|
 Талейран
и при империи, и после империи, до конца дней своих утверждал то, о чем
говорит и в мемуарах: “Я любил Наполеона; я даже чувствовал привязанность
к его личности, несмотря на его недостатки; при его выступлении я
чувствовал себя привлеченным к нему той непреодолимой обаятельностью,
которую великий гений заключает в себе; его благодеяния вызывали во мне
искреннюю признательность... Я пользовался его славою и ее отблесками,
падавшими на тех, кто ему помогал в его благородном деле”. Мы теперь знаем
также, что даже в своем политическом завещании (* Его впервые опубликовал
в 1931 году Лакур-Гайе в своей новейшей трехтомной биографии Талейрана.),
составленном 1 октября 1836 года, когда ему было восемьдесят два года,
когда царствовал Луи-Филипп, когда престарелому князю уже ничего ни от
кого не было нужно, когда династия Бонапартов считалась актом Венского
конгресса навсегда исключенной из престолонаследия и никто не мог
предвидеть, что этой династии еще раз суждено в будущем царствовать,
Талейран писал: “Поставленный самим Бонапартом в необходимость выбирать
между ним и Францией, я сделал выбор, который мне предписывался самым
повелительным чувством долга, но сделал его, оплакивая невозможность
соединить в одном и том же чувстве интересы моего отечества и его
интересы. Но тем не менее я до последнего часа буду вспоминать, что он был
моим благодетелем, ибо состояние, которое я завещаю моим племянникам,
большею частью пришло ко мне от него. Мои племянники не только должны не
забывать этого никогда, но должны сообщить это своим детям, а их дети —
тем, кто родится после них, так, чтобы воспоминание об этом было
увековечено в моей семье из поколения в поколение, чтобы, если когда-либо
человек, носящий фамилию Бонапарта, очутится в таком положении, когда он
будет иметь надобность в поддержке или помощи, чтобы мои непосредственные
наследники или их потомки оказали ему всевозможную зависящую от них
помощь. Этим способом более, чем каким-либо другим, они покажут свою
признательность ко мне,— почтение к моей памяти”.
В чем тут дело? Зачем он и твердил всегда и писал все это? Почему он
выделял так упорно Наполеона из всех правительств и всех людей, которых он
на своем долгом веку предал и продал? Могло быть отчасти, что единственно
только Наполеон из всего множества жизненных встреч Талейрана в самом деле
ему импонировал своим умом, своими гениальными и разнообразными
способностями, своею гигантскою историческою ролью. Отчасти же могло быть
и то, что Талейран наиболее сильные свои эмоции обнаруживал хоть, правда,
в редчайших единичных случаях, но всегда исключительно в связи со своею
неутолимою страстью к стяжанию, к золоту: мы уже видели, например, как он
вел себя в первые минуты после назначения министром в 1797 году или 18
брюмера 1799 года, когда сообразил, что может присвоить себе тишком сумму,
предназначенную для подкупа Барраса. Если в этой холодной, мертвенной душе
могло зародиться нечто, похожее на чувство благодарности за быстрое
обогащение, то, в самом деле, это чувство могло больше всего быть заронено
в нее именно Наполеоном.
Что такое была для Талейрана наполеоновская империя? Блеск и
неслыханная роскошь придворной жизни, которые изумляли даже видавшего виды
русского посла, екатерининского вельможу Куракина; положение министра,
служащего самодержавному и могущественнейшему владыке богатейших и
культурнейших в мире земель и народов, конгломерат которых превышал
размеры былой Римской империи; пресмыкающиеся перед ним, Талейраном,
короли, королевы, герцогини, великие герцоги, курфюрсты; непрерывная
лесть, раболепное преклонение, заискивание со стороны бесчисленных
коронованных и некоронованных вассалов; и — золото, золото, бесконечным
потоком льющееся в его карманы. Наполеон последовательно сделал его —
министром иностранных дел, великим камергером, великим электором,
владетельным “князем и герцогом” Беневентским. Даже не считая оклада
министра иностранных дел, Талейран получал за все эти должности без малого
полмиллиона франков золотом в год (495 000, а с министерским
окладом — больше 650 000 в год). (Для сравнения напомню, что в эти самые
годы рабочая семья в Париже, получавшая от общей работы всех ее членов
полторы тысячи франков в год, считалась благоденствующей и на редкость
взысканной милостями судьбы.) Кроме этих колоссальных законных доходов, у
Талейрана были и тайные доходы, несравненно более значительные, о точных
размерах которых можно лишь догадываться по некоторым случайно ставшим
известными образцам. Эти нелегальные доходы исчислялись не сотнями тысяч,
а миллионами. Наполеон, завоевывая Европу и превращая в вассалов и
покорных данников даже тех государей, которым он оставлял обрывки их
владений, постоянно тасовал и менял этих подчиненных ему крупных монархов
и мелких царьков, перебрасывал их с одного трона на другой, урезывал одни
территории, прирезывал новые уделы к другим территориям. Заинтересованные
старые и новые, большие и маленькие монархи вечно обивали пороги в
Тюильрийском дворце, в Фонтенебло, в Мальмезоне, в Сен-Клу. Но Наполеону
было некогда, да и не легко было застать его при непрерывных войнах и
походах. И, кроме того, он постановлял свои решения, выслушав доклад
своего министра иностранных дел.
Можно легко себе представить, какие беспредельные возможности
открывались на этой почве пред князем Талейраном. Тут уж дело могло идти
не о скромном “сладеньком” (sweetness) в какие-нибудь пятьдесят тысяч
фунтов стерлингов, по поводу которых так неприлично скандалила в свое
время неотесанная деревенщина из Соединенных Штатов. Впрочем, даже и эти
дикари из девственных прерий очень скоро в конце концов попривыкли к
столичному обхождению, и, например, когда Роберт Ливингстон заключал от
имени Штатов торговый договор с Францией, то он уже беспрекословно выложил
Талейрану предварительно два миллиона франков золотом, во избежание
проволочек. (Проволочек не последовало). Когда Наполеон заключил мир с
Австрией (после победы своей при Маренго), то он подарил Талейрану за
труды триста тысяч франков, что не помешало Талейрану получить
одновременно и от императора австрийского Франца четыреста тысяч франков,
а, кроме того, ловко маневрируя с замаскированной контрибуцией, которую
должна была уплатить Австрия, он заработал на внезапном подписании и
обнародовании мирного (Люневильского) трактата около пятнадцати
миллионов франков. Из этих пятнадцати миллионов семь с половиной миллионов
были им получены “авансом” (еще во время переговоров). По существу дела
далеко не всегда можно определить цифру его взяток. Например, когда
Наполеон приказал продать Луизиану Соединенным Штатам, то переговоры о
сумме вел Талейран, и американцы вместо восьмидесяти миллионов, о которых
шла речь вначале, уплатили Франции всего пятьдесят четыре миллиона: точная
цена аргументов, которыми американцы вызвали такую широкую уступчивость со
стороны министра иностранных дел, осталась невыясненной и доселе.
Знал ли Наполеон о том, как его обманывает и обворовывает его министр?
Конечно, знал. Точно так же, как Петр I знал о проделках Александра
Даниловича Меньшикова. И Наполеон по той же самой причине долго не
прогонял прочь Талейрана, по которой Петр не гнал, а только бил Меньшикова
дубинкой. Наполеон, впрочем, не колотил Талейрана дубинкой, а только один
раз (хотя, правда, с чрезвычайною затратою мускульной энергии), схватил
его публично за шиворот; но расстался с ним нехотя, нескоро — и не из-за
взяток. Очень уж он был нужен и полезен Наполеону. Император, разумеется,
знал и презирал Талейрана за его характер и за его “мораль” (если
позволительно тут до курьеза некстати употребить этот термин), но он
восхищался тем, как умеет работать эта голова, как умеет она искать и
сразу находить разрешение самых сложных и запутанных проблем. А за это он
прощал все. В огромной апокрифической литературе о Наполеоне,
распространявшейся во Франции уже в половине девятнадцатого столетия,
передается фраза, будто бы сказанная Наполеоном относительно Фуше после
провокаторского раскрытия одного террористического заговора: “Те, кто
хочет меня убить, дураки; а те, кто меня от них спасает,— подлецы”.
