Сергей Алексеевич Христианович Воспоминания академика Родился я в 1908 году в семье дворян-помещиков Орловской губернии. Мой отец - Алексей Николаевич Христианович. Мать Александра Николаевна Христианович. Отец был юристом по образованию. Жили мы в деревне, в имении недалеко от г. Орла, вблизи станции Нарышкино. И там я почти безвыездно провел свое детство, до восемнадцатого года.   После Октябрьской Революции родители переехали в г. Орел и мы там прожили до прихода белой армии Деникина. Я до этого нигде, в общем, не учился систематически. У меня, когда мы жили в деревне, были преподаватели, бонна была. Занимался я французским и немецким языками. В гимназию я провалился, я поступал в царскую еще, в старую, в подготовительный класс, и после уже восемнадцатого года у одной очень милой пожилой преподавательницы брал уроки русского языка и арифметики... С приходом белых наша жизнь очень изменилась. Армия Деникина была в Орле всего полтора месяца, потом ее погнали, с Деникиным было покончено через несколько месяцев. Мои родители бежали из Орла вместе с армией Деникин. Это было связано с тем, что у них было много друзей, родственников, которые, естественно, были там. Мы очутились в Ростове-на-Дону и там и отец, и мать, и моя старшая сестра заболели сыпным тифом. Как раз к моменту прихода Красной Армии они умерли и остался я там, в общем-то, один. В Ростове я был беспризорным, как теперь говорят. Затем я встретил там свою тетку (случайно) Марию Николаевну Бек, и через нее познакомился с Давидом Ивановичем Иловайским. Он знал когда-то моих родителей и проявил во мне участие. И осенью двадцать второго года я поступил в техникум водного транспорта. Техникум это был или училище морского флота? Я проучился там всего осенний семестр. Я ничего не знал. Я даже не понимаю, как я туда поступил. Потом я получил письмо от своей тетки из Ленинграда, которая звала меня приехать на каникулы, благо у меня был бесплатный билет как у учащегося. Я туда поехал, заболел там малярией и остался. В общем, остался в Ленинграде жить у нее и ее сына, моего двоюродного брата. Я тут же поступил в шестнадцатую советскую школу первой ступени в пятый класс, весной. В общем, я эту школу закончил довольно быстро перешагнув через класс, в двадцать пятом году, весной. А тогда, в те времена для поступления в университет, в высшее учебное заведение, нужно было иметь командировку с места работы родителей. Без этого не принимали.   Так как я в те времена был сиротой, моим опекуном стал профессор Давид Иванович Иловайский. Он переехал в Москву и был здесь профессором Горной академии. Он мне такую путевку достал, и я поздней осенью, когда прием в университете уже был закончен, предъявил ее. Меня зачислили на антропологическое отделение географического факультета, потому что никаких других мест не было. Но вскоре я обменялся с одним астрономом и таким образом попал на физико-математический факультет, на отделение математики. Надо сказать, что этот выбор был, в общем, случайным. Я скорее интересовался биологией и если кто-то раньше предложил бы мне поменяться на какой-нибудь естественный факультет - физики, химии, биологии, - то, конечно, я не стал бы математиком. В те времена был такой обычай. Зачисляли тоже, видимо, без особого разбора, когда поступали. Поэтому был в ходу обмен. В университете, если кто знает большой коридор Ленинградского университета, есть такое место знаменитое, под часами. Там была доска большая. Вот на этой доске вывешивались объявления "Меняю то-то на то-то". Там и совершался такой обмен. Надо сказать, что деканат и руководство университета шли навстречу, не препятствовали этому, а скорее содействовали тому, чтобы люди, разобравшись, занимались тем, что им нравится. Я поступил в двадцать пятом году. Мне тогда было 16 лет, осенью. И окончил его в двадцать один год, в тридцатом году. Тогда обучение в университете было всего четыре года. Но одновременно с обучением я преподавал в школе поварского ученичества, в клубе инвалидов, на бухгалтерских курсах. В общем, я зарабатывал себе на жизнь частными уроками и преподаванием. По окончании университета я не был оставлен при университете, хотя такое предположение было. Я учился вместе с будущим академиком Соболевым, известным сейчас математиком, в одной группе. Затем, с видным, известным сейчас ученым, членом Королевского общества, Борисом Борисовичем Дависоном, и профессором Михлиным, который сейчас является профессором Ленинградского университета. Ну, так вот, по различным обстоятельствам мы не были тогда оставлены в университете, что, мне теперь кажется, нам послужило на пользу. Борис Борисович Дависон и я были направлены в Государственный Гидрологический институт. Это было уже при советской власти организованное учреждение, оно было важным для того времени. Гидрологический институт занимался огромной проблемой: составлением водного кадастра, то есть описанием всех вод Советского Союза, расходов рек, грунтовыми водами, и это была работа не только описательная, географическая. В этом институте были большие научные силы. Там работали видные химики, биологи. Я поступил в гидравлико-математический отдел. Там тоже работали совершенно незаурядные люди, которые, в общем, и научили меня применению математики к жизненно важным задачам. Одновременно с началом работы в Гидрологическом институте в гидравлико-математическом отделе я начал преподавать в ленинградских вузах. Сначала ассистентом при кафедре математики в Ленинградском электротехническом институте имени Ульянова (Ленина), затем доцентом при кафедре механики в Институте связи, причем это не последовательно, а параллельно. Затем был доцентом университета и читал лекции по общим курсам механики для геофизиков. Гидрологический институт я вспоминаю всегда с большой любовью и признательностью. Это был очень живой институт. Там был, теперь я это понимаю, молодой народ, тогда же по отношению ко мне они казались пожилыми. Это были очень энергичные ученые, очень образованные, разносторонние, которые день и ночь работали над проблемой: не только описания вод Советского Союза, но и вообще над круговоротом вод в природе и исследованием сопровождающих явлений. Я теперь понимаю, что это дело было поставлено хорошо. Этот институт сыграл большую роль в развитии страны - он давал рекомендации по водному режиму при строительстве крупных заводов, по водоснабжению городов, при прокладке каналов. Тогда начинало разворачиваться гидротехническое строительство, и поэтому институт был связан с нашими гидротехническими проектными организациями. Эти пять лет работы в институте оказались для меня очень существенными. Мне дали задачу, связанную с проектом каскада Волжских станций, который, собственно, не так давно теперь только закончен. Тогда уже об этом думали и составляли проект этих станций. Думали о том, что будет с осетрами, если построят плотины, и как надо регулировать сток реки, для того чтобы избежать каких-нибудь неприятностей. Такая задача была связана с неустановившимся движением. Если, скажем, открыть створ плотины очень широко или если по каким-либо причинам плотина разрушится, то огромная масса воды, задержанная ранее плотиной, может затопить ниже лежащие города. Это надо было точно знать, чтобы решить проблемы регулирования стоков. Оказалось, что это очень интересная математическая задача. И так как я был математиком, то помимо ознакомления с инженерной частью проблемы, я начал разрабатывать методы расчета - собственно это и было мне поручено. Я начал с изучения задач, связанных с интегрированием нелинейных дифференциальных уравнений гиперболического типа. Надо сказать, что тогда это было совершенно новой задачей, которой занимались очень видные ученые. Начало этим исследованиям положил знаменитый математик Риман в середине девятнадцатого века, потом занимался этим очень много Адамар, французский академик, известный ученый... Но они занимались распространением волн в газе, движением воздуха при сверхзвуковых скоростях. Однако оказалось, что это совершенно аналогичные по математическому аппарату задачи, и мне удалось разобраться там в целом ряде вопросов. Вообще, мне повезло. Я натолкнулся, в сущности, на целый ряд вопросов, которые мне удалось решить и которые оказали в дальнейшем на мою работу в целом большое влияние, их понимание позволило мне разобраться еще во многих вопросах механики в последующие годы. Я опубликовал несколько работ за это время, работ пять или шесть, по этим вопросам. Одну из них по распространению волны в тоннеле представил тогда в Известиях академии Сергей Алексеевич Чаплыгин. В связи с этим я с ним и познакомился. И он как-то всегда очень тепло в дальнейшем относился ко мне... Гидрологический институт был тесно связан с Географическим Обществом, и я стал тогда же членом Географического Общества. Я ездил в экспедиции, например в Среднюю Азию. И я считаю, что работа в Гидрологическом институте принесла мне огромную пользу. Я увидел живое дело, умных, интересных людей, понял, как надо работать. В это же время меня привлекли к чтению лекций, к занятиям с аспирантами Академии. Тогда же у меня появились друзья, которые остались друзьями на всю жизнь. Был Илья Несторович Векуа, который работал с Сергеем Львовичем Соболевым. Хотя они были одного возраста, но Векуа считался аспирантом Сергея Львовича. Я работал с Тоидзе, с довольно видным грузинским гидродинамиком. Проводил там семинар. Мы вместе разбирали новейшие работы. Во главе аспирантуры Грузинской академии стоял тогда Артемий Романович Марченко, тоже аспирант. Он был, несмотря на свою молодость, видным партийным работником. Он вникал в дела аспирантуры и в дальнейшем тоже сыграл в моей жизни большую роль... В тридцать четвертом - тридцать пятом годах Академия переезжала в Москву. Мне предложил отдел кадров Академии поступить в докторантуру Академии наук, в докторантуру Математического института имени Стеклова, в котором при его переезде в Москву стали работать самые видные наши математики. Это предложение было очень заманчивым. Хотя в Ленинграде я, как говорится, процветал, то есть довольно много зарабатывал, подавал надежды как ученый, я все бросил, переехал в Москву и стал учиться снова. Учиться и работать в Математическом институте. Я очень рад, что тогда поступил так. Я и сейчас вспоминаю это как правильный шаг в своей жизни. Я стал докторантом и занялся совсем новой задачей, почти чисто математической задачей - решением, так называемой, проблемы Коши для нелинейных гиперболических уравнений со многими переменными. А вместе с тем у меня остался большой задел моих работ, которые я начал в Гидрологическом институте. В Математический институт переехал тоже и начал там работать Николай Ефграфович Кочин, ленинградец; тогда он был видным членом-корреспондентом, а потом стал академиком. Он занимался вопросами механики и, пожалуй, в Математическом институте я ближе всех с ним работал. Это был совершенно выдающийся ученый, ученик Фридмана, основоположника нашей теоретической метеорологии. Надо сказать, что Ленинградская астрофизическая обсерватория переживала большой расцвет. Там виднейшие люди работали - Фридман, Изавков, Тихомиров, - которые заложили, в сущности, основы рациональной метеорологии. С тех пор начали разрабатываться математические методы предсказания погоды и описания метеорологических явлений. Основную роль в этом, как мы знаем теперь, сыграли Николай Евграфович Кочин и его супруга Пелагея Яковлевна Кочина и Лев Афанасьевич Кебель. Они по праву считаются основоположниками нашей отечественной метеорологии. Сейчас математические методы предсказания погоды, применение которых тогда казалось фантастическим, стали обыденным делом. Николай Евграфович Кочин предложил мне, Борису Борисовичу. Дависону и Михлину написать книжку, которую затем издала Академия наук. Называлась она так: "Некоторые новые азы механики сплошной среды". Это, была большая книга, состоящая из трех разделов. Первый раздел "Распространение длинных волн в каналах и реках" писал я. Второй раздел - "Грунтовые воды" - писал Борис Борисович Дависон, а третья часть была изложением основ теории пластичности, написал ее Михлин. Методы, которые мне удалось разработать в связи с задачами гидрологии я перенес на решение задач теории пластичности. Статья Михлина в значительной мере содержала результаты моей работы. Годы работы в Математическом институте были очень плодотворными. Я успел сделать очень много. Больше, чем потом когда-либо за такой короткий срок. Я занимался теорией пластичности, затем - нелинейной фильтрацией грунтовых вод, начал изучать вопросы механики полета при больших скоростях. Поэтому с тридцать седьмого года я стал ходить на семинар, которым руководил Сергей Алексеевич Чаплыгин в ЦАГИ и два дня проводил там за работой, изучая основы газовой динамики и аэродинамики самолета. В этот же период я написал свою вторую книжку в соавторстве с Ф.