Вместо предисловия

Со дня наступления на внешнем фронте, с 18 июня, началось отступление революции на фронте внутреннем. Это отступление, руководимое официальной "демократией", приняло после дней 3 - 5 июля панический характер. Сейчас оно представляет несколько более упорядоченный вид, не приостанавливаясь, однако, ни на один час. Война на наших глазах пожирает революцию. А так как войной командуют генералы, то они же прибирают к рукам действительную власть.

На чем это остановится? Для прогноза нужно себе прежде всего отдать отчет в характере тех сил, которые борются на политической сцене или... без борьбы капитулируют на ней. Такова задача настоящего очерка.

Первые две главы написаны до Московского совещания. Мы их оставляем в неизменном виде. Пытаясь предугадать смысл и последствия московского священнодействия, мы исходили не из заявлений лидеров и декламаций газет (никогда, кажется, лидеры и газеты не лгали, как теперь), а из классовых интересов и политических действий: этот рекомендованный Марксом метод несравненно более надежен.

Даже после того, как Временное Правительство разоружило революционный Петербург и над красным знаменем утвердило казацкую пику, оно не посмело провоцировать петербургских рабочих зрелищем совещания, которое назвали государственным, чтоб не назвать антинародным. "Живые силы" были приглашены в благочестивую и спокойную Москву. Но московский пролетариат встретил незваных гостей стачкой протеста и презрения. Отомщенный пролетариат Петербурга вздохнул в тот день полной грудью.

С позволения московских товарищей-рабочих, посвящаю им эту брошюру.

Л. Т.

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?

Никто не говорит толком, для чего собирается Московское совещание. Более того: все будущие участники совещания заявляют, искренно или лицемерно, что они не знают, для чего собственно их приглашают в Москву. При этом почти все отзываются о совещании недоверчиво или пренебрежительно. Между тем все едут. Что за причина такая?

Если оставить в стороне пролетариат, который занимает особое место, то участники Московского совещания распадаются на три группы: представительство капиталистических классов, организации мелкобуржуазной демократии и правительство.

Имущие классы полнее всего представлены кадетской партией. За нею стоят помещики, организации торгово-промышленного капитала, финансовые клики, профессорские корпорации. У каждой из этих групп имеются свои особые интересы и политические виды. Но общая опасность со стороны рабочих, крестьянских и солдатских масс сплачивает капиталистические классы в один союз контрреволюции. Не прекращая своих монархических интриг и заговоров, дворянско-бюрократические и штабно-генеральские круги считают, однако, необходимым до поры до времени поддерживать кадет. С своей стороны, буржуазные либералы, подозрительно косясь на монархические клики, очень однако ценят их поддержку против революции. Таким образом, кадетская партия превращается в обобщенное представительство крупной и средней собственности всех категорий. Все притязания имущих, все домогательства эксплуататоров сливаются сейчас в капиталистическом цинизме и империалистическом бесстыдстве Милюкова. Его политика состоит в том, чтоб подстерегать все неудачи революционного режима, все его злоключения и беды и, пользуясь до поры до времени "сотрудничеством" меньшевиков и эсеров, компрометировать их этим сотрудничеством и дожидаться своего часа. А за спиною Милюкова дожидается своего часа Гурко.

Эсеро-меньшевистская лже-демократия опирается на крестьянские массы, мелкий городской люд и на отсталых рабочих; при этом чем дольше, тем больше обнаруживается, что главная сила - в эсерах, а меньшевики - с боку-припеку. Под руководством этих двух партий, Советы, поднятые сперва полустихийным напором масс на огромную высоту, с часу на час теряют свое значение и сходят на нет. Где причина? Маркс отмечал, что маленькие "великие люди" мещанства, когда история дает им щелчок в нос, никогда не ищут причины своих неудач в своей собственной несостоятельности, а непременно открывают чей-нибудь подвох или интригу. Как же было Церетели не ухватиться за "заговор" 3 - 5 июля для объяснения жалкого провала всей своей политики? Когда Либеры, Гоцы*197 и Войтинские*198 спасли устои порядка от "анархии", которая им, впрочем, не угрожала, эти господа искренно верили, что им, подобно гусям, спасшим Капитолий, полагается награда. И когда они заметили, что неуважение к ним буржуазии выросло прямо пропорционально их усмирительному усердию против пролетариата, они были поражены. Церетели, сам Церетели, великий маг общих мест, оказался выкинут за борт, как слишком революционный балласт. Совершенно ясно: пулеметный полк "сорвал" революцию.

И если Церетели со своей партией оказался в лагере контрразведки, Половцева и юнкеров, помогая им разоружать рабочих в интересах контрреволюции, то виною тому не политическая линия Церетели, а выступление совращенного большевиками пулеметного полка. Такова философия истории политических банкиров мещанства!

На самом деле дни 3 - 5 июля потому стали поворотным моментом в развитии революции, что они обнаружили полную неспособность руководящих партий мелкобуржуазной демократии взять в свои руки власть. После жалкого крушения коалиционного правительства не было, казалось, другого исхода, кроме взятия всей власти Советами. Меньшевики и эсеры, однако, не решались. Взять власть, рассуждали они, значит рассориться с банкирами и дипломатами, это - авантюризм. И когда, несмотря на грозный смысл событий 3 - 5 июля, вожди Совета продолжали гоняться за Ефремовым, имущим классам стало окончательно ясно, что советские политики стоят перед ними так, как мелкий лавочник стоит перед банкиром: со шляпою в руке. Это именно и придало духу контрреволюции.

Весь предшествующий период революции стоит под знаком так называемого двоевластия. Эта характеристика, исходящая от либералов, в сущности, очень поверхностна. Дело не в том только, что рядом с правительством стоял Совет, который выполнял целый ряд правительственных функций: Даны и Церетели всегда ведь готовы сделать все, что от них зависит, чтобы "безболезненно" ликвидировать раздвоение власти, передав ее целиком правительству. Но суть в том, что за Советом и за правительством стояли два разных режима, опиравшихся на разные классы.

За Советом стояли рабочие организации, вытеснившие на каждом заводе самодержавие капиталиста и устанавливавшие в предприятии республиканский режим, который однако не совместим с капиталистической анархией и требует неотвратимо общегосударственного контроля над производством. В отстаивании прав собственности капиталисты искали опоры наверху, в правительстве, толкали его со все возрастающей энергией против Советов и заставляли его убеждаться, что ему не хватает самостоятельного аппарата, т.-е. орудия репрессий над рабочими массами. Отсюда вопли против "двоевластия".

За Советом стояли выборные организации в армии и весь вообще режим солдатской демократии. Временное Правительство, идущее нога в ногу с Ллойд-Джорджем, Рибо и Вильсоном, признающее старые обязательства царизма и действующее старыми методами тайной дипломатии, не могло не наталкиваться на враждебное сопротивление нового армейского режима. Это сопротивление на верхах преломлялось в крайне ослабленном виде, через Совет. Отсюда жалобы, особенно со стороны генералитета, на двоевластие.

Наконец, и крестьянский Совет, несмотря на жалкий оппортунизм и грубый шовинизм своих вождей, стоял под все возрастающем давлением с низов, где захваты принимали тем более угрожающую форму, чем более им сопротивлялось правительство. До какой степени это последнее являлось орудием крупной собственности, лучше всего видно из того, что последний запретительно-полицейский циркуляр Церетели ничуть не отличался от циркуляров кн. Львова. И поскольку на местах советы и крестьянские комитеты пытались установить новый земельный режим, они попадали в жестокое противоречие с "революционной" властью, которая все более превращалась в цепную собаку частной собственности.

Дальнейшее развитие революции означало переход всей власти к Совету и использование этой власти в интересах трудящихся против собственников. Но углубление борьбы против капиталистических классов должно было неминуемо отвести в среде трудящихся масс первую роль самому решительному классу, т.-е. промышленному пролетариату. Для введения контроля над производством и распределением пролетариат имел крайне ценные образцы на Западе, прежде всего в так называемом "военном социализме" Германии. Но так как у нас эта организующая работа может быть произведена только на основе аграрной революции и под руководством действительно-революционной власти, контроль над производством и его постепенная организация были бы целиком направлены против интересов капитала. В то время как имущие классы стремились через Временное Правительство установить режим "крепкой" капиталистической республики, - полновластие советов, отнюдь еще не означая "социализма", сломило бы во всяком случае сопротивление буржуазии, и - в зависимости от наличных производительных сил и положения на Западе - направляло бы и преобразовывало экономическую жизнь в интересах трудящихся масс. Сбросив с себя оковы капиталистической власти, революция стала бы перманентной, т.-е. непрерывной, она применяла бы государственную власть не для того, чтобы упрочить режим капиталистической эксплуатации, а, наоборот, для того, чтобы преодолеть его. Ее окончательный успех на этом пути зависел бы от успехов пролетарской революции в Европе. С другой стороны, русская революция способна была дать тем более могущественный толчок революционному движению на Западе, чем решительнее и мужественнее она преодолевала сопротивление собственной буржуазии. Такова была и остается единственно реальная перспектива дальнейшего развития революции.

Но фантазерам филистерства эта перспектива представлялась "утопической". Чего они хотели? Они этого сами никогда не умели формулировать. Церетели говорил во всех падежах о "революционной демократии", явно не понимая, что это такое. Не только эсеры, привыкшие плавать в волнах демократической фразеологии, но и меньшевики совершенно отбросили в сторону классовый критерий, как только он начал слишком явно уличать мелкобуржуазный характер их политики. Режим "революционной демократии" все объясняет и все оправдывает. И когда старые охранники засовывают грязные пальцы в карман к большевику, то это делается не иначе, как во имя "революционной демократии"... Но не будем забегать вперед.

Предоставляя власть буржуазии или "нейтрализуя" власть путем коализации, эсеро-меньшевистская демократия фактически обезглавливала революцию. С другой стороны, отстаивая советы, как свои органы, мелкобуржуазная демократия фактически препятствовала правительству создать административный аппарат на местах. Правительство оказывалось не только бессильно на добро, но малосильно на зло. Советы, носившиеся с довольно широкими планами, ни одного из них не могли провести в жизнь. Насаждаемый сверху режим капиталистической республики и формировавшийся снизу режим рабочей демократии парализовали друг друга. Всюду, где они сталкивались, возникали бесчисленные конфликты. Министр и комиссары усмиряли орган революционного самоуправления, командиры скрежетали зубами против армейских комитетов, советы метались между массой и правительством. Кризис следовал за кризисом, приходили и уходили министры. Раздражение на низах было тем острее, чем более растерянный и бессистемный характер имели нажимы власти. А сверху вся жизнь представлялась сплошным разливом "анархии".

