Лев Семёнович Понтрягин Воспоминания Часть 5. Продолжение Смерть матери Моя мать умерла на 93 году жизни, но до 90-летнего возраста она оставалась практически здоровым и физически сильным человеком. В 84 года она перенесла острый принцип аппендицита с очень высокой температурой. Благодаря хорошему здоровью и сильному сердцу она всё это выдержала и выздоровела. Уже после этого она по своей комнате передвигала с места на место тяжёлую мебель без всякой помощи, которую не признавала, вешала новые шторы, для чего нужно было залазить либо на лестницу, либо на стол, а на него ставить табуретку, чтобы достать высоко расположенные крепления для штор. На 92-м году здоровье её стало существенно ухудшаться. Она падала без видимых причин. Стала говорить о себе, что "сходит на нет". В конце 70-го года она упала в квартире, сильно ушиблась и впала в бессознательное состояние. Было ли это результатом ушиба головы или естественным ходом болезни, я сказать не могу. Мы сразу же вызвали скорую помощь. Врач нашёл, что её нужно положить в больницу, но она решительно протестовала. Врач сказал, что хотя больница необходима, класть насильно пациентов в больницу нельзя. После этого падения сознание её временами сильно мутилось. Она стала плохо осознавать, что происходит вокруг. В первую же ночь мать не то слезла сама, не то упала с постели, и Александра Игнатьевна обнаружила её лежащей на полу. Она одна, не разбудив меня, положила мать обратно в постель, хотя это было почти непосильным делом для неё из-за болезни сердца и общей слабости. На другой день у нас снова был врач, и признал, что мать необходимо положить в больницу, несмотря на её протесты. С этого момента и до самой её смерти 10 июля 1971 года я регулярно посещал её в больнице. Сознание её сильно померкло, и многое в нём перепуталось. В день посещения она всегда радовалась, часто я ей приносил съесть что-нибудь вкусное, что доставляло ей большое удовольствие. Несмотря на плохое состояние здоровья моей жены, мы вместе с ней выехали на первое для меня заседание Исполкома Международного союза математиков весной 1971 года в Цюрих. Вновь избранный президент Международного союза Чандрасекхаран устроил первое заседание Исполкома в своём городе. Он организовал членам Исполкома пышный приём, были обеды, банкеты, многочисленные встречи с различными людьми. В частности, там я познакомился с министром просвещения Швейцарии. Говорили с ним о школе у нас и у них в Швейцарии. На заседании Исполкома обсуждались, насколько помню, лишь текущие дела. Ничего экстраординарного не было. Союз брал шефство над некоторыми Международными математическими конференциями. Обычно от руководителей конференции поступала в Исполком просьба взять её под своё покровительство, отпустить на неё некоторую сумму денег. Эта сумма предназначалась для оплаты проезда иностранных математиков. Транспорт за границей стоит очень дорого. Для наблюдения за расходованием этих денег назначались два видных математика, не обязательно членов Исполкома. Как я уже сказал, билеты на самолёт при заграничных поездках очень дороги. Для меня они оплачивались Академией наук. Билеты для постоянно сопровождавшей меня жены, Александры Игнатьевны, мы оплачивали сами. И вообще, она находилась полностью на моём иждивении. Академия наук валюты ей не давала. Было принято предложение Чандрасекхарана завести понятие "лектор Международного союза математиков". математик, приглашённый из одной страны в другую прочесть лекции, мог быть объявлен лектором Международного союза. При этом он получал от Союза 1000 долларов, которые выплачивались ему после того, как лекции публиковались. Полагалось прочесть не менее четырёх часовых лекций. Конкретных лекторов в Цюрихе мы не обсуждали. Это было нововведением, и никаких заявок ещё не поступало. На заседаниях Исполкома обычно обсуждались также и финансовые вопросы. Средства Союза составлялись в основном из членских взносов стран, входящих в Союз. Страны разбивались на пять категорий — от первой до пятой. Пятая была высшей. Взнос был тем выше, чем выше категория. Категорией также определялось и число представителей страны на Ассамблеи. Оно равнялось номеру категории. К пятой высшей категории в это время, насколько я помню, принадлежали только Советский Союз и Соединённые Штаты. Франция и Англия, кажется, имели четвёртую категорию. Исполком обсуждал вопросы о переводе страны из одной категории в другую, а также принимал решения о приёме новых стран в союз и определении их будущей категории. Исполком издавал "Всемирный справочник математиков", в котором содержались имена, места основной работы и служебные адреса всех математиков мира. Издание "Справочника" стоило довольно дорого и обычно не окупалось его продажей, хотя он был удобен в пользовании. Но обычно его покупали только организации, а не частные лица. Как уже можно было заметить Международные конгрессы по математике происходят раз в четыре года. Непосредственно перед конгрессом устраивается Ассамблея Международного союза математиков. Первый после войны конгресс состоялся в 1950 году. Там же на Ассамблее был принят устав Международного союза математиков. Это было в США, и ни один советский математик там не присутствовал. Примерно за два года перед каждым конгрессом Исполком начинает подготовку к конгрессу и к Ассамблее. Выясняются возможности союза по финансированию конгресса, избирается Консультативный комитет конгресса, предназначенный для выбора приглашённых докладчиков. При этом, согласно уставу союза, председатель консультативного комитета назначается президентом Международного союза, а не избирается. Начинается обсуждение предложений Исполкома по составу Исполкома следующего созыва.   Этот очень важный вопрос обычно предварительно обсуждается не на заседании Исполкома, а на узком собрании его руководителей: президент, два вице-президента и генеральный секретарь. Одновременно ведутся и личные переговоры между различными математиками по этому вопросу, а также переписка между ними. Таковы в общих чертах задачи Исполкома, членом которого я стал на восемь лет. Я был вице-президентом Союза на первый срок, а на второй срок оставаться вице-президентом по уставу не разрешалось, поэтому я перешёл в рядовые члены Исполкома. * * * Когда мы с женой вернулись из Цюриха в Москву, моя мать находилась в том же состоянии, в каком мы её оставили, а здоровье жены ухудшилось. Нагрузки для неё были непосильными. В начале июля, за несколько дней до смерти матери, она слегла от тяжёлой стенокардии и вскоре была помещена в больницу, где провела два месяца. Так что на похоронах матери жена не присутствовала. Я постарался известить о дне кремации всех близких и знакомых матери. Присутствовали также и мои друзья, среди них Мищенко и Гамкрелидзе. Ефремович, извещённый мною, который всегда опаздывал, опоздал и на кремацию. Таким образом, после смерти матери я остался дома один. Я очень часто посещал жену в больнице. Радикального улучшения здоровья жены за время пребывания в больнице не произошло. По возвращении домой было ясно, что вести хозяйство дома она не может, так как сама нуждается в бытовом и медицинском уходе.   