Конечно, он ничего подобного не говорил. Но такой апокриф мог легко
возникнуть, потому что всем хорошо было известно, как император относится
к Фуше. Талейрана он, в смысле нравственных качеств, приравнивал к Фуше,
но в оценке интеллекта, конечно, не ставил их на одну доску.
Полицейская, шныряющая, подпольная хитрость и провокаторская ловкость
Фуше были нужны Наполеону для охраны своей жизни, а государственный ум
Талейрана был ему нужен для оформления, систематизации и окончательной
реализации тех грандиозных задач, в которых Наполеон видел свою
историческую славу. Талейран не подсказывал ему, что нужно сделать,
но давал превосходные советы о том, как лучше сделать желаемое
императором. Талейран, старорежимный вельможа, умел передать как следует
повеление Наполеона, умел провести трудное объяснение с иностранными
дипломатами без той резкости и казарменной грубости, без тех приступов
гнева, которые далеко не всегда были чисто актерскими выходками у
Наполеона и которые именно в тех случаях, когда не были умышленным
комедиантством, очень вредили императору. Талейран жил душа в душу с
Наполеоном все первые восемь лет диктатуры,— и что бы он впоследствии ни
утверждал, никогда он в эти годы не отваживался остановить Наполеона,
уговорить его хоть несколько умерить территориальное и всяческое иное
завоевательное грабительство, никогда он не пытался давать советы
умеренности и благоразумия, на которые он так щедр задним числом в своих
мемуарах. Он изменил Наполеону лишь тогда, когда убедился в
своевременности и выгодности для себя этого поступка. Но это было лишь
впоследствии. Талейран хотел бы навязать себе в глазах читателей его
мемуаров роль шиллеровского маркиза Позы, говорившего правду Филиппу II
или (если бы он знал русскую историю) роль, аналогичную позиции князя
Якова Долгорукого при Петре,— словом, опасное, но почетное амплуа
бесстрашного правдолюбца, видящего честную свою службу в том, чтобы
удерживать тирана от необузданного произвола. Эта претензия до курьеза
необоснована: он и пальцем не двинул, чтобы хоть один раз удержать или
успокоить Наполеона, предостеречь его от несправедливости или жестокости.
Лучшим в этом отношении примером может послужить кровавое дело о казни
герцога Энгиенского, с которым крепко связано имя Талейрана, несмотря на
упорные его усилия скрыть и извратить истину; а ведь он доходил даже до
специальных поисков и истребления официальных документов уже в начале
реставрации (в апреле 1814 года).
Роль Талейрана в этой драме такова. Именно Талейран лживо указал
Наполеону (в разговоре 8 марта 1804 года), будто живущий на баденской
территории герцог Энгиенский руководит заговорщиками, покушающимися на
жизнь первого консула, и заявил при этом, что очень легко и удобно
приказать начальнику пограничной жандармерии, генералу Коленкуру,
просто-напросто послать отряд жандармов на баденскую территорию, схватить
там герцога Энгиенского и привезти его в Париж. Маленькое затруднение было
в том, что приходилось таким образом среди мира вдруг вопиюще нарушить
неприкосновенность чужой территории. Но Талейран сейчас же взялся уладить
и оформить дело и написал соответствующую бумагу баденскому правительству,
причем,— чтобы не дать герцогу Энгиенскому возможности как-нибудь
проведать и бежать из Бадена,— Талейран поручил генералу Коленкуру
передать это письмо, полное лживых обвинений, баденскому министру уже
после ареста и увоза во Францию герцога Энгиенского. Герцог Энгиенский
был схвачен, привезен в Венсенский замок, немедленно судим военным судом и
в ту же ночь расстрелян, несмотря на полнейшее отсутствие улик. Сам
Наполеон, никогда не любивший сваливать на кого бы то ни было
ответственность за свои поступки, через много лет в припадке гнева, как
увидим далее, в глаза и публично бросил Талейрану роковые слова: “А этот
несчастный человек! Кто мне сказал о том, где он находится? Кто подстрекал
меня сурово расправиться с ним?” И Талейран ничего не посмел ответить. Он,
таким образом, принял деятельное и по существу инициативное участие в этом
кровавом событии. Ему эto было нужно, во-первых, чтобы доказать Наполеону
ретивость свою в охране его жизни от покусителей, во-вторых, чтобы
терроризовать роялистов казнью принца Бурбонского дома,— так как Талейран
продолжал все время опасаться за свою участь в случае реставрации старой
династии. Словом, ему это убийство показалось полезным,— он и подтолкнул
на это дело Наполеона и активно помог в совершении самого акта.
Это ему нисколько не помешало представить в своих мемуарах дело так,
будто он был решительно ни в чем неповинен и всецело осуждал варварский
поступок Наполеона. Это ему не помешало также (что гораздо любопытнее и с
психологической стороны гораздо затейливее) разыграть впоследствии
потрясающую сцену встречи с отцом расстрелянного герцога Энгиенского,
сцену, которую и Шекспир не выдумал бы. Дело было в 1818 году, уже при
Реставрации. Князь Талейран состоял великим камергером при короле Людовике
XVIII,— на той же самой придворной должности, как и при Наполеоне I,— и
ему было очень неприятно, что как раз тогда переселился в Париж старый
принц Конде, отец расстрелянного за четырнадцать лет до того герцога
Энгиенского. Старик все не мог утешиться о потере единственного,
обожаемого с детства сына. Предстояла тягостная встреча этого королевского
родственника с великим камергером Талейраном. Было неловко. Тогда Талейран
очень искусно устраивает себе знакомство с близкой принцу Конде женщиной и
рассказывает ей великую и святую тайну, которую доселе скромно хранил в
груди своей, но теперь, так и быть, поведает: не только на него напрасно
клевещут, укоряя в убийстве герцога Энгиенского,— но он, князь Талейран,
даже своей собственной головой рискнул, лишь бы спасти несчастного
молодого человека! Да! Он послал письмо с предупреждением герцогу, чтобы
тот немедленно спасался,— но герцог не внял совету, остался — и на другой
день был схвачен французскими жандармами и увезен в Венсен. Ясно, что,
узнай Наполеон об этом отчаянном поступке своего министра,— и голова
Талейрана скатилась бы на гильотине. Можно ли требовать от человека
большего благородства и великодушия?.. Излишне прибавлять что-либо о
полной вздорности этой курьезнейшей выдумки. Но, как это ни странно, принц
Конде поверил (не следует забывать, что улики против Талейрана еще не были
полностью известны)— и при ближайшей встрече старик бросился благодарить
Талейрана за самоотверженные, почти геройские, хотя, увы, и безуспешные
усилия спасти его несчастного сына... Талейран принял эти изъявления
признательности с тем же тактом, с тою же спокойною сдержанностью и
достойною скромностью, с какими тогда, при Наполеоне, он принял особые
награды (в том числе командорскую ленту Почетного легиона), посыпавшиеся
на него вскоре после расстрела герцога Энгиенского...