Ясно, что малодушно-двойственный режим мещанской "демократии" был внутренне-несостоятелен. И чем глубже были стоящие перед революцией проблемы, тем болезненнее обнаруживалась эта несостоятельность. Вся государственная постройка стояла на голове или на двух-трех головах. Неосторожный жест Милюкова, Керенского или Церетели грозил всегда обрушить ее целиком. И чем дальше, тем резче становилась альтернатива: либо Совет должен взять власть, либо капиталистическое правительство должно смести Советы. Нужен был только внешний толчок, чтобы окончательно выбить из равновесия все здание. Таким внешним толчком для внутренне-обреченной системы явились события 3 - 5 июля. Мелкобуржуазная "идиллия", основанная на "мирном" сожительстве двух исключающих друг друга режимов, получила смертельный удар. А Церетели получил возможность записать в свои мемуары, что его план спасения России оказался сорван пулеметным полком.

ЭЛЕМЕНТЫ БОНАПАРТИЗМА

Мелкий лавочник - человек трезвенный: он паче всего боится "рисковать". Но в то же время он и величайший фантаст: каждый мелкий лавочник надеется стать Ротшильдом. Это сочетание худосочной трезвенности с бесплодной фантастикой составляет самую сущность мелкобуржуазной политики. Не следует думать, - писал Маркс, - будто представителями мелкой буржуазии непременно должны быть скаредные торгаши. Нет, по своему умственному уровню они могут высоко стоять над забитым мещанством. Но "выразителями идеи мелкого буржуа их делает то, что их мысль не выходит из тех рамок, в которых заключена его жизнь, что поэтому они теоретически приходят к тем же задачам и тем же решениям, к которым мелкий буржуа приходит практически".

Санхо Пансо воплощает пошлую трезвенность. Но ему отнюдь не чужда романтика: иначе он не пошел бы за Дон-Кихотом*199. Трезвенность мелкобуржуазной политики наиболее законченно и потому наиболее отталкивающе выражает Дан. Церетели дает сочетание этой трезвенности с романтикой. "Только дурак ничего не боится!" - сказал Церетели Мартову. Благонамеренный мещанский политик, наоборот, боится всего: он боится разгневать своих кредиторов, он боится, что дипломаты примут всерьез его "пацифизм", а больше всего он боится власти. Так как "дурак ничего не боится", то мелкобуржуазный политик считает, что всесторонней трусостью он себя страхует от глупости. И в то же время он надеется стать Ротшильдом: вставив два-три слова в дипломатическую ноту Терещенко, он надеется приблизить мир; князю Львову он надеется внушить свои вернейшие средства против гражданской войны. А кончает великий мелкобуржуазный умиротворитель тем, что разоружает рабочих, отнюдь не разоружая ни Половцева, ни Каледина. И когда вся эта политика рассыпается прахом от первого серьезного толчка, Церетели и Дан объясняют всем, кто им хочет верить, что революция отброшена назад не неспособностью мелкобуржуазной демократии взять в свои руки власть, а "мятежом" пулеметного полка.

В течение многолетних споров о характере русской революции меньшевизм доказывал, что носительницей революционной власти станет у нас мелкобуржуазная демократия. Мы доказывали, что мещанская демократия уже неспособна справиться с этой задачей, и что довести революцию до конца способен только пролетариат, опирающийся на народные низы. Теперь история подвела дело так, что меньшевизм оказался политическим представительством мелкобуржуазной демократии, чтобы на собственном примере доказать ее полную неспособность справиться с проблемой власти, т.-е. взять на себя руководящую роль в революции.

В "Рабочей Газете", в этом органе поддельного, дановского, данизированного "марксизма", делаются попытки наклеить на нас кличку "третьеиюльцев". Что в движении 3 июля мы всеми симпатиями нашими были с рабочими и солдатами, а не с юнкерами, Половцевым, Либером и контрразведкой, это несомненно. Мы бы заслуживали презренья, если бы это было иначе. Но пусть поостерегутся банкроты "Рабочей Газеты" слишком напирать на 3 июля, ибо это ведь день их политического самоупразднения. Кличка третьеиюльцев может легко повернуться к ним другим концом. 3 июня 1907 г. хищные клики царской России совершили государственный переворот, чтобы захватить в свои руки государственную власть. 3 июля 1917 г., в момент глубочайшего кризиса революции, мелкобуржуазные демократы громогласно провозгласили, что они не способны и не хотят взять в свои руки власть. С ненавистью отшатнувшись от революционных рабочих и солдат, которые требовали от них выполнения элементарного революционного долга, третьеиюльцы заключили союз с подлинными третьеиюньцами в целях обуздания, разоружения и заточения социалистических рабочих и солдат. Предательство мелкобуржуазной демократии, ее позорная капитуляция перед контрреволюционной буржуазией - вот что изменило соотношение сил, как это уже не раз бывало в истории революции.

В этих условиях строилось последнее министерство, которое Скобелев с благодарной почтительностью подмастерья по отношению к мастеру называет не иначе, как "правительством Керенского". Безвольный, бессильный, расхлябанный режим мелкобуржуазной демократии уперся в личную диктатуру.

Под фирмой так называемого двоевластия шла борьба двух непримиримых классовых тенденций: империалистической республики и рабочей демократии. Пока борьба оставалась неразрешенной, она парализовала революцию и неизбежно порождала явления "анархии". Руководимый политиками, которые всего боятся, Совет не смел брать власть. Представительница всех клик собственности, кадетская партия, еще не могла взять власть. Оставалось искать великого примирителя, посредника, третейского судью.

Еще в середине мая Керенский был назван в заседании Петербургского Совета "математической точкой русского бонапартизма". Уже эта бестелесная характеристика показывает, что дело шло не о личности Керенского, а об его исторической функции (деятельности, роли). Было бы неосмотрительно утверждать, что Керенский сделан из того же материала, как и первый Бонапарт; это нужно считать по меньшей мере недоказанным. Но популярность его, разумеется, не случайна. Керенский оказался ближе и понятнее всех всероссийской обывательщине. Защитник по политическим делам, "социал-революционер", который стоял во главе трудовиков, радикал без какой бы то ни было социалистической школы - Керенский полнее всего отражал первую эпоху революции, ее "национальную" бесформенность, занимательный идеализм ее надежд и ожиданий. Он говорил о земле и воле, о порядке, о мире народов, о защите отечества, героизме Либкнехта, о том, что русская революция должна поразить мир своим великодушием, и размахивал при этом красным шелковым платочком. Полупроснувшийся обыватель с восторгом слушал эти речи: ему казалось, что это он сам говорит с трибуны. Армия встретила Керенского, как избавителя от Гучкова. Крестьяне слышали о нем, как о трудовике, о мужицком депутате. Либералов подкупала крайняя умеренность идей под бесформенным радикализмом фраз. Настороже были только передовые рабочие. Но их Советы успешно растворяли в "революционной демократии".

Свобода от предрассудков доктрины позволила Керенскому первым из "социалистов" вступить в буржуазное правительство. Он же первый заклеймил именем "анархии" обострившуюся социальную требовательность масс, пригрозив еще в мае финляндцам скорпионами, и бросил свою пышную фразу о "восставших рабах", которая бальзамом пролилась на сердца всех огорченных собственников. Таким образом, его популярность представляла собою клубок противоречий, в которых отражалась бесформенность первого периода революции и безвыходность второго. И когда история открыла вакансию на третейского судью, в ее распоряжении не оказалось ближе подходящего человека, чем Керенский.

"Историческое" ночное заседание в Зимнем Дворце было только репетицией того политического унижения, которое "революционная" демократия подготовила для себя на Московском совещании. Все козыри в этих переговорах оказались в руках у кадет: эсеро-меньшевистская демократия, одерживающая победы на всех без исключения демократических выборах и насмерть испуганная своими победами, смиренно просит цензовых либералов о сотрудничестве в правительстве! Так как кадеты не побоялись 3 июля подкинуть власть Совету и так как, с другой стороны, либералы не боятся взять в свои руки всю власть целиком, то ясно, что они являются господами положения.

Если Керенский был последним словом немощной советской гегемонии, то пусть теперь он станет первым словом освобождения от этой гегемонии. - До поры до времени мы принимаем Керенского, но с тем, чтобы вы перерезали пуповину, связывающую его с Советом! - таков был ультиматум буржуазии.

- К сожалению, прения в Зимнем Дворце не отличались содержательностью, - жаловался Дан, докладчик унижения в заседании Исполнительных Комитетов.

Трудно оценить все глубокомыслие этой жалобы со стороны парламентера "революционной" демократии, который ушел из Таврического Дворца вечером еще с властью, а вернулся к утру порожнем. Свою долю власти вожди эсеров и меньшевиков почтительно сложили у ног Керенского... Кадеты милостиво приняли этот дар: они-то во всяком случае смотрели на Керенского не как на великого третейского судью, а только как на передаточную инстанцию. Брать всю власть в свои руки немедленно было бы для них слишком опасно ввиду неизбежного революционного отпора масс. Гораздо разумнее было предоставить "независимому" отныне Керенскому при содействии Авксентьевых*200, Савинковых и других проложить дорогу для чисто буржуазного правительства при помощи системы все более и более разнузданных репрессий.

Новое коалиционное министерство - "правительство Керенского" - было составлено. На первый взгляд оно ничем не отличалось от той коалиции, которая так бесславно развалилась 3 июля. Ушел Шингарев, пришел Кокошкин; выступил Церетели, вступил Авксентьев. Некоторое понижение личного состава подчеркивало лишь, что обе стороны смотрели на кабинет, как на переходный. Но гораздо важнее коренное изменение "значимости" обеих групп. Раньше - в идее, по крайней мере - министры-"социалисты" считались подотчетными представителями Советов: буржуазные министры должны были служить для них прикрытием пред лицом союзников и биржи. Теперь наоборот: буржуазные министры входят, как подчиненный орган, в состав открытого контрреволюционного блока имущих (кадетская партия, торгово-промышленники, союз землевладельцев, Временный Комитет Думы, казачий круг, ставка, союзная дипломатия...), а министры-социалисты входят лишь как прикрытие пред лицом народных масс. Встреченный молчанием Исполнительных Комитетов, Керенский добился оваций обещанием не допускать восстановления монархии. Так низко пала требовательность мещанской демократии! Авксентьев призывает всех к "жертвенности", неумеренно расходуя кантиански-псаломщицкий пафос, свой основной ресурс и, как полагается идеалисту у власти, он на помощь категорическому императиву усердно привлекает казаков и юнкеров. А выдвинувшие его крестьянские депутаты с изумлением озираются вокруг, замечая, что, прежде чем они экспроприировали помещичью землю, кто-то экспроприировал у них влияние на государственную власть.