И.Франклем - главным автором - и Р.Н.Алексеевой. При написании этой книжки я в значительной степени изучил газовую динамику и современную аэродинамику. Но главные результаты принадлежали Феликсу Исидоровичу Франклю. Главное - это было его... В тридцать седьмом году я закончил докторантуру, защитил сразу две диссертации, одну - по теме распространения нелинейных волн в каналах и реках, вторую - по проблеме Коши, по работе, которую я начал Математическом институте. Но я почувствовал, что никакой я не математик, хотя у меня были идеи, были удачи, но я не был по складу ума математиком. Меня влекло к физическим задачам, к инженерным делам, мне нравились проблемы механики, эксперименты. Мне не хватало памяти, усидчивости, для того чтобы овладеть непрерывной тренировкой аппарата, которая требуется от математика, не хватало любви к уединению, которое необходимо. Поэтому я не стал математиком, несмотря на учебу в стекловском институте. Но я должен два слова сказать об этом институте. В это время там директором был Иван Матвеевич Виноградов. Нас было всего человек сорок. Работал там Михаил Алексеевич Лаврентьев, Сергей Львович Соболев, Гельфанд, Люстерник, Шнерман, Колмогоров, Александров, в общем, самые видные математики. Они тогда все были молоды, полны энтузиазма и математическая советская школа тогда стояла очень высоко. Много проблем крупнейших тогда были решены как раз советскими математиками, у меня на глазах. Поэтому, конечно, чрезвычайно полезно было находиться в таком сообществе. Пелагея Яковлевна Кочина там работала, Николай Евграфович Кочин. Уже в последний год, когда я заканчивал докторантуру и был оставлен при математическом институте старшим научным сотрудником, у меня самого появились докторанты: Вадим Васильевич Соколовский, член-корреспондент теперь, который занялся тогда в какой-то мере использованием тех идей, которые у меня возникли при решении задач пластичности, а он перенес все эти идеи в теорию сыпучих тел. Затем он их развивал в течение всей своей жизни и по теории сыпучих тел написал много монографий. У меня терпения никогда не было писать монографии... В тридцать девятом году меня выбрали членом-корреспондентом Академии наук, по Техническому отделению, в сущности, за работы по гидрологии, по теоретической гидрологии. В это время был организован новый институт - Институт механики Академии наук, директором которого стал академик Галеркин. Раньше была Комиссия по механике при Академии наук, а ее преобразовали в Институт. Но там ничего не было: две комната и класс. Вокруг этого института группировались живые люди, которые работали там не за деньги, потому что платили там гроши, а из-за возможности общения друг с другом. Меня назначили туда заместителем директора и перевели весь отдел механики из Математического института имени Стеклова в этот институт. Проработал я там очень недолго: всего девять месяцев. Все мои попытки получить для института помещение и экспериментальное оборудование не увенчались успехом... И в это время я получил предложение перейти работать в ЦАГИ. Причем это совпало с изменением в руководстве ЦАГИ. Надо сказать, что в это время, в сороковом году, был назначен директором ЦАГИ генерал Петров Иван Федорович, который имел от Политбюро чрезвычайные полномочия. война была близка, надо было все приводить в порядок. Прежде всего - авиацию. Институт был не на должной высоте по работоспособности, и Ивану Федоровичу Петрову пришлось приложить большие усилия, чтобы он смог оказать действенную помощь в войне (и после нее). Это все помнят в ЦАГИ и в авиации. Он решительно изменил отношение к ученым в институте, он поставил их во главе дела. И, в частности, он пригласил меня. Ведь я тогда еще был очень молод, совершенно пустяковое количество лет. А он мне предложил быть руководителем, начальником (как тогда официально называли) шестой лаборатории ЦАГИ, где строилась тогда совершенно уникальная не только в Советском Союзе, но и во всем мире, труба больших скоростей - околозвуковых, переменной плотности. Она представляла собой даже по нынешним временам чрезвычайно интересное и сложное техническое сооружение, которое, как оказалось, было чрезвычайно предусмотрительно задумано, спроектировано и построено, хотя казалось в те времена, перед войной, еще не шла речь о реактивной авиации, о больших скоростях. Вот начальником этой лаборатории меня и пригласил работать в ЦАГИ Иван Федорович Петров. Он мне дал полномочия пригласить по своему усмотрению ученых в эту новую лабораторию. Одним из первых сотрудников, который начал работать со мной в лаборатории, был Анатолий Алексеевич Дородницын, академик, сейчас известный ученый, директор Вычислительного Центра Академии наук. Он тогда был аспирантом в Геофизической обсерватории в Ленинграде. Он переехал в город Жуковск, где новый ЦАГИ строился, и связал свою жизнь на многие годы с авиацией. Вторым очень выдающимся лицом, который через два года там начал работать, был Лев Алексеевич Симонов, теперь заместитель начальника ЦАГИ. Он, в то время совершенно молодой человек, был начальником гидравлической лаборатории Ленинградского металлического завода. Вот это были два новых (а вместе со мной - три) человека, которые пришли извне в ЦАГИ. В то время в этой лаборатории в ЦАГИ были чрезвычайно искусные конструктора, электрики и аэродинамики, которые прошли большую школу под руководством учеников Жуковского... В те годы, когда я еще работал в Математическом институте, я начал заниматься вопросами влияния сжимаемости воздуха при больших скоростях полета. И основой для этого мне послужила работа - необыкновенная совершенно работа - Сергея Алексеевича Чаплыгина... Она была опубликована в тысяча девятьсот двадцать втором году, а сделана она была в тысяча восемьсот девяносто восьмом, т.