Живая вода доктора Тринчера

"Знание - сила", № 11, 1991	Марина Курячая
Живая вода доктора Тринчера
"Живая вода" есть. Не сказочная, а настоящая, действительно творящая чудо. Но, увы, если достать мертвую воду не составляет труда, то живой водой не наполнить даже крошечный наперсток. И никто не сможет этого сделать. Никто и никогда... Примерно таким было содержание статьи, волей случая попавшей в редакцию. Конечно, хотелось обо всем узнать подробнее, но исследователь работал в Австрии, и надежд на встречу было мало. Однако жизнью правит случай, в этом пришлось лишний раз убедиться, когда в телефонной трубке раздался незнакомый голос. Звонил автор необычной работы, он был проездом в Москве. Разумеется, мы встретились. Представьте, будто в тихом пустом доме вы толкаете, какую-то дверь. И вдруг яркий свет, незнакомые лица, громкая речь - шумный неведомый мир! Примерно такой была наша встреча. Вот только странно, в беседе с профессором Карлом Тринчером - наконец-то произнесено имя главного героя! - мы все дальше уходили от живой воды. Меня занимали "ненужные", по его мнению, подробности. О чем? Понять это поможет рассказ самого доктора [Карла Сигизмундовича] Тринчера. Марина Курячая Тринчер">Я начинал учебу в Венском университете (К. Тринчер - уроженец Вены. - М.К.) на кафедре медицины. Но занятия меня мало удовлетворяли. Они были слишком пассивны, по сути: все зижделось на описании предмета - структура мышцы, структура ткани. Для меня в таком подходе недоставало драматизма. Его я нашел на кафедре коллоидной и физической химии. О самих предметах в факультетской программе в скобках говорилось "Интересно для медиков". Некоторое представление о физической химии я уже имел, а о коллоидной - самое общее. Что такое коллоид? Молоко (жиры - в воде) А что еще? Между тем молекулы ферментов и антител в организме человека тоже находятся в виде коллоид. Коллоидная химия исследует процессы, происходящие на границах раздела фаз в живых организмах, в том числе в биомембранах - в клетке. О! Эта наука позволяет проникнуть в тайну живого?! Доктор Тринчер Я начал посещать лекции. Курс нам читал профессор Паули, отец гениального физика, Конечно, это было очень интересно, но и трудно, потому что нужно знать высшую математику, для медиков абсолютно чужую область. Что ж, я стал изучать еще и математику. Безусловно, мне повезло с учителями. Венский университет - я поступил туда в 1930 году - посещали самые знаменитые ученые: мне довелось слушать лекции Альберта Эйнштейна, Макса Планка, Нильса Бора. Я учился уже на четвертом курсе, когда арестовали мою Гертруду (жена К Тринчера. - М.К.). Она участвовала в демонстрации против фашизма. После суда ей грозило тюремное заключение. Но благодаря адвокату удалось найти выход. Как иностранка (а Гертруда - дочь голландского коммуниста Рутгерса) она могла избежать наказания, если покинет Австрию. И мы решили уехать. Куда?. Конечно, в Россию. Там уже жили родители Гертруды. Мы очень переживали отъезд. Но я получил великолепную рекомендацию от Паули-старшего, и это для меня открыло все двери. 2 И вот Москва. Я поступил на пятый курс Первого Медицинского института, а Гертруда - на второй. Тут не было кафедры математики, кафедры коллоидной химии, но я читал очень много книг, короче, занимался самообразованием. Я был просто счастлив, я в Москве, со мной моя жена, мы учимся в замечательном институте, кругом столько интересного!.. Институт я успешно окончил. Но мне не хотелось быть практикующим врачом. Меня по-прежнему влекла тайна живого, тайна клетки. И я попал в Институт экспериментальной медицины имени Горького, к профессору Рубинштейну. Прочитав рекомендацию Паули, он тут же взял меня к себе аспирантом. Он работал с живыми мембранами. Объектом исследований чаще всего служила кожа лягушки, обладающая свойством односторонней проницаемости. Может, поэтому коллеги называли профессора Рубинштейна Королем лягушек. Это был, конечно, выдающийся ученый. Но, как ни странно, данная им тема по мембранам меня не заинтересовала. Мне казалось, что здесь я не найду пути к живому. К тому времени я уже немного огляделся в институте. И мое любопытство очень растревожили три небольшие комнаты, всегда стоявшие с дверями нараспашку. Весь потолок там опутывали провода - толстые, тонкие, медные, железные. Сияли и гасли какие-то странные лампы (позже я узнал, что это - индикаторы электромагнитных полей, они начинали светиться при внесении в поле). Я прошел мимо раз, потом другой и, немного подумав, третий. И вдруг хозяин комнат (то был Борис Николаевич Тарусов), который, казалось, целиком погружен в свою работу, говорит мне: "Войдите, я не кусаюсь". Преодолев робость, я обратился к нему: "Не могу ли я у вас работать?" И тот, не минуты не задумываясь, отвечает: "Пожалуйста, хоть сейчас". Так я очутился в новой лаборатории, изучающей влияние электромагнитных полей на ткани. По показаниям приборов это можно определить, и я чувствовал: здесь есть что-то такое, что позволяет проникнуть в тайну клетки. Но в чем было несчастье Тарусова? Он не совсем правильно выбрал объект исследования. Я убежден - открытия делаются только на простых объектах, а он изучал ткани - сложное образование. Результат оказывался "смазанным". Я очень многому научился у этого талантливого человека. Но в какой-то момент понял: все, что мог, я здесь уже получил. И стал искать новых людей в институте. 