Контрреволюционные штабы, всячески тесня армейские комитеты, широко используют их в то же время для репрессий над массами и, подрывая таким путем авторитет солдатских организаций, подготовляют их падение. Буржуазная контрреволюция имеет в своем распоряжении для тех же целей министров-"социалистов", а эти последние увлекают в своем головокружительном падении те самые Советы, от которых они ныне независимы, но которые по-прежнему зависимы от министров. После отказа от власти демократическим организациям приходится ныне ликвидировать и свой авторитет. Таким образом, все приготовляется к пришествию Милюкова. А за его спиною дожидается своего часа Гурко.

Московское совещание получает свой смысл только в связи с этим общим направлением политического развития на верхах.

Кадеты до последних дней относились к совещанию не только без энтузиазма, но прямо с недоверчивостью. С нескрываемой неприязнью к путешествию в Москву относится и "Дело Народа", орган той партии, которая представлена в правительстве Керенским, Авксентьевым, Савинковым*201, Черновым и Лебедевым*202. "Ехать, так ехать", - пишет со вздохом "Рабочая Газета", подражая тому попугаю, которого кошка тащила за хвост. Речи Рябушинских, Алексеевых, Калединых и пр. и правящей "шайки шарлатанов" отнюдь не свидетельствуют об их готовности к жертвенным объятиям с Авксентьевым. Наконец, и правительство, как сообщают газеты, не придает Московскому совещанию "решающего значения". Cui prodest? Кому же это совещание нужно и для чего?

Ясно, как божий день, что оно целиком направлено против Советов. Эти последние не идут на совещание, их туда тащат на аркане. Совещание нужно контрреволюционным классам, как опора для окончательного низложения Советов. Но почему же ответственные органы буржуазии относятся к совещанию так сдержанно? Потому, что оно прежде всего нужно для упрочения "надклассовой" позиции верховного третейского судьи. Милюков боится, что Керенский выйдет с совещания слишком окрепшим, и что в результате слишком затянутся политические каникулы Милюкова. А ведь каждый патриот торопится спасать отечество на свой лад.

В результате "исторической" ночи в Зимнем Дворце получился режим Керенского, этот бонапартизм приготовительного класса. Но Московское совещание, по своему составу и по своим целям, есть воспроизведение исторической ночи, так сказать, при свете дня. Церетели должен будет еще раз на всю Россию объяснить, что переход власти к революционной демократии был бы несчастьем и гибелью революции. После этого торжественного провозглашения собственного банкротства представителям революционной демократии дано будет услышать направленный против них грозный обвинительный акт, заранее формулированный Родзянкой, Рябушинским, Милюковым, ген. Алексеевым и другими "живыми силами" страны. Наша империалистическая клика, которой правительством в Московском совещании отведен красный угол, выдвинет лозунг: "вся власть - нам!". Советские вожди, лицом к лицу с необозримостью аппетитов имущих классов, будут угрожать им возмущением тех самых рабочих и солдат, которых Церетели разоружал за лозунг "Вся власть - Советам!". В качестве председателя, Керенскому останется только констатировать наличность "разногласий" и обратить внимание "заинтересованных сторон" на то, что им никак не обойтись без третейского судьи. Что и требовалось доказать.

"Если б я был в правительстве, - признавался на заседании Центрального Исполнительного Комитета меньшевик Богданов, - я этого совещания не созывал бы, ибо правительство не достигнет на нем того, к чему стремится: укрепления и расширения своей базы". Надо признать, что эти "реальные" политики совершенно не понимают того, что происходит при их ближайшем участии. После распада коалиции 2 июля отказ Совета взять власть исключал возможность создания правительства на широкой базе. Бесконтрольное правительство Керенского есть по принципу правительство без социальной базы. Оно сознательно встало между двумя возможными базами: трудящейся массой и империалистическими классами. В этом и состоит его бонапартизм. Московское совещание имеет своей задачей, сшибив лбами цензовые и демократические партии, упрочить личную диктатуру, которая политикой безответственного авантюризма подрывает все завоевания революции.

Для этой цели оппозиция слева так же необходима, как и оппозиция справа. Нужно только, чтобы они приблизительно уравновешивали друг друга и чтобы социальные условия поддерживали это равновесие. Но этого-то именно и нет.

Древний цезаризм вырос из борьбы классов в среде свободного общества; но под всеми борющимися фракциями и их цезарем была устойчивая база рабочего труда. Новый цезаризм, выросший из борьбы пролетариата и буржуазии, ищет необходимой опоры в пассивной устойчивости крестьянства; при этом главным орудием бонапартизма является дисциплинированная армия. У нас же ни одного из этих условий еще нет налицо. Все общество пронизано обнаженными антагонизмами, достигшими высшей степени напряженности. Борьба между рабочими и капиталистами, крестьянами и помещиками, солдатами и генералитетом, угнетенными национальностями и центральной властью не оставляет для этой последней никаких элементов устойчивости, если только правительство не решится связать свою судьбу с одной из борющихся сил. До завершения аграрной революции попытки "надклассовой" диктатуры будут неизбежно оставаться эфемерными (скоропреходящими).

Милюков, Родзянко, Рябушинский*203 хотят, чтобы власть окончательно отождествилась с ними, т.-е. превратилась в контрреволюционную диктатуру эксплуататоров над революционными рабочими, крестьянами и солдатами. Керенский хочет демократию испугать контрреволюцией, а контрреволюцию - демократией и на этом утвердить диктатуру личной власти, от которой массам будет не лучше. Но все это счеты без хозяина. Революционные массы еще не сказали своего последнего слова.

АРМИЯ В РЕВОЛЮЦИИ

В вопросе о войне и мире шла с первых же дней революции та же борьба: между рабоче-крестьянской демократией, складывавшейся снизу, и империалистической республикой, которую имущие классы пытались строить сверху.

Господа генералы поспешили "признать" республику - по крайней мере, до поры до времени - в твердом расчете на то, что республика признает их генеральство и даже возвеличит его, устранив великокняжеских бездельников. "Национальная" революция означала в их глазах дворцовый переворот: снять Николая и его Алису*204, но сохранить целиком классовую дисциплину и воинское чинопочитание... На днях телеграф сообщил, что греческий "вождь" Венизелос объявляет Грецию "республикой, увенчивающейся королем"! Брусиловы, Гучковы, Родзянки и Милюковы хотели, наоборот, сохранить Россию монархией, освобожденной от царя. Но движение пошло иными, более глубокими путями. Февральское восстание петербургских полков не было плодом заговора: оно явилось результатом мятежного настроения всей армии и народных масс вообще. И возмущение рабочих и солдат направлялось не только против бездарного и прогнившего царизма, неспособного вести им же вызванную войну, но и против самой этой войны. Глубочайший перелом, который производила революция в настроении и поведении солдат, грозил не только непосредственным империалистическим целям войны, но и самому орудию этих целей, старой армии, построенной на команде сверху, нерассуждающем повиновении снизу.

Сейчас генералы, полковники, третьеиюньские политики и буржуазные газетчики рвут и мечут против приказа N 1. По их мнению, не приказ вырос из глубочайшего брожения в армии, а, наоборот, брожение явилось плодом приказа. В самом деле: еще до вчерашнего дня солдаты подчинялись их приказам, а сегодня перестали: не ясно ли, что они подчинились какому-то новому "приказу", который в книге исходящих записан под N 1. Этот штабно-канцелярский кретинизм заменяет сейчас историческую точку зрения самым широким буржуазным кругам.

Так называемое разложение армии выражалось в неповиновении начальству и в непризнании этой войны своей войной. Именно ввиду этих явлений Керенский бросил в лицо пробуждающейся армии своих "восставших рабов". Если буржуазия считала, что достаточно заменить Сухомлиновых Гучковыми, чтобы снова впрячь армию в колесницу империализма, то Керенский, в своей мещанской поверхностности и самовлюбленности, верил, что достаточно ему сменить Гучкова, чтобы армия снова стала послушным орудием в руках правительства. Поистине "бессмысленные мечтания"!

Революция, если взять ее со стороны массовой психологии, есть проверка разумом унаследованных учреждений и традиций. Все бедствия, страдания и унижения, какие принесла народу и, в особенности, армии война, увенчивались волей царя. Если в Петербурге сбросили самого царя, то как же могли солдаты не сбрасывать с себя власти тех офицеров, которые были наиболее ретивыми и преступными проводниками системы царизма? Как могли солдаты не поставить перед собою вопроса о смысле и цели войны, раз низложенным оказался тот, от кого зависели прежде и война, и мир?

Совет Рабочих и Солдатских Депутатов обратился 14 марта с манифестом к народам Европы*205, призывая их к борьбе за демократический мир. Это тоже был "Приказ N 1" по отношению к вопросам мировой политики. В то время, как манифест явился попыткой ответа на жгучий непреодолимый вопрос армии и народа: воевать ли дальше, и во имя чего? - империалисты рисуют дело так, будто без манифеста этот вопрос вовсе не пришел бы в солдатскую голову, пробужденную громом революции.

Милюков предчувствовал, что революция пробудит критику и самостоятельность в армии и следовательно явится угрозой для империалистических целей войны. Поэтому он в четвертой Думе открыто выступал против революции. И если Милюков теперь шипит по поводу "Приказа", Манифеста и Циммервальда, будто бы отравивших армию, то у него-то это во всяком случае совершенно сознательная ложь. Милюков прекрасно понимает, что главный "яд" кроется не в тех или других "Приказах" Совета, достаточно умеренных даже в лучшую его пору, а в самой революции, которая перевела страдание масс на язык протестов, требований и открытого соизмерения сил.

Процесс внутренней перестройки армии и политической ориентировки ее солдатской массы прорвался страшной катастрофой на фронте. Прямая причина этой катастрофы - в противоречии между империалистической политикой, которая сделала своим орудием Временное Правительство, и стремлением масс к скорейшему и "безобидному" миру. Новая дисциплина и подлинный энтузиазм в армии могли развиться только из самой же революции, из мужественного разрешения ее внутренних задач и из ее столкновения с внешними препятствиями. Народ и армия, почувствовав и убедившись, что революция есть их революция, что правительство есть их правительство, что оно ни пред чем не останавливается в защите их интересов против эксплуататоров, что оно не ставит себе никаких угнетательских и грабительских внешних задач, что оно не ломит шапки перед "союзными" биржевиками, что оно открыто предлагает народам немедленный мир на демократических основах, - трудящийся народ и его армия оказались бы при таких условиях проникнуты неразрывным единством, и если бы немецкая революция не пришла вовремя нам на помощь, русская армия с таким же энтузиазмом боролась бы против Гогенцоллерна, с каким русские рабочие готовы отстаивать народные завоевания против покушений контрреволюции.

Империалисты боялись этого пути, как смерти, - и они были правы. Кургузые политики мещанства не верили в этот путь, как мелкий лавочник не верит в возможность экспроприации банков. Отвергая "утопии", т.-е. политику дальнейшего развития революции, эсеры и меньшевики проводили ту именно гибельную политику двойственности, которая привела к катастрофе.