Прошли торжества коронации Наполеона, на которых Талейран играл
блестящую и пышную роль, и замелькали феерические события всей
императорской эпопеи: непрерывные роскошные балы в Париже и окрестных
дворцах, изредка поездки Талейрана в новый, его собственный замок Валансэ,
колоссальный и роскошно убранный, поездки в свите императора то в Булонь,
откуда готовилось нападение на Англию, то в поход против Австрии, в Вену и
к Аустерлицу, то в поход против Пруссии, в Берлин, в Варшаву, в Тильзит,
то опять в Париж, где жизнь для осыпаемого милостями и наградами
императорского министра протекала в роскоши, в почете, в новых и новых
любовных приключениях, в наслаждениях всякого рода, в аудиенциях и
доверительных беседах с императором, когда он первый узнавал о предстоящих
переменах в судьбах Европы и получал инструкции. По-прежнему он не
отваживался противоречить Наполеону, напротив, поддакивал ему во всем,
даже не заикнулся, например, о том, что считает губительной
континентальную блокаду, провозглашенную Наполеоном 21 ноября 1806 года в
Берлине. А он считал ее таковою. Разгром Пруссии сделал Наполеона
бесконтрольным хозяином всей Германии. Все пресмыкались во прахе пред ним
— и все чаяли себе спасения, только в милостивом заступничестве со стороны
Талейрана. Наполеон, довольный преданностью и полнейшей вассальной
покорностью со стороны саксонского курфюрста, пожаловал ему королевский
титул. Он собирался сначала увезти из знаменитой Дрезденской картинной
галереи все лучшие картины в Париж. Новоиспеченный король в ужасе бросился
к Талейрану, который, выбрав хорошую минуту, обратил внимание Наполеона на
то, как огорчительно будет для верного саксонского союзника, если у него
вдруг отнимут и увезут его галерею. “Да, он превосходный человек, не
следует его огорчать. Я дам приказ ничего там не трогать”,— сказал
император — и галерея была спасена. Саксонский король в знак благодарности
за все эти милости дал Талейрану миллион франков золотом. Вообще говоря,
золотой дождь продолжал литься на министра иностранных дел. Тратил он
деньги без счета и на украшение своего великолепного замка в Валансэ и
дворца в Париже, и на волшебно роскошные балы, банкеты и ужины, где бывало
по пятьсот человек приглашенных, и на охоты, и на карточную игру,— а новые
и новые груды золота пополняли его кассу.
Но в эту новую войну, 1806 и 1807 гг., Талейран стал впервые серьезно
ставить пред собою один жуткий, вопрос: чем все это кончится?
Правда, счастье продолжало сопутствовать Наполеону. Пруссия была
раздавлена и ампутирована Тильзитским трактатом так, что от нее остался
лишь какой-то небольшой обрубок; русские армии были разбиты, в Тильзите
Александр принужден был вступить с Наполеоном в союз. Но Талейран хорошо
помнил недавнее страшное побоище при Эйлау, где легло много десятков тысяч
с каждой стороны и где, в сущности, русские вовсе не были разбиты, вопреки
наполеоновскому бюллетеню. Он с беспокойством провел эти четыре месяца
между Эйлау и Фридландом. Все в конце концов обошлось и на этот раз
благополучно, с новой славой, новым блеском, новым приращением могущества.
Но надолго ли? Талейран видел ясно, что на этом пути остановиться трудно и
что Наполеон идет прямою дорогою к созданию мировой империи, которая для
своей консолидации потребует опрокинуть два оставшихся препятствия —
Англию и Россию. Князь убежден был, что дело затеяно фантастическое,
несбыточное и что Наполеон не может не погибнуть, если будет упорствовать.
Именно этим соображениям Талейран и приписывает внезапную свою отставку,
последовавшую сейчас же после Тильзитского мира, 10 августа 1807 года.
Именно ненасытная завоевательная жадность Наполеона в Тильзите и заставила
Талейрана решиться на этот шаг. “Я не хочу более быть палачом
Европы”,—якобы сказал при этом уходящий министр. В тираническом
самовластии победителя Европы он видел неминуемый зародыш новых войн и
конечной его гибели и хотел вовремя отойти и “думать о будущем”. Таково
объяснение отставки со стороны наиболее заинтересованного лица. Послушаем
теперь объяснение Наполеона: “Это талантливый человек, но с ним ничего
нельзя сделать иначе, как платя ему деньги. Король баварский и король
вюртембергский приносили мне столько жалоб на его алчность, что я отнял у
него портфель”. Где же правда? Как иногда (далеко не всегда) бывает,
истина на этот раз, вероятно, обретается “посредине”. Талейрана в самом
деле напугал Тильзит именно тем, что полная победа над всей Западной
Европой и одновременное принуждение Александра к союзу делало Наполеона
полным хозяином порабощенного европейского континента, что, по существу
дела, не могло не быть причиной новых отчаянных и кровопролитнейших войн;
и действительно, министр уже искал для себя нужного положения в том
далеком будущем, когда выгоднее будет быть не с Наполеоном, а против
Наполеона. Он поэтому непрочь был уйти после Тильзита, может быть, даже
еще после Эйлау. Но, с другой стороны, прав по-своему и Наполеон,
полагавший, что это он, император, прогнал Талейрана за слишком
бесцеремонные вымогательства у вассальных королей. Было и то и другое.
Наполеон, конечно, стал выговаривать Талейрану по поводу этих
грабительских и взяточнических поступков. Но ведь он не в первый, а в
десятый раз говорил со своим величавым министром на эту щекотливую тему,—
и тот всегда умел тактично выслушать, с достоинством раскланяться и
сановито помолчать или перевести разговор на более мирные предметы. Но на
этот раз, когда Талейран уже сам подумывал об уходе,— он, конечно,
мог ухватиться за предлог, мог обнаружить обидчивость и подать в отставку.
Он это и сделал так тонко и умно, что еще сам же Наполеон почел нужным
щедро вознаградить своего уходящего министра, и спустя четыре дня после
подачи в отставку император дал указ сенату, которым объявлял о назначении
Талейрана, князя Беневентского, великим вице-электором, с титулом
“высочества” (как принцы императорской фамилии) и с наименованием
“светлейшего” (serenissime), а сверх того с окладом в триста тысяч франков
золотом в год. Обязанности же состояли лишь в том, чтобы являться в
торжественные дни ко двору в костюме из красного бархата с золотым шитьем
и белых атласных панталонах и становиться сбоку около императорского
трона. Все это очень устраивало Талейрана. Можно было издали и в
безопасности ждать развития событий, отделив отныне личную свою судьбу от
судьбы Наполеона, с которым, однако, после этого милостивого назначения
отношения установились самые лучшие.
Вообще Талейран решил, что есть полная возможность, уже не неся
никакой формальной ответственности, пользоваться беспрепятственно всеми
выгодами, которые может дать близость к императору. Затеял Наполеон в 1808
году (собственно еще в 1807 году, сейчас же после Тильзита) завоевание
Испании и Португалии; Талейран и тогда и впоследствии относился к этому
предприятию, как к проявлению самого дикого, возмутительного и, главное,
ненужного произвола, так как обе династии, царствовавшие на Пиренейском
полуострове,— и Браганца в Португалии и Бурбоны в Испании — рабски
повиновались Наполеону, трепетали от каждого его слова, ловили на лету его
приказы, угадывали и исполняли все желания. Когда затем испанский народ
начал совсем неожиданно свое яростное сопротивление завоевателю,—тогда и
подавно Талейран стал смотреть на этот непотухавший пожар народной войны в
Испании, как на начало грядущей катастрофы великой империи; он все это
весьма красноречиво излагает и в своих мемуарах, и в разговорах с
современниками (которым доверял, вроде госпожи Ремюза),— но самого
Наполеона он не только не предостерег от гибельного шага, а, напротив,
похваливал его, льстил ему и все норовил урвать что-нибудь и для себя
лично от этого нового наполеоновского завоевания. Словом, он столь
верноподданнически и преданно поддакивал императору, что тот, захватив
Фердинанда, наследника испанского и еще двух принцев испанского дома в
Байонне (куда завлек их обманом), отправил этих испанских принцев в
качестве пленников в замок Талейрана, в Валансэ, где они и прожили почти
до конца империи. Талейран с горечью говорил впоследствии в мемуарах, что
император выбрал его поместье, “чтобы сделать его тюрьмою” для испанских
Бурбонов. Талейран забывает при этом прибавить, что, очевидно с целью хоть
несколько смягчить свою великодушную скорбь по этому поводу, сам он спустя
некоторое время стал настойчиво выпрашивать у казны два миллиона франков
на ремонт замка Валенсэ, якобы необходимый ввиду содержания там принцев.