Мы решили поселиться в санатории "Узкое", где провели около полугода до самого начала марта 1972 года. Я заранее подобрал удобный для нас номер. Он состоял из двух небольших комнат, довольно большой прихожей и примыкающего к ней помещения с санитарными удобствами. В номере имелась сигнализация. В любой момент можно было вызвать медицинскую помощь, в которой часто была необходимость. Нередко наступали сердечные боли, требующие купирования при помощи уколов. Всё это делалось надёжно и регулярно. Пищу нам приносили в номер. Я много гулял один, с жившими в санатории знакомыми, а также с приезжавшими специально для этой цели моими сотрудниками. Александра Игнатьевна вначале совсем не выходила на улицу — только на веранду, где лежала, но постепенно стала выходить и гулять со мной. К концу нашего пребывания в санатории её состояние существенно улучшилось, и она уже рвалась домой. Я старался уговорить её остаться ещё на месяц. Но ей это было совершенно невыносимо, и, действительно, в санатории было очень тоскливо. Всё это время тяжёлой болезни Александры Игнатьевны было очень трудным для меня. Я с тревогой думал о нашем будущем. Жизнь в санатории была для меня тоскливой. Нередко садился за стол один, так как Александра Игнатьевна лежала и ей подавали пищу в постель. За время пребывания в санатории я не менее одного раза в неделю ездил в Москву, где в квартире вёл строительство приточной вентиляции. От пользования окнами, выходящими на Ленинский проспект, мы отказались из-за шума и пыли. Они были ещё раньше переделаны так, что не пропускали ни того, ни другого. Так что в квартире стало совершенно тихо. Приточная вентиляция должна была подавать воздух со двора, где он тоже не слишком хорош, но всё-таки лучше, чем на проспекте. Кроме того, я также занимался служебными делами и математикой. Я вернулся к своей прежней тематике: дифференциальные уравнения с малым параметром при производной. И решил одну очень трудную, новую задачу. Но так как работа была запланирована как кандидатская диссертация моей помощнице, то опубликована она была в 1973 году под её именем. Работа, по моему мнению, была настолько хороша, что могла бы служить основой для докторской диссертации. В середине сентября 1971 года отмечал свой восьмидесятилетний юбилей И.М. Виноградов. Тогда он получил вторую звезду Героя Социалистического труда. К юбилею была приурочена Международная конференция по теории чисел, на которую съехалось довольно много иностранцев. Мы воспользовались этим для того, чтобы созвать Исполком Международного союза математиков в Москве. На одном из торжественных обедов была вручена филдсовская медаль Сергею Петровичу Новикову, который не мог получить её в Ницце, где получали остальные лауреаты, так как его не пустили туда. Я должен был присутствовать на заседаниях Исполкома и на торжественных заседаниях, связанных с юбилеем Виноградова. Приходилось много времени проводить в Москве, часто даже оставался ночевать один в пустой квартире. Примерно через месяц после того, как мы выбрались из санатория домой, у меня в животе начались какие-то малозаметные боли, только при надавливании. Это отмечалось несколько дней и ночей подряд. Александра Игнатьевна была обеспокоена этим, так как опасалась аппендицита, и послала меня на осмотр к хирургу. После осмотра хирург заявил мне: "У вас никакого аппендицита нет. Не тискайте зря живот, у вас просто колит". Александра Игнатьевна на этом не успокоилась и привезла меня сама к другому более опытному хирургу В.С. Романенко, который раньше был известен ей по Институту Склифосовского. Романенко на месте не оказалось, и мы пошли в столовую обедать, оставив телефон на случай появления Романенко. Мы только приступили к обеду, как нам позвонили, что Романенко появился и ждёт нас. Сразу же мы поехали на осмотр к нему. Он осмотрел меня и сказал: "Немедленно делать операцию — аппендицит".   Его предположение подтверждалось ещё тем, что перед этим Александра Игнатьевна попросила сделать мне срочный анализ крови и выявилось большое количество так называемых палочек, что-то больше десяти. Это означает тревогу! Перед операцией Романенко и Александра Игнатьевна тревожились, так как не было полной уверенности, что это аппендицит. Когда Романенко увидел во время операции, что это аппендицит, он сразу обрадовался и успокоился. Операция прошла хорошо, я перенёс её легко и пробыл после неё в больнице ещё дней десять. Сравнительно скоро после операции — было это, наверное, в апреле, — мы с Александрой Игнатьевной поехали в Лондон на очередное собрание Исполкома. Никаких особо важных вопросов там не обсуждалось. Конец лета 1972 года мы с Александрой Игнатьевной провели в "Узком", так как она чувствовала себя неважно. Мы готовились к запланированной поездке по приглашению Балакришнана в Лос-Анджелес, где я должен был прочесть курс лекций. К сожалению, Александра Игнатьевна чувствовала себя так неуверенно в смысле здоровья, что не решилась ехать. Я поехал в Лос-Анджелес без неё. Это была трудная для меня поездка, так как очень много времени и сил занимала подготовка лекций. Они не были заранее подготовлены. Очень трудной для меня была лекция, посвященная центральному моменту изучения дифференциальной игры убегания. Прежний вариант, который я рассказывал в Стэнфорде, как уже было сказано, содержал ошибку. Здесь же трудность заключалась в том, что нельзя было прервать изложение, разбив его на две лекции. Надо было уложить всё в одну. От этой лекции я так сильно устал, что на другой день у меня был пульс сто. Почти в самый момент моего приезда в США в этот раз умерли два близких мне человека Лефшец и Нейштадт, который жил в Лос-Анджелесе и пропагандировал в Америке нашу теорию оптимизации. Лефшец умер в Принстоне, а Нейштадт — в Лос-Анджелесе. Я присутствовал на его похоронах. А позже меня попросили прочесть лекцию, посвященную ему. В ней я в сжатом виде изложил теорию дифференциальных игр. Лекция была записана на видеомагнитофон, и мне говорили, что её потом просматривали ещё раз или два. На обратном пути из Лос-Анджелеса в Москву я заехал в Аризону, где в университете прочёл ту же самую лекцию, которую я читал в память Нейштадта. 