Солдату сказали, и сказали правильно, что война - империалистическая на обеих сторонах, что русское правительство опутано со всех сторон финансовыми, дипломатическими и военными договорами, пагубными для народов всех стран, а потом прибавили: "а пока что воюй на основе старых договоров, рука об руку со старыми союзниками". Но ведь солдат, идущий в огонь, "пока что" идет навстречу смерти. Идти сознательно на высшую жертву может только такой солдат, который охвачен атмосферой коллективного энтузиазма; а этот последний возможен только при условии глубокой уверенности в правоте своего дела. Революция уничтожила психологию нерассуждающей "святой скотинки". Никакой Корнилов, никакой Каледин не повернет историю вспять и не восстановит палочной дисциплины, хотя бы на время, без ужасающих репрессий, которые означают длительную эпоху кровавого хаоса. Сохраниться, как боеспособная величина, армия могла, лишь получив новые цели, новые методы, новую организацию. Необходимо было сделать из революции все выводы. Тот режим половинчатости и двусмысленности, какой создало для армии Временное Правительство при содействии эсеров и меньшевиков, заключал в себе неизбежную катастрофу. Армию вооружили известными критериями и дали ей возможность гласной критики. В то же время поставили перед ней цели, явно не выдерживающие революционной критики, и во имя этих целей потребовали от нее, истощенной, голодной и разутой, сверхчеловеческого напряжения. Можно ли было сомневаться в результате, особенно при сознательно-"пораженческой" работе кое-каких штабных генералов?

Но Временное Правительство опьяняло себя патетическим празднословием. Солдатскую массу, находившуюся в состоянии глубокого брожения, господа министры считали материалом, из которого можно сделать все, что нужно опутавшим несчастную разоренную страну империалистам, своим и чужим. Керенский заклинал, угрожал, становился на колени, целовал землю, не давая, однако, солдатам ответа ни на один мучивший их вопрос. Обманув себя дешевыми эффектами, он заручился поддержкой Съезда Советов, где господствовала легкомысленная при всей своей "осторожности" мещанская демократия, и скомандовал наступление. Это был в буквальном смысле слова "приказ N 1" российской контрреволюции.

4 июня мы, интернационалисты, огласили на Съезде Советов декларацию по поводу готовившегося наступления, и в ней, наряду с принципиальной критикой, мы прямо указывали, что при данном состоянии армии наступление есть военная авантюра, грозящая самому существованию армии. Мы оказались слишком правы. Правительство ничего не учло, ничего не предусмотрело. Правительственные партии меньшевиков и эсеров улюлюкали по нашему адресу вместо того, чтобы прислушаться к нашим словам.

Когда несчастье, предсказанное большевиками, разразилось, обвинили... большевиков. За трагедией, вызванной легкомыслием и безответственностью, развернулась мерзость трусости. Все вершители судеб торопились взвалить вину на третьего. Официозные речи и статьи тех дней навсегда останутся памятниками человеческой низости.

Травлей большевиков можно, разумеется, на некоторое время сбить с толку тупую обывательщину. Но этим отнюдь не устраняется и не ослабляется вопрос о правительственной ответственности. Виноваты ли большевики или нет, только как же правительство ничего не предвидело? Оно, значит, не имело понятий о той самой армии, которую посылало в бой. Не отдавая себе никакого отчета в том, способна ли армия перейти в наступление, оно двинуло ее вперед. Во главе правительства стояли не большевики. Как бы, следовательно, ни обстояло дело с этими последними, на правительство Керенского - Церетели - Чернова падает вся тяжесть ответственности за трагическую авантюру наступления.

Эта ответственность усугубляется тем, что предупреждения шли, по-видимому, не только со стороны интернационалистов. "Новое Время", находящееся в теснейшей связи с реакционным генералитетом, рассказывало 5 августа следующее про подготовку наступления:

"Осторожный Алексеев, не желавший бросать на убой неподготовленных к бою людей, не желавший рисковать завоеванным, в поисках непрочных успехов, - уволен. Мираж победы, жажда скорого мира, который Германия "должна" была принять из рук петроградских вожаков, выдвинули Брусилова, вскоре же и смытого обратной волной"...

Эти красноречивые строки разъясняют и подтверждают глухое сообщение "Речи", в момент отставки Алексеева, по поводу ухода "осторожного стратега", которому на смену идет не знающий сомнений "кавалерист". Вымогая наступление, кадеты заблаговременно отмежевывались от кавалерийской политики и стратегии, подготовляя свой демонстративный выход из министерства 2 июля. А министры-"социалисты" смену военно-начальников, вызванную потребностями авантюры наступления, объясняли на ухо "революционной демократии" тем, что монархиста-Алексеева сменяет "истинный демократ" Брусилов. Так делается история!

После того, как "бросили на убой неподготовленных к бою людей", по выражению "Нового Времени", и уткнулись лицом в страшные последствия, не осталось ничего другого, как поручить Дану, Либеру и прочим патриотическим выжлятникам открыть погромную травлю против большевиков. Это та именно часть "творческой работы" по обороне, которая как раз по плечу названным "вождям". Стараясь перекричать всех буржуазных громил, Даны и Либеры обличали "демагогов", которые бросают в "темные солдатские массы" такие лозунги, как опубликование тайных договоров, разрыв с империалистами и пр. "Это верно, - презрительно поддерживали их буржуазные громилы, - но ведь это целиком относится и к приказу N 1 и к манифесту 14 марта, которые вы демагогически бросали в темные солдатские массы". И тогда Даны и Либеры, отирая холодный пот со лба, силятся припомнить азбуку революционного мышления в защиту своих старых грехов, но сейчас же с ужасом убеждаются, что им приходится только повторять наши слова. И это фатально: ибо наши лозунги представляют собою только необходимый вывод из развития революции, на пути которой приказ и манифест Совета были первыми вехами...

Но самое поразительное на первый взгляд это то, что, несмотря на ужасающие последствия наступления, министры-"социалисты" продолжают записывать его в свой актив и в переговорах с буржуазией ссылаются на наступление, как на свою великую патриотическую заслугу.

"Я спрошу, - воскликнул в Москве Церетели, - кому легче было двинуть войска русского революционного государства: военному министру Гучкову или военному министру Керенскому? ("Браво", аплодисменты)".

Церетели таким образом открыто хвалится тем, что Керенский выполняет ту самую работу, которую должен был выполнить Гучков, но которая ему, не располагающему кредитом "революционной" демократии, оказалась не под силу. И буржуазия, несмотря на вызванную наступлением катастрофу, охотно признает заслугу Керенского.

"Мы знаем и помним, - заявил в Москве кадет Набоков, - что 2 месяца тому назад тот великий порыв русской армии, который в это страшное время вписал одну новую светлую страницу, был вдохновляем человеком, стоящим сейчас во главе Временного Правительства. Этого история ему не забудет".

Ясно, следовательно, что "светлая страница" наступления 18 июня не имеет никакого отношения к обороне, так как военное положение России в результате наступления только ухудшилось. Если буржуазия тем не менее с признательностью говорит о наступлении, то именно потому, что жестокий удар, полученный нашей армией, в результате политики Керенского, создал благоприятные условия для сеянья паники и для контрреволюционных экспериментов. Весь авторитет эсеро-меньшевистской демократии ушел на то, чтобы вызвать наступление, а это последнее в корне оборвало тот противоречиво-неустойчивый режим, на поддержание которого мещанские вожди тратили всю свою мелкую изобретательность.

И наступление и вопрос мира рассматриваются сейчас буржуазией и ее генералами главным образом под углом внутренней политики, то есть дальнейшего развития контрреволюции. Это ярче всего выразил на Московском совещании генерал Корнилов. "Мир сейчас не может быть достигнут, - сказал он, - уже по одному тому, что мы не в состоянии произвести демобилизацию... Необходимо поднять престиж офицеров". В армии сосредоточено слишком много вооруженных государством людей, которые предъявляют к государству слишком радикальные требования. Только дальнейшее продолжение войны, независимо от военных шансов, даст возможность "поднять престиж офицеров", прибрать к рукам солдатскую массу и обеспечить такую демобилизацию, при которой солдаты не смогут угрожать устоям собственности и империалистической государственности. И если на этом пути понадобится сепаратный мир, буржуазия заключит его, не моргнув глазом.

Со дня 18 июня контрреволюция уверенно подвигается вперед. И она не остановится до тех пор, пока не получит могучего удара в грудь.

ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?

В тот момент, когда эти строки дойдут до читателя, Московское совещание уже останется позади. Можно почти не сомневаться в том, что нынешнее правительство, воплощающее собою шатающуюся и злобствующую несостоятельность, не выдержит московского натиска и потерпит новые изменения. Недаром ген. Корнилов разъясняет, что не нужно бояться нового кризиса власти. Этот кризис в ближайший момент может скорее всего разрешиться новым сдвигом вправо. Получит ли при этом Керенский дополнительную порцию независимости от организованного контроля демократии, который будет замещен тем более действительным закулисным контролем империалистических клик; станет ли новое правительство в определенные отношения к тому генеральному штабу имущих классов, который будет создан несомненно Московским совещанием; какова будет примесь "социалистических" бонапартистов в новой правительственной комбинации, - это все вопросы второстепенного значения. Но если бы даже натиск буржуазии оказался отбит и Московское совещание завершилось новым выходом кадет из правительства, навязанная "революционной" демократии власть вовсе еще не означала бы революционно-демократической власти. Опутанные по рукам и ногам своими обязательствами по отношению к союзной бирже и дипломатии, с грузом репрессий против рабочих и солдат за спиною, официальные советские вожди продолжали бы свою политику двоедушия и уклончивости. Уйдя из министерства, Коновалов лишь переложил свою миссию на Скобелева. Министерство Керенского - Церетели и без кадет проводило бы полукадетскую программу. Одного ухода кадет мало. Нужен приход новых сил и новых методов...

Московское совещание подводит во всяком случае итог под целой эпохой революции, когда руководящую роль играла эсеро-меньшевистская тактика соглашения с буржуазией, - соглашения, основанного на отказе от самостоятельных задач революции, на их подчинении идее коалиции с врагами революции.