На самом деле колоссальнейший и уже до той поры роскошно убранный и
меблированный замок с многочисленными пристройками ни малейшего ремонта не
требовал для размещения трех человек и нескольких служителей. На их
содержание, впрочем, деньги обильно отпускались казною с первых же дней их
плена.
Испанский пожар начинал разгораться. Европейские вассалы и
коронованные рабы Наполеона, глядя на Испанию, начинали смутно надеяться;
ходили слухи об австрийских вооружениях; в германской университетской
молодежи возникало брожение против грозного завоевателя. И вдруг Талейран
получает извещение, что Наполеон желает взять его с собою, хоть он уже и
не министр, в Эрфурт, на свидание с Александром I. Так наступил решающий
миг в судьбе Талейрана.
Александр Павлович, император всероссийский, ехал в Эрфурт к Наполеону
в сентябре 1808 года в не весьма бодром состоянии духа. Пред самым
отъездом он получил большое письмо от матери. Мария Федоровна выражала в
этом письме не только общедворянские и общепридворные, озлобленные и
растерянные настроения касательно дружбы и союза с французским
завоевателем, но и еще более острые, злободневные тревоги, вызванные этою
поездкою царя в далекий город, занятый наполеоновскими войсками. У всех
свежо было в памяти, как всего четыре месяца пред тем, в мае того же 1808
года, дружески приглашенная Наполеоном в Байонну испанская королевская
семья была в полном составе предательски арестована и разослана — кто в
Фонтенебло, кто (как упомянуто выше) в замок Валансэ. Где было
ручательство, что Наполеон не проделает того же в Эрфурте с Александром,
который будет там всецело в его руках? Экономические интересы русского
дворянства и купечества жестоко подрывались навязанной Наполеоном России
континентальной блокадой и прекращением сбыта русского хлеба и сырья в
Англию. В Зимнем дворце получались анонимные письма, которые напоминали
царю об участи его отца, Павла, именно как только он тоже вступил в дружбу
с Бонапартом. Рубль быстро упал до одной пятой своей прежней стоимости...
Конечно, Александр ответил своей матери твердо и обстоятельно, подчеркивая
необходимость оставаться в мире с колоссальной Французской империей.
Аустерлиц, Фридланд и Тильзит, две проигранные войны и позорный мир
научили осторожности. Но особенно хорошего от свидания с “союзником” ни
Александр I, ни его свита не имели оснований ожидать. Мощь Наполеона
казалась в тот момент монолитною гранитною скалою. На континенте царило
безмолвие, прерываемое только неясными слухами, шедшими из далекой
Испании,— слухами о поголовном крестьянском восстании, о яростных
партизанах и массовых расстрелах этих партизан французами. Но остальная
Европа покорялась, страшилась и молчала.
28 сентября 1808 года оба императора съехались в Эрфурте. В свите
Наполеона было столько королей и прочих монархов, французская
императорская гвардия была так огромна и великолепна, смотры и парады,
чуть не по два в день, были так блестящи, что впечатление несокрушимого
могущества Наполеона должно было еще более усилиться у русских гостей. И
вот Александра ждало одно изумительнейшее и абсолютно неожиданное для него
происшествие.
Когда он сидел вечером, после одного из этих утомительных парадных
эрфуртских дней, в гостиной княгини Турн-и-Таксис, туда пришел Талейран и
повел странные речи.
Нужно сказать, что до тех пор личные отношения между Александром и
Талейраном не отличались никакою особою теплотою. Александр прекрасно
помнил, что именно Талейран нанес ему кровное оскорбление в 1804 году
знаменитым своим ответом на протест Александра по поводу нарушения
неприкосновенности баденской территории и ареста герцога Энгиенского.
Талейран тогда ответил в таком духе, что, мол, если бы Александр узнал,
что убийцы его покойного отца, Павла I, находятся недалеко от русской
границы, хотя бы на чужой территории, и если бы Александр велел их
схватить, то Франция не протестовала бы. Александр знал, что это написано
было тогда по повелению Наполеона, но все-таки именно Талейран составлял
эту ноту с прямым намеком на участие Александра в убийстве отца.
И вот теперь, в Эрфурте, этот самый оскорбитель, этот самый князь
Талейран без особых предисловий и объяснений говорит русскому царю:
“Государь, для чего вы сюда приехали? Вы должны спасти Европу, а вы в этом
успеете, только если будете сопротивляться Наполеону. Французский народ —
цивилизован, французский же государь — нецивилизован; русский государь —
цивилизован, а русский народ — нецивилизован, следовательно, русский
государь должен быть союзником французского народа”. Это была увертюра, за
которой последовало еще несколько секретных свиданий. Конечно, с чисто
внешней стороны дело представляется так, что Талейран, начиная подобную
беседу, ставил на карту свою голову: он совершал в самом точном смысле
слова государственную измену, и решительно ничто не гарантировало его от
возможности быть на другой же день арестованным. Стоило только Александру
захотеть доказать Наполеону свои дружеские чувства откровенным рассказом о
поступке Талейрана — и Талейран погиб бы безнадежно. Но ум Талейрана и его
способность точно оценивать чужую натуру помогли ему и тут. Никогда он не
оправдывал собою поверхностного ходячего афоризма о том, будто человек
судит о других людях по себе. Если бы он судил других по себе, то никогда
не решился бы так, без предварительных зондировании и гарантий, совершить
этот опасный шаг в Эрфурте. Но он твердо знал, что Александр ни за что его
не выдаст, что с этой стороны риска нет, и не потому, что Александр вообще
так чист душою и безупречен,— напротив, Талейран был, например, вполне
убежден, что Александр принял участие в убийстве своего отца и сделал это
для того, чтобы получить корону,— а просто потому, что у каждого свои
особенности, наклонности и методы действия и что предать на гибель
доверившегося ему человека не есть прием, свойственный Александру, даже
если царь и не сообразит, что ему выгодны сношения с князем. Точно так же,
например, Наполеон, присваивая себе чуть не ежедневно и войною, и без
всякой войны чужие страны и грабя чужие народы, в то же время с
гадливостью относится (Талейран знал это по грустному опыту) к малейшей
попытке своих ближних принять от просителя то “сладенькое” (les douceurs),
из-за которого вышел тогда, как сказано, скандал с американцами: брать
открыто — хорошо, а украдкой — постыдно. Словом, все дело в том, чтобы
понять, какой кому свойствен жанр и какие у кого брезгливости. Такова была
всегда философия князя Талейрана, и она его не обманула и на этот раз.
Для Александра поступок Талейрана был целым откровением. Он
справедливо усмотрел тут незаметную еще пока другим, но зловещую трещину в
гигантском и грозном здании. Человек, осыпанный милостями Наполеона, со
своими богатствами, дворцами, миллионами, титулом “высочества”, царскими
почестями, вдруг решился на тайную измену! Любопытно, что Александр в
Эрфурте больше слушал Талейрана, чем говорил с ним сам. Он почти все время
молчал. Он, по-видимому, сначала не вполне исключал и возможность
провокационной игры, зачем-либо затеянной Наполеоном при посредстве князя.