3 Так я попал к Вениамину Аркадьевичу Виленскому, изучавшему осмотическое давление. Его отличала не просто великолепная, а гениальная изобретательность. Например, он придумал дифференциальный осмометр, который мог регистрировать минимальное давление. Я восхищался его выдумкой, в меру своих сил пытаясь соответствовать учителю... Возможно, мое путешествие по институту продолжалось бы и дальше. Но начался 1937 год. Меня вызвали в отдел кадров, дали какой-то бланк и попросили расписаться. Я посмотрел, что там написано, и вижу: "Уволен". Без всякой причины, без объяснений. Тогда в Москве было действительно страшно. Люди перестали разговаривать друг с другом. Боялись. Многие ложились спать одетыми и с чемоданом наготове. Я, иностранец, понимал происходящее еще меньше других. Но сколько можно терпеть? Мне надоело бояться. Я плюнул на все: в конце концов, я никому ничего плохого не делал. Надо же как-то жить. И я стал искать место. Но куда бы я ни пошел, меня нигде не брали... В то время на окраине Москвы, на Соколиной горе, строилась больница. Работать в ней никто не хотел - грязь, стройка, инфекция - никаких приличных условий. Но меня это выручило. Ни главврач, ни начальник отдела кадров не задали ни одного лишнего вопроса. Они только спросили: "Что вы умеете делать?" Я ответил, что по образованию - медик, вел эксперименты. "Что ж, - сказали они, - вот и организуйте нам биохимическую лабораторию". Это мне удалось очень быстро. Но с чем я действительно помог, так это с дистиллированной водой. За нею из больницы посылали каждый день в ближайшую аптеку, которая на самом деле была очень далеко. Расходовались деньги, время и так далее. Поскольку я имел навыки экспериментатора, то довольно легко сконструировал автомат: два сообщающихся сосуда заполнены водой один служил холодильником, другой электронагревателем. Искусство здесь небольшое, но выглядело все весьма внушительно. Меня за эту "игрушку" очень ценили. Благодаря изобретательности, я успевал выполнить свою дневную норму биохимических анализов до полудня, остальное время было в моем распоряжении. И я начал кандидатскую диссертацию. 4 Сделав генераторы высоких и низких частот (как у Тарусова), я стал исследовать кровь в электромагнитном поле. Тщательно проштудировав литературу, я с удивлением обнаружил, что никто данным вопросом не занимался. Я очень этому обрадовался, хотя быть первым всегда трудно. Измеряя электропроводность крови, я увидел, что при низкой частоте она довольно мала, а при высокой - велика. Это уже давало повод для размышлений. Однако для физика всего двух чисел, двух точек маловато - нельзя проследить какую-то закономерность. Тогда я стал измерять электропроводность крови при разных температурах (от 36 до 40 градусов Цельсия - в интервале теплокровности) в поле высокой частоты, а потом - в поле низкой частоты. У меня получилось действительно что-то потрясающее: две кривые, проходящие через максимум! Теперь стоило хорошенько подумать. Я тогда очень увлекался теоретической физикой, особенно работами Дебая. Его книга "Полярные молекулы", где молекулы рассматривались как своеобразные магниты, оказала на меня большое влияние. И в той монографии были похожие графики. Теория Дебая позволяла количественно истолковать увеличение проводимости растворов при наложении переменного поля высокой частоты. Я предположил, что в эритроцитах (безъядерных клетках, содержащих гемоглобин) гемоглобин должен быть диполем, который постоянно вращается. Это хорошо согласовывалось с характером полученных графиков. И тогда мне довольно легко удалось рассчитать диаметр молекул гемоглобина. Заметьте, Перутц расшифровал структуру гемоглобина только в пятидесятые годы. Конечно, он провел блестящее исследование, получив за него Нобелевскую премию. Но размер частиц я определил задолго до него. Я действительно был первым и очень гордился своей работой. 