Русская революция непосредственно выросла из войны. Война создала ей свойственную форму общенародной организации, - армию. Главная масса населения, крестьянская, оказалась принудительно организованной в момент революции. Советы солдатских депутатов призвали армию к политическому представительству, при чем крестьянская масса автоматически посылала в советы полу-либеральных интеллигентов, которые бесформенность ее ожиданий и надежд переводили на язык самого жалкого крохоборства и приспособленчества. Мелкобуржуазная интеллигенция, сама кругом зависимая от крупной буржуазии, получила руководство над крестьянством. Советы солдатско-крестьянских депутатов получили численный перевес над рабочим представительством. Петербургский пролетарский авангард был объявлен темной массой. Цветом революции оказались мартовские эсеры и меньшевики из "местечковых" интеллигентов, опирающиеся на крестьян. На этом фундаменте путем двух - и трехстепенных выборов возник Центральный Исполнительный Комитет. Петербургский Совет, который выполнял в первый период общероссийские функции, стоял все же под непосредственным давлением революционных масс. Центральный Исполнительный Комитет, наоборот, пребывал на революционно-бюрократических высотах, оторванный от петербургских рабочих и солдат и им враждебный.

Достаточно напомнить, что Центральный Исполнительный Комитет счел необходимым призывать с фронта войска для подавления петербургской демонстрации, которая к моменту прибытия войск была фактически уже ликвидирована самими демонстрантами. Мещанские вожди погубили себя политически тем, что увидели смуту, анархию и мятеж там, где было вытекавшее из всего положения стремление вооружить революцию аппаратом власти. Разоружив петербургских рабочих и солдат, Церетели, Даны и Черновы разоружили авангард революции и нанесли удар влиянию своего собственного Исполнительного Комитета.

Сейчас, пред лицом теснящей их контрреволюции, эти политики говорят о восстановлении авторитета и значения Советов. В качестве лозунга момента они выдвигают организацию масс вокруг Советов. Но такая бессодержательная постановка вопроса глубоко реакционна. Под формальным призывом к организации она хочет обойти вопрос о политических задачах и методах борьбы. Организовать массы во имя "поднятия авторитета" Советов - жалкая и бесплодная затея. Массы доверяли Советам, шли за ними, подняли их на огромную высоту. В результате они наблюдали капитуляцию Советов перед злейшими врагами этих масс. Было бы ребячеством думать, что масса сможет или захочет повторить уже проделанный исторический опыт сначала. Для того, чтобы упадок доверия масс к нынешним руководящим центрам демократии не превратился в упадок доверия к самой революции, необходимо дать массе критическую оценку всей предшествующей политической работы в революции, а это значит беспощадное осуждение всей работы эсеровских и меньшевистских вождей.

Мы скажем массам: они винят во всем большевиков; но почему же они оказались бессильны против большевиков? На их стороне было не только большинство в Советах, но и правительственная власть, - и тем не менее они умудрились оказаться жертвой мнимого "заговора" так называемой ничтожной кучки большевиков!

После событий 3 - 5 июля эсеры и меньшевики в Петербурге еще более ослабели, большевики еще более усилились. То же самое - в Москве. Это ярче всего обнаруживает, что в своей политике большевизм дает выражение действительным потребностям развивающейся революции, тогда как эсеро-меньшевистское "большинство" только закрепляет вчерашнюю беспомощность и отсталость масс. И сегодня уже этого одного закрепления недостаточно: на помощь ему идет самая разнузданная репрессия. Эти люди борются против внутренней логики революции, и именно поэтому они оказываются в одном лагере с ее классовыми врагами. Именно поэтому мы обязаны подрывать доверие к ним - во имя доверия к завтрашнему дню революции.

Насколько бессодержателен голый лозунг поддержки Советов, это яснее всего видно на взаимоотношении Центрального Исполнительного Комитета и Петербургского Совета. Ввиду того, что этот последний, опирающийся на передовой отряд рабочего класса и связанных с ним солдат, все более решительно переходит на позицию революционной социал-демократии, Центральный Исполнительный Комитет систематически подрывает авторитет и значение Петербургского Совета. Его не созывают по целым месяцам. У него фактически отняли его орган, "Известия", где мысль и жизнь петербургского пролетариата совершенно не находит своего отражения. Когда беснующаяся буржуазная печать клеймит и бесчестит вождей петербургского пролетариата, "Известия" не слышат и не видят... Что может означать в этих условиях лозунг поддержки Советов? Только одно: поддержку Петербургского Совета против бюрократизированного, неизменного в своем составе Центрального Исполнительного Комитета. Нужно отвоевать для Петербургского Совета полную независимость организации, ее охраны и ее политических действий.

Это важнейшая задача, которая должна быть разрешена в ближайшую очередь. Петербургский Совет должен стать центром новой революционной мобилизации рабочих, солдат и крестьянских низов - для борьбы за власть.

Нужно всеми силами поддержать инициативу конференции фабрично-заводских комитетов по созыву Всероссийского Съезда Рабочих Депутатов. Для того, чтобы пролетариат мог завоевать для своей тактики солдатскую и деревенскую бедноту, его тактика должна быть резко и непримиримо противопоставлена тактике Центрального Исполнительного Комитета*. Это может быть достигнуто только при том условии, если пролетариат, как класс, создаст свою централизованную организацию в общегосударственном масштабе. Мы не можем предвидеть всех уклонов и зигзагов исторического пути. Как политическая партия, мы не отвечаем за ход истории. Но зато тем более мы ответственны перед нашим классом: сделать его способным провести свои задачи через все зигзаги исторического пути - таков наш основной политический долг.
/* Из сказанного достаточно ясно видно, какой бессильно-реакционной утопией является выдвинутая "Новой Жизнью" идея о нашем объединении с меньшевиками./

Правящие классы вместе с Правительством "Спасения" делают все от них зависящее, чтобы политическую проблему революции поставить ребром не только перед рабочими, но и перед армией и перед деревней. Эсеры и меньшевики сделали и делают все, чтобы раскрыть несостоятельность своей тактики перед самыми широкими трудящимися слоями страны. От нашей партии, от ее энергии, выдержки, настойчивости зависит теперь - сделать все необходимые выводы из положения и во главе всех обездоленных и истерзанных масс провести решительную борьбу за их революционную диктатуру.

ХАРАКТЕР РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Либеральные и эсеро-меньшевистские политики и газетчики очень озабочены социологической оценкой русской революции: буржуазная она или какая иная? На первый взгляд такой теоретический интерес может показаться загадочным. Либералы отнюдь не заинтересованы в раскрытии классового характера "своей" революции. Что же касается мелкобуржуазных "социалистов", то они, вообще говоря, руководятся в своей деятельности не теоретическим анализом, а "здравым смыслом", который есть не что иное, как псевдоним ограниченности и беспринципности. Дело, однако, в том, что вдохновляемые Плехановым милюковско-дановские рассуждения о буржуазном характере русской революции не заключают в себе ни одного золотника теории. Ни "Единство"*206, ни "Речь", ни "День"*207, ни скорбная главою "Рабочая Газета" не дают себе даже труда определить, что они понимают под буржуазной революцией. Смысл их упражнений чисто практический: доказать право буржуазии на власть. Хотя Советы представляют большинство политически жизнеспособного населения; хотя на всех демократических выборах, в городе, как и в деревне, капиталистические партии проваливаются с треском, но "так как наша революция буржуазная", то необходимо установить политические привилегии для буржуазии и отвести ей в правительстве такую роль, на какую политические группировки в стране не дают ей никакого права. Если бы поступать сообразно с принципами демократического парламентаризма, то ясно, что власть должна была принадлежать эсерам, одним или совместно с меньшевиками. Но "так как наша революция буржуазная", то принципы демократии отменяются, представителям подавляющего большинства народа отводится в министерстве пять мест, а представителям ничтожного меньшинства - вдвое больше. К чорту демократию, да здравствует плехановская социология!

- Разве можно буржуазную революцию делать без буржуазии? - вкрадчиво спрашивает Плеханов, ссылаясь на диалектику и на Энгельса.

- Вот именно! - подхватывает Милюков. - Мы, кадеты, были бы готовы отказаться от власти, которой явно не хочет нам давать народ. Но мы не можем идти против науки. - И при этом ссылается на плехановский "марксизм".

- Так как наша революция буржуазная, то необходима политическая коалиция трудящихся с эксплуататорами, - разъясняют Плеханов, Потресов*208 и Дан. И в свете этой "социологии" шутовское рукопожатие Бубликов - Церетели раскрывает весь свой исторический смысл.

Беда только в том, что из буржуазного характера революции, которым теперь обосновывается коалиция социалистов с капиталистами, в течение ряда лет те же меньшевики делали прямо противоположный вывод.

- Так как в буржуазной революции, - говорили они, - правительственная власть может иметь своей задачей ни что иное, как обеспечение господства буржуазии, то ясно, что социал-демократии тут делать нечего: ее место не в правительстве, а в оппозиции. Плеханов считал, что социалисты ни при каких условиях не могут участвовать в буржуазном правительстве, и жестоко нападал на Каутского, резолюция которого допускала на этот счет некоторые изъятия. "По времени и закону бывает перемена", - говорили самодуры старого строя. То же самое, как видим, происходит и с "законами плехановской социологии".

Как ни противоположны, однако, дореволюционное и сегодняшнее мнения меньшевиков и их вдохновителя Плеханова, неизменной остается во всяком случае мысль, что буржуазную революцию нельзя делать "без буржуазии". На первый взгляд эта мысль может показаться аксиомой. На самом деле это только глупость.

История человечества начинается не с Московского совещания. Бывали революции и в прошлом. В конце XVIII столетия во Франции развернулась революция, которую называют, и не совсем напрасно, великой. Это была буржуазная революция. На известном ее этапе власть перешла к якобинцам*209, которые опирались на санкюлотов, на ремесленно-пролетарские городские низы и поставили между собою и жирондистами*210, либеральной партией буржуазии, тогдашними кадетами, четырехугольник гильотины. Только диктатура якобинцев придала первой французской революции ее настоящее значение, сделала ее великой. А между тем эта диктатура осуществилась не только без буржуазии, но непосредственно против нее. Робеспьер, который не успел ознакомиться с плехановской идеей, нарушал все законы социологии, и, вместо того, чтобы обмениваться с жирондистами рукопожатиями, рубил им головы. Это было очень жестоко, что и говорить. Но эта жестокость отнюдь не помешала французской революции стать великой, не переходя за пределы своего буржуазного характера. Маркс, именем которого у нас злоупотребляют всякие пошляки, писал, что "весь французский террор - ни что иное, как плебейский прием расправляться с врагами буржуазии"... И так как эта самая буржуазия боялась этих методов плебейской расправы с врагами народа, то якобинцы не только отбросили ее от власти, но применяли железную репрессию по отношению к ней самой каждый раз, как она пыталась приостановить или "смягчить" их работу. Ясно: якобинцы делали буржуазную революцию без буржуазии.

По поводу английской революции 1648 г. Энгельс писал: "для того, чтобы буржуазия положила себе в карман те плоды, которые тогда созрели, было необходимо, чтобы революция пошла гораздо дальше своей первоначальной цели, совсем как в 1793 году во Франции и в 1848 г. в Германии. Таков, по-видимому, и в самом деле один из законов развития буржуазного общества". Мы видим, что энгельсовский закон прямо противоположен плехановской отсебятине, которую меньшевики принимают и выдают за марксизм.