Но эти подозрения скоро рассеялись. Наполеон не подозревал ничего. Каждый
день императоры были вместе, обменивались любезностями, демонстративно
обнимались, производили вдвоем смотры и парады; каждое утро Наполеон
интимно совещался с командором Почетного легиона Талейраном о том, как
получше укрепить франко-русский союз,— и почти каждый вечер в уютной
квартире княгини Турн-и-Таксис кавалер Андрея Первозванного Талейран
информировал Александра и вдохновлял его на борьбу с Наполеоном. Рейн,
Альпы, Пиренеи — вот завоевание Франции, остальное — завоевания
императора; Франция в них не заинтересована (la France n'y tient pas),
повторял он Александру. “Остальное” — это были: Испания, Португалия,
Италия, Бельгия, Голландия, почти вся Германия, половина Австрии, Польша,
часть Балканского полуострова, земли от Лиссабона до Варшавы, от Гамбурга
до Ново-Базарского санджака, от Данцига до Неаполя и до Бриндизи.
Талейран, от имени Франции, от всего этого отказывался; все это он как бы
отдавал в награду тем, кто избавит Францию от Наполеона. Александр видел
вместе с тем, что Наполеон вполне доверяет своему бывшему министру, что
вообще эта тогда многим непонятная отставка ничего фактически не изменила
во влиянии Талейрана на французскую внешнюю политику. Именно через
Талейрана там же, в Эрфурте, Наполеон довел впервые до сведения
Александра, что собирается разводиться с Жозефиной и искать себе новую
жену среди сестер Александра. Утром Талейран по повелению Наполеона
составлял и окончательно редактировал проект конвенции между Россией и
Францией, а вечером тот же Талейран выбивался из сил, доказывая
колебавшемуся Александру, что не следует эту конвенцию подписывать, а
нужно сначала выбросить такие-то и такие-то пункты. Царь так и поступил.
Наполеон не понимал, чем объяснить это внезапное упрямство, обнаруженное
Александром, и все жаловался Талейрану, приписывая это странное явление
неблагоприятному обороту, который принимала народная война в Испании; и
Талейран почтительно при этом соболезновал его величеству...
Он пошел по новой дороге бесповоротно. Читателей своих мемуаров он
хочет уверить, что имел при этом в виду единственно благо Франции в
будущем. Конечно, он думал о себе, а не о Франции. Но объективно это было
решительно все равно: он предвидел неминуемую катастрофу в самые блестящие
годы мировой империи, за шесть лет до ее окончательного крушения.
Вернувшись из Эрфурта в Париж, он завел тайные переговоры с Меттернихом и
продолжал путем конспиративных писем сношения с Александром.
Корреспонденция эта была, конечно, строго законспирирована, и Талейран
обозначался самыми разнообразными именами. Он передавал, что нужно, члену
русского посольства Нессельроде, а тот уже писал Александру, называя
Талейрана иногда “кузеном Анри”, иногда “нашим книгопродавцем”, а иногда
“Анной Ивановной”. Дело шло о жизни и смерти Талейрана, и необходима была
в письмах самая крайняя осторожность. Сношения с Меттернихом были еще
опаснее: готовилось новое столкновение с Австрией, которая решила
воспользоваться грозно бушевавшей в Испании народной войной против
Наполеона.
Позиция Талейрана не могла долго укрываться от министра полиции Фуше.
Он не знал, конечно, всего об изменнических сношениях Талейрана с Россией
и с Австрией, но он знал о том, как отрицательно отзывается Талейран о
безумном завоевании Пиренейского полуострова, об опасностях
наполеоновского безудержного произвола во внешней политике и так далее. И
вот, к изумлению всего великосветского Парижа, разнеслась весть о тесном
сближении, чуть ли не дружбе между обоими государственными людьми.
Действительно, Фуше стал убеждаться в правильности предвидений Талейрана и
решил, по-видимому, не бороться с ним, а занять позицию внимательного и
как бы дружественного нейтралитета. Но у Наполеона было несколько полиций:
одна во главе с Фуше, следившая за всем населением империи, и другая, еще
более тайная, следившая за самим Фуше. И был еще Лавалетт, главный
директор почт, который следил за этой другой полицией, следившей за Фуше,
Таким путем император в средине января 1809 года, в разгаре
кровопролитнейшей войны с испанскими “мятежниками” (то есть испанскими
крестьянами, решившими защищать свою землю), в глубине Пиренейского
полуострова получил разом несколько известий, сводившихся к следующим двум
основным данным: во-первых, Австрия секретно с лихорадочной поспешностью
вооружается, сильно надеясь на трудное положение, в которое попал Наполеон
в Испании; во-вторых, Талейран и Фуше о чем-то подозрительно
сговариваются, причем Талейран недружелюбно отзывается о политике
императора. Сейчас же Наполеон передал командование армиями своим
маршалам, а сам помчался в Париж. Едва приехав, он приказал главным
сановникам и некоторым министрам явиться во дворец. Тут-то, 28 января 1809
года, и произошла знаменитая, сотни раз приводившаяся в исторической и
мемуарной литературе сцена, о которой некоторые присутствовавшие не могли
до гробовой доски вспоминать без содрогания. Император в буквальном смысле
слова с кулаками набросился на Талейрана. “Вы вор, мерзавец, бесчестный
человек! — бешено кричал он.— Вы не верите в бога, вы всю вашу жизнь
нарушали все ваши обязанности, вы всех обманывали, всех предавали, для вас
нет ничего святого, вы бы продали вашего родного отца! Я вас осыпал
благодеяниями, а между тем вы на все против меня способны! Вот уж десять
месяцев, только потому, что вы ложно предполагаете, будто мои дела в
Испании идут плохо, вы имеете бесстыдство говорить всякому, кто хочет
слушать, что вы всегда порицали мое предприятие относительно этого
королевства, тогда как это именно вы подали мне первую мысль о нем
и упорно меня подталкивали! А этот человек, этот несчастный? Кто
меня уведомил о его местопребывании? Кто возбуждал меня сурово
расправиться с ним? Каковы же ваши проекты? Чего вы хотите? На что вы
надеетесь? Посмейте мне это сказать! Вы заслужили, чтобы я вас разбил, как
стекло, и у меня есть власть сделать это; но я слишком вас презираю, чтобы
взять на себя этот труд! Почему я вас еще не повесил на решетке
Карусельской площади? Но есть, есть еще для этого достаточно времени! Вы —
грязь в шелковых чулках!”
Его высочество светлейший князь и владетельный герцог Беневентский,
великий камергер императорского двора, великий электор Французской
империи, командор Почетного легиона, князь Талейран - Перигор стоял
неподвижно, совершенно спокойно, почтительно и внимательно слушая все, что
кричал ему разъяренный император. Присутствовавшие сановники дрожали,
почти не смея глядеть на Талейрана, но он, единственный в комнате,
казалось, сохранял полнейшую безмятежность и ясность духа. Было очевидно,
что Наполеон уже что-то проведал, но во всяком случае не знает ничего ни
об эрфуртских похождениях своего бывшего министра, ни о том, что пред ним
стоит “Анна Ивановна”, шпионящая и теперь, после Эрфурта, в пользу и за
счет императора Александра I. Значит, непосредственной опасности нет. А
больше пока Талейрану ничего не требовалось.
Весь двор волновался вопросом, как будет вести себя Талейран после
всех этих страшных и публичных оскорблений, которых никогда не выслушивал
от императора даже ни один из его бесчисленных камер-лакеев, форейторов и
кучеров.