5 Между тем наступил уже 1938 год. "Охота на ведьм" на некоторое время утихла, и я решил наведаться в Институт экспериментальной медицины. Мои учителя работали там по-прежнему, и каждый хотел взять меня к себе. Надо ли объяснять, как я обрадовался. И тут же пошел в отдел кадров, где сидел очень вежливый человек. Объяснив, что хочу вернуться в аспирантуру, которую не успел закончить по не зависящим от меня причинам, услышал: "Напишите, пожалуйста, заявление и приходите завтра". Честно говоря, я ожидал, что заявление подпишут сразу. Но ничего не поделаешь, пришел на следующий день. И вновь: "Приходите завтра". Так повторялось три раза. Наконец друзья объяснили, что вежливая фраза означает совсем не то, что я думаю: "завтра" - это "никогда". Тут я разозлился по-настоящему и, узнав, где находится прокуратура, направился прямиком туда. В огромном здании - ни одного посетителя, по-моему, я был единственным. Сотрудник прокуратуры искренне мне обрадовался - бедный, он явно скучал без работы. Узнав суть дела, попросил мое заявление и написал на нем всего одну фразу: "Тов. М., передайте, пожалуйста, тов. Тринчеру Ваш письменный ответ на заявление". Что было дальше, рассказать невозможно, это надо видеть. Услышав о посещении прокуратуры, "тов. М." подскочил, будто его укусил тарантул. В общем, я был тут же принят. Распрощавшись с сотрудниками больницы самым дружеским образом (мне даже разрешили забрать все мои приборы), я вновь очутился в родной обстановке. И здесь меня ожидало ужасное разочарование. Аппаратура, которая так замечательно функционировала на Соколиной горе, в институте не работала! Ни один прибор! Я просто плакал от бессилия. Но в конце концов я догадался, в чем причина. Инфекционная больница располагалась на окраине - никаких электромагнитных полей, настоящая электрическая пустыня. Институт же тонул в море "шума". Чтобы вести прежние исследования, необходимо было соорудить в лаборатории клетку Фарадея, исключающую влияние постороннего электричества. Я все-таки продолжил работу и вскоре защитил диссертацию. Называлась она: "Электропроводность крови и структура эритроцита". Проголосовали за нее единогласно!.. 1938 год оказался для меня вообще богат на события: именно тогда состоялась моя первая встреча с НКВД. Там работали настоящие мастера своего дела, не чуждые психологии. Один следователь вел допрос очень сурово, зато другой играл роль милого человека и порой даже останавливал строгого: "Послушай, что ты делаешь? Зачем?" Возможно, специалисты сочтут их метод примитивным, но такой прием действовал очень сильно: они вас как бы обволакивали... Моя совесть была чиста, и я без утайки рассказал обо всем. Наверно, мое время еще не пришло... Во всяком случае, меня отпустили. Казалось, все складывается хорошо: защитил диссертацию, работаю в замечательном институте, в общем, достиг всего, чего добивался. Но со мною стало происходить что-то странное: наступила апатия, я не мог проводить эксперименты, мне ничего не хотелось делать. Почти полтора года государство платило мне деньги ни за что. А в 1940 году меня вновь вызвали в знакомое учреждение, но "беседовали" со мной уже не двое, как в первый раз, а трое и четвертый сидел за машинкой. Это был какой-то дьявольский допрос. Здесь не ответили бы правильно ни Ньютон, ни Эйнштейн - какой-то сплошной бред, но со своей необъяснимой логикой. 6 Меня спас Фрейд. Я изучал его работы очень серьезно, хорошо знал все двенадцать томов его сочинений. У него есть мысль о том, что во сне человек как бы обретает стабильность. Упрощенно говоря, подсознание человека никогда не подведет, в нем нет даже представления о смерти. Я решил спать. И заснул. Они кричат: "Не спать!" А я говорю, что от меня можно требовать все, но от моего организма - ничего: он у меня не спрашивает разрешения. И снова начинаю дремать. Мое подсознание дало им правильные ответы. Я ни в чем не ошибся. Например, вдруг они вспоминают, что в прошлый раз я говорил о своей тетке Тони. "Ах, - говорю, - я забыл Тони? Значит, вам нужна моя тетка? Но она же давно умерла! А впрочем, давайте, валите сюда еще и Тони!" Они стали так смеяться, что я даже испугался за их жизнь... Короче, меня выпустили. Так я держался до сорок первого года. Началась война. Я имел звание офицера запаса медицинской службы, но на фронт меня не взяли. К тому времени я был уже заместителем начальника лаборатории. Мужчин в институте оставалось очень мало, и, может быть, поэтому я стал там важной фигурой. Однако я по-прежнему ничего не мог делать, мое странное состояние продолжалось. Наступили страшные октябрьские дни - паника в Москве, приказ эвакуировать учреждения. Я спускался по лестнице в институте, когда внизу ко мне подошел мужчина с ордером на арест. Какое счастье, что Гертруда с детьми уже успела уехать... Меня отвезли на Таганку. Обвинения стандартные: сперва шпионаж, поскольку я вошел в семью старого большевика (это - верный расстрел), потом дали статью помягче - антисоветская агитация. Пока шло "следствие", меня перевели из Москвы в Чистополь. Положение на фронте было тяжелое, в стране стало совсем плохо с продовольствием, и в тюрьме это почувствовалось особенно сильно. В конце концов нас в буквальном смысле посадили на хлеб и воду, точнее, кипяток. Что делать? Фрейд здесь уже бессилен, Гертруда тоже - узнав об аресте, она целый год не могла выяснить, где я нахожусь. 