е. она почти тридцать лет пролежала. Это была его докторская диссертация, которая тридцать лет пролежала в неизвестности и затем была напечатана небольшим тиражом. И только в середине тридцать четвертого - тридцать пятом году, когда стали понимать, что скоро появится реактивная авиация, большие скорости, интерес к ней возник чрезвычайный. А случилось это благодаря тому, что эмигрант Рябушинский знал эту работу и, будучи в Париже, вместе с болгарским ученым, фамилия которого у меня выпала сейчас из памяти, во Французской академии напечатал несколько заметок с изложением основных результатов этой работы. Это было в тридцать четвертом году. А в тридцать пятом году в Риме был конгресс, посвященный большим скоростям. Этот конгресс вообще для дальнейшего сыграл очень большую роль. Он привлек внимание всех к вопросам больших скоростей. Это были, в основном, немецкие и английские работы, но в центре внимания этого конгресса оказалась работа Чаплыгина. Она уже была к этому времени понята, изучена и переведена и оказалась в центре внимания. Это был тридцать пятый год. Я начал заниматься вопросами, связанными с этой работой примерно с тридцать седьмого года. В сороковом году была опубликована моя первая работа в трудах ЦАГИ, в основе которой лежал метод Сергея Алексеевича Чаплыгина. В общем, была решена задача обтекания профиля крыла при больших скоростях, уже приближавшихся к скорости звука. Сергей Алексеевич Чаплыгин тогда высоко оценил эту мою работу, я за нее получил премию имени Жуковского. Это был то ли первый год присуждения этой премии, то ли второй - я сейчас не помню. Я получил ее за сороковой год, а утверждена она была, кажется, в тридцать девятом. С этой работы началась моя работа в авиации. Из нее целый ряд следствий вытекал, и она начала использоваться практически уже в том же сороковом году. В начале сорок первого года мы в лаборатории занимались подготовкой к эксплуатации вот этой трубы, монтажом ее оборудования и измерительных систем, да и самим строительством трубы, которое тоже не было закончено. Это было очень сложное оборудование, которое делали самые крупные заводы страны: "Электросила", Таганрогский котельный завод и др. Все строительные и сварочные работы вела "Стальконструкция", которая и сейчас славна своими возможностями. Надо сказать, что эта лаборатория, эта труба, представляли собой часть, и притом довольно незначительную, того огромного строительства, которое было предпринято для создания научно-технической базы авиации перед войной. Часто у нас говорят, что мы к войне плохо готовились и потому потерпели столько поражений. Может быть сделано было не все, но готовились мы чрезвычайно интенсивно, и кто помнит это время, знают, как напряженно все работали день и ночь. Все чувствовали, что над нами нависла страшная угроза фашистского нашествия. И поэтому никто не жалел сил. Правительство очень высоко оценивало роль науки. И необходимость создания экспериментальной и научно-технической базы для развития авиации. Без этого, конечно, нельзя было бы иметь боеспособные самолеты, готовые выдерживать конкуренцию с немецкими самолетами. И вот был создан ЦАГИ. Новый ЦАГИ в Жуковском. Большую роль в его создании и, вообще, в том, что эта база была создана, сыграл Андрей Николаевич Туполев, который был не только совершенно гениальным конструктором, но и мыслителем, и ученым, и государственным деятелем. Он чрезвычайно полно понимал вопросы, связанные с авиацией. Понимал необходимость решения узловых научных вопросов и создания конструкторских бюро. Он сумел убедить советское правительство в необходимости срочно решить эти проблемы. И вот, несмотря на то, что денег не было, материалы и ресурсы были очень ограниченны, было совершено грандиозное строительство. Причем, очень быстро. Ведь в тридцать четвертом году начали проектировать ЦАГИ, а закончили строительство в сороковом году. В сорок первом было все закончено, если бы не началась война. ЦАГИ - целый город с совершенно уникальными сооружениями. Самолетная труба ЦАГИ по размерам такая, что на весы становился бомбардировщик, и он казался маленьким. Если посмотреть на фотографию этой трубы, то человек совершенно там терялся: он выглядел не больше спички. Это огромное здание. Оно было и художественно хорошо оформлено. Архитектура принадлежала Желтовскому. Оно и сейчас поражает воображение. Лаборатории были оснащены превосходным оборудованием: весами измерительными, оптикой и другим измерительным оборудованием. Как раз в тридцатые годы наши ученые были посланы в Соединенные Штаты и работали там в некоторых компаниях и на заводах, изготавливающих оборудование. Там многому научились. Потом приехали в свою страну и создали свои проекты, свое оборудование, свое от начало до конца. Нужно сказать, что в создании измерительного оборудования очень большую роль сыграл ученик Жуковского Гурген Никитович Мусинянц, а в создании самих сооружений для изучения аэродинамики, а также вентиляторов и машин - Константин Андреевич Ушаков, тоже один из ближайших учеников Жуковского. Оба они были членами еще студенческого кружка МАТИ. Мне посчастливилось с ними работать. Они в то время еще не были старыми людьми. Им еще не было и пятидесяти лет в это время... Таким образом, к началу войны мы имели исключительную, экспериментальную базу - такой не было у немцев. Результаты проведенной работы сказались во время войны. Вот в этих трубах и в лаборатории прочности, где целый самолет мог быть нагружен по определенным законам или доведен до разрушений с проведением необходимых измерений на других установках, на которых можно было имитировать фляттер и вибрацию фактически были доведены наши новые самолеты, которые поступали на вооружение к началу войны.   