Это любопытство было удовлетворено на другой же день, 29 января. При
дворе был очередной большой раут, и съехавшиеся сановники и царедворцы с
изумлением увидели в Тронном зале князя Талейрана в его красном бархатном
с золотом костюме, во всех орденских звездах и кавалерских лентах. Он
стоял на своем официально, по церемониалу назначенном месте между самыми
высшими чинами империи в двух шагах от трона. Наполеон говорил с его
соседями,— а Талейрану не ответил на низкий поклон и не обратил на него
никакого внимания. Но Талейран этого старался не заметить, величаво стоял
и спокойно молчал весь вечер...
Потянулись годы, когда, отстраненный и от активного участия в делах и
от общения с Наполеоном, Талейран, вельможа и миллионер, владелец дворца и
замка, вел жизнь, полную внешнего блеска и наслаждений, но лишенную того
захватывающего интереса, который давало его прежнее положение. Его тайные
сношения с Александром продолжались, но становились все опаснее и казались
осужденными на политическое бесплодие. Очень уж могуществен был
по-прежнему Наполеон, несмотря на все предсказания Талейрана. Снова
разгромив Австрию в 1809 году, вынудив ее к новому позорному и
убийственному миру, женившись сейчас после этого на дочери австрийского
императора, владычествуя прямо или косвенно, чрез своих наместников и
вассалов, над всей Европой, Наполеон принялся уже не войнами, а простыми
декретами присоединять новые и новые страны к своей колоссальной державе.
Может быть, поэтому Александр как будто несколько охладел — не к
Талейрану, к которому никогда никаких симпатий не обнаруживал, а просто
охладел временно в самом интересе своем к его сообщениям и советам. А тут
еще Талейран написал царю (15 сентября 1810 года) письмо, в котором в
самых достойных и красноречивых выражениях изящнейшею французскою прозою,
достойною пера Шатобриана или Анатоля Франса, с теплым оттенком
сердечности и дружеской доверчивости, сообщал Александру, что он,
Талейран, в последнее время поиздержался и что очень бы удачная мысль
была, если бы Александр дал своему верному тайному корреспонденту полтора
миллиона золотом. Далее следовала уже наперед любезно наведенная
Талейраном на всякий случай деловая справка, как технически удобнее всего
прислать эти деньги, чрез какого банкира во Франкфурте, о чем генеральному
русскому консулу в Париже Лабенскому написать и что именно прибавить,
чтобы Лабенский не вздумал сомневаться, и так далее.
Но тут коса нашла на камень. Александра I особенно раздражало, когда
кто-нибудь слишком уж спекулировал на его наивности. Талейрану все дело
испортила его ссылка в начале письма на эрфуртские заслуги и деликатный
намек, что именно оттого-то и пошатнулись его финансовые дела, что со
времени Эрфурта Наполеон на него сердится. Александр ответил любезным по
форме, но ехиднейшим по содержанию отказом: он ему денег этих, к
сожалению, не может и не хочет дать именно затем, чтобы не подвергнуть
князя Талейрана подозрениям и как-нибудь не скомпрометировать его.
Талейран с достоинством выждал некоторое время, а потом стал выпрашивать
через Нессельроде русские торговые лиценции и другие более скромные
подачки. Тут, вероятно, дело уладилось легче.
Впрочем, уже наступали сроки исполнения его предсказаний: Наполеон
пошел на Москву. Приближаются трудные времена, говорил Талейран уже тогда,
когда в Париже еще ждали новых привычных бюллетеней о победах. Когда
началось отступление великой армии из Москвы, Талейран осмелел в своих
беседах (правда, с наиболее близкими людьми). “Вот момент, чтобы его
низвергнуть”,—сказал он как-то в самом конце 1812 года маркизе Куаньи. Но
Наполеон не мог быть низвергнут внутреннею революциею. И дело было вовсе
не в совершенстве полицейской машины, созданной Фуше и сделавшейся
недосягаемым образцом всех политических полиций в грядущем, начиная с
корпуса жандармов Николая I...
Сила Наполеона заключалась в том, что и в 1813 году для громадных и
материально сильных классов он казался единственно возможным правителем.
Крестьяне по-прежнему боялись в случае возвращения Бурбонов отнятия
приобретенных при революции земель и восстановления феодализма; среди
буржуазии были колебания, особенно среди торговой буржуазии; среди
судовладельцев, среди купечества—мертвых при Наполеоне морских портов, но
промышленники видели в Наполеоне избавителя от английской конкуренции и
завоевателя чужих рынков, хотя, правда, отсутствие колониального сырья
(особенно хлопка и красящих веществ) начало уже давно раздражать и их.
Многое еще поддерживало власть Наполеона. Армия — солдаты еще больше, чем
офицерский и генеральский состав,— любила его в своей массе, в особенности
же старослуживые и унтер-офицерские кадры. При этих условиях у Наполеона
еще хватило сил создавать в 1813—1814 гг. армию за армией и, нанося
союзникам страшные удары при Люцене, при Бауцене, при Дрездене, при
Вейссенфельсе, медленно отступая из Германии, принуждать союзников дважды
предлагать ему почетный мир. Талейран видел поэтому, что торопиться
открыть свои карты еще опасно. После поражения при Лейпциге, прибыв на
короткое время в Париж, Наполеон на утреннем выходе своем среди
царедворцев увидел и Талейрана. “Зачем вы тут?”— вдруг гневно обратился он
к нему и между прочими раздраженными фразами сказал и такую: “Берегитесь:
ничего нельзя выиграть, борясь против моего могущества. Я объявляю вам,
что если бы я опасно заболел, то вы умерли бы до меня”. Это была угроза
расстрелом. И тогда же, в конце 1813 года, Наполеон внезапно предложил
Талейрану снова стать министром иностранных дел. Тот отказался. Наполеон,
презирая и ненавидя Талейрана, уже почти убежденный в его измене, все-таки
думал, что Талейран слишком осыпан его милостями, которые побоится
потерять в случае падения империи, и имеет слишком много причин опасаться
возвращения Бурбонов. Он не знал, что Талейран после Лейпцига окончательно
утвердился на той мысли, что все-таки Наполеон будет низвергнут, и не
революцией, а напором союзных европейских армий, “восстанием Европы”, а не
восстанием Франции против его владычества. Император не знал, что и
Бурбоны все забудут и простят охотно Талейрану все его бывшие
предательства против них, если он теперь совершит еще новое предательство
— на этот раз уже в их пользу. Не зная еще всего этого, в январе 1814
года, когда борьба шла уже на французской территории и когда Наполеон
нанес союзникам ряд новых и страшных ударов, а они опять, по совету
Меттерниха, предложили Наполеону мирные переговоры,— император в
присутствии министров снова предложил Талейрану вести эти переговоры. Но
Талейран снова отказался. Придя в бешенство, Наполеон с поднятым кулаком
стал наступать на Талейрана, который, попятившись, избежал удара. Эта
безобразная сцена произошла 16 января 1814 года. Наполеон уехал к армии,—
Талейран остался в Париже. Тут ему пришлось в феврале и начале марта
пережить критические минуты. Началась серия новых побед Наполеона, когда
их уже никто не ждал. “Я снова надел сапоги, в которых проделал свою
первую итальянскую кампанию”,—говорил впоследствии Наполеон об этом
времени. И военные специалисты до сих пор находят кампанию 1814 года одною
из самых замечательных в долгой и кровавой карьере полководца. Чуть ли не
каждые три дня в Париж приходили известия о новых и новых победах
Наполеона, и Талейрана охватывало иной раз такое лютое беспокойство, что
он писал герцогине Дино, своей племяннице (и любовнице), и ее матери,
герцогине Курляндской, записки, похожие на духовное завещание. Наполеон в
случае полной и окончательной победы мог расследовать тайные сношения
Талейрана с союзниками, мог и просто в гневную минуту расстрелять его.