1972–1973 годы оказались для меня трудными. В результате у меня возникла сердечная недостаточность. Вследствие этого я решил провести некоторое время в нашей больнице. Это было в начале 1973 года. Пребывание в больнице существенной пользы не принесло, и я сбежал оттуда, так как там был температурный дискомфорт. Очень сильно дуло в окна, а батареи центрального отопления были раскалёнными. В начале лета 73-го года на нас обрушилась новая большая беда. Александра Игнатьевна почувствовала себя плохо, и ей пришлось сделать небольшую операцию. Делал её опять Романенко, но результаты операции страшно испугали нас: гистологический анализ дал плохие результаты. Возникло опасение, что придётся делать повторную, уже более тяжёлую и страшную операцию. Некоторое время мы метались от одного врача к другому, не зная, что делать, находясь в безумной тревоге. Наконец, нашёлся врач, которому мы доверяли и который взялся провести проверку всего заболевания в другой больнице. В результате трёхнедельной проверки было сделано заключение, что операция не нужна и всё уже в порядке, нужно только наблюдение. Осенью того же года мы выехали по приглашению Лионса во Францию для чтения лекций. На этот раз мы ехали в Париж и обратно на поезде, так как Александра Игнатьевна плохо переносила самолёт. Поездка на поезде для меня не была очень приятной. Приходилось пересекать много границ, где производились досмотры. Иногда это было ночью и нас будили. Но на пути в Париж жена могла осмотреть Европу из окна вагона, а не с высоты самолёта. Лионс в это время работал в научно-исследовательском центре вычислительной техники. Это учреждение располагалось не в Париже, а недалеко от Парижа, в местечке, которое носило наименование Парли-2. Первоначально строители городка предполагали его назвать Париж-2, но это вызвало возражения со стороны государственных органов и им предложено было переименовать его в Парли-2. Институт, в котором работал Лионс, получил для себя территорию бывшего военного лагеря американцев, базировавшихся во Франции, которых к этому времени де Голль уже изгнал из Франции. Там я и читал свои лекции. Лионс поселил нас в бывшем доме генерала американской войсковой части. В наше распоряжение был предоставлен огромный одноэтажный дом, в котором было несколько спален, кабинет, две ванны, кухня и всё, необходимое для приготовления пищи, кроме самой пищи. Обедали мы в столовой для персонала института, а завтракали и ужинали дома. За продуктами мы выбирались в центр Парли-2. Для этого необходимо было пересечь шоссе, так называемый "фривэй", т.е. шоссе, по которому автомобили шли на большой скорости, нигде не останавливаясь. Однажды по незнанию мы попытались перейти это шоссе и, натерпевшись страху, продвинулись очень немного и отступили назад, так как ясно было, что нас могут свободно сбить. Позже нам показали путь, которым можно было пересечь шоссе по туннелю. Мы стали пользоваться им. Непосредственно к территориям, занимаемым институтом, примыкал лес, но он находился за оградой. Нам дали ключ от ворот, через которые можно было выйти в лес и погулять. На территорию института не допускались лица без пропуска. Пропуском на территорию института нам служил ключ от нашего дома. В течение месячного пребывания здесь нам привелось несколько раз ездить на автомобиле в Париж. Автомобиль нам предоставлялся тем же институтом, так что мы смогли побывать в Париже, посмотреть его, побывать в музеях, парках, магазинах. Трудность моих лекций во время этой поездки во Францию заключалась в том, что человек, писавший мне формулы, не знал русского языка. Я должен был готовить с ним лекции сразу на английском языке и говорить формулы по-английски. Следовательно, трудно было полностью исключить ошибку в написании формул. Но, по-видимому, всё сошло благополучно. Во время этого пребывания во Франции я ближе познакомился с Лионсом и провёл с ним важные переговоры, о которых речь будет впереди. Кроме Лионса я близко познакомился с некоторыми другими французскими математиками, но не сумел встретиться с Лере. Он в это время был где-то в отъезде. На 74-й год была запланирована поездка в Японию, куда меня пригласили читать лекции. На этот раз с нами должен был ехать мой сотрудник В.И. Благодатских, который владел английским языком. Но поездка была отложена на год, так как я плохо себя чувствовал, а поездка предстояла трудная. Японцы планировали посещение мною нескольких городов и нужно было ездить с места на место в Японии. Через год, в 75-м году, поездка была снова отменена мною, так как я вновь плохо себя чувствовал. Таким образом, в Японию я вовсе не попал.   Работа с издательством В конце 60-х годов обстоятельства побудили меня познакомиться с работой издательства, в котором печатались мои книги. Обнаружилось, что список авторов, публикующихся там, довольно узок. Издаются книги одних и тех же авторов, и мало было книг выдающихся учёных. К международным связям привело меня то обстоятельство, что до 50-летнего возраста мне ни разу не было позволено выехать за границу и самому рассказать о своих научных достижениях, несмотря на многочисленные приглашения туда. Обнаружилось, что список лиц, которые ездили за границу также очень узок. После моего возвращения из Америки в 1964 году в АН СССР я поставил вопрос о работе иностранного отдела АН СССР. Было установлено, что многих математиков не пускают за границу по каким-то совершенно непонятным причинам, в частности благодаря путанице в иностранном отделе Президиума АН. Отделение математики приняло решение просить Келдыша о смене главы иностранного отдела. Этого не произошло, однако такое решение Отделения вызвало некоторую тревогу, и стоячее болото было взбудоражено! Из-за болезни жены я часто не мог поехать на дачу и ездил туда с Болтянским. Я знал о его тесных связях с издательством. Я обратился к Болтянскому с просьбой помочь мне опубликовать некоторые мои книги. Но он заявил, что сейчас это совершенно невозможно, издательство перегружено, и сказал: "Вот к Вашему шестидесятилетию, к 68-му году, мы устроим для Вас издание Ваших трудов". Этим разговором до некоторой степени описывается вес Болтянского и мой в издательстве в то время. Так случалось, что каждая новая форма моей деятельности вытекала из предыдущей. И передо мной не возникал вопрос, что же делать дальше? Дело приходило само. Аналогично было и с моей научной работой. Каждая новая тема научного исследования возникала из какой-нибудь предшествующей. Были, конечно, и внешние толчки. Начало моей научной деятельности возникло под воздействием лекций и семинаров П.