Глотов А.Л
Иже еси в Марксе
Русская литература XX века в контексте культового сознания
Глава 2. Раздел 2
История сакрализации советской литературы

Прежде чем говорить о том, как возник и сформировался канон советской литературы, необходимо осмыслить, почему он возник, насколько закономерен исторически этот феномен.

Авторы коллективного труда по истории русской советской литературы с первых же строк выдвигают основной, повторяемый десятилетиями постулат: "Великая Октябрьская социалистическая революция поставила перед литературой такие новые проблемы и такие небывалые задачи, что каждому писателю нужно было пережить поистине "второе рождение"22.

То есть, речь не шла о естественном переходе из одного качественного состояния в другое качественное состояние, об эволюции. Речь, разумеется, шла о революции. И — хочешь не хочешь, но "каждому" так или иначе "нужно было пережить". Или не пережить. У кого как получится.

И здесь еще одно небольшое отступление. Задача, которая передо мной как исследователем стоит, одновременно и изумительно проста, и чрезвычайно сложна. Чарующая простота ее заключается в том, что мне не надо ворошить архивы, изыскивать сокрытые, обагренные кровью документы, чтобы потрясти воображение ошарашенного читателя.
 
Достаточно открыть на любой странице любой учебник по истории советской литературы любого, не обязательно мрачной сталинской эпохи, года издания, или взять любое из вошедших в канон произведений этой же литературы — и обнаружится такое изобилие аргументов в пользу представляемой идеи, что просто глаза разбегаются. Исследователь здесь оказывается в положении Касима, жадного брата Али-бабы в пещере разбойников: хочется вынести все.

И вот в этом-то и сложность, что всего не вынесешь, к тому же, пока без разбора хватаешь сокровища, есть риск забыть заветное слово: "Сезам, открой дверь!". И потому, чтобы не забыть его, надо время от времени повторять.

Итак, почему после 25 октября 1917 года некие литературные мечтания (на которых мы остановимся позже) настолько радикально перешли из разряда размышлений некоторых частных лиц в разряд вполне реальных жизненных обстоятельств, вынудивших всех и каждого из российских литераторов коренным образом менять свою судьбу? Причем, речь идет не столько о частной биографии, сколько о судьбе творчества.

Потрясения индивидуального характера — не редкость в жизни российских писателей
 
Достоевский пережил свой смертный приговор и каторгу. Шевченко — годы солдатской муштры. Но внутренняя сущность их последующих творений принципиально от этого не изменилась. Понятно, что революционный террор, гражданская война, разруха, голод, преследования интеллигенции, эмиграция — достаточно суровые испытания, которые не каждый был в силах перенести без ущерба для своего мировоззрения и полноты эстетического восприятия мира. Однако учебник говорит не об этом.

Речь идет о том, что на территории государства после определенной даты возникла такая ситуация, когда ни у кого из писателей не оставалось выбора: или ты "переживаешь второе рождение", или не переживаешь и первого. Не стоял вопрос о смене течения, направления, стиля, метода. Тут стоял вопрос о смене типа эпохи.

А каждому типу эпохи присущ конкретный тип мышления, тип культуры
 
В какую именно эпоху вступила в 1917 году шестая часть Земли, попутно втянув в нее целый ряд сопредельных и отдаленных государств — об этом до сих пор спорят историки и философы, подыскивая ей, всяк на свой манер, подходящее название. Вмешиваться в их споры, находясь по-прежнему все в той же эпохе, дело безнадежное. И потому обратимся к сугубо литературоведческой стороне проблемы.

Известно, что в истории цивилизации выделяют "два наиболее общих типологических ряда словесной культуры, условно говоря, системы "закрытого" и "открытого" типов"23. Каждая из систем обладает своими специфическими признаками.
 
Так, в частности, в системе "закрытого" типа "единственной или по крайней мере абсолютно доминирующей общественной функцией человеческого слова может быть только экзегетичная функция внушения субъекту некоего сверхличностного идеологического содержания, внушения, не опирающегося на осознанно-личностное отношение воспринимающего к высказыванию"24.

В системе же "открытого" типа, напротив, "художественная сфера словесности открывает перед личностью автора, пожалуй, наибольшие возможности индивидуального самовыражения"25.

Таким образом, как видим, принципиальное отличие одной культуры мышления, культуры творчества от другой состоит в том, что в "открытой" системе автор волен выражать именно себя, а не кого-либо или что-либо иное, а в системе "закрытой" пишущий, осознанно или не осознанно, внимает тому, что внушено ему свыше и в рамках воспринятого репродуцирует действительность.

Современный комментатор ведической литературы, а именно — “Бхагавад-Гиты", являющейся фрагментом крупнейшего эпического произведения Древней Индии — “Махабхараты", с полной откровенностью разъясняет, в чем заключаются особенности мышления, в том числе — творческого, находящегося под воздействием принятой культуры “закрытого" типа.

Исходный принцип состоит в том, что “ведическое знание получено из трансцендентальных источников, и его первые слова были сказаны Самим Господом"26. Из этого положения логично вытекает следующее: “Ведическое знание совершенно, ибо оно находится выше сомнений и ошибок"27.