7 Я помнил, что желудок и кишечник ослабшего от голода человека очень бедны ферментами, зато они есть в слюне. Я долго и тщательно жевал сухой хлеб, чтобы как следует омыть его слюной. И только потом глотал еду, запивая небольшим количеством воды. Мои соседи по камере поступали иначе: накрошив хлеб в большую миску, заливали его кипятком и ели "похлебку" на завтрак, обед и ужин. Я пытался их остановить, объясняя, что вода разбавляет ферменты, а без них ничего не переваривается. Но они не слушали. Эти люди очень быстро погибли. Мне же предстояло жить дальше. Но как бы тщательно я ни жевал свой хлеб, долго протянуть так нельзя. К счастью, в тюрьме процветал натуральный обмен. Некоторые счастливчики, имевшие близких в городе, получали передачи. Эти продукты они иногда меняли на вещи. У меня был хороший костюм. Но что просить? Какая еда самая ценная для длительно голодавшего? Сахар? Он бесполезен - сгорает в организме без следа. Мясо? Оно опасно - в организме нет ферментов, чтобы его перерабатывать. Свой костюм я отдал за полкилограмма сливочного масла и, верите или нет, съел его с хлебом в течение одного дня. Я знал, что этот продукт не требует ферментов для усвоения. Масло является коллоидом, который всасывается через стенки кишечника в лимфатические сосуды и порциями поступает в венозную кровь. После еды я почувствовал себя в буквальном смысле новорожденным: все сосуды, мышцы были "смазаны"... Так я дотянул до лагеря. Направили меня на Северный Урал, в Ивдель, что в Свердловской области. В лагере я работал врачом. Вновь, в который раз, мне повезло. Первое время я учился (какой из меня доктор!) у собственной медсестры Татьяны Михайловны. Но она даже не подозревала об этом. Я довольно строго интересовался, что она делала в том или ином случае раньше. (Ей казалось, будто я ее экзаменую.) Она отвечала. Я одобрительно кивал и говорил: "Поступайте так же". Таким образом, я первое время назначал лечение. Было, конечно, много всякого - лагерь есть лагерь, а уголовники (их держали вместе с политическими) чувствовали; себя там хозяевами. Один из них, попав в лазарет, собирался меня убить. Но самое яркое воспоминание о той жизни оставила медицинская конференция. Состоялась она в сорок третьем году (тогда уже наступил перелом в войне), и причина ее созыва была необычна. В лагерь из Центра пришел приказ снизить смертность! То ли поднялась цена человеческой жизни, то ли возросла потребность в солдатах - на фронт стали брать и заключенных, - но "человек лагерный" вдруг оказался необходим стране. 8 Смертность же была чудовищной, особенно среди тех, кто провел в тюрьме не год (их еще удавалось восстановить), а два. Несмотря на довольно приличное питание - к тому времени мы получали американскую помощь, - люди продолжали умирать от неизвестной болезни. Внешне она проявлялась прежде всего в сильной отечности. Это было совсем не похоже на заболевание сердца. Человек отекал "асимметрично". Если он лежал на правом боку, опухала правая половина. Если стоял, то ноги делались, как бревна. Опускал руки - отекали и они. Язык - тоже разбухший, с синеватой верхушкой. Что еще? Обильное слюнотечение и диарея ужасная - текла какая-то вода без крови и без запаха... Перебрали все средства. Ничего не помогало! Вот тогда и созвали в лагере всеобщую медицинскую конференцию. На ней, кроме официальных медиков, работавших в Системе НКВД, присутствовали и врачи-заключенные. Выступлений было много. Одни считали, что здесь имеет место бери-бери, другие предполагали безбелковые отеки, третьи опровергали и первых, и вторых. Наконец начальство, сидевшее в президиуме, решило подводить итоги. Резолюция обычная: со здравицей "дорогому товарищу Сталину" и обещанием выполнить все его указания. И тогда я попросил слово. Соблюдая правила ораторского искусства, я сперва как следует помучил аудиторию (клянусь, она того стоила). Задавал вопросы и сам же отвечал на них. Я объяснил, почему здесь не могут быть ни бери-бери, ни безбелковые отеки. Меня слушали, затаив дыхание. - Что же происходит в организме человека, когда он длительное время не получает пищи? - спрашивал я. Начальство открыло рот - оно не знало биофизики. И тогда я рассказал об аутопаразитизме: если ты долго не ешь, то сначала ты "съедаешь" свои жир, потом мышцы, а когда и их уже нет, то клетка начинает пожирать самое себя. Она съедает собственную оболочку-мембрану и умирает. Если клеточная мембрана получила "дырку", если она стала проницаемой, то из нее все "выльется". Вот откуда отеки! - Существует только одно средство, - сказал я. - Какое? Говори! У нас все есть! - Только одно средство, - продолжал я томить начальство в мундирах. Я тянул. Я держал их в напряжении. Честное слово, я наслаждался ситуацией! Наконец я "сдался". - Нужны двадцать граммов сливочного масла на человека в день. И я всех вылечу за два месяца. Мои слова были, как бомба! "Мундиры" ничего не знали о липидах. Между тем они есть во всех живых клетках, без них невозможно существование биологических мембран. Это природные органические соединения - жиры и жироподобные вещества. А сливочное масло позволяет восстановить их баланс в организме. Кому это знать, как не мне, испытавшему все на собственной шкуре! 