С. Александрова. Одна новая линия проблематики возникла из доклада Э. Картана, который он сделал в Москве. Прикладной математикой я занялся из этических соображений — быть полезным обществу. Но конкретный выбор задач возник благодаря контактам с А.А. Андроновым. Несколько внешних стимулирующих толчков я получил при поездках за границу, при обсуждении моих лекций и докладов. Можно сказать, что моя профессиональная работа сложилась счастливо. Я никогда не стоял перед пустотой — что же делать дальше. Всегда было что-то, что нужно было делать. Занявшись издательством, я выяснил, что физико-математическое государственное издательство было независимой организацией, которая подбирала авторов, консультируясь с каким-то узким кругом лиц, близких к издательству. Позже "Физматгиз" был включён в издательство "Наука" Академии наук СССР под названием "Главная редакция физико-математической литературы издательства Наука". Главным редактором этого издательства был А. Т. Цветков. Поскольку издательство вошло в систему Академии наук, оно стало контролироваться отдельной секцией редакционно-издательского совета (РИСО) АН СССР. Председателем этой секции РИСО был академик Л. И. Седов. Секция Седова (так я буду её называть для краткости) была типично академической организацией. Ее списочный состав состоял из весьма авторитетных лиц, большинство которых не ходило на заседания секции и никакого участия в её работе не принимало. Это была, так сказать, показуха.   Тщательностью работы секция, на мой взгляд, не отличалась, и я решил вмешаться в это дело. Я предложил Седову организовать специальную рабочую группу, которая будет помогать секции в издании математических книг.   Седов моего предложения не принял   Он сразу же пригласил меня стать членом его секции. Но я на это не согласился, так как понимал, что один я ничего не смогу изменить. Я поделился своими намерениями с И.М. Виноградовым, и он мне посоветовал связаться с С. В. Яблонским, который был тогда заместителем академика-секретаря Отделения математики АН СССР. Разговаривать с академиком-секретарем Н.Н. Боголюбовым бесполезно. С этого наше знакомство с Яблонским и началось. Впрочем, с Яблонским я встречался и раньше в молодости, когда был председателем школьной математической олимпиады, в каком году, не помню. Существует фотокарточка, на которой я изображен в кругу школьников-победителей олимпиады и среди них Яблонский и Болтянский. Яблонский отнёсся к моим намерениям очень серьёзно и начал помогать мне. Он устроил мне свидание с председателем РИСО академиком Миллионщиковым и, по-видимому, рассказал о моих планах Президенту Келдышу. Они оба благосклонно отнеслись к моим замыслам. И Келдыш дал указание собраться нам троим — Миллионщиков, Седов и я — и составить письменный документ, так как в устные сообщения обычно вкрадываются неточности. Так как собраться нам троим никак не удавалось, то мы с Седовым вдвоем составили соглашение, которое фактически давало право вето моей группе на любую книжку. Подписанное Седовым и мной соглашение поступило к Миллионщикову. Когда учёный секретарь РИСО Лихтенштейн узнал о предполагаемой организации группы, он стал очень суетиться вокруг меня и при встречах в столовой всё время спрашивал, кто же войдет в группу. Академик Миллионщиков поручил Лихтенштейну на основании нашего соглашения составить документ, подлежащий подписи Президента М.В. Келдыша и имеющий силу закона.   При оформлении бумаги Лихтенштейн фальсифицировал документ, внеся свои поправки в наше соглашение, а именно он писал, что окончательное решение о публикации книги принимается секцией, а не совместно группой и секцией, и что состав группы утверждается Седовым. Первая поправка практически лишала группу всякого реального влияния, а вторая — делала её орудием Седова.   Зная из суеты Лихтенштейна о его озабоченности происходящим, я заподозрил возможность фальсификации с его стороны. С разрешения Миллионщикова я ознакомился с документом, который составил Лихтенштейн. Увидев поправки, внесённые им, я рассказал о них Миллионщикову и попросил вернуться к нашему исходному тексту. Что и было сделано. В таком восстановленном виде документ был подписан Келдышем. После этого Лиштенштейн перестал со мной здороваться при встречах. Келдыш подписал устав группы в начале декабря 1970 года. А в середине декабря группа уже впервые собралась. Нам был предоставлен полный список книг по математике, подлежащих рассмотрению на ближайшей секции РИСО. Мы тщательно их обсудили и вынесли свои решения в форме протокола заседания группы. По распоряжению Келдыша я был включён в секцию и на заседании секции сообщал решение группы по каждой книге. В дальнейшем мне удалось добиться того, чтобы книги, переводимые издательством "Мир" на русский язык, также рассматривались группой. Таким образом, группа получила возможность влиять на издательство "Мир", не входящее в систему Академии наук. У группы оказалось довольно много работы. Мы стали собираться раз пять-шесть в год. Несколько позже я усовершенствовал эту работу. Перед каждым заседанием мы встречались втроем — я, секретарь и член группы В.П. Михайлов, доктор физико-математических наук, сотрудник Стекловского института. Мы втроём внимательно рассматривали переданный нам издательством список подлежащих рассмотрению книг по математике, с тем чтобы облегчить работу группы, так как на каждом заседании группы нам приходилось принимать решение по списку книг, содержащему около ста названий. Главная редакция издавала не только книги по математике, а также книги по физике, механике и теории управления. Все они подлежали утверждению на секции Седова. Значительно позже по образцу нашей группы по математике были образованы группы по физике и по механике и теории управления. Так что при секции образовались три группы. Кострикин, А. Б. Жижченко, Л.