И действительно, коль скоро источник знания — непогрешим, всеведущ и совершенен, то и само знание — совершенно
 
Что же остается при такой постановке вопроса? Ответ напрашивается сам собой, и было бы удивительно и непоследовательно, если бы он звучал иначе, чем: “Мы должны принять “Бхагавад-Гиту" без каких-либо толкований, без изъятий и без собственного прихотливого вмешательства в ее сущность"28.

И это — исчерпывающее руководство к действию в любой культуре “закрытого" типа. И иным оно просто не может быть, поскольку любое отклонение от бескомпромиссности выдвинутой идеи всеобщего единообразия сводит на нет самоё идею.

Ведь если допустить “прихотливое вмешательство" в основополагающие постулаты, значит — они не полностью совершенны. Если же ущербны или неполны основы, следовательно, источник этого знания не располагал всей информацией, когда выдвигал эти основы в качестве руководящих идей. Таким образом подвергается сомнению уже не Слово, но Сказавший это Слово. Еще шаг — и Господь может перестать быть таковым, а остаться в лучшем случае господином.

Но в этой ситуации теряет смысл вся акция, Бог низводится до уровня простого смертного, “обладающего четырьмя дефектами. Мирской человек
 
1) обязательно совершает ошибки
2) неизменно находится под влиянием иллюзии
3) имеет склонность обманывать других и
4) ограничен несовершенными чувствами"29.

Из этого можно сделать совершенно очевидный вывод. Культура “закрытого" типа стремится предоставить каждому вошедшему в нее логичную и самодостаточную систему взглядов на мир и человека, которая обеспечивает устойчивость психики, целеустремленность действий и уверенность в своих силах. А это, в свою очередь, гарантирует стабильность общества. И совершенно естественно такая система априори отвергает какие-либо посягательства на верность любого из ее краеугольных камней. И тем самым становится “закрытой".

И этот принцип является всеобщим
 
Как только какое-либо общество задастся целью выработать для себя какие-то положения, которым будет придан статус незыблемых и единственно верных, это общество неизбежно станет в своей сущности сакральным, а его культура приобретет все признаки “закрытости". И в конечном счете не имеет значения, каков характер этих положений, будут ли они чисто религиозными, политическими или национально-этническими — результат один и тот же.)

Процитированное исследование В. Тюпы не принадлежит, как может показаться, к числу "потаенных", диссидентских, "тамиздатовских" работ. Отнюдь, оно трактует процессы, удаленные во времени на весьма безопасное расстояние, опираясь при этом на солидные труды Д.С. Лихачева, Н.И. Конрада, М.И. Стеблина-Каменского, С.С. Аверинцева, А.Я. Гуревича и других.
 
Но иных систем просто не существует: либо открытая, либо закрытая. Вот в чем проблема
Причем никто нигде не говорит, что "открытая" система — это обязательно хорошо, а "закрытая" система — это непременно плохо. Нет, они просто являются выражением той или иной исторической эпохи. Сменяется эпоха — сменяется тип культуры. В частности, цитированный исследователь, говоря о словесной культуре "закрытого" типа, имел в виду "средневековую книжность, библейскую ближневосточную традицию, ведическую словесность Древней Индии и т.п."30.
 
Как видим, к словесной культуре "закрытого" типа относятся произведения очень высокого качества, внесшие в развитие человечества неоценимый вклад. А то, что они создавались вот таким особым образом, который может показаться человеку конца ХХ века не вполне натуральным, так это можно отнести и к специфике читательского восприятия конца ХХ века. В ХХI веке такая технология писания литературных трудов, вполне возможно, будет видеться единственно нормальной.

Теперь обратимся к нашей эпохе
 
Что бы ни писали авторы учебников по советской литературе о решающей роли именно 1917 года в судьбе русской литературы ХХ века, это в конечном счете — художественный образ, символ, который удобно применять. Такой же художественный образ, как у Маяковского в поэме "Хорошо!", где он описывает первое послереволюционное утро:
 
Дул,
как всегда,
октябрь
ветрами.
Рельсы
по мосту вызмеив,
гонку
свою
продолжали трамы
уже —
при социализме

На самом деле не скоро сказка сказывалась. Еще полтора десятка лет инерция литературного процесса предыдущей эпохи определяла и типы творчества, и способы мышления, и атмосферу литературного быта. Критическая масса совершенного большевиками постепенно нарастала, становилась все более преобладающей, пока в начале 30-х годов не свершилось действительно эпохальное событие, изменившее облик всей литературы, изменив попутно выражение лица всем участникам этого события.

Речь идет о переходе от творчества индивидуального (как это было практически всегда) или кооперативного (как это стало модным в первое двадцатилетие века) — к творчеству коллективному. То есть, само событие было по сути завершением процесса, логическим его оформлением. Процесса, начатого ( и тут снова авторы учебников не правы) отнюдь не 25 октября 1917 года, а значительно раньше.

Для того, чтобы определить, к какой же из систем культуры можно отнести сформировавшуюся тогда структуру, необходимо сориентироваться в том, с чем ее сравнивать и по каким признакам.

В.М. Жирмунский, говоря о методах сравнения, выделил три их типа: сравнение историко-генетическое, историко-типологическое и сравнение, устанавливающее международные культурные взаимодействия31.