В значительной мере благодаря наличию этого оборудования и людей, которые им овладели, нам удалось оказать помощь конструкторам. Так что наши самолеты, в сущности, с сорок третьего года начали качественно превосходить соответствующие немецкие машины. Но важно было не только созданное перед войной оборудование, важна была плодотворная работа людей, понявших суть явлений и создавших соответствующие теории... Хочу вспомнить о важных работах, сделанных до войны, которые позволили во время войны совершенствовать нашу авиацию. Прежде всего надо сказать о теории фляттера. Фляттер - это автоколебания, которые возникают на крыле, могут возникнуть у оперения. Причем они почти мгновенно приводят к разрушению. Понимание, отчего это происходит и как с этим бороться - центральный вопрос. Особенно с увеличением скорости. Раньше к этому подходили эмпирически, искали какие-то формы, на которых не было фляттера. Нельзя было, конечно, создавать новую авиацию, увеличивать скорость полета без понимания этих явлений, без теорий, без способов испытания на моделях, без расчетов. И нужно сказать, что тут очень большую роль сыграл Мстислав Всеволодович Келдыш... Келдыш был вместе со мной докторантом в Математическом институте имени Стеклова. Но он и раньше работал в ЦАГИ, будучи одновременно докторантом. Тогда это был первый прием, и докторантами были приняты трое: Келдыш - в Москве, я - из Ленинграда и Феликс Рувимович Гантмахер - из Одессы. Феликс Рувимович Гантмахер тоже во время войны работал над реактивными снарядами вместе со мной. И за эту работу, вместе со Львом Михайловичем Левиным, он получил Сталинскую премию первой степени. Так что перед войной были уже подготовлены научные основы. Конечно, во время войны сделать что-то совершенно новое трудно: нужно время, для того чтобы от научных идей, от теории, от оборудования перейти к реальным конструкциям. И промышленности нужно время. Нужно время для обучения людей, нужна экспериментальная проверка всех технических решений. Во время войны в основном использовалось то, что было подготовлено до войны. Люди работали и день, и ночь, но в основе уже имелся фундаментальный материал. А во время войны ученые занимались подготовкой к реактивной авиации, перспективой. Хочу вспомнить об одном важном показательном эпизоде. Об аэродинамической трубе для больших скоростей, которую мы готовили, и в мае месяце сорок первого года уже начали пробовать ее механизмы. Однако ее пришлось демонтировать. Было решение эвакуировать ее в связи с тем, что немцы тогда подходили к Москве. Мы все это разобрали, упаковали и отправили часть в Новосибирск, часть в Казань. Сначала все шло очень организованно, принимали это оборудование в Новосибирске хорошо, хранили, А вот последний эшелон, который мы отправили в Казань, к счастью, очень хорошо нами упакованный, просто сложили на путях, прямо на снегу... Еще шла битва под Москвой, когда возникла мысль о том, что необходимо все вернуть назад, и начать снова работу здесь в Москве. И в январе сорок второго года состоялось решение ГКО вернуть оборудование вот этой нашей скоростной трубы и всех нас сюда, в Москву, в Жуковский и начать все монтировать, восстанавливать. Вспомним, что значило тогда оторвать от фронта эшелоны, которые шли с Востока на Запад, а ведь надо было везти и людей для восстановительных работ, рабочих, эксплуатационников, материалы... Это многим казалось странным и даже преступным. Вот здесь была видна проницательность правительства, Центрального Комитета, которые понимали, что войну мы выиграем и надо думать о том, что будет после войны. Нужно создавать научные основы реактивной авиации, авиации звуковых и сверхзвуковых скоростей. Казалось, мы занимались делом, не имеющим непосредственного отношения к военным действиям того времени. Во всяком случае, та лаборатория, которой я руководил. Остальные лаборатории ЦАГИ занимались работой, прямо связанной с фронтом. Непосредственно с фронтом. Благодаря наличию аэродинамических труб и другого оборудования, удалось усовершенствовать систему охлаждения, устойчивость, управляемость самолетов, увеличить их скорость, потолок полета. В воздушных боях особенно важно техническое преимущество перед противником по скорости, по высоте полета, маневренности, грузоподъемности. Если он может подняться несколько выше, это создает летчику огромные преимущества в бою. Даже мельчайшие достижения в усовершенствовании самолета, создававшиеся и собранные по крохам, повышали качество наших машин, и они стали технически превосходить самолеты противника. Конечные результаты создавались, в основном, в конструкторских бюро, но по рекомендациям на основании работ ЦАГИ. Именно ЦАГИ рекомендовал, что надо делать, находил резервы, возможности... Расскажу еще об одной работе, в которой я принимал участие и которая оказалась полезной непосредственно на фронте. Это усовершенствование "катюш" - снарядов "катюш", пороховых ракет, которые мы знаем под именем "катюш". Мы знаем все, что они впервые были применены еще осенью сорок первого года в боях под Ельней и показали свою большую эффективность. Над их созданием работал большой коллектив московского исследовательского института, в котором когда-то работал Сергей Павлович Королев. Одно время он там работал, затем главным конструктором был Костиков, а еще позднее - профессор Победоносцев, который затем в МВТУ преподавал... Ракетные снаряды "катюш" обладали одним, но значительным недостатком - они очень разбрасывались при стрельбе. Грубо говоря, они летели, куда попало, хотя и поражали очень большую площадь. Для создания нужной плотности поражения огня требовалось очень много снарядов и большое число установок. Поэтому встал вопрос об увеличении кучности стрельбы. Решить проблему надо было немедленно, иначе пришлось бы снять их с вооружения, остановить их производство, потому что слишком большие расходы металла были при этом. С этим вопросом, я думаю, обращались ко всем ученым. Моим товарищам и мне удалось понять, в чем там дело, удалось выяснить, из-за чего происходит разброс, провести на довольно простом оборудовании опыты и предложить техническое решение - очень простенькое - для увеличения кучности этих снарядов. И уже с сорок третьего года на вооружение пошли усовершенствованные нами снаряды. Нас всех наградили за эту работу. В процессе работы была предложена теория полета этих снарядов. Главное участие в разработке этой теории приняли Феликс Рувимович Гантмахер и Лев Михайлович Левин, которые потом получили Государственную премию за эту работу. Надо сказать, эта работа послужила основой и для дальнейших работ в области реактивных снарядов... В сорок третьем году начала полностью работать наша большая аэродинамическая труба. Когда мы ее начали налаживать, то обнаружили много новых явлений, о которых мы раньше и не подозревали. Нам пришлось создать специально новую теорию и затем очень много переделать в креплении, в оборудовании, для того чтобы получать правильные результаты. И все-таки, мы это только тогда поняли, в трубе нельзя