Спасти его могло только поражение Наполеона. И вот вместе с Витролем (и
чрез посредство Витроля) он торопит поход союзников на Париж, дает им
знать о недостаточности сил для сопротивления, дает знать чрез верных лиц
Бурбонам, что он хочет благоприятствовать именно им (все знали, что среди
союзников есть сильное течение в пользу воцарения маленького сына
Наполеона, “римского короля”, и Бурбоны очень беспокоились).
Но вот идут битвы уже под самыми стенами Парижа. Императрица
Мария-Луиза с маленьким сыном, наследником императорского престола,
уезжает из столицы в глубь страны. Талейран —в труднейшем положении: ехать
ему за императрицей, как велел Наполеон всем главнейшим сановникам, или
оставаться в Париже? Если ослушаться императора и остаться в Париже, то в
случае победы Наполеона или даже в случае его отречения и воцарения
римского короля (“Наполеона II”) — ему, Талейрану, может очень дорого
обойтись это изменническое действие. А с другой стороны, если союзники
победят и войдут в город, то необычайно возрастут шансы Бурбонов, и тут-то
Талейран может, если он останется в городе, взяв на себя деятельную роль,
сделавшись естественным звеном между союзниками и Бурбонами, с одной
стороны, и сенатом и другими имперскими учреждениями, с другой стороны,
устроить со своею обычною ловкостью такую обстановку, чтобы вышло, будто
сама Франция, устами сената, низлагает династию Бонапартов и призывает
династию Бурбонов. Он знал прекрасно, что союзникам очень нужно, чтобы
такая видимость была соблюдена, да и особенно это нужно Бурбонам, чтобы с
самого начала был сколько-нибудь приличным фиговым листком прикрыт слишком
уж грубый и болезнетворный для “национального самолюбия” факт прибытия
предполагаемого короля “Людовика XVIII” в “фургонах союзников”. Об этих
“фургонах”, сыгравших потом такую роль в антибурбоновской агитации, именно
тогда и начали уже говорить. Значит, Талейран мог надеяться, что ему
простят решительно все его прошлое, даже убийство герцога Энгиенского,
если он теперь оформит и облегчит воцарение Бурбонов, Поэтому ему
непременно нужно остаться в Париже... Как же быть? Один из биографов
Талейрана формулирует раздиравшее в этот момент душу его противоречие
такими остроумными и строжайше точными словами: “Как сделать так,
чтобы разом и уехать из Парижа и не уезжать из Парижа?” Задача, на первый
взгляд противоречащая законам физики и совершенно неразрешимая. Но не
князя Талейрана могли смутить трудности. Он, напротив, в самые безвыходные
минуты жизни и обнаруживал наибольшую находчивость. Он сначала отправился
вместе с одною старинной своей приятельницей, госпожой Ремюза, к префекту
полиции Паскье, и тут (на всякий случай предоставив говорить госпоже
Ремюза и ограничившись с своей стороны лишь неопределенными междометиями)
он дал понять Паскье, что хорошо было бы, если б, например, при выезде из
города его, князя Талейрана, “народ” не пустил бы дальше и принудил
“силой” вернуться домой. Госпожа Ремюза даже подала недогадливому Паскье
мысль, что еще лучше было бы, если бы он поручил своим агентам слегка
взбунтовать “народ”, чтобы устроить это насильственное возвращение
Талейрана. В конце концов условились на том, что не “народ”, а
национальная гвардия задержит Талейрана и вернет назад. Важно было
выиграть день, когда все решилось.
Тотчас после этого сговора Талейран, с багажом, с секретарями и
слугами, в открытой карете выехал из своего дворца во имя честного
исполнения своего верноподданнического долга, согласно приказу его
величества императора Наполеона, чтобы присоединиться к пребывавшей в Блуа
императрице и наследнику императорского престола, маленькому римскому
королю. Но, к прискорбию, Талейрану, на глазах всех, помешали исполнить
его долг национальные гвардейцы, которые у барьеров Пасси задержали, по
досадному недоразумению, его карету и вернули в город! Сейчас же он
отправил рапорт о случившемся прискорбном инциденте великому канцлеру
империи Камбасересу. Застраховав себя таким образом от гнева Наполеона,
Талейран сейчас же стал работать над подготовкою реставрации Бурбонов. Он
явился к маршалу Мармону и убедил колебавшегося маршала не сражаться с
подступившими к городу союзниками и сдать столицу. Наполеон с остатками
армии спешил к городу. Но 31 марта во дворце Фонтенебло он узнал о
капитуляции Мармона и об измене Талейрана...
Александр I, еще до того как союзные войска вошли и прочно заняли
Париж, откомандировал Нессельроде к Талейрану,— и они вместе сочинили ту
знаменитую подписанную Александром декларацию, помеченную 31 марта 1814
года, в которой заявлялось, что союзники не будут более вести переговоров
ни с Наполеоном, ни с его семьею, но что они признают и гарантируют то
новое устройство, которое даст себе французская нация. Прибавлялось, что
союзники приглашают сенат назначить временное правительство.
После торжественного въезда в Париж Александр и король прусский прежде
всего посетили Талейрана в его дворце. Тут Талейран не переставал убеждать
обоих монархов, что Франция хочет именно Бурбонов, именно Людовика XVIII.
Но Александр колебался. Ему, судя по некоторым признакам, хотелось бы
посадить на французский престол трехлетнего сына Наполеона, римского
короля, с регентством его матери Марии-Луизы, а Людовик XVIII был в высшей
степени и лично антипатичен русскому императору. “Как могу я узнать, что
Франция желает династию Бурбонов?”—недоверчиво спросил он у Талейрана. Но
тот, не моргнув глазом, отвечал; “Чрез посредство решения, которое я
берусь провести в сенате, государь, и последствия которого вы немедленно
увидите”.— “Вы в этом уверены?”—“Отвечаю за это, государь”.
На другой день Талейран созвал сенат. Это учреждение не играло при
Наполеоне ни малейшей роли и ограничивалось положением и службою послушных
и исправных кодификаторов и исполнителей императорской воли. Они привыкли
пресмыкаться перед силой, без рассуждений повиноваться приказу,—и если из
ста сорока одного на призыв Талейрана откликнулось всего шестьдесят три
сенатора, то, конечно, главным образом потому, что еще не все освоились с
мыслью о крушении империи, еще не отвыкли от страха пред Наполеоном.
Талейран, опираясь на все союзные армии, стоявшие в столице и во Франции,
без малейшей затраты красноречия достиг того, чтобы, во-первых, сенат
постановил избрать “временное правительство” из пяти членов, с поручением
им вести текущие дела и выработать проект новой конституции, и, во-вторых,
чтобы во главе этого правительства был поставлен именно он, князь
Талейран. Остальные были роялистские бесцветности, фигуры второго порядка.