Попробуем выяснить, к какому виду словесной культуры принадлежала структура, получившая наименование советской литературы
В 1905 году В.И. Ленин написал статью "Партийная организация и партийная литература", где в определенных полемических целях высказал ряд формулировок, впоследствии оказавших решающее влияние на ход развития теоретической мысли и практических воплощений.
 
Абстрагируясь от злободневных оговорок автора статьи, выделим основную идею: "Литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы"32. На следующей странице лидер пока еще не победившей партии делает шаг назад, говоря, что "речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю"33.

Однако проходит несколько лет, партия большевиков приходит к власти, и в 1931 году, как раз накануне упомянутого уже эпохального в судьбе русской литературы события, один из ведущих партийных идеологов А.В. Луначарский в статье, красноречиво названной "Художественная литература — политическое оружие", уже без обиняков утверждает: "Наши современные романы или наши современные стихи должны иметь установку преследовать совершенно определенную художественно-агитационную цель"34.

Проходит еще двадцать с лишним лет, и на Втором Всесоюзном съезде советских писателей в 1954 году уже не теоретик, а практик художественного творчества Михаил Шолохов произносит слова, которые потом сотни раз цитировались. Процитируем и мы: "О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которым мы служим искусством"35.

Вот так политический лидер, культурный пропагандист и литератор-практик говорят об одном и том же: данная культура изначально направлена на художественное воспроизведение некоего комплекса идей. Мы не говорим сейчас о качественном значении этих идей, их гуманности или негуманности, перспективности или обреченности, широте или узости.
 
Речь идет лишь о типе культуры
 
А эта культура со всей определенностью может быть обозначена как культура "закрытого" типа, имеющая единый общий исток и не допускающая самовольного толкования основ этого мировоззрения.

К таким культурам, как уже говорилось, принадлежат великие явления мировой цивилизации: Веды, Библия и т.п., каждое из которых отражало состояние своей эпохи. С какой же эпохой можно сравнить ту, в которой оказались создатели советской литературы?

Такое сопоставление довольно давно сделал Ф. Ницше в работе "К генеалогии морали". Сравнивая европейский пролетариат и первых христиан Древнего Рима, Ницше писал: "В то время, когда всякая преобладающая мораль вырастает из торжествующего самоутверждения, мораль рабов с самого начала говорит НЕТ "внешнему", "иному", "несобственному": это НЕТ и оказывается ее творческим деянием"36.

Несколько ранее общность эпох подметил в книге "Лекции по философии религии" Г.В.Ф. Гегель: "Время римских цезарей имеет много сходного с нашим"37. Затем, уже в ХХ веке, К. Каутский в книге "Происхождение христианства" говорил: "Христианская община первоначально охватывала почти исключительно пролетарские элементы, ..она была пролетарской организацией. И такой она оставалась еще очень долго после своего зарождения"38.

Социал-демократ Каутский вообще категорически настаивает на том, что первые христиане, начиная с Иисуса и его апостолов, в своем кругу придерживались норм социалистического общежития, ориентируясь на идеалы марксизма. "Вряд ли когда-нибудь классовая вражда современного пролетариата принимала такие фанатичные формы, как классовая вражда христиан-пролетариев"39, — пишет Каутский, перечисляя далее целый ряд коммунистических черт, которые были присущи христианскому сообществу.

Таким образом, исследователи различных философских и политических ориентаций практически в один голос сравнивают эпоху возникновения христианства с эпохой пролетарских революций, обнаруживая в них множество родственных признаков. Это означает, что, говоря о той русской литературе ХХ века, которая опирается в своей основе на марксизм как идейно-политическое учение, мы вполне можем сопоставлять ее с литературными текстами, порожденными учением христианским.

Теоретик компаративизма словацкий ученый Д. Дюришин в работе "Теория сравнительного изучения литературы", говоря о различных видах типологических схождений, выделяет общественно-типологические схождения. Исследователь считает, что общественная обусловленность такого рода сопоставлений "сказывается на всей структуре художественного произведения, но в наиболее концентрированном виде выступает преимущественно в его идейных компонентах, отражая философские воззрения своего времени и образ мыслей автора"40.

Однако, фиксируя типологическое подобие двух различных эпох, нельзя вместе с тем безоговорочно отрицать и, по В. Жирмунскому, историко-генетические схождения, поскольку речь идет о христианской литературе, имеющей, во-первых, интернациональное значение, а во-вторых — многовековые традиции в собственно русской культуре.

В предыдущем разделе, посвященном христианским темам и мотивам, несомненно имелись в виду чисто генетические связи: библейские образы очевидно заимствовались для создания образности иного ряда. Типологические же схождения носят, как правило, характер скрытый, подчас не осознаваемый и самим автором произведения.

Я как читатель произведения чаще всего не мог с определенностью сказать, почему тот или иной автор использовал именно такой, явственно напоминающий уже известный, подход в своем произведении: то ли потому, что этого неотвратимо требовали сами обстоятельства действительности, а он лишь реалистически их отображал (то есть, проявлялось типологическое схождение различных эпох), то ли потому, что в детстве его каким-то образом коснулось богословское образование. Следовательно, нельзя исключать и прямое воздействие. Об этом говорит и Дюришин: " Обе эти области — контактно-генетическая и типологическая — взаимно пересекаются и, как правило, взаимообусловлены"41.