было получить достоверные результаты при скоростях, больших примерно 0,8 скорости звука, а все, что происходило при приближении к скорости звука, по-прежнему оставалось тайной. Тогда ходили легенды по этому поводу. Говорили о звуковом барьере, о который разбивались самолеты. И стояла задача исследования этих явлений. Я думаю, что одно из самых главных достижений, которые были сделаны в это время в ЦАГИ, - нахождение способов создания специальной аэродинамической трубы, в которой можно было бы проводить опыты при скоростях, близких к скорости звука, при скорости звука и немного больше нее, то есть при трансзвуковых скоростях, как теперь говорят. Надо сказать, что никто во всем мире этого делать не умел, но необходимость в этом была острая. Нам удаюсь понять в лаборатории, как это сделать, и мы уже в сорок третьем году создали небольшую модель такой трубы. В сорок пятом году был разработан проект аэродинамической трубы околозвуковых скоростей, довольно большой. Аэродинамическая труба была построена, и в сорок седьмом году мы получили результаты больших испытаний. Это позволило нам разобраться в особенностях околозвуковых скоростей. Труба фактически была сделана в военное время. И оборудование, точнейшее измерительное оборудование, было сделано в это время. К концу войны, в последний год войны и первые послевоенные годы, со всей остротой встал вопрос создания реактивной авиации. Реактивный двигатель - наш отечественный двигатель - уже был создан к тому времени. Его конструктор - Люлька. Появились наши первые реактивные самолеты. Но без знания законов околозвуковой аэродинамики полет на них был опасен. Их затягивало в пикирование и для создания сверхзвуковой авиации требовались совершенно специфические аэродинамические формы машин. Сейчас, если мы посмотрим в небо, увидим стреловидные, треугольные, какие-то совершенно необычные формы самолета. Эти формы диктуются законами околозвуковой, сверхзвуковой аэродинамики, которые удалось установить благодаря созданию нового оборудования и модернизации старого, проведенной на основании этого опыта. Теперь стало возможным испытывать модели самолетов, даже очень крупные, при скорости звука. Фактически, эти работы стали основой создания околозвуковой, трансзвуковой авиации. Сложившийся в лаборатории коллектив постепенно увеличивался и впоследствии вобрал в себя все аэродинамические лаборатории ЦАГИ. Так как здесь велись работы над центральной проблемой, аэродинамическая лаборатория стала главной в ЦАГИ. Уже в сорок третьем году я был назначен заместителем начальника ЦАГИ. Еще шла война, и проблемы больших скоростей были еще впереди. Я благодарен судьбе. Мне всегда везло - я попадал в отличные коллективы. ЦАГИ, как и другие научные учреждения, как Математический институт, был совершенно замечательным учреждением. Здесь были исключительные люди, интереснейшие задачи. И я там многому научился. Я ведь не был инженером, а там я стал, в сущности, инженером. Стал разбираться в проектировании, в строительстве, участвовал в реальных делах, научился применять научные знания к решению практических задач, доводя дело до конечного продукта. Я с большой благодарностью вспоминаю своих учителей в ЦАГИ. Это были ученики Жуковского, инженеры, иногда моложе меня, но которые прошли хорошую инженерную подготовку в авиации. А я ничего не знал, и они меня обучали этому делу. Когда я был назначен заместителем начальника ЦАГИ, это всех страшно удивило: "это какой-то математик". Но потом мне было в этом коллективе хорошо. Я и теперь встречаю своих старых друзей, и мы всегда хорошо вспоминаем это время как героическое, когда мы работали день и ночь над созданием реактивной авиации в военное время... После войны ощущался недостаток кадров. В связи с войной прием в высшие учебные заведения был сильно уменьшен. ЦАГИ, где много тысяч человек работало, получал всего три-пять молодых инженеров в год. Да к тому же мы занимались большими скоростями реактивной авиации, а в институтах учили их по старинке. Надо было их переучивать. Это было сложнее, чем научить заново, потому что надо было как удалять из головы ошибочные знания, все чему учили их в институтах. Требовалась серьезная математическая подготовка, подготовка в области физического эксперимента, конструирования тонких приборов - и все это 6 одном лице. Потребность в новых специалистах была необычайно высока. И не только в авиации. Одновременно создавалась тогда и радиолокационная промышленность, электронная, атомная промышленность. И вот группа академиков после длительного обсуждения разработала некоторые новые формы обучения, связанные, главным образом, с обучением на практической работе. На настоящем деле. И вышла с этим предложением в правительство о создании высшего учебного заведения нового типа. И такое высшее учебное заведение было создано. Вначале оно называлось Московская высшая физико-техническая школа. Затем было преобразовано в физико-технический факультет университета, а затем уже - в существующий сейчас Московский физико-технический институт, МФТИ. Я был первым ректором этого учебного заведения, совмещая эту работу с работой в ЦАГИ. Большую роль в создании учебных планов, в обсуждении порядка работы сыграл Петр Леонидович Капица, который принимал деятельное участие в этом деле. Так же, как и другие физики. В числе ученых, которые начинали создавать Физтех, был академик Николай Николаевич Семенов, академики Алиханов и Курчатов, многие работники радиотехнической промышленности. Этот институт был очень своеобразным. В самом институте преподавали математику, физику, работали лаборатории. Причем эти лаборатории создавались руками самих студентов. Но основное обучение, уже по специальности, проводилось в исследовательских институтах. И руководили этим самые видные наши ученые. Иногда руководство доверялось молодежи, потому что нет ничего лучше для человека, как работать вместе с молодым ученым. Мы знаем хорошо, что Московский физико-технический институт оправдал себя чрезвычайно, и сейчас во всех отраслях промышленности выпускники Физтеха занимают видное положение - руководят либо лабораторией, либо институтом. Но тогда, в первые годы, ничего не было. Восстановили здание, совершенно обгорелое, развалившееся. Своими руками создавали и оснащали лаборатории