9 После конференции моя жизнь в лагере резко переменилась. Меня перевели на центральный пункт главным врачом. Я стал фигурой: получил громадную больницу, собственный кабинет, медсестер, а главное - по двадцать граммов масла на человека. И успех был моментальным! Как только больным стали давать масло, все наладилось. Самым трудным оказалось вылечить диарею. Помогло знание коллоидной химии, спасибо профессору Паули. Это было чудо! Черт побери, я их всех вылечил! Теперь давайте мне если не Нобелевскую, то Сталинскую премию! И освободите!.. Погубила меня моя же наука. Она приносила мне успех за успехом, и я решил, что я действительно личность, забыв, что я - заключенный. Я не поприветствовал вертухая. Это была гибель. Тут же за нарушение порядка меня перевели в самый отдаленный лагерь, где собирали одних инвалидов и где мне пришлось дотягивать оставшийся срок без всяких почестей. А мою методику взяли на вооружение, главный получил полагавшиеся мне премию и награды... Все очень просто. День Победы я встретил в заключении. И только в сорок шестом году, полностью отсидев положенные пять лет, вышел на свободу. Точнее, я думал, что это - свобода. На самом деле мне запрещалось жить в Москве и в других крупных городах. Поселился в Переславле-Залесском. Но удержаться от посещения Москвы не мог. Оказалось, за мной следили. В итоге меня выслали из Москвы. Странно устроен человек: больше всего меня возмущало, что в нашей квартире, купленной отцом жены за доллары, поселился мерзавец, который участвовал в обыске и аресте. Но постепенно возмущение сменилось растерянностью: куда ехать? как жить дальше? 10 Помог друг Рутгерса, тоже старый большевик, Мартенс. Благодаря ему удалось устроиться в Миассе, на Южном Урале, участковым врачом. Моя Гертруда, конечно же, поехала со мной. Ей дали хорошее место - она прекрасный специалист - детского врача. А мне поначалу пришлось тяжеловато - участок был далеко за городом. Потом освободилось место фтизиатра. Обычно туда шли неохотно - в то время туберкулез часто приводил к смертельным исходам. Однако я не боялся болезни и стал фтизиатром. Эффективных лекарств еще не было, и я, как и все специалисты, широко пользовался методом пневмоторакса, однако существенно видоизменив его. По сути это была новая методика. В итоге мои больные поправлялись всего за полгода, вместо обычных двух - пяти лет. Удавалось помочь даже тем, кто страдал смертельной формой туберкулеза... Я, конечно, интересовался всем, что имело отношение к болезни. И мое внимание привлекло то, как ее лечили местные жители. Они ели барсучье или собачье сало. Суеверие? В том-то и дело, что нет! Мы вместе с рентгенологом с изумлением рассматривали снимки легких: огромные, просто страшные каверны, но абсолютно стерильные! В чем причина? Каков механизм явления? Одна из кислот в составе собачьего и барсучьего жира привлекла мое внимание. Ее строение очень напоминало структуры жирной кислоты, присутствующей в оболочке туберкулезной бактерии. Нетрудно было догадаться, что происходило дальше, - глупая бактерия ошибается. Сходство в строении заставляет ее поедать "чужую" кислоту. Она ест и умирает! Изучая это явление, я задумался над новой проблемой. Возможно, в неявной форме я думал над ней и раньше, уж очень донимали меня уральские морозы. Но теперь, когда я немного повозился с жирами, смутные, неясные мысли оформились в конкретный вопрос. Я дышу холодным воздухом - на улице минус сорок, а в легких всегда около плюс тридцати семи. Перепад температур почти восемьдесят градусов! На таком крошечном расстоянии! Ни одному инженеру не сделать подобного. Как же это получается у организма? Теперь, когда каждый может прочитать ответ - мое открытие попало в учебники, - объяснение кажется очевидным. Но потребовалось немало усилий, чтобы доказать правильность возникшей идеи. А пришла она ко мне действительно во время работы с жирами. Известно, что жиры в организме задерживаются в печени, но не все, часть идет дальше - в легкие. Это установили еще в конце прошлого века французские физиологи. Но никто никогда не задумывался, почему они там задерживаются. Однако вспомним химию: жиры-то горят. Соединяясь с кислородом, они выделяют тепло. И тут меня осенило! Легкие, если им холодно, используют жиры и сами себя греют. Легкие - единственный орган, где жиры, реагируя с кислородом, сгорают напрямую. Без всяких ферментов. Мой Бог, как, оказывается, просто! Вот зачем жиры в легких - они служат топливом! 