Тем не менее, необходимо, для четкости определения критериев, обозначить, что в данном конкретном исследовании речь идет прежде всего и более всего о типологическом сопоставлении. Примерами прямого заимствования (то есть — генетически-контактной связи) из Святого Писания, как уже говорилось выше, изобилует вся мировая литература, да и вообще мировое искусство, что вовсе не обязательно означало, что то или иное произведение искусства принадлежало к подобной "закрытой" системе. Как говаривал Гегель, "даже дьявол цитирует Библию, но это еще не делает его теологом"42.

В числе выявленных культур "закрытого" типа исследователь называет, как я уже упоминал, не только библейские тексты, но и средневековую книжность, ведическую словесность и т.п. В принципе можно было бы для полной чистоты научного эксперимента сопоставить избранный материал и с этими пластами культуры. Однако пока что делать этого я не буду, но не из-за того, естественно, что нет места, а потому, во-первых, что именно с христианской культурой сводят воедино современную эпоху различные исследователи, и далеко не случайно.
 
А во-вторых, христианская культура за время своего существования далеко перешагнула рамки сугубо религиозного учения, перейдя, по Гегелю, через ступени "естественной" религии, религии "духовной индивидуальности" и став "абсолютной" религией, то есть — "завершенной религией, религией, которая есть бытие духа для себя самого, религией самой для себя ставшей объективной"43.

Христианизированный менталитет европоцентричной культуры — неизбежная принадлежность даже самых яростных атеистов, вне зависимости от их желания или нежелания. В этом смысле ведическая словесность Древней Индии или даже средневековая книжность вряд ли выдержат конкуренцию с христианской культурой в борьбе за общественное сознание европейских народов.

Итак, с одной стороны, как пишет исследователь, наиболее характерной чертой словесной культуры "закрытого" типа, культуры Святого Писания, является то, что "истина изречена в "слове божьем" и предшествует человеческому познанию, а не венчает его"44.
 
Об этом же писал и Гегель: "Может быть постигнуто, познано, только конечное, только рассудочное; божественному содержанию... умозаключение не адекватно. Это содержание, таким образом, с самого начала искажается"45.

Это означает, что основа христианской словесной культуры как культуры "закрытого" типа — это полное и безоговорочное восприятие христианским писателем, будь то евангелист или позднейший церковный деятель, канонов веры, трактовка которых, даже из самых лучших побуждений, есть грех и отступление от "божественного содержания".

С другой стороны, Максим Горький в заключительной речи на Первом съезде писателей, будучи формально в то время беспартийным, громогласно заявляет: "В чем я вижу победу большевизма на съезде? В том, что те из них, которые считались беспартийными, "колеблющимися", признали, — с искренностью, в полноте которой я не смею сомневаться, — признали большевизм единственной боевой руководящей идеей в творчестве, в живописи словом...Отклонения от математически прямой линии... враждебно противоречат показаниям разума"46.

Я бы хотел увидеть здесь принципиальное отличие, поскольку родился, вырос и был воспитан в системе "развитого социализма". Не думаю, что кому-то легко дается искренний перелом в мировосприятии. Однако Платон мне друг, но истина все-таки дороже.

1934 год был апофеозом большевистской партийности в литературе, метод социалистического реализма откровенно торжествовал. Все прочие течения и направления были вынуждены либо самоупраздниться, либо перестроиться на марше. И причина этого не в том, что сторонники этого метода оказались более талантливы, более многочисленны, более организованны или даже более лояльны по отношению к правящему режиму.
 
Были среди них и действительно талантливые, но их вряд ли было больше, чем у других
 
О количестве опять-таки трудно говорить, потому что до съезда все были в разных командах, после съезда — все в одной. Все оргвопросы принял на себя как старый спец по культработе, еще с 1917-1918 годов, лично сам Алексей Максимович. В прославлении достижений революции все лезли из кожи вон, и пальму первенства партия вручать никому не торопилась, поскольку зарезервировала ее за собой.

Причина была в том, что произошел естественный для культуры "закрытого" типа переход в адекватное эпохе состояние. Революция 1917 года установила отнюдь не демократический, а авторитарный строй, назвав его диктатурой пролетариата. Считалось, что временно, до наступления лучших времен. Так оно и было.
 
Только временным оказался фактор пролетариата. А диктатура осталась
Для этого строя единственно возможной была система однопартийная, с одной — правящей — идеологией, с подчиненной этой идеологии системой культурных и нравственных ценностей. От демократического политеизма предреволюционной революционной среды произошел переход к авторитарному монотеизму послереволюционного государства победившего пролетариата.
 
Формируется стабилизирующееся общество с официальной марксистской идеологией, изначально определившей пути развития этого общества по всем направлениям, в том числе — и в искусстве. Искусство по определению становится системой "закрытого" типа, не допускающее каких-либо еретических каверз со стороны бывших соратников-конкурентов.