С. Понтрягин">Первое разногласие группы с секцией возникло в самом начале работы по поводу университетского учебника по алгебре. Секция настойчиво рекомендовала в качестве автора одного преподавателя университета, малозначительного математика, кандидата наук. И. Р. Шафаревич, признавая, что он не является сколько-нибудь значительным учёным, считал, что учебник он может написать. Точка зрения группы была другая: все считали, что университетский учебник должен писать значительный учёный, по двум причинам. Первая — для повышения научного качества учебника, вторая — студенты всех университетов Советского Союза невольно начинают думать, что автор учебника, который они используют, является выдающимся учёным. Шафаревича поддерживали физики, и поэтому мы не могли достигнуть никакого согласия. Тем более, что группа не могла тогда предложить никакого другого автора. Кончилось тем, что я решил удалить Шафаревича из членов секции. Решение Бюро Отделения по этому вопросу было передано в Президиум АН, но в нём была допущена по небрежности неточность, которая дала возможность тому же Лихтенштейну затянуть волокиту. Но и это было преодолено.   Новые члены, предложенные мною, Владимиров и Никольский, стали активными членами секции, а Владимиров — активным членом нашей группы. В дальнейшем в случае моей болезни он председательствовал на заседаниях группы и представлял её решение для секции. После этих перемен предлагаемый автор был отвергнут также и секцией, а несколько позже учебник написал хороший алгебраист, член-корреспондент АН СССР А.И. Кострикин 3. Ещё до организации группы секция приняла решение о переводе на русский язык собрания сочинений Г. Кантора. При повторном прохождении этого решения через секцию вопрос попал на группу. Ещё до того, как мы стали его рассматривать на группе, И. Р. Шафаревич при встрече в столовой сказал мне: "Кажется, я уже теперь не член секции, и поэтому я хочу вас предупредить относительно собрания сочинений Кантора. Кантору неправильно приписывается вся заслуга в создании теории множеств. Фактически очень значительная часть была сделана Дедекиндом. Это можно видеть из переписки Кантора с Дедекиндом. Так что следует к сочинению Кантора приложить эту переписку". Я стал думать об этом соображении Шафаревича и пришёл к заключению, что сочинения Кантора вообще издавать не следует, поскольку привлекать внимание молодых математиков к теории множеств в настоящее время неразумно. Теория множеств, очень популярная во времена Лузина, в настоящее время уже утратила актуальность. Моё предложение было принято группой, и книга была отвергнута. Секция с нами согласилась сразу, и это несмотря на то, что перевод сочинений Кантора уже был сделан! Так что пришлось его оплатить. С большими трудностями группа встретилась при рассмотрении книги Я. Б. Зельдовича "Высшая математика для начинающих". Преодолевать эти трудности пришлось уже вне группы и секции. Трудности возникли из-за того, что Зельдович был академиком, трижды Героем Социалистического труда, поддерживается Президентом АН СССР А.П. Александровым, а также физиками. Без этого мы не имели бы никаких трудностей, так как книга очевидно плохая, хуже я не встречал, и бессмысленная. Несмотря на это в 1973 году была сделана заявка на новое 5-е или 6-е издание, а в предыдущих нескольких изданиях она уже была выпущена общим тиражом 725 тысяч экземпляров 4. Заявка поступила в мою группу и была послана на рецензию профессору А.А. Свешникову. В конце 1974 года мы ознакомились с этой рецензией на заседании группы. Хотя по содержанию она была отрицательной, в конце всё же было сказано, что книгу можно переиздать. Это была дань высоким чинам Зельдовича. На основании этой рецензии мы решили отклонить переиздание книжки, но секция не согласилась с нами и решила переиздать, хотя тут и председатель секции Седов был резко против переиздания. На это заседание было приведено много физиков, членов секции, которые, как правило, на заседаниях не бывали, а были приведены специально для поддержки Зельдовича. Ввиду расхождения во мнениях группы и секции дело снова пошло в группу. Мы заново тщательно рассмотрели книжку. На это заседание группы пришёл к нам Седов и принёс новый отзыв от своего сотрудника, кажется, Куликовского. Отзыв был уже чётко отрицательный, группа вновь отвергла предложение о переиздании книги, и секция это решение уже поддержала. На пленум РИСО — где решение окончательно утверждалось — физики принесли положительный отзыв от Абрикосова и вновь потребовали переиздания. Пленум РИСО решил переиздавать Зельдовича. Тогда Седов добился публикации в печати отрицательного отзыва о книге, подписанного Дородницыным, мною и им. Так как отзыв появился в печати, то с этим руководству РИСО пришлось считаться. Оно направило вопрос в Отделение математики на консультацию. Академик-секретарь Отделения Н.Н. Боголюбовым передал это дело в математический институт с просьбой рассмотреть книгу. Математический институт просил Л.Д. Фаддеева дать отзыв. Но Фаддеев, известное дело, отзыва на книжку Зельдовича так и не дал. Председатель РИСО Федосеев просил не спешить с отзывом, так как, возможно, скоро поступит переработанная версия книги Зельдовича в виде рукописи.   Однако в начале июня 1976 года до нас стали доходить слухи, что книгу собираются переиздавать. Тогда я вновь пришёл к Федосееву и спросил его, что же нам рецензировать? Он просил рецензировать последнее опубликованное издание. Руководство Стекловского института решило обсудить соответствующее издание книги Зельдовича на открытом заседании Учёного Совета. Об этом заседании были широко оповещены многие научные организации, был специально приглашён Зельдович. Готовясь к своему выступлению по поводу книги, я уже сам очень тщательно ознакомился с ней и пришёл к выводу, что все известные мне отрицательные рецензии на неё ни в какой степени не дают представления о её полной бессмысленности и безграмотности.   С книгой внимательно ознакомились также академики В.С. Владимиров и С.М. Никольский. Зельдович на наше заседание не пришёл, но его интересы представляли два молодых человека из Курчатовского института, где директором А.