11 Да, но теперь надо все это доказать. Необходимы довольно тонкие эксперименты, специальная лаборатория. Как быть? Мне посоветовали написать в Челябинск, в мединститут, профессору К. А. Мещерской. Она была специалистом по клетке, цитологом, ученицей профессора Насонова. Я ее не знал. Но все-таки отослал письмо, в котором спрашивал, нельзя ли у них на кафедре провести эксперименты. Мещерская согласилась. И мы стали работать вместе. Цель опыта была мне ясна. Но как ее осуществить, я не очень хорошо представлял. Помогла Мещерская, она предложила красивую методику. Все получилось отлично: эксперименты подтвердили мою гипотезу. Мы написали статью, оставалось указать авторов. И здесь проявился русский характер - Мещерская категорически отказалась поставить свою фамилию: "Нет, Карл Зигмундович, я вам только помогала". Поддержку и великодушие этой женщины я вспоминаю до сих пор. Статью напечатали в журнале, где главным редактором был Насонов. Первая работа после лагеря. Я ликовал! Тот, кто бывал в подобных ситуациях, поймет меня. Поймет, почему так важно было для меня тогда опубликоваться... А следом - новая удача. Я давно уже искал другую работу. И очень надеялся на "Медицинскую газету". Там всегда печатались объявления: "Требуются сотрудники в мединститут". Я обращался по всем указанным адресам, но никто не хотел связываться с бывшим лагерником. Я пробовал писать в мединституты: пусть возьмут доцентом, ассистентом, биохимиком, биофизиком, кем угодно... Увы, реакция та же. И вдруг в сентябре 1953 года, в год смерти Сталина, получаю письмо из Семипалатинска - в мединституте есть для меня место! Конечно, это еще дальше от Москвы, чем Миасс. Но зато какой замечательный коллектив там работал! В основном приезжали туда люди, которых не брали в Москве, Ленинграде, Киеве, люди с "пятнами" в биографии - бывшие репрессированные, советские немцы и тому подобные. Руководил институтом прекрасный человек. Внешне он походил на Петра Великого, такой же огромный, громкоголосый. Он был генералом, ходил в форме и никогда не смотрел в документы - только на человека. Он знал, что такое жизнь, и никакие бумажки ему не требовались. При нем даже секретарь парторганизации - весьма важная фигура - выглядел скромно, а ведь ему доверяли очень серьезные дела. Именно секретарь парторганизации собрал нас как-то в конференц-зале и сообщил: "Завтра в 12 часов дня ожидается землетрясение. Какой силы, нам пока не известно". Мы должны были заклеить бумагой окна крест-накрест, как во время войны. И только позже мы узнали, что это был мощный атомный взрыв в Казахстане. 12 Я преподавал в институте физическую и коллоидную химию. Студенты, в основном казахи, учились очень старательно. Они так внимательно слушали объяснения, были так любознательны, добродушны. Я среди них никогда не чувствовал себя бывшим лагерником. Но по Москве все-таки порой сильно тосковал... Через три года после смерти Сталина я получил возможность вернуться в столицу. И здесь меня ожидала большая радость. Оказывается, люди меня не забыли - Рубинштейн, Виленский, Тарусов... Я стал работать в Институте биологической физики. Я был как на крыльях: за год у меня вышли четыре статьи! Благодаря небольшой хитрости - тогда существовали чудовищные ограничения - удалось некоторые работы опубликовать за рубежом. Мое имя стало известно. Исследования продвигались успешно. Директор нашего института, Александр Михайлович Кузин, предложил мне стать еще и ответственным секретарем журнала "Радиобиология" (он был там главным редактором). Короче, жизнь наладилась. И тогда я решил делать докторскую. Тема - "Теплообразовательная функция легких" (сгорание жиров, щелочная реакция легких и так далее). Написал я ее быстро - материал собирался не один год. У меня вышла книга на эту тему. И предварительное обсуждение докторской прошло блестяще. Но все рухнуло буквально за один день. Вмешался человек, отношения с которым у меня не сложились, да еще я не принял его статью в журнал "Радиобиология". Меня предупреждали, что он - опасная личность, что у него большой вес в ВАКе. Однако я не послушался. И конечно, зря. Меня элементарно провалили. Несмотря на явные нарушения в ходе защиты, доказать мне так ничего и не удалось. Я заболел - сердце. Долго лечился. А когда вернулся в институт, решил делать новую докторскую. Совсем новую и вообще другую. О законах биологической термодинамики. Эти проблемы интересовали меня давно. Интерес стал более конкретным, когда я начал исследовать теплообразова-тельную функцию легких, здесь уже была какая-никакая энергетика. И, пожалуй, та работа и послужила толчком к занятиям термодинамикой. Теперь проблема захватила меня полностью. Я написал вторую книгу; в ней доказывалось, что живое живет по своим законам. Первое начало термодинамики есть закон машины, а не живого организма. Его классическая формулировка верна лишь для неживых систем; в живых же свободная энергия пищи переходит в структурную работу клетки, и она выделяется в виде тепла. Это были смелые мысли, в СССР - опальные. Но, развивая их, я пришел к необычным выводам. Именно тогда и родилась, в частности, мысль о "живой" воде, о роли воды в клетке. Способствовал этому случай. 