Парадокс заключался в том, что до съезда вообще не было "социалистического реализма" как направления. То есть, не было группы единомышленников со своей программой, которые в результате сложных политических и окололитературных комбинаций победили всех своих соперников и возглавили литературный процесс. В борьбе за литературный престол проиграли все. Но представлено это было как всеобщая победа.

Как известно, Новый Завет, главная книга христианства, является лишь канонической, то есть, утвержденной церковью, частью христианских писаний. Причем, неканонических, апокрифических и еретических, сочинений было гораздо больше. Однако они не вошли в канон, хотя славили Иисуса Христа, насколько можно судить по некоторым, сохранившимся от уничтожения, нисколько не меньше, чем официально утвержденные. О причинах отвержения каких-то текстов и канонизации ныне известных сказать что-либо определенное трудно.
 
История религии не решила этого вопроса
К. Каутский, например, говорит о канонических текстах весьма невнятно: "К числу их принадлежали только те, которые говорили в духе господствующей тенденции"47. Скорее всего, этого не знает никто. Подозреваю, что даже у канонизировавших не было четкой системы селекции. Все решала злоба дня.

Так или иначе, существовало несколько версий христианской идеологии. Возобладало направление "в духе господствующей тенденции". Вот где первоисточник — господствующая тенденция. Аналогичный путь был пройден и Всесоюзной Коммунистической партией (большевиков): от свальной европейской социал-демократии через ереси меньшевизма и апокрифы эсеровщины к жесткому канону российского большевизма, который, несмотря на внутренние противоречия, всегда был един и устремлен прежде всего на "господствующую тенденцию".
 
Поскольку обстоятельства менялись, а Ветхий Завет, то бишь канонический марксизм эпохи капитализма, не успевал за веяниями времени. Марксизм, как нас учили, не догма, а руководство к действию. Литературе как форме общественного сознания не оставалось ничего иного, как повторить этот, уже дважды пройденный, путь.

Начало ХХ века как никакое другое время было буквально переполнено, бурлило самыми разнообразными литературными концепциями. И подавляющее большинство из них было ультра-революционными. По отношению к литературе "золотого" ХIХ века, к литературе романтизма и реализма. Эта революционность могла не иметь ничего общего с политическими революционными идеями, но в общем контексте сама "нигилистическая" тенденция к протесту, отрицанию и созданию новых основ воспринималась как революционность.

Не говоря уже о тех направлениях, которые политическую тенденциозность ставили во главу угла. Красный революционный колпак буквально рвали друг у друга из рук, одновременно стремясь побольнее пнуть противника. Как пишет исследователь этого периода, "можно сказать, что век двадцатый — "поистине железный век" — вступил в права под звуки пламенного революционного призыва, прозвучавшего на всю страну: "Пусть сильнее грянет буря!"48.

Литературные течения шли волна за волной, перехлестывая предыдущее и захлебываясь в пене последующего
 
Не успевали символисты как следует расправиться с одряхлевшим реализмом, как на них наседали акмеисты, почтительно, но безжалостно стирая их в порошок. Еще публика не успевала толком вглядеться в этот поединок, как в бой, громко топоча ногами, вступали футуристы и весело разносили в щепки литературный пароход. Тут же, брызжа слюной от возбуждения, крепкими молодыми зубами вцеплялись в агонизирующее тело старого мира разные прочие имажинисты. Но все это были "революционеры от литературы", они представляли только самих себя, за ними не было никого. Они всего лишь выходили на авансцену и разжигали публику.

Но в то же самое время под сенью широких крыл "буревестника революции" собиралась негромкая, но все более многочисленная армада так называемых пролетарских литераторов. Эти бойцы не полагались только на свои индивидуальные возможности, у них за плечами стоял класс. А у класса уже были и свои теоретики, которые, сформулировав экономические и политические задачи, попутно раскусили и орех искусства.

И вот что они там, как это излагает "История русского литературоведения", обнаружили. Во-первых,"марксистская критика...ясно сознавала, что будущее литературы зависит от ее связи с самым передовым, самым революционным классом — пролетариатом"49.
 
Во-вторых, та же критика, в соответствии с логикой предыдущего постулата, "начинает теоретически обосновывать необходимость и историческую закономерность создания пролетарской литературы"50. Было бы странно, если бы она этого не сделала.
 
Затем выдвигается основополагающая идея : "положение о двух правдах — реальной и идеальной"51. Вот тут-то и была зарыта собака, которой впоследствии предстояло, как Фениксу — из пепла, возродиться, чтобы вдохнуть жизнь в объединивший всю страну художественный метод.
 
Реальная правда — это понятно, но что за вещь в себе правда идеальная?

А вот как толкует это критик-марксист В.В. Воровский: "Идеальный образ той жизни, которая должна быть и будет, ибо нужно, чтобы она была"52. Советскому человеку, читающему такую конструкцию, не надо объяснять, в чем тут логический фокус, он давно знает: "Партия сказала: Надо! Комсомол ответил: Есть!"

Кто же создаст этот "идеальный образ"? Все эти декаденты, конечно, мастера по созданию различных миражей, что и говорить. Но вот тот ли они образ создадут, который требуется — это еще надо посмотреть. И марксистская критика пристально вглядывается в тех, кто, как пишет Воровский, "идейно (то есть умом) примкнули к интересам и движению рабочего класса"53. Однако надежд на них мало, единственное, что им еще можно поручить — это разве что "более или менее удачные рассказы "из рабочего быта", и только"54.