П. Александров. С резкой критикой книги выступили ряд математиков. Помню, что кроме меня выступали Седов, Владимиров, Никольский, вероятно, и другие. Молодые люди из Курчатовского института представили письменные выступления с незначительным содержанием. После открытого заседания произошло закрытое заседание учёного Совета. Совет признал, что книга не только не годна в настоящем её виде, но и не может быть основой для переработки. В своём выступлении на открытом заседании Совета института я использовал приём, который стал употребляться и в дальнейшем. В свою речь я вставлял цитаты из книжки, которые зачитывал мой сотрудник Благодатских, а я давал их разбор. При этом я старался выявить всю бессмысленность подхода автора к анализу, имеющегося в книге, а также его невежество, путем демонстрации грубых ошибок, содержащихся в книге. Несмотря на то, что книга Зельдовича подверглась такой разгромной критике, позже мы, обедая в столовой Академии наук, обнаружили, что его сторонники торжествуют и чему-то радуются. Разгадка этой радости пришла очень скоро. Я и ряд других математиков через некоторое время были приглашены на заседание уже секции Президиума АН СССР, на котором заново рассматривали книгу Зельдовича. Председателем заседания секции тогда был А.А. Логунов. Надо думать, что это заседание секции произошло по распоряжению Президента АН СССР Александрова. А.А. Логунов открыл заседание секции Президиума своим предложением прийти к компромиссу и согласиться на переиздание книги после редактирования её хорошим математиком С.П. Новиковым, который дал письменное согласие провести эту работу. Но мы, критиковавшие книгу раньше, не согласились с этим предложением, и дискуссия развернулась с новой силой. С критикой выступили все академики, выступавшие раньше на совете Стекловского института. К нам присоединились ещё такие видные учёные, как бывший Президент АН СССР М.В. Келдыш и академик Челомей, который руководит в Советском Союзе важной отраслью современной техники. Очень впечатляющим было выступление Келдыша. Он начал так: "Мне неловко выступать здесь с критикой книги, так как раньше, как директор института, я подписал на неё положительный отзыв. Но тогда я был введён в заблуждение рецензентами". Далее он разбирал конкретные недостатки книги.   Конкретным было выступление Челомея. Он сказал, что книга плохая. "Зачем же издано 725 тысяч экземпляров вашей книги?" — спросил он Зельдовича. Окончил своё выступление Челомей так: "В конце книги академика Зельдовича сказано: "Я надеюсь, что читатель получит от моей книги удовольствие и пользу и закроет её с удовольствием". Я также закрываю эту книгу с большим удовольствием, — сказал Челомей, — но с тем, чтобы к ней больше никто не возвращался". Первым на этой дискуссии выступал я. Жена, присутствовавшая на заседании, заметила, что Зельдович был встревожен эмоциональным напором моего выступления и его содержанием. Он сразу же обратился с запиской с просьбой выступать к своим сторонникам, которые как-то помалкивали. Сам Зельдович также выступал, но ничего убедительного он не сказал, а только выражал возмущение по поводу того, что в своём выступлении я отметил большие денежные доходы, которые он получил от книжки.   Стороннки Зельдовича, выступавшие в дискуссии, признались, что они даже не читали книжки, а говорили о ней в общих словах без всяких мотивировок. Особенно жалким было выступление члена-корреспондента Окуня (кстати, он стал позже академиком). Он многократно повторял, что книгу Зельдовича надо рассматривать как букварь математики, где одно и то же повторяется на разные лады, как это делается в букварях. Например, "мама моет раму, раму моет мама" и тому подобное. Он приводил ещё некоторые фразы, взятые им якобы из букварей. Я сидел рядом с Келдышем и во время выступления Зельдовича спросил Келдыша: "Действительно он это не понимает или дурака валяет?" Он ответил мне, что конечно валяет дурака. Но, боюсь, Келдыш был не прав. Дискуссия транслировалась по трансляционной сети Президиума АН СССР. Многие могли слушать её. С точки зрения некоторых кругов не важно, прав я был или нет, важно то, что я затронул их интересы. А этого уже достаточно, чтобы считать меня врагом и клеить ярлыки. Далее я решил опубликовать содержание дискуссии Стекловского института в журнале "Математический сборник", главным редактором которого я являюсь. Другие академики, принимавшие участие в дискуссии согласились с моим предложением. Я взял у них письменные материалы, и мы с Седовым летом 76-го года, будучи на даче, занимались составлением сводки дискуссии. Была составлена большая статья. В начале статьи было приведено решение Совета института, а затем излагалось содержание дискуссии. Свою часть я написал довольно подробно. Заключение писал Л. И. Седов. Я показал статью Виноградову, поскольку речь шла об изложении дискуссии, произошедшей в его институте, и просил его подписать статью, как директора института. Но Виноградов отказался.   Он сказал: "Я подпишу только ту часть, где формулируется решение совета". Я ответил: "Зачем же вам подписывать её, когда вы уже подписали эту часть как председатель совета". Мы с Седовым уговаривали Виноградова вместе, но ушли ни с чем. Посидев с Седовым вместе в моей институтской комнате, я решил всё-таки оказать нажим на Виноградова, и мы вместе вернулись к нему.   Я сказал Виноградову: "Если не подпишете Вы, я обращусь к Келдышу, и мы, как члены редколлегии "Математического сборника", подпишем статью сами". Виноградову очень не понравилось, что Келдыш будет подписывать статью, а он нет, и он согласился. По-видимому, Виноградов боялся подписать резкое выступление против Зельдовича. Он был отчасти прав, так как предстояли его перевыборы как директора института на Общем собрании АН СССР. На этих перевыборах против Виноградова было подано что-то больше 70 голосов из 210 присутствовавших. Кроме того, перед голосованием против Виноградова были произведены грубые, резкие выпады. Виноградов не напрасно считал, что выступать против Зельдовича рискованно. Очевидно, А.А. Логунов объективно доложил Президенту А.П. Александрову о состоявшейся на секции Президиума дискуссии. Во всяком случае, на одном из заседаний Президиума, когда физики подняли вопрос о выделении их в отдельную секцию из секции Седова, дабы избавиться от давления математиков, А.П. Александров сказал: "Сейчас не время это делать. Вот вы пришли на заседание секции Президиума совершенно неподготовленными, а математики подготовились, так что вы не смогли отстоять свою точку зрения". Книга Зельдовича так и не была переиздана тогда. Правда, теперь, в 1982 году, говорят, что она переиздается издательством "Наука", но уже не по секции Седова, а по другой, кажется, по специальному распоряжению Президента А.П. Александрова. С книгой Зельдовича у меня связано ещё одно воспоминание. На русский язык была переведена книга Липмана Берса (США) "Математический анализ" под редакцией И.