Было это 1 апреля, и тогда же произошло любопытное свидание между
Талейраном и посланным от Бурбонов графом Семаллэ. Талейран, в качестве
центрального лица, в качестве главного деятеля происходящей реставрации,
самым очаровательным образом встретил этого Семаллэ, личного друга Карла
Артуа, то есть брата намечаемого короля Людовика XVIII. Талейран тотчас же
посоветовал передать Бурбонам, чтобы они приняли трехцветное знамя,— и
сейчас же получил негодующий отказ: Бурбоны желают вернуться со своим
белым знаменем, знаменем старого режима. И совет, и отказ были одинаково
многознаменательны. Талейран всем своим громадным умом и всею своею
колоссальною опытностью понимал твердо, что для Франции Бурбоны — совсем
чужие, неведомые люди, которых новые поколения вовсе не знают, что
крестьянство уже наперед их не любит и боится,— и старое белое знамя будет
в глазах крестьян как бы эмблемой восстановления феодальных пережитков,
уничтоженных революцией, что, с другой стороны, для всей армии белое знамя
— это ненавистное знамя, которое они до сих пор видели только в руках
эмигрантов, поднявших оружие на отечество, в руках белых изменников,
которых эти солдаты били еще в годы революции. А трехцветное знамя было
знаменем победоносной революции и победоносного Наполеона. Талейран
понимал, что Бурбоны этою заменою трехцветного знамени белым начинают сами
копать себе яму, что они действительно ничему не научились. Но спорить
было немыслимо. Вспомним, что не только в 1814 году, но и в 1871—1872 гг.,
после новых двух революций и Коммуны, Бурбоны в лице графа Шамбора
отвергли трехцветное знамя — и этим самым отвергли снова им предлагавшийся
французский престол. Талейран никогда не уважал Бурбонов. Они не вняли его
разумному совету насчет знамени,— он вскоре уже стал вообще замечать, что
реставрация будет не весьма продолжительна. Но пока выбирать уже было
поздно. Он стал доделывать начатое. В ближайшие дни сенат по наущению
Талейрана разрешил армию и народ от присяги Наполеону, династия которого
была провозглашена низложенною. Наполеон независимо от этого подписал в
Фонтенебло отречение в пользу своего сына, а регентшей назначил
Марию-Луизу, свою жену, дочь австрийского императора. Весть об этом
отречении привезли в Париж Коленкур и маршалы Ней и Макдональд. Талейран
попросил их пожаловать на совещание, но они категорически отказались иметь
с ним дело, а отправились к императору Александру. Александру передача
престола сыну Наполеона очень понравилась; да и австрийский император мог
поддержать эту комбинацию, при которой его дочь становилась регентшей
Франции, а его внук, маленький римский король,— французским императором.
Но Талейран воспротивился изо всех сил и настоял на своем. “Он продал
директорию, он продал консульство, империю, императора, он продал
реставрацию, он все продал и не перестанет продавать до последнего своего
дня все, что сможет и даже чего не сможет продать”,—говорила о нем именно
в те времена госпожа Сталь, которая горько каялась, что помогла его
карьере в 1797 году, упросив Барраса дать ему портфель министра
иностранных дел. Появившиеся вскоре ультрароялистские карикатуры и
листовки начинали список измен Талейрана не с директории, а со старого
режима и католической церкви. Вообще говоря, когда приехал новый король и
Бурбоны и их приверженцы стали прочно оседать на месте, устраиваться и
осматриваться,—положение Талейрана оказалось не из очень приятных. Правда,
за его последние, мартовско-апрельские, заслуги он мог выпросить себе у
Людовика XVIII портфель министра иностранных дел, а своим близким — разные
назначения и подачки; правда, за время, когда он был (до приезда Бурбонов)
главою правительства, он успел выискать в ведомственных архивах и
документы о казни герцога Энгиенского, и об испанской войне, и целый ряд
других компрометирующих его бумаг и благополучно их уничтожил; успел также
разными путями заполучить очень много казенной золотой монеты, пока она в
эти критические дни уже ушла от Наполеона и еще не дошла до Бурбонов.
Часть ее и заблудилась по дороге в обширных карманах князя Талейрана, хотя
мне лично не кажется убедительною приводимая Баррасом цифра взяток и
хищений Талейрана, совершенных им в 1814 году в связи с реставрацией
Бурбонов (или за реставрацию Бурбонов): двадцать восемь миллионов франков.
Баррас был врагом Талейрана, да и у него самого вообще глаза на взятки
были завидущие. Во всяком случае миллионы новые были за эти дни
приобретены (хоть и не двадцать восемь) и благополучно присоединились к
прежним основным миллионам, оставшимся от службы Талейрана при Наполеоне.
Кроме денег, сохранил он и владетельное княжество Беневентское (в Италии),
пожалованное ему Наполеоном, и все знаки отличия, полученные от Наполеона.
Все это было ему приятно. Но неприятно было, что очень уж скоро и новый
король, и вся бурбонская семья, а за ними и придворные, и новые сановники
стали обнаруживать признаки более нежели отрицательного отношения к его
моральным качествам и, казалось, совсем не желали считать его главным
автором реставрации старой династии и своим благодетелем. Герцог и
герцогиня Ангулемские (то есть племянник и племянница короля) обнаруживали
даже нечто очень похожее на гадливость. Сам король был скептичен и
насмешлив, умел (и хотел) говорить неприятности. Довольно резок бывал и
брат короля Карл Артуа, впоследствии Карл X. Наконец, среди придворной
аристократии фонды князя Талейрана тоже стояли не очень высоко. Эта
аристократия состояла из старой, в значительной мере эмигрантской части
дворянства, вернувшейся с Бурбонами, и новой, наполеоновской, за которою
остались все ее титулы, данные императором. И те и другие тайно ненавидели
и презирали Талейрана. Старые аристократы не прощали ему его религиозного
и политического отступничества в начале революции, отнятия церковных
имуществ, антипапской позиции в вопросе о присяге духовенства, всего его
политического поведения в 1789— 1792 гг. Возмущались его участием в деле
герцога Энгиенского, его деятельною дипломатическою помощью полиции в
гонениях на аристократов-эмигрантов, ютившихся в чужих краях. С другой же
стороны, наполеоновские герцоги, графы и маршалы гордились тем, что они,
за немногими исключениями, присягнули Бурбонам лишь после отречения
императора и по прямому разрешению отрекшегося Наполеона, а на Талейрана,
Фуше, Мармона смотрели, как на позорных изменников, предавших Наполеона,
вонзивших кинжал ему в спину, как раз когда он боролся изо всех сил против
всей Европы, отстаивая целость французской территории; наконец, те и
другие не только знали о свободном обращении Талейрана с казенными
деньгами и о бесчисленных и непрерывных взятках, но и преувеличивали
полученные им суммы. Они повторяли словцо, неизвестно кем пущенное и в
начале 1815 года даже попавшее в печать (в газету “Le Nain Jaune”): “Князь
Талейран оттого так богат, что он всегда продавал всех тех, кто его
покупал”. Эта двуединая торговая операция, лежавшая в основе всех
финансовых оборотов Талейрана в течение всего его земного странствия,
очень усердно отмечалась не только в салонных разговорах за спиною
заинтересованного лица, но и в прессе. Тут впервые после революции, точнее
после 1792 года. Талейран почувствовал все неудобства хотя бы такой
ограниченной “свободы печати”, какая стала возможна в 1814 году при
установлении конституционной хартии. Еще при Директории иной раз
приходилось терпеть дерзости журналистов, но зато при Наполеоне, с 1799
года по 1814 , не только о таких особах, как Талейран, но даже о поварах и
лакеях таких сановников никто не осмелился бы ничего неодобрительного
напечатать. Но в конце концов все эти колкости и неприятности князь
Талейран мог до поры до времени игнорировать. Он был нужен, он был
незаменим, и Бурбоны хотели его использовать полностью. Он снова шел в
гору. Его назначили первым министром, с оставлением в его руках
министерства иностранных дел. Наконец, осенью его послали в качестве
представителя Франции на Венский конгресс. В биографии этого человека
открылась новая страница, и притом такая, которая имеет огромный
исторический интерес, еще больший, чем вся его предшествовавшая
деятельность.
Евгений
Тарле
Оглавление
www.pseudology.org
|