Чтобы овладеть технологией создания "идеального образа" (такого, который нужен), недостаточно иметь художественный талант, чувство слова, широкий кругозор, богатую фантазию, темперамент, глубокий эмоциональный мир, лично пережитой жизненный опыт — в общем, всего того, что испокон веков делало писателя писателем, художником слова, властителем дум, всего этого — недостаточно.
 
Что же тогда требуется этому несговорчивому классу?

Невольно вспоминается история с богатым юношей из Евангелия от Матфея. "Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?"- спросил тот, придя к Иисусу. Христос посоветовал ему соблюдать Моисеевы заповеди. Юноша отвечает: "Все это сохранил я от юности моей; чего еще недостает мне?". И тут Христос рубит с плеча: "Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах" (Матф. 19:16-21). Печальным отошел юноша. Вот такая малость требуется: лишись всего — и все получишь.

То же требуется, как оказалось, и от художника слова: "Для того, чтобы появилась настоящая пролетарская поэзия, необходимо, чтобы психика художника была не только творческой, но и пролетарской"55. Об этот постулат позже, после революции, не один писатель разбивал свои крылья. Но он стоял нерушимо, "его же не прейдеши".

Хотя никто никогда толком не мог объяснить сущности этого фантома, что это такое: пролетарская психика. То ли это пролетарское происхождение, которое, в общем-то, давалось даром, по факту рождения — и тогда Полиграф Шариков, бывший пес Шарик, из книги Михаила Булгакова "Собачье сердце" несомненно по праву ощущал свое превосходство над сыном кафедрального протоиерея профессором Преображенским, сделавшим его человекообразным существом. То ли это преисполненность идеями пролетарской революции, но кто и каким образом может объективно оценить степень этой преисполненности. Выход был один: прав тот, у кого в данный момент больше прав. Вот почему лозунгом номер один были ленинские слова: "Большевики должны взять власть", а заботой номер один были слова того же автора: "Удержат ли большевики государственную власть?".

От этого зависело все. Пролетариату, как известно, нечего было терять, кроме своих цепей, а получить он мог весь мир. Вот такой был расклад.

В древней Иудее существовало много различных иудейских религиозных направлений:
 
"аристократы"-саддукеи,
"буржуа"-фарисеи,
"анархисты"-зелоты,
"народники"- ессеи
 
При всем различии их объединяло одно: вера в приход Мессии-революционера, который освободит их от ига Рима и разрешит все социальные проблемы. Все они, в общем, были по отношению к правящему римскому режиму достаточно революционны, но ни одно из них не превратилось в мировую религию. И только христианская община выдвинула из своих рядов Мессию-Иисуса и, реализовав таким образом вековечную мечту всех иудеев, вошла в историю. Правда, иудеи по поводу мессии остались при своем мнении и продолжали ждать прихода настоящего. Однако с этого момента начался отсчет времени новой эпохи.

И вот, когда пробил час пролетарской революции, некоторые из "революционеров от литературы" решили было: "Моя революция. Иду и работаю" (Маяковский). Футуристы считали, что они вовсе не зря назвали себя "будетлянами" и будущее — за ними. Знакомясь с символом веры марксистских критиков, они решили, что это — как раз про них.
 
И О. Брик, один из теоретиков футуризма, попытался внедриться в пролетарскую теорию: "Пролетарское искусство — не "искусство для пролетариев" и не "искусство пролетариев", а искусство художников-пролетариев, ..в которых сочетались воедино творческий дар и пролетарское сознание"56. Как, оказывается, просто: взять и "сочетать воедино". Что и пытались делать и имажинисты, и конструктивисты, и "Перевал", и "Серапионовы братья".

Но не тут-то было
 
Исконные обладатели чародейной "пролетарской психики" вовсе не собирались уступать место неофитам: "Культура борющегося пролетариата есть культура резко обособленная, классовая. Она требует единства не только мысли, но воли и действия"57. А что касается претензий всех литераторов-непролетариев на создание искусства нового времени, то апологеты пролетарского творчества относились к ним вполне презрительно: "Нельзя заставить старых литераторов, художников, так или иначе обслуживающих буржуазную публику, быть выразителем пролетарской культуры, — все это было бы фальсификатом"58. Хватит, дескать, пусть отдохнут выбившиеся из сил при обслуживании капризной буржуазной публики старенькие литераторы, пора на покой. Но ни Есенин, ни Пастернак, ни Маяковский на пенсию уходить не собирались.

И 20-е годы стали временем ожесточенной литературной и окололитературной борьбы за право считаться святее папы римского. То РАПП, преемник Пролеткульта, кровожадно урча, добирался до горла всех этих недобитых буржуев-"попутчиков", то загнанные в угол "попутчики" вдруг забывали взаимные распри и издавали отчаянный вопль — письмо "попутчиков" в ЦК.
 