М. Яглома 5. В предисловии к русскому изданию своей книги Липман Берс выражает одобрение по адресу книги Зельдовича. С его стороны это является недобросовестным действием. Если он не знает книги Зельдовича, то незачем её одобрять, а если знает, то должен понимать, как она безграмотна, ведь Липман Берс — квалифицированный математик. Я отвёл много места описанию случая с книжкой Зельдовича. Но этот случай является типичным. На нём я убедился в том, что даже небольшая группа добросовестных людей может противостоять злу, если возьмется за дело с упорством и настойчивостью. Кроме того, случай этот послужил тем рычажком, который подцепил меня и потащил к новому разделу моей работы — написанию популярных книг по математике. А эта работа подтолкнула меня близко к проблеме школьного преподавания математики, которая теперь меня очень волнует и мучает.   Но вернёмся к работе группы Хотя математики очень мало воздействовали на издание книг по физике, физики всё же считали себя стеснёнными их присутствием на секции, где решался вопрос об издании книг по физике. Поэтому у них всё время возникало желание выделиться в отдельную секцию, и об этом неоднократно ставился вопрос перед руководством Академии и РИСО. Надо сказать, что мне надоело ходить на секцию, где все решения группы почти полностью штамповались. Поэтому я внёс предложение в руководство РИСО ликвидировать секцию Седова и заменить её тремя секциями, сделав каждую секцию из уже действующей группы, мотивируя это тем, что вся работа полностью делается уже на группах, а секция лишь дублирует эту работу. Я надеялся, что физики, желавшие иметь самостоятельную секцию, решительно поддержат меня. Так вначале и было, но потом начались колебания. Седов воспринял предложение о ликвидации его секции как личную обиду: я хотел лишить его звания председателя секции РИСО. Он мобилизовал себе в поддержку нескольких математиков и в первую очередь академика-секретаря Боголюбова, который горячо поддержал его. На мой вопрос, обращённый к Боголюбову, зачем нужна секция, он ответил мне просто: "Я не люблю обижать людей". В связи с этим осложнением было собрано специальное совещание при Президенте для рассмотрения моего предложения. Там мы горячо спорили с Седовым, но физики не проявили того рвения, на которое я надеялся. Чем кончилось это заседание, я не помню, но в конце концов решение о расформировании секции Седова было принято. Однако председатель РИСО Федосеев сказал мне, что он не будет спешить с его реализацией. Так оно и произошло: секция продолжает существовать, но я на неё уже не хожу. Решение группы докладывает на секции либо Владимиров, член группы, либо секретарь группы Благодатских, имеющий при себе протокол заседания группы. Мне бы хотелось рассказать о публикации книги "О науке" А. Пуанкаре — знаменитого французского учёного, которая должна выйти из печати в 1983 году 6. Ещё студентом я с увлечением прочёл четыре небольшие книжечки А. Пуанкаре: "Наука и гипотеза", "Ценность науки", "Наука и метод" и "Последние мысли". В этих книгах содержатся интересные высказывания Пуанкаре о математике, физике и научном творчестве. Несколько условно их можно назвать философскими. В последние годы эти книги стали библиографической редкостью. Мне очень захотелось переиздать их для нашей молодёжи. Трудность заключалась в том, что некоторые высказывания Пуанкаре, сделанные в этих книгах, подверглись критике Лениным. Поэтому переиздание нужно было сопроводить надлежащими комментариями и предисловием. В 1974 г. решение по этому изданию было принято. В самом начале 1975 года, в феврале, была достигнута договоренность с философом С.Г. Суворовым, который брался написать предисловие и комментарии к книге Пуанкаре "О науке". Однако и через шесть лет он эту работу ещё не закончил. Договор с ним пришлось расторгнуть и всё начать с начала. Дело в том, что в работах Пуанкаре ещё задолго до Эйнштейна высказаны основные положения теории относительности. В первых двух из этих книг некоторые из них как раз сформулированы 7. Между тем сионистские круги упорно стремятся представить Эйнштейна единственным создателем теории относительности. Это несправедливо. В 1980 году договор на комментарии был заново заключён с А. Тяпкиным и А. Шибановым и мы, видимо, находимся на пути выхода интересных книг Анри Пуанкаре "О науке". Международные отношения Став вице-президентом Международного союза математиков, я начал использовать это своё положение для влияния на иностранный отдел Академии наук, или, как он позже стал называться, Управление внешних сношений Академии наук, для того, чтобы содействовать поездкам наших математиков за границу, стараясь расширить круг лиц, допущенных к поездкам. Я уже говорил, что ситуация здесь была аналогичная той, которая имела место в издательстве. Расскажу о нескольких запомнившихся мне случаях. В Японии намечалась математическая конференция по специализированной теме. От оргкомитета пришло приглашение в Советский Союз ряду математиков, обычно ездящих за границу. Мы в Стекловском институте решили составить совсем другую делегацию из лиц, не входящих в список приглашённых. Мы наметили троих: ленинградец А.Н. Андрианов, москвичи — А.Г. Витушкин и В.С. Владимиров. Всех троих не допускали к поездкам. Первый имел какие-то осложнения с обкомом Ленинграда, второй не очень сознательно подписал некое криминальное письмо. В.С. Владимиров в далёком прошлом вёл сверхсекретную работу. Об этом было уже забыто, но академик Харитон специально позвонил в выездной отдел ЦК, чтобы напомнить об этой работе и помешать Владимирову в поездке в Японию. По поводу каждого из троих мне пришлось вести трудные и длинные переговоры с различными лицами в Академии наук. По поводу Андрианова главный учёный секретарь АН СССР Г.К. Скрябин позвонил по моей просьбе специально в Ленинградский обком, чтобы устранить трудности. По поводу Витушкина я вёл переговоры сперва с вице-президентом АН СССР Логуновым, а затем с другим вице-президентом В.А. Котельниковым. По поводу Владимирова я также был у Котельникова, но здесь трудности были сняты Стекловским институтом. Мы сообщили в Японию состав нашей делегации и получили оттуда весьма кислый ответ. Наша делегация всё же поехала на конференцию и была там очень хорошо принята, так как математики это были хорошие. Позже, на заседании Исполкома Международного союза математиков, представитель Японии в Исполкоме — профессор Кавада — благодарил меня за прибытие хорошей делегации на конференцию, которая проходила под эгидой Математического союза. Второй случай был с конференцией в Австралии. Туда были приглашены Адян, А.