Можно, конечно, сказать, что сами якобинцы были буржуазией, только мелкой. Это совершенно верно. Но что иное представляет собою так называемая "революционная демократия", руководимая эсерами и меньшевиками? Между кадетами, партией крупных и средних собственников, с одной стороны, и эсерами, - с другой, не обнаружилось на всех происходивших выборах в городе и деревне никакой промежуточной партии. Отсюда математически ясно, что мелкая буржуазия нашла свое политическое представительство в лице эсеров. Меньшевики, политика которых ни на йоту не отличается от политики эсеров, выражают те же самые классовые интересы. Этому нисколько не противоречит тот факт, что за ними идет часть наиболее отсталых или консервативно-привилегированных рабочих. Почему же эсеры не могли взять в свои руки власть? В каком же смысле и почему "буржуазный" характер русской революции (если принять, что он именно таков) вынуждал эсеров и меньшевиков заменить плебейские методы якобинцев салонными методами соглашения с контрреволюционной буржуазией? Очевидно, что объяснений надо искать не в "буржуазном" характере нашей революции, а в жалком характере нашей мелкобуржуазной демократии. Вместо того, чтобы сделать в своих руках власть орудием осуществления собственных исторических задач, наша лже-демократия почтительно переуступила фактическую власть контрреволюционным военно-империалистическим кликам, и Церетели даже хвастался на Московском совещании тем, что Советы сдали власть не по нужде, не после мужественного боя и поражения, а добровольно, как доказательство политического "самоограничения". Добродетель теленка, подставляющего свою шею мяснику, не есть то качество, которое покоряет новые миры!

Различие между террористами конвента и капитулянтами Московского совещания приблизительно такое же, как между тиграми и телятами разной степени возмужалости. Но это различие не основное. За ним скрывается решающее различие в составе самой демократии. Якобинцы опирались на малоимущие и неимущие классы, включая и тогдашний, еще неоформленный пролетариат. У нас промышленный рабочий класс успел выделиться из бесформенной демократии в самостоятельную историческую силу первоклассного значения. Мелкобуржуазная демократия в той же мере утеряла наиболее драгоценные революционные качества, в какой развил их в себе выделившийся из нее пролетариат. Это явление есть в свою очередь результат несравненно более высокого уровня капиталистического развития России по сравнению с Францией конца XVIII века. Революционная роль русского пролетариата, которая отнюдь не измеряется его численностью, опирается на его огромную производственную роль, которая ярче всего раскрылась во время войны. Угроза железнодорожной забастовки снова напоминает в наши дни о зависимости всей страны от концентрированной работы пролетариата. Мещанско-крестьянская партия сразу, с первых шагов революции, попала в перекрестный огонь между могущественными группировками империалистических классов, с одной стороны, и революционно-интернационалистским пролетариатом, - с другой. Борясь за свое собственное влияние на рабочих, мещанская партия все больше противопоставляет пролетарской партии свою "государственность", свой "патриотизм" и потому попадает в рабскую зависимость от группировок контрреволюционного капитала. Вместе с тем она совершенно лишается возможности действительной ликвидации всех и всяких форм, хотя бы только старого варварства, опутывающих те народные массы, которые она еще ведет за собою. Борьба эсеров и меньшевиков за влияние на пролетариат все более сменяется борьбою пролетарской партии за руководство над полупролетарскими массами деревень и городов. Сдавая "добровольно" власть кликам буржуазии, эсеро-меньшевистская "демократия" вынуждена свою революционную миссию окончательно сдать партии пролетариата. Уже это одно показывает, что попытки разрешать основные вопросы тактики голой ссылкой на "буржуазный" характер нашей революции могут служить только для того, чтобы сбивать с толку отсталых рабочих и обманывать крестьян.

Во французской революции 1848 г. пролетариат делает уже героические попытки самостоятельного действия. Но он не имеет еще ни ясной революционной теории, ни авторитетной классовой организации. Его производственное значение неизмеримо ниже нынешней хозяйственной роли русского пролетариата. Наконец, за спиною 1848 года была уже великая революция, которая по-своему разрешила аграрный вопрос, и это сейчас же сказалось в быстрой изоляции пролетариата, главным образом, парижского, от народных масс. Наше положение в этом отношении неизмеримо более благоприятно. Земельная кабала, сословные путы, гнет и кастовое хищничество церкви стоят перед революцией, как неотложные вопросы, требующие решительных и беспощадных мер. "Изоляция" нашей партии от эсеров и меньшевиков, даже самая крайняя, даже путем одиночных камер, еще ни в коем случае не означает изоляции пролетариата от угнетенных крестьянских и городских масс. Наоборот, резкое противопоставление политики революционного пролетариата вероломному отступничеству нынешних советских вождей только и может внести спасительную политическую дифференциацию (расчленение) в крестьянские миллионы, вырвать деревенскую бедноту из-под предательского руководства крепких эсеровских мужичков и превратить социалистический пролетариат в подлинного вождя народной, "плебейской" революции.

Наконец, пустопорожние ссылки на "буржуазный" характер русской революции ровно ничего не говорят нам об ее международной обстановке. А это - решающий вопрос. Великая якобинская революция имела подле себя и против себя отсталую, феодальную, монархическую Европу. Якобинский режим пал, превратившись в бонапартистский режим, под тяжестью того сверхчеловеческого напряжения, которое он вынужден был совершить, чтоб отстоять себя против объединенных сил средневековья. Русская революция, наоборот, имеет перед собою далеко опередившую ее Европу, достигшую высших ступеней капиталистического развития. Нынешняя мировая бойня показывает, что Европа достигла предела капиталистического насыщения, что она не может далее жить и развиваться на основах частной собственности на средства производства. Этот хаос крови и разрушения есть дикое восстание слепых и темных производительных сил, мятеж железа и стали против царства прибыли, против наемного рабства, против подлого тупоумия человеческих отношений. Охваченный пламенем им же порожденной войны капитализм жерлами своих пушек кричит человечеству: "Или совладай со мною, или я погребу тебя под своими развалинами!".

Все прошлое развитие, тысячелетия человеческой истории, классовой борьбы, культурных накоплений, уперлось теперь в одну проблему, и это есть проблема пролетарской революции. Нет другого решения и иного выхода. И в этом состоит огромная сила русской революции. Это не "национальная", не буржуазная революция. Кто оценивает ее так, тот живет в мире призраков XVIII и XIX столетий. А нашим "отечеством во времени" является XX век. Дальнейшая судьба русской революции непосредственно зависит от хода и исхода войны, т.-е. от развития классовых противоречий в Европе, которому эта империалистическая война придает катастрофический характер.

Керенские и Корниловы слишком рано заговорили языком конкурирующих самодержцев. Каледины слишком рано лязгают зубами. Ренегаты Церетели слишком рано пожимают презрительно протянутый им палец контрреволюции. Революция пока еще сказала только свое первое слово. У нее имеются еще огромные резервы в Западной Европе. На смену рукопожатиям реакционных дельцов и мещанских ротозеев придет великое рукопожатие русской революции и европейского пролетариата.

ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ ТАКТИКА

При беспримерной ясности классово-политических группировок в русской революции, в области идеологии у нас царит столь же беспримерный кавардак. Запоздалый характер исторического развития России позволил мещанской интеллигенции украсить себя павлиньими перьями самых лучших социалистических теорий. Они служат ей, однако, только для того, чтоб прикрывать свою дряблую наготу. Если эсеры и меньшевики не взяли власти ни в начале марта, ни 3 мая, ни 3 июля, то вовсе не потому, что наша революция - "буржуазная", и что ее нельзя делать "без буржуазии", а потому, что мелкобуржуазные "социалисты", кругом опутанные сетями империализма, уже не способны выполнить хотя бы десятую долю той работы, которую якобинские демократы совершили пять четвертей столетия тому назад. Разглагольствуя о спасении революции и страны, они будут без боя сдавать буржуазной реакции одну позицию за другой. Тем самым борьба за власть становится прямой и непосредственной задачей рабочего класса, и вместе с тем революция окончательно совлекает с себя свою "национальную" и буржуазную оболочку.

Либо мы будем иметь огромный сдвиг назад, в направлении крепкого империалистического режима, который вероятнее всего увенчается монархией; при этом Советы, земельные комитеты, армейские организации и многое другое пойдут на слом, а Керенские и Церетели выйдут в тираж. Либо же пролетариат, увлекая за собою полупролетарские массы и сметая с своего пути их вчерашних вождей (Керенский и Церетели выйдут и в этом случае в тираж!), установит режим рабочей демократии. Его дальнейшие успехи будут прямо и непосредственно зависеть от развития европейской, в первую голову германской, революции.

Интернационализм для нас не отвлеченная идея, существующая только для того, чтобы при каждом подходящем случае изменять ей (как для Церетели или Чернова), а непосредственно руководящий, глубоко-практический принцип. Прочный, решающий успех немыслим для нас вне европейской революции. Мы не можем, следовательно, покупать частичные успехи ценою таких шагов и комбинаций, которые затрудняют движение европейского пролетариата. Именно поэтому непримиримый разрыв с социал-патриотами есть для нас необходимая предпосылка всей политической работы.

- Товарищи интернационалисты, - воскликнул один из ораторов на Всероссийском Съезде Советов, - отсрочьте вашу социальную революцию еще лет на пятьдесят!.. - Незачем говорить, что этот благодушный совет был покрыт самодовольными аплодисментами меньшевиков и эсеров.

Именно здесь, в отношении к социальной революции, проходит водораздел между всеми разновидностями оппортунистического мещанского утопизма и пролетарским социализмом. Есть немало "интернационалистов", которые кризис Интернационала объясняют временным шовинистическим опьянением, вызванным войною, и рассчитывают, что раньше или позже все вернется на свое место, и старые социалистические партии снова найдут утерянный ныне путь классовой борьбы. Наивные и жалкие надежды! Война - не внешняя катастрофа, временно выбившая капиталистическое общество из равновесия, а восстание разросшихся производительных сил этого общества против ограниченных рамок национального государства и форм частного присвоения. Возврата назад, к относительному капиталистическому равновесию прошлой эпохи, уже не может быть. Либо дальнейшее стихийное разрушение производительных сил путем новых и новых империалистических войн, либо социалистическая организация производства, - так, а не иначе ставит сейчас вопрос история.

Равным образом и кризис Интернационала не есть внешнее, наносное явление.