сами студенты. Все институты помогали в этом. И в результате удалось создать чрезвычайно жизнеспособный коллектив, предвосхитить идею необходимости сближения обучения с практической работой. Физтех это, в сущности, реализовал. И в самой, пожалуй, трудной области - в области фундаментальной науки. Я преподавал на Физтехе с самого начала. Был там не только начальником, но и читал там лекции, создавал курс. Читал лекции по прикладной газовой динамике, введению в гидродинамику и газовую динамику, физическое введение для студентов второго курса... В пятьдесят третьем году я был переведен на работу в Академию наук в качестве академика-секретаря Технического отделения. Тогда стоял вопрос о реорганизации Технического отделения, значительного его усиления. Выбор почему-то пал на меня... Членом Президиума я стал с сорок шестого года, но практически с пятьдесят третьего года я перешел на основную работу в академию. Как раз в этот период складывались новые институты академии: Институт автоматики, Институт металлургии, Институт машиноведения. Шло строительство и реорганизация Технического отделения. Была избрана в академию очень большая группа крупных инженеров, которые работали в области новой техники: радиотехники, электроники, металлургии, машиностроения. И Техническое отделение значительно пополнилось, совершенно изменило свой облик. Президентом Академии наук был Александр Николаевич Несмеянов, который, в сущности, и привлек меня к работе в академии, в ее аппарате, в Президиуме. Президиум тогда был небольшой. Нас было тогда всего тринадцать человек. Работы было много, потому что речь шла не только о работе в самой академии, но и о связи академии с промышленностью. В ходе строительства, при организации работ в связи с освоением новой техники вставала масса научных проблем, проблем, которые требовали ответственного решения. Со всеми вопросами шли в Академию. И Техническое отделение в этом отношении играло большую роль. Речь шла и об изучении этих проблем, и о помощи, которую могли оказать другие Отделения Академии при решении этих задач. С Техническим отделением практически были связаны все отрасли промышленности. Это была очень интересная работа. Я, помимо авиации, изучил много других отраслей техники. В этот период я одновременно занимался еще вопросами нефтяной промышленности и написал несколько работ, которые сыграли известную роль в развитии нефтяной промышленности. Их до сих пор помнят, они есть в учебниках. Первая работа относится к сороковому году. Затем, уже в послевоенное время, у меня было несколько работ, связанных с новыми газопроводами, с инжекторами для газовой промышленности. В пятьдесят пятом году я закончил работу по теории гидравлического разрыва нефтяного пласта, по теории трещин. Эта работа в дальнейшем послужила основой для целого ряда исследований. Кроме того, пришлось заниматься и вопросами угольной промышленности. Внезапные выбросы - большое бедствие, при котором гибнут люди. Что это такое? В чем дело? По теории этих внезапных выбросов у меня опубликовано несколько работ, которые, как сейчас видно, дают правильное освещение этому вопросу. Однако, дело не было доведено до конца и до сих пор приходится возвращаться к этим вопросам. Не только мной, но и моими учениками разрабатывалась теория распространения ударных волн, волн взрыва в атмосфере и в воде. Период работы в Академии, пятьдесят третий - пятьдесят седьмой годы, был для меня очень полезен - у меня образовалась связь с самыми различными отраслями промышленности, я узнал массу людей, познакомился с методами и идеями, которые развивались в совершенно других областях. В пятьдесят седьмом году стала очевидной необходимость развития наших восточных районов, освоения богатств Сибири. Очень большая была концентрация научных сил в Москве, Ленинграде, Киеве. В провинции ученых не было. Сибирь, Урал - малоосвоенные территории страны, где сосредоточены огромные богатства, а там фактически были только небольшие научные ячейки. Советское правительство, конечно хорошо понимало, что без создания научного фундамента, научной базы, невозможно развивать местную промышленность без местных кадров. Было решено начать с академической науки как фундамента. Михаил Алексеевич Лаврентьев и я в статье, опубликованной в "Правде", предложили идею создания Сибирского отделения Академии наук. Но еще до появления статьи принципы создания такого нового крупного исследовательского учреждения были обговорены, проект получил мысленные очертания. В связи с созданием Сибирского отделения я переехал в Новосибирск. И с пятьдесят седьмого года до шестьдесят второго был первым заместителем Председателя Сибирского отделения. На моих плечах лежала организация проектирования и строительства городка в качестве заказчика. Одновременно там строился Институт прикладной и теоретической механики, где я был директором. Это очень хорошо оснащенный институт, который и сейчас работает. С шестьдесят второго года я уже не был заместителем председателя, а только директором института - до шестьдесят пятого года. В этом году мне пришлось уехать из Новосибирска по болезни. Климат сибирский для меня был совершенно невыносим, как ни странно, хотя мне там все очень нравилось. Я начал температурить круглыми сутками и мне врачи настоятельно предложили уехать. Работа по созданию городка в коллективе Института механики была очень интересной. Туда поехало много очень энергичных людей, полных желания построить там большую исследовательскую базу и осуществить свои научные планы, которые в загруженной темами Москве выполнить было невозможно. Сейчас Сибирское отделение играет все большую роль в общем балансе наших научных усилий. В Сибирском отделении я занялся одной задачей, которой занимаюсь и по настоящее время. Речь шла о создании фторогазовых теплоэнергетических установок, с одновременной очисткой топлива на электростанциях, в цикле, в процессе самой генерации электроэнергии. Сейчас эти идеи уже осуществлены, завершено строительство первого блока крупной тепловой станции в городе Дзержинске. Идет монтаж оборудования. Каждый такой блок по мощности эквивалентен примерно 150 тысячам киловатт. А мощность самой станции - больше миллиона эквивалентной электрической мощности. Эта станция будет вырабатывать не только