И. Кострикин и Ширшов, но тоже были какие-то трудности, особенно у Адяна в управлении внешних сношений. Мне удалось преодолеть их и вся группа поехала. математики это тоже хорошие. Для Витушкина поездка в Японию имела особенно важное значение, тем самым ему был открыт путь для дальнейших поездок. Позже он стал приглашённым докладчиком на конгрессе 1974 года в Ванкувере. Его доклад там имел большой успех, так что он после него получил много приглашений для заграничных поездок, которые и осуществил благополучно. Среди них была одна, когда он был приглашён лектором Международного союза математиков. В качестве такового я предложил его на Исполкоме Международного математического союза. Но одновременно там рассматривался другой советский математик, также лектор Международного союза, — В.И. Арнольд. Арнольд работал в университете и там имел какие-то трудности с выездом. Так что поездку ему не разрешали. Исполком Международного союза очень старался добиться поездки Арнольда. Меня просили содействовать этой поездке, но я ничего не мог сделать, так как не имел влияния на университет. Из Витушкина Исполком сделал нечто вроде заложника. Вопрос ставился примерно так: пока не съездит Арнольд, не пустим Витушкина. Но после некоторых моих усилий эту трудность удалось преодолеть и Витушкин с успехом стал лектором Международного союза математиков. Был ещё один интересный случай. Между Стекловским институтом и Калифорнийским университетом, в котором работает Балакришнан, имеется соглашение об обмене. Это соглашение об обмене я организовал с тем, чтобы обойти нашу Академию наук и американскую Академию. Первую поездку туда от Стекловского института совершили В.И. Благодатских и К. И. Осколков. Для второй мы наметили В.П. Михайлова и Гущина. Оба они ещё ни разу не были за границей и в связи с этим в райкоме не хотели подписывать им характеристику. Я позвонил по телефону начальнику отдела райкома, ведающего заграничными поездками. Там мне сказали, что по телефону он со мной разговаривать не будет, приходите в его приёмный день. Тогда я тут же позвонил первому секретарю райкома Архиповой и она охотно разговаривала со мной. Я изложил свою точку зрения. Сказал, между прочим: "Вы содействуете поездкам сомнительных лиц, а хороших русских людей не пускаете". Она ответила мне, что русских туда должны пускать также. Кончилось тем, что райком на другой же день дал характеристики Михайлову и Гущину, и они поехали. Была у меня одна неудача по линии поездок, которая меня сильно огорчила. Какая-то конференция в Индии включила меня в свой оргкомитет. Я порекомендовал оргкомитету пригласить на конференцию В.С. Владимирова и В.П. Михайлова. Приглашение было прислано, но у Владимирова произошли какие-то мелкие трудности с оформлением документов, в то время как у Михайлова документы были оформлены нормально. Сазонов, ведавший в Стекловском институте международными связями, не обратил на это внимания и послал в иностранный отдел предложение о поездке Владимирова и Михайлова совместно. Ввиду отсутствия документов на Владимирова, иностранный отдел провалил всю поездку, а если бы Сазонову послал документы на поездку Михайлова отдельно — он бы смог поехать. Сазонов, который пользуется своим положением в Стекловском институте, сам бесконечное множество раз ездил за границу, не проявлял должного внимания к поездкам других. Были и другие случаи, когда я содействовал выезду за границу советских математиков. Но о них сейчас не помню, их было довольно много. На первой встрече Исполкома в 71-м году я только знакомился с членами Исполкома, но никаких действий не произвёл. На второй встрече в сентябре 71-го года в Москве я уже совершил некое ощутительное действие. Нужно было назначить двух лекторов Международного союза математиков на следующий год. С первым лектором не встретилось никаких трудностей, имени его я не помню, а вторым — в качестве лектора Международного союза из Нью-Йорка в Принстон — был предложен Юрген Мозер. Оба города находятся в Соединённых Штатах, рядом друг с другом. На этом основании я возражал против Мозера, так как имел своего кандидата. Но оказалось, что в уставе о лекторах пункта, требующего поездки из одной страны в другую, нет. Я предложил Лионса для поездки из Парижа в Москву, куда он был приглашён Стекловским институтом. Каким-то способом мне удалось настоять на этом. Позже Лионс приезжал в Стекловский институт и прочёл четыре лекции. (Следует отметить, что быть лектором Международного Союза математиков очень почётно). Мозер мне это припомнил. В связи с собранием Исполкома в Лондоне в 72-м году никаких значительных событий я не помню. Запомнилось мне четвёртое собрание Исполкома во Франкфурте-на-Майне в начале лета 73-го года. Александра Игнатьевна, которая всегда ездила со мной на собрания Исполкома, не могла в этот раз поехать. Вещи уже были сложены, но рано утром, когда за нами пришёл А.Б. Жижченко, у неё был сердечный приступ, и она не могла поехать. Так что я оставил её лежать в постели, а мы вдвоём с Алексеем Борисовичем уехали в Германию. На собрании в узком составе в официальном порядке, на котором присутствовал президент Чандрасекхаран, два вице-президента — я и Джекобсон — и генеральный секретарь Фростман, обсуждался вопрос о составе будущего Исполкома. Всеми участниками этой встречи, кроме меня, в качестве будущего президента Международного математического союза настойчиво предлагался Джекобсон. Джекобсон, правда, молчал, но и не возражал. Я возражал против него на том основании, что однажды американский математик уже был президентом Международного союза. Теперь, естественно, должен быть советский. Если мы не можем выбрать советского, тогда надо предложить из какой-нибудь другой, менее крупной страны. Сопротивление моему предложению было очень сильным, и ничего не удавалось добиться. Кончилось тем, что я при частной встрече с Чандрасекхараном сказал: "Давайте я буду президентом. Какие могут быть против этого возражения?" Он сказал, что возражения будут, будут говорить, что вам трудно иметь дело с людьми при отсутствии зрения. По-видимому, Чандрасекхарану казалось, что я сам стараюсь стать президентом. В действительности же это было не так. Я старался отклонить Джекобсона. И для проверки он предложил в качестве кандидата в президенты японца Каваду. Я с радостью согласился на это предложение. К сожалению, Кавада отказался, ссылаясь на плохое состояние здоровья. На этой же встрече четырёх стало ясно, что Фростман уходит с поста генерального секретаря также по состоянию здоровья. Осенью 