает свои издевательства над заключенными. Содержание   www.pseudology.org