Социалистические партии Европы сложились в эпоху относительного капиталистического равновесия и реформистского приспособления пролетариата к национальному парламентаризму и национальному рынку. "В самой социал-демократической партии, - писал Энгельс в 1887 г., - мелкобуржуазный социализм имеет сторонников. Такие члены социал-демократической партии, признавая основные воззрения научного социализма и целесообразность требования перехода всех средств производства в общественную собственность, осуществление этого требования объявляют возможным лишь в отдаленном будущем, срок наступления которого практически неопределим". Благодаря затяжному характеру "мирного" периода этот мелкобуржуазный социализм фактически стал господствующим в старых организациях пролетариата. Их ограниченность и несостоятельность обнаружились в самых отталкивающих формах в тот момент, когда "мирное" накопление противоречий сменилось величайшим империалистическим сотрясением. Не только старые национальные государства, но и сросшиеся с ними бюрократизированные социалистические партии оказались в противоречии с потребностями дальнейшего развития. Это можно было в большей или меньшей степени предвидеть и ранее.

"Задача социалистической партии, - писали мы 12 лет тому назад, - состояла и состоит в том, чтобы революционизировать сознание рабочего класса, как развитие капитализма революционизировало социальные отношения. Но агитационная и организационная работа в рядах пролетариата имеет свою внутреннюю косность. Европейские социалистические партии - и в первую голову наиболее могучая из них, германская, - выработали свой консерватизм, который тем сильнее, чем большие массы захватывает социализм, и чем выше организованность и дисциплина этих масс. В силу этого социал-демократия, как организация, воплощающая политический опыт пролетариата, может стать в известный момент непосредственным препятствием на пути открытого столкновения рабочих с буржуазной реакцией. Другими словами, пропагандистско-социалистический консерватизм пролетарской партии может в известный момент задержать прямую борьбу пролетариата за власть ("Наша революция", 1906, стр. 285). Но если революционные марксисты были далеки от фетишизма по отношению к партиям Второго Интернационала, то никто не предвидел, что крушение этих организационных гигантов будет таким жестоким и катастрофическим.

Новая эпоха создает новые организации. Революционные социалистические партии теперь везде создаются в огне борьбы. Огромное идейно-политическое наследие Второго Интернационала не пропадет, разумеется, даром. Но в этом наследии производится внутреннее очищение, целое поколение "реалистических" филистеров будет отодвинуто при этом в стороны, и революционные тенденции марксизма впервые получат свое полное политическое значение.

Внутри каждой страны задача состоит не в поддержании единства пережившей себя организации, а в действенном сплочении инициативных революционных элементов пролетариата, которые теперь же, в борьбе против войны и империализма, выдвигаются на передовые посты. В международном масштабе задача состоит не в сближении и "примирении" правительственных социалистов на дипломатической конференции (Стокгольм!), а в объединении революционных интернационалистов всех стран и в их общем курсе на социальную революцию внутри каждой страны.

Правда, революционные интернационалисты на верхах рабочего класса представляют сейчас во всей Европе незначительное меньшинство. Но именно нас, русских, это не должно пугать. Мы знаем, как быстро в революционную эпоху меньшинство становится большинством. Как только накопившееся возмущение рабочих масс пробьет окончательно кору государственной дисциплины, группа Либкнехта, Люксембург*211, Меринга*212 и их друзей займет сразу руководящее положение во главе немецкого рабочего класса. Только социально-революционная политика оправдывает организационный раскол; но она же и делает его необходимым. Меньшевики-интернационалисты, единомышленники т. Мартова, в противовес нам, отрицают социально-революционную постановку политических задач. Россия, - заявляют они в своей платформе, - еще не созрела для социализма, и наша задача по необходимости ограничивается установлением демократической буржуазной республики. Все это рассуждение построено на полном попрании международных связей и задач пролетариата. Если бы Россия стояла на свете одна, рассуждение Мартова было бы правильно. Но вопрос идет о ликвидации мировой войны, о борьбе с мировым империализмом, о задачах мирового, и в том числе русского пролетариата. Вместо того, чтобы объяснять русским рабочим, что судьба России нерасторжимо связана отныне с судьбой Европы; что победа европейского пролетариата обеспечит нам ускоренный переход к социалистическому строю; что, наоборот, поражение европейских рабочих отбросит нас назад, к империалистической диктатуре и монархии, наконец, к положению колонии Англии и Соединенных Штатов; вместо того, чтобы подчинять всю нашу тактику общим целям и задачам европейского и мирового пролетариата, т. Мартов рассматривает русскую революцию в ограниченных, национальных рамках и сводит задачи революции к созданию буржуазно-демократической республики. Это в корне ложная постановка вопроса, над которой целиком тяготеет проклятье национальной ограниченности, приведшей к крушению Второй Интернационал.

Ограничивая себя на практике национальными перспективами, т. Мартов сохраняет для себя возможность уживаться в одной организации с социал-патриотами. Он надеется пережить с Даном и Церетели "поветрие" национализма, которое должно исчезнуть вместе с войною, и затем рассчитывает вернуться с ними вместе на рельсы "нормальной" классовой борьбы. Мартова связывает с социал-патриотами не пустая фракционная традиция, а глубоко-оппортунистическое отношение к социальной революции, как к далекой цели, которая не может определять постановку сегодняшних задач. И это самое отделяет его от нас.

Борьба за завоевание власти не есть для нас лишь очередной этап национально-демократической революции; нет, это - выполнение интернационального долга, это - занятие одной из важнейших позиций на общем фронте борьбы с мировым империализмом. И эта же основная точка зрения определяет наше отношение к так называемой национальной обороне. Эпизодическое перемещение фронта в ту или другую сторону не может ни приостановить, ни отклонить нашу борьбу, которая направлена против самых основ капитализма, упершегося в империалистическое взаимоистребление народов.

Перманентная революция против перманентной бойни! Такова борьба, в которой ставкой является судьба человечества.

Л. Троцкий. "Что же дальше?" (Итоги и перспективы), Петербург 1917 г., изд. "Прибой".
 

*196 Отдельные главы этой брошюры печатались в "Пролетарии" и сменившем его "Рабочем". Главы: I "Что случилось" ("Пролетарий" N 1 26/13 августа); II "Элементы бонапартизма" ("Пролетарий" N 2, 28/15 августа); IV "Что же дальше" ("Пролетарий" N 4, 30/17 августа) и VI "Интернациональная тактика" ("Рабочий" N 1, 7 сентября (23 августа) помещены под общим названием "Итоги и перспективы". Главы: III "Армия в революции" ("Пролетарий" N 7, 2 сентября/20 августа) и V "Характер русской революции" ("Пролетарий" N 8, 4 сентября/22 августа) печатались в указанных газетах, как отдельные статьи.

*197 Гоц - один из основателей партии эсеров и один из главных руководителей ее с начала февральской революции. В эпоху керенщины Гоц был руководителем эсеровской фракции ЦИК и тем самым - последнего. В своей партии он возглавлял тогда правый центр, политическая позиция которого состояла в полной поддержке Керенского. В Октябрьские дни Гоц был организатором юнкерского восстания в Питере, от которого он отрекся после его поражения. В послеоктябрьскую эпоху Гоц активно участвует в различных контрреволюционных организациях ("Союз Возрождения" и т.д.). В то же время Гоц ведает военной деятельностью партии эсеров, и с ведома его происходят террористические акты против вождей Советской власти. На процессе эсеров 1922 года Гоц был руководителем той группы обвиняемых, которая оставалась враждебной пролетарской революции.

*198 Войтинский - когда-то был большевиком и играл видную роль в большевистской ссылке. В эпоху керенщины Войтинский был одним из лидеров ЦИКа, руководя, вместе с Даном и др., меньшевистской фракцией последнего. За границей работал литературно против Советской России.

*199 Эти лица являются персонажами знаменитого произведения испанского писателя XVII века Сервантеса, гениального писателя нарождавшейся буржуазии, сатирически подошедшего к старому пережившему себя рыцарству. Санхо Пансо - тип средневекового мелкого буржуа, в одно и то же время и трусливого и любящего романтику, и плутоватого и наивного, по существу реалистического, но и благоговеющего перед подвигами рыцарей. Дон-Кихот является воплощением высмеиваемого Сервантесом рыцарства.

*200 Авксентьев - один из вождей партии эсеров. На широкую политическую арену Авксентьев выдвинулся в 1905 г., будучи членом Исполкома Петроградского Совета. После поражения революции, Авксентьев вместе с Л. Д. Троцким и др. был сослан в Тобольскую губернию. С 1911 г. Авксентьев возглавляет правое крыло партии эсеров, которое свое либеральное лицо явно обнаружило уже тогда, требуя отказа от нелегальной организации во имя творческой работы в рамках самодержавного строя. Обострившиеся разногласия по вопросу об участии на выборах в IV Думу привели к тому, что Авксентьев, Воронов и др. создали свой журнал "Почин". Вполне естественно, что в империалистической войне Авксентьев и его группа заняли ультрашовинистическую позицию. Эта группа заключила блок с плехановцами и стала издавать позорный журнал "Призыв", политически пресмыкавшийся перед царской Россией. По возвращении в революционную Россию, Авксентьев естественно стал возглавлять правое крыло эсеров, стоявшее за широкую коалицию с буржуазией и покорно поддерживавшее политику Керенского. После июльских дней Авксентьев входит в новое министерство, в качестве министра внутренних дел, одновременно будучи председателем кулацкого Исполкома Крестьянских Депутатов. Как деятеля, близкого к демократии и цензовой буржуазии, его выдвигают на пост председателя Предпарламента, разогнанного в дни Октября. С первых же дней Октябрьской революции Авксентьев уходит в активную контрреволюционную деятельность. Вначале он руководит деятельностью "Комитета Спасения Родины и Революции", позже - "Союза Возрождения России", явно белогвардейской организации. После самарского переворота Авксентьев перебирается в Самару, а на сентябрьском уфимском совещании бело-эсеров его включают в состав Всероссийской директории. В качестве председателя последней, Авксентьев, вместе с остальными ее членами, едет в Омск для "обволакивания" (словечко, пущенное самим Авксентьевым) сибирского черносотенного правительства. История эта кончилась, как известно, тем, что Авксентьев и К° получили адмиральский пинок в известное место. Уехав на пожертвованные Колчаком деньги за границу, Авксентьев там и до сих пор (1924 г.) занимается борьбой (печатной и устной) против Советской России.

Авксентьев является типичнейшей фигурой партии с.-р. На нем явственнее всего оправдывается знаменитая фраза Маркса, что политическая этикетка отличается от обыкновенной только тем, что она обманывает не только других, но и самого владельца. Этот вождь "социалистов-революционеров" не был никогда ни социалистом, ни революционером, хотя и мнил себя таковым. "По своим убеждениям, - справедливо замечает Суханов, - направлению и складу - это начитавшийся книг, размагниченный, тяготеющий к "народу" патриотически-настроенный обыватель. По своим государственным и политическим способностям - это круглый нуль, без сучка и задоринки" (III книга, 153 стр.).