электроэнергию, но и пар. Это - ТЭЦ. Вот эти вопросы занимали у меня очень много времени и потребовали усиленной работы. Для создания такой станции и всей этой системы важно было решить целый ряд научных вопросов. Я ими и занимался. Многое опубликовано - целый цикл работ по этому поводу. Эта работа должна быть продолжена. Сейчас эти вопросы относятся к Министерству электростанций и многим другим министерствам, но для ученых эта задача окончательно еще не решена. В шестьдесят пятом году я переехал опять в Москву и стал работать в большом и интересном очень Институте Комитета стандартов, который расположен под Москвой, в поселке Менделеево. Этот институт называется Институт физико-технических и радиотехнических измерений. Его задача - создание эталонов, эталонных средств измерения для новых видов измерений. В этом институте созданы атомные часы, комплекс акустических эталонов, плазмы и эталонные средства измерения для полупроводников и плазмы, и много других видов измерительной техники для новой техники. Этот институт, благодаря большой заботе Комитета стандартов, и, прежде всего, его председателя Бойцова Василия Васильевича, из маленького, в сущности, института, каким он был в первые годы после войны, вырос в современное научное учреждение. Интересно, что его создание и даже проект строительства были обсуждены на Президиуме Академии наук, была создана комиссия под председательством Алексея Николаевича Крылова, которая изучила этот вопрос и рекомендовала организацию такого института. Там работали вначале видные физики - Петр Георгиевич Стрелков, А.С. Боровик-Романов (он сейчас выбран академиком). Они работали в этом институте с самого начала. К тому времени, когда я переезжал в шестьдесят пятом году в Москву, этот институт был невелик. Видные люди оттуда ушли. Но я с удовольствием вспоминаю работу в этом живом интересном коллективе. Занимался я там вопросами измерительной техники, вопросами физики. Сейчас это крупный институт, который завоевывает себе известность. Я был научным руководителем этого института с шестьдесят пятого по семьдесят второй год, но мне просто стало трудно, по состоянию здоровья, иметь такое огромное количество подчиненных. Еще когда я только приехал в Москву, мне Владимир Алексеевич Кириллин предложил работать в качестве члена Коллегии Комитета по науке, и я был туда назначен по совместительству. И сейчас я член Коллегии Комитета по науке. Но это была моя не основная работа. Я занимался там вопросами различных технических экспертиз, выполнял отдельные поручения... Все мы знаем, какую огромную роль играют вопросы качества продукции и, следовательно, ее конкурентоспособность на международном рынке. Всем хотелось бы, покупая ботинки, чтобы это были хорошие ботинки. Чтобы турбина работала нормально, чтобы любая продукция была на мировом уровне. Надо сказать, что организация производства в современном мире взаимосвязана. Каждый предмет, произведенный на свет, есть результат огромной работы предшественников. Например, автомобильный завод. Кажется, что на нем делается целиком автомобиль, однако, это не так. На нем делается только тридцать пять процентов автомобиля, а шестьдесят пять поставляется смежниками. Поэтому качество какого-либо предмета складывается из совокупности качеств всей окружающей промышленности. Лет тридцать назад было иначе. Тогда казалось, что лучшие производители - кустари, у них золотые руки. Туфли дамы предпочитали у хорошего сапожника заказать. То же самое и платье. Позднее покупатели стали предпочитать фабричные вещи (особенно обувь). Это было надежнее, особенно, если речь шла о машинах. Для того чтобы все время повышать качество продукции и быстро сменять одну продукцию новой, нужна специальная организация производства, взаимосвязанная. Естественно, эти вопросы, прежде всего, ставила военная авиация, где вопрос быстрой смены самолетов, новой техники был вопросом жизни. Поэтому разработка принципов такой системы - организация производства, испытания, взаимодействие науки и проектирования (или цепей с обратными связями) - была осуществлена в авиационной промышленности. И в первую очередь у нас и в Соединенных Штатах. Эта работа была начата в ЦАГИ еще в тридцатые годы. И в ней тоже огромное участие принимал Андрей Николаевич Туполев, а также один из основоположников всех этих дел и юридического их оформления - Александр Александрович Макаревский. И многие другие работники ЦАГИ. Когда я работал в ЦАГИ, я научился создавать такие производственные цепочки. Настолько хорошо понимал эту систему дел, настолько ей пользовался и сжился с ней, что мне казалось странным, что это вообще не применяется в других отраслях промышленности. Я хочу напомнить, что времена были строгие, а мне приходилось подписывать вылеты всех новых самолетов. И у меня никогда не дрожала рука. Я всегда был уверен, что самолет будет летать, все системы будут работать нормально и ничего с ним не случится. Потому что весь ход его проектирования контролировался, проходил систему испытаний, расчетов, соответствия нормам, которые были разработаны. Система правил была такова, что она исключала возможность больших неожиданностей. Эти неожиданности могли появиться только, скажем, в совсем новом диапазоне скоростей, при совсем новой конструкции машин, ни на что не похожей. Развитие моделей шло ступенями, и благодаря разработанной системе мы фактически прошли через звуковой барьер почти без людских потерь и без катастроф, чего нельзя сказать о зарубежной авиации, которая унесла большое число человеческих жизней и гораздо больше потребовала времени... Но, когда я просил Василия Васильевича Бойцова освободить меня от руководства, он предложил мне общественную работу в качестве председателя, Межведомственного совета по качеству. Его первым председателем был Аксель Иванович Берг. Фактически он был его организатором. Этот Совет при Комитете стандартов занимался вопросами продукции, внедрения новых методов в систему управления качеством. Это общественная организация оказывала помощь министерствам и, прежде всего, Комитету стандартов. Я очень жалею, что мне уже очень много лет, и я не могу с большой энергией всецело отдаться этому делу, которое я считаю сейчас самым главным в нашей стране. ------------------- * Источник Наука   www.pseudology.org