13 Как-то на одном из семинаров ко мне подошел академик Белозерский и предложил сделать доклад о воде. Биохимики имели о ней совсем иное представление, нежели биофизики. Существовал своеобразный пробел в их образовании. И я должен был, по мысли Белозерского, его ликвидировать. До той встречи я знал о воде примерно столько же, сколько другие. Но, готовясь к докладу, я все глубже погружался в проблему. Вода представляет собой сложное структурное образование, как бы размягченный лед, в который вкраплены капельки настоящей жидкости. С повышением температуры остатки льда исчезают, идет превращение в жидкую воду. А в интервале от 30 до 45 градусов Цельсия массы квазикристаллической и жидкой воды равны друг другу. Здесь способность одной структуры переходить в другую - вариабельность - максимальна. И в том же температурном диапазоне наблюдаются минимальная теплоемкость и максимальная сжимаемость. Причем наиболее ярко все три феномена проявляются при 36-42 градусах, то есть в области теплокровности! Это очень важный момент. Биохимики знают, что эритроцит примерно на 60 процентов состоит из воды и на 40 процентов из гемоглобина. Вода не существует внутри клетки как обособленное вещество, она связана со всеми другими клеточными компонентами. Какова же ее структура внутри клетки? Довольно элементарные расчеты показывают, что в эритроците между двумя молекулами гемоглобина могут находиться только две молекулы воды, не больше. Получается чрезвычайно ажурная структура. Причем вода должна выполнять две взаимоисключающие функции. С одной стороны, поддерживать жесткую структуру, чтобы сохранять автономность каждой молекулы гемоглобина. С другой - обеспечивать изменяемость формы эритроцита при прохождении его через капилляры. Иными словами, вода должна одновременно обладать и кристаллической упорядоченностью, и свойствами жидкости. Но в обычных условиях в неживой природе такое невозможно! Необходим совершенно особый энергетический аппарат, чтобы поддерживать подобную структуру. Его существование запрещено классической термодинамикой. Однако биологическая термодинамика прекрасно справляется с этим запретом. Работая по ее законам, живая клетка выполняет роль теплового насоса, отводя тепло. В итоге вода внутри клетки сохраняет свое как бы запрещенное квазикристаллическое состояние. Так я пришел к выводу о существовании четвертого, термодинамического состояния воды, или, проще говоря, "живой" воды. Я не буду приводить здесь термодинамические расчеты, они однозначно свидетельствуют о том, что нельзя вынуть живую воду из клетки. И изучить ее вне клетки тоже невозможно. При попытке выделить ее оттуда она денатурирует, свертывается, разрушается - короче, превращается в неживую, внеклеточную воду. Возможно, в будущем человеку удастся воспроизвести любой неводный компонент клетки. Но единственное, чего ему никогда не повторить, - это внутриклеточная вода. Это и есть субстрат жизни - materia vitae. То, что обычно именуют чудом. 14 Итак, главная мысль моей докторской состояла в том, что жизнь подчиняется своим законам, которые не выводятся из законов неживой природы... Вот тогда на арену вышли уже настоящие драконы. Рядом с ними человек, который "помог" мне на первой защите, выглядел мелкой крысой. Один из "драконов" сразу выступил против присуждения мне докторской степени. Но его репутация была такова, что выступление сыграло обратную роль: голосование прошло прекрасно. Тогда в дело вмешался другой, В силу своего положения он обладал огромной властью. И ВАК просто-напросто не утвердил мою работу. Ни через полгода, ни через год я не получил от него никакого ответа, хотя это положено делать по закону. Самое страшное, что мне не разрешили ничего опубликовать. Бог с ней, с докторской. Но что может быть ужасней для исследователя, чем вынужденное молчание? Ученые должны свободно обмениваться идеями, мыслями - без этого невозможно научное творчество. Я пытался бороться. Я обращался в ЦК, в Комитет партийного контроля, в Правду. Бесполезно. Это напоминало корриду. Наконец мне разрешили выступить с докладом на Президиуме Академии наук. Я не мог пригласить всех, кого хотел. Но человек двадцать из моего списка пропустили. Да и то потому, что это были в основном