*201 Савинков - начал свою деятельность, как социал-демократ, и перешел к народникам-эсерам лишь в 900-х г.г. В эсеровской партии Савинков участвовал в качестве одного из руководителей "боевой организации". Будущий союзник контрреволюционного генералитета и дворянства неоднократно организовывал в то время террористические акты против представителей последних. В годы контрреволюции Савинков издал нашумевший роман "Конь бледный", который отразил бегство деморализованной интеллигенции из рядов революции. Несмотря на официальные заверения о принадлежности к партии, Савинков на деле прекращает свою партийную деятельность. В 1917 году Савинков работает в качестве ближайшего помощника Керенского, становясь передаточной инстанцией между первым и контрреволюционным генералитетом. В эпоху гражданской войны Савинков был активнейшим участником различных контрреволюционных заговоров и, прежде всего, памятного Ярославского восстания 1918 г. Как выяснилось на процессе эсеров, Савинков организовал этот мятеж для того, чтобы показать своему хозяину - Антанте, что она не зря тратит деньги на его субсидирование. В 1920 - 1921 г.г. Савинков служил у поляков, организовывал белогвардейские отряды, делавшие налеты на Советскую Россию.

*202 Лебедев - старый эсер. Еще до войны он (под псевдонимом Воронова) был одним из идеологов правого крыла эсеров, настаивавшего на ликвидации традиционных эсеровских методов террора и на использовывании всех легальных учреждений. Если, как давно уже было сказано, эсер - это либерал с бомбой, то эсер, особенно "правый", отказавшись от бомбы, тем самым превращается в либерала с некоторыми, разве лишь, народническими предрассудками. В годы войны Лебедев был ярым социал-патриотом. В эпоху керенщины он примыкал к группе "Воля Народа", будучи ближайшим помощником Керенского по военно-морским делам. В гражданской войне Лебедев был одним из руководителей поволжской контрреволюции. В последние годы он возглавляет в эмиграции правое крыло, группирующееся вокруг журнала "Воля России".

*203 Рябушинский - один из заправил финансовой России, владел рядом текстильных фабрик. В годы до войны Рябушинский был известен своими политическими связями с либерально-октябристскими профессорами (Струве и пр.). Свою работу по закреплению "союза науки и капитала" Рябушинский демонстрировал изданием ряда работ Струве и пр. В 1917 г. Рябушинский сделался знаменитым (благодаря нашей партии!) своим пророчеством о костлявом голоде, который задушит рабочих, если они помешают капиталу руководить хозяйством. В эмиграции Рябушинский является одним из руководителей парижского союза бывших промышленников и банкиров.

*204 Т.-е. Александру Федоровну, жену Николая II.

*205 Этот манифест приведен нами в примечании 78.

*206 "Единство" - газета, начавшая выходить в 1917 г. "Единство" было литературным органом с.-д. группы того же названия. Руководители этой группы и газеты - Плеханов, Алексинский и др. - вели политическую линию, ничем не отличавшуюся от линии "Речи". Особенно позорную роль сыграло "Единство" после июльских дней, нещадно раздувая клевету о немецких деньгах, большевистских шпионах и т. д. В дни корниловщины газета сочувствовала последней, в октябре с пеной у рта травила большевиков. В эпоху гражданской войны члены этой группы стояли на запятках у белогвардейской контрреволюции. Не было почти ни одного белого союза (Союз Возрождения и т. д.), ни одного белого правительства, в котором так или иначе не участвовал бы представитель группы "Единства". Гражданской войной эта группа политически совершенно стерта с лица земли.

*207 "День" - газета "социалистической мысли", начавшая выходить незадолго до войны. В эпоху последней "День" превратился в ультрашовинистический орган плехановски-потресовского толка. Уже тогда его позиция почти ничем не отличалась от позиции "Речи". В дни керенщины "День" был литературным органом самого правого потресовского крыла меньшевиков и в общем подпевал хору буржуазной печати. Особенно ярой стала его агитация против большевиков после июльских дней. Его единомыслие с буржуазной прессой достаточно подчеркивает тот факт, что "День" высказывался даже против либер-дановского "демократического совещания".

*208 Потресов - один из старых участников социал-демократического движения. Вместе с Лениным и Мартовым Потресов был организатором газеты "Искра". Но уже в рядах этой последней Потресов отражал взгляды радикальной интеллигенции. С момента раскола в партии Потресов становится виднейшим теоретиком меньшевизма, с особенной наглядностью обнаруживая, что меньшевизм является политической идеологией левого крыла буржуазной интеллигенции. Вполне естественно, что в годы реакции Потресов - теоретик ликвидаторства, а в годы войны - ярый оборонец. В 1917 г. Потресов возглавляет крайнее правое крыло меньшевистской партии, по существу ничем не отличающееся от группы Плеханова. Руководимая Потресовым газета "День" подпевала все время буржуазной прессе. После Октября Потресов является лидером того меньшевистского течения, которое все время стояло за необходимость вооруженной борьбы с Советской властью. В последние годы Потресов отошел от политической жизни.

*209 Якобинцы - партия революционных мелкобуржуазных демократов, игравшая выдающуюся роль в Великой Французской Революции. Составляя в первые годы революции оппозицию по отношению к буржуазному национальному собранию, эта партия, в разгар внутренней гражданской войны и контрреволюционной интервенции феодальной Европы, становится у власти, воодушевляет народные массы, расправляется с внутренней контрреволюцией, беспощадно применяет массовый террор по отношению к монархистам и, наконец, проводит жесткие государственные меры для обеспечения продовольствием народа и армии. Дни господства якобинцев были высшим пунктом революции. Падение якобинцев (1794 г.) означало вместе с тем начало эпохи контрреволюции. Последующие поколения якобинцев были уже мало похожи на своих предков. В иной социальной среде, при иных классовых и политических условиях, эти якобинцы были всего лишь на всего фразерами от революции, мечтателями о демократии, в конечном итоге лишь обманывавшими себя и массы.

*210 Жирондисты - партия либерально-торговой буржуазии. Свое название эта партия получила от департамента Жиронды (промышленной и торговой области в Южной Франции), подавляющее большинство представителей которой в Национальном собрании объединилось в либерально-буржуазную группу. Одно время эта партия колебалась между контрреволюцией и якобинцами, но в конечном счете сдвинулась вправо, результатом чего и явился террор по отношению к ней со стороны якобинцев. Роль Жиронды в нашей революции скорее выполняли эсеры и меньшевики, чем кадеты.

*211 Люксембург - начала свою деятельность в Польше. В 90-х г.г. вместе с Тышко, Мархлевским, Варским и др. она основывает польскую с.-д. партию и в тот же период ведет ожесточенную борьбу с П. П. С. (Польской Социалистической Партией), несмотря на то, что Плеханов и Энгельс далеко не одобрительно относились к этой борьбе. В конце 90-х г.г. Люксембург переезжает в Германию и с тех пор почти непрерывно работает в рядах немецкой с.-д. Выдающееся положение в последней и во II Интернационале Люксембург завоевывает после двух блестящих политических кампаний: против Бернштейна и против Жореса-Мильерана. В 1905 году Люксембург уезжает в Польшу на нелегальную работу, арестовывается там и, после побега, приезжает обратно в Германию. 1905 год для Люксембург, как и для всего левого крыла немецкой с.-д., имел огромное значение. Он помог Люксембург теоретически обосновать борьбу против пассивности официального большинства партии. Ее знаменитая работа "Всеобщая стачка и немецкая с.-д.", хотя и не свободная от ошибок, по справедливости может считаться первым произведением европейского большевизма. В годы перед войной Люксембург окончательно рвет не только с официальным центром, но и с Каутским. В течение ряда лет она возглавляет лево-радикальную оппозицию в партии. С самого начала войны Люксембург начинает свою революционную агитацию против войны, возглавляя группу "Интернационал". В 1917 - 1918 г.г. Люксембург почти все время в тюрьме. Оторванностью от внешнего мира и объясняется в значительной мере то критическое настроение, которое она проявила летом 1918 года по отношению к некоторым сторонам деятельности Советской власти. Но уже первые дни ее деятельности после начала немецкой революции показали, что Люксембург совершенно порвала с этими настроениями. Вместе с Либкнехтом она руководит в декабре 1918 года учредительным съездом компартии. Вдохновлявшийся ею центральный орган партии и до сих пор является образцом для эпохи бурного темпа политической борьбы. Будучи (как и Либкнехт) против свержения шейдемановского правительства, ввиду слабости компартии, Люксембург, тем не менее, приветствует начавшееся выступление берлинских рабочих в начале января 1919 г. В эти именно дни она падает от пуль шейдемановского офицерства. Первоклассный писатель, превосходный оратор, глубоко образованный человек, Люксембург навсегда войдет в историю рабочего движения, как пионер современного европейского коммунизма и организатор крупнейшей партии европейского рабочего класса.

*212 Меринг - знаменитый историк немецкой с.-д. и теоретик марксизма. Свою литературную деятельность он начал в качестве буржуазного демократа, ученика Якоби. Преследования Бисмарком с.-демократии толкнули Меринга, как и ряд других честных демократов, в ряды соц. партии. Вместе с Каутским Меринг в течение ряда десятилетий издавал знаменитый журнал "Neue Zeit". В тактических вопросах Меринг, за небольшими исключениями, всегда поддерживал левое крыло. В дни расцвета бернштейнианства, он вел против него ожесточенную борьбу в "Лейпцигер Фольксцейтунг", которую он редактировал вместе с Люксембург и др. В начале дискуссии между левыми радикалами и Каутским Меринг занимал скорее выжидательную позицию, но вскоре твердо и окончательно перешел на сторону первых, резко порвав с Каутским. В годы войны Меринг, несмотря на свою старость, принимал активное участие в агитационной (печатной) деятельности левой группы ("Интернационал"). После того, как Цеткин, Люксембург, Либкнехт были посажены в тюрьму, на плечи Меринга легла главная часть литературной работы группы "Спартак". После февральской революции Меринг сразу стал поддерживать большевиков, а в дни Бреста оказал нашей партии моральную поддержку рядом статей, оправдывавших Брестский мир. В дни чехо-словацкого мятежа и нашествия Колчака, когда Каутский занимался сплетнями о национализации женщин в Советской России и писал о животном характере большевистской натуры, Меринг имел мужество открыто приветствовать массовый террор против бело-эсеров. После образования германской компартии Меринг, естественно, встал в ее ряды и работал в ней вплоть до своей смерти (1919 г.). Меринг был одним из образованнейших марксистов. Его перу принадлежит ряд ценнейших трудов по истории, ряд этюдов по философии, не говоря уже о политических брошюрах и памфлетах.