А "папа римский" время от времени посматривал на эту катавасию и, когда литераторы учиняли уж вовсе нестерпимый галдеж, выливал на них ведро холодной воды в виде Резолюции ЦК РКП(б): "Партия не может предоставить монополии какой-либо из групп"59. Но чтобы не охладить самого энтузиазма, надо было и слегка воодушевить все стороны: "Партия должна высказаться за свободное соревнование различных группировок и течений в данной области"60. Мол, передохните, ребята, немного, отдышитесь, залижите раны и — снова в атаку!

Читая в Новом Завете историю первых христианских общин, обнаруживаешь сходную тенденцию
 
Христианство практически сразу разделилось на две фракции. Первую представляли "иудео-христиане", вторую — "христиане-язычники" (терминология К.Каутского). Первые гордились тем, что Христос родился в их иудейском народе, соблюдал Моисеев Закон ("Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков, не нарушить пришел Я, но исполнить" — Матф. 5:17), они носили в себе образ Иисуса, который следил за чистотой вероисповедания и очень не рекомендовал, чтобы святой дух опускался на головы тех, которые не могут похвастаться соответствующим происхождением:"На путь к язычникам не ходите" (Матф. 10:5).

И когда встал вопрос о том, как обращать в веру прозелитов, то остро возникла проблема крайней плоти: обрезать ее или нет. "Некоторые, пришедшие из Иудеи, учили братьев, если не обрежетесь по обряду Моисееву, не можете спастись" (Деяния 15:1). Трудно сказать, что двигало апологетами этой немудреной, но несколько болезненной хирургической операции: то ли вопросы гигиены гениталий, что немаловажно в жарком ближневосточном климате, то ли эстетика этих частей тела.
 
Ясно одно — чистоту пениса они однозначно отождествляли с чистотой веры
Христиане-язычники, то есть — неиудеи, в свою очередь напирали на те эпизоды из земной жизни Христа, где Иисус беседует с не прикасаемой для иудеев самаритянкой, лечит дочь финикиянки, вообще проявляет экуменическую толерантность. Когда Христос с легкостью необыкновенной пренебрегает незыблемыми устоями иудейского Закона, работая в субботу, ибо "суббота для человека, а не человек для субботы" (Марка 2:27).
 
И поскольку климат в их, более северных, странах умеренный, а потому и не понуждающий к пылкому южному любострастию и любованию орудием страсти, то и вопрос о гениталиях вызывал у них скорее недоумение. Они никак не могли взять в толк, почему наличие или отсутствие на теле кусочка кожи должно играть решающую роль в спасении души. Апостол Павел вполне вошел в их положение и стремился примирить вражду, говоря: "Нет уже иудея, ни язычника...: ибо все вы одно во Христе Иисусе" (Галатам 3:28).

В дальнейшем христианство еще неоднократно разветвлялось по самым различным поводам, находя вдохновение для все новых распрей в самом Святом Писании. Но аналогичное расхождение было, как видим, у самых истоков, оно отражено в тексте Нового Завета, в многочисленных Посланиях. Его нельзя объяснить рационально, оно не поддается разумному толкованию. Величина и качество мужского полового органа — столь же субъективный фактор, как и пресловутое "пролетарское сознание".

И апостол Павел до того, как стать истинным христианином и проповедником терпимости, был обрезанным по всем правилам фарисеем и яростным гонителем христианства. И вождь пролетарской революции В.И. Ленин вовсе не мог считаться образцом с точки зрения сторонников чистоты пролетарского происхождения, поскольку был — из дворян.
 
Но искать человеческую логику в религии бессмысленно. Она изначально алогична
Между тем атмосфера в литературном миру все более накалялась. "Неистовые ревнители" РАППа (Шешуков61), размахивая "напостовской дубинкой", постоянно перекрывали кислород "Дон-Кихотам 20-х годов" из "Перевала" (Белая62) и прочим "попутчикам", упирая при этом на то, что их крайняя плоть непролетарского сознания резко противоречит идее пролетарской революции, поскольку ее наличие свидетельствует об отсутствии оголенного пролетарского сознания.
 
А раз не пролетарий, значит — "буржуазный реставратор в искусстве","мелкобуржуазный интеллигент", "мелкий продавец идей","мелкобуржуазный радикал"63. На такого рода ярлыки не скупились рапповские критики, рецензируя творчество "попутчиков", в данном случае — Юрия Олеши. А Христов завет "Кто не со Мною, тот против Меня" (Матф. 12:30), совершенно органично стал боевым пролетарским лозунгом.

И до поры до времени такая ситуация, спровоцированная партийными постановлениями, вполне устраивала власть предержащих. Принцип "разделяй и властвуй" действовал здесь безошибочно, поскольку обе стороны за помощью шли не за границу, а в родной ЦК,, который отечески журил зарвавшихся и вытирал слезы побитым. Со времени Постановления 1925 года, "всячески помогая росту пролетарских писателей и всемерно поддерживая их и их организации"64, большевики тем не менее со все большей тревогой обнаруживали, что рапповские забияки и мордовороты редко когда могут похвалиться более или менее приличной повестушкой, а большинство горлохватов вообще только поучать горазды.