члены-корреспонденты и академики и среди них такие авторитеты, как академики Берг - специалист по кибернетике, Парин - физиолог, у него много работ по медицинской кибернетике. Моих противников никто не приглашал. Они пришли сами и заполнили весь зал. На доклад мне отвели двадцать минут. Ни одному из моих оппонентов не дали слова, сразу заговорил "первый дракон". Что нового он мог сказать? Конечно, там присутствовали очень хорошие физики. Но у физиков, даже превосходных, совсем иной подход. Правда, есть и другие. Шредингер, его книга "Что такое жизнь с точки зрения физика" гениальна. Однако в Советском Союзе она вышла без последней главы! Ее не включили в перевод, ведь она заканчивается тем, что в жизни участвует Бог. Другой великий физик, Вигнер, также сказал, что мы не можем объяснить жизнь, исходя из физических законов. Ньютон придерживался подобной точки зрения. Как только гении применяли к жизни физические мерки - все... Но те, кто выступал на Президиуме, могли объяснить все. Поразительно - им все было понятно! Они свысока разъясняли мне то, о чем не брались судить Планк и Эйнштейн. Обсуждение длилось долго. Заключительного слова мне не дали. Истина никого не интересовала. Моим сторонникам так и не дали выступить. Это было издевательством. И тогда я решил уехать из Советского Союза. Я уволился и вышел на пенсию. Теперь я принадлежал к другой категории граждан, среди которых строгие правила о выезде действовали не столь сурово. Мне прислали приглашение, и в шестьдесят девять лет я покинул страну, к которой привязался всей душой и которую всегда вспоминаю с любовью. В Союзе я провел и самые мучительные, и самые прекрасные годы жизни. Мы уехали с женой. Моя Гертруда вновь - в который раз! - последовала за мной. А наши дети, внуки остались здесь... Что было дальше? В Австрии хорошо знали доктора Тринчера, там печатались многие его статьи. Ученого сразу взяли на работу в университет и очень скоро вручили диплом профессора. Без всякой защиты, на основании уже имеющихся публикаций. Довольно быстро вышла в свет и книга по биологической термодинамике. 15 Работы доктора Тринчера упоминаются в университетских учебниках биологии (западных, разумеется). Он получает много приглашений на симпозиумы, а в 1990 году его пригласили и в Союз, в Киев, для участия в международной конференции "Жидкие свойства в тонких слоях". История доктора Тринчера - история человека, которому интересно познавать мир. Интересно больше всего на свете. Он не герой, не жертва - он, прежде всего исследователь. Таков его выбор, а остальные события - лишь производные от него. Те же, кто преследовал Тринчера, выбрали иное. И пусть один зовется вертухаем, а другой - академиком, на самом деле они - всего лишь звенья одной цепи, которая куется во все времена. И вот теперь, когда, казалось бы, все ясно, возникает главный вопрос. Вопрос к себе: а что выбирает каждый из нас?.. Источник Тринчер К.С. Биология и информация : Элементы биол. термодинамики / Тринчер Карл Сигизмундович. - М.: Наука, 1965. - 119 с.: Черт. Тринчер К.С. Биология и информация. М., 1965, с.99. Тринчер К.С. Биология и информация. М., 1965, с.с.89-90, 94. Тринчер К.С. "Теплообразовательная функция и щелочная реакция легочной ткани" (М.: АН СССР, 1960); Тринчер К.С. "Элементы биологической термодинамики. Биология и информация" (М.: Наука, 1964; 2-е издание - 1965, вышла также в ГДР). Тринчер К.С. "Существование и эволюция живых систем и второй закон термодинамики" // Вопросы философии, № 6, 1962, сс.154-162. Trincher, Karl, 1979-1984. Includes Karl Popper's typewritten foreword to Karl Trincher's book The Principal Laws of Biological Thermodynamics Trincher, Gertruda, and Karl Trincher. Rutgers . Moscow, 1967. (The biography of a Dutch Communist, president of the Autonomous Industrial Colony of foreign workers employed in establishing the metallurgical industry of western Siberia in the 1920s; in the 1930s he was an engineering consultant on Soviet irrigation projects.) K. Trincher, Die Gesetze der biologischen Thermodynamik, (Urban and Schwarzenberg, Wien - München, Baltimore, 1981). K. Trincher, Water Research 15 (1981) 433 K. Trincher, Die Gesetze der biologischen Thermodynamik, (Urban and Schwarzenberg, Wien - München, Baltimore, 1981). Trincher, K.S.: Biology and Information: Elements of Biological Thermodynamics. Consultants Bureau, New York 1965 Trincher- Rutgers G.C. en Trincher K. Rutgers, zijn leven en streven in Holland, Indonesië, Amerika en Rusland. Moskou, Progres, 1974., 205 blz. Ingenaaid. Hard cover. Stofomslag На немецком языке в Вене вышли книги: "Законы биологической термодинамики" (1981); "Природа и душа" (1981); "Вода - основная структура жизни и мышления" (1990); "Физика жизни. Термодинамические основы биологии" (1998) Содержание www.pseudology.org