В то время как пресловутые "попутчики", которым все в том же Постановлении предписывалось смиренно "изживать в процессе все более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма"65 свою излишнюю образованность, приводящую к порождению "многочисленных промежуточных идеологических форм" (?), этот, казалось бы, обреченный на вымирание класс бумагомарак все более и более входит в историю литературы, издавая одно за другим высококачественные произведения. Невзирая на ведра помойной грязи, которой не щадили для них цепные критики типа А. Селивановского и В. Ермилова.

Это вполне реально грозило вытеснением любимого дитяти, если продолжать оставаться на позиции "свободного соревнования различных группировок". Пора было приводить всех к общему знаменателю. Тогда, в толпе, достижения тех, кто до этого был в противоположном лагере, с чистой совестью можно причислять к своим. Как высказался в аналогичной ситуации апостол Павел: "Нет уже ни иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного, нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе" (Галатам 3:28).

И ВКП(б) делает широкий жест: она Постановлением 1932 года ликвидирует РАПП. Ура, свобода? Ан нет, это только первый пункт. А уже второй пункт настоятельно предлагает всем "поддерживающим платформу Советской власти" писателям собраться "в единый союз советских писателей"66.

Однако объединиться после долгих лет рукопашных схваток было не так-то просто
 
Анархическая стихия литературы всячески сопротивлялась попыткам втиснуть ее в прокрустово ложе большевистского вероисповедания. Правда, некоторые наиболее высовывавшиеся, возомнившие себя пророками, были предусмотрительно устранены с литературной сцены. Да и трудно себе вообразить Есенина и Маяковского членами одной организации.

Государство постепенно перешло от странного политического фантома "демократической диктатуры" к вполне понятной форме правления — единовластию. Которое требовало и единоверия. В стране был один царь — Сталин, один Бог — Маркс, один пророк его — Ленин, одна вера — большевизм. И вдруг какие-то шатания в таком идеологически важном деле как литература. Непорядок!

Писатели, устремясь после революции всей гурьбой к воспроизведению идеалов светлого будущего, все-таки норовили это делать каждый на свой лад. И в результате совершенно отбились от рук. Даже если предположить, что все они в душе были истыми марксистами ("Мать моя — Родина, я — большевик" — С. Есенин), все равно монотеизм предполагает единообразие в отправлении богослужений.

Пока христианство было на уровне разбросанных по Малой Азии общин, которые апостол Павел наставлял на путь истинный, курсируя между ними и посылая им письма, оно еще не было религией. Религией оно стало, когда возникла церковь, со своей иерархией, структурой, традициями и обычаями. А также — с церковными писателями, излагающими каноны веры.

В Советском Союзе существовала уже тогда, разумеется, система Политпросвета
 
Но это была скорее миссионерская школа. Объединение же всех литераторов давало государству возможность накинуть сеть на практически все грамотное население страны. Миссионер-политработник доходил, в лучшем случае, до разума (если это ему удавалось). Политработник-писатель имел гораздо большие возможности, апеллируя к чувствам, эмоциям, нравственности прихожан советской церкви.

Для такого богоугодного дела был срочно отозван из теплой Италии Алексей Максимович Горький, который к тому времени уже вполне отошел от шока 1917-1918 годов. Ему не стали припоминать его еретические "Несвоевременные мысли" того времени, поскольку требовался патриарх, а не диссидент. Наоборот, ему припомнили, что, коль скоро он, воспевая по молодости "безумство храбрых", всю эту кашу заварил, то пусть теперь ее и расхлебывает.

Алексею Максимовичу не впервой было "идти в люди", и он с готовностью засучил рукава
 
Два года, с момента исторического Постановления, бестолковым ловцам душ человеческих втемяшивались основы новой веры в применении к художественному произведению.
 
А когда этот процесс, по мнению организаторов, был вчерне завершен, в 1934 году состоялся Первый Вселенский Собор, то бишь — Всесоюзный съезд советских писателей, который, как долгие годы писали историки литературы, "продемонстрировал идейное содружество художников слова. Это была блестящая победа нашей партии в одной из сложнейших областей идеологии — в области литературы"67.

Победа оказалась настолько блестящей, что Стенографический отчет о ней даже сейчас, спустя 60 лет, является весьма труднодоступным чтением, поскольку содержался в спецхранах библиотек и выдавался по особому распоряжению.
 
Демонстрируя "идейное содружество", художники слова поначалу намололи довольно много еретической отсебятины, которая никак не годилась ко всеобщему употреблению. Да и среди тех, кто творил эту блестящую победу, оказалось достаточно таких, которых пару лет спустя за их выдающиеся заслуги перед социалистическим отечеством пришлось поставить к стенке, так что излишняя реклама их идей была вовсе неуместной.

Так и получилось, что книга, которая должна была стать, по идее, настольной для каждого литератора и историка литературы, попала в разряд потаенных, эзотерических. Только самые проверенные и посвященные в высший идеологический сан допускались к таинству извлечения из нее подходящих и приемлемых цитат.

В истории христианства также были периоды, когда чтение Библии несвященнослужителями было запрещено и наказывалось. Церковь требовала не понимания того, что написано в Святом Писании, а исполнения ее приказов.

Так или иначе, но именно на съезде был торжественно провозглашен канон новой литературной, а по сути — общегосударственной веры. Он был назван — социалистическим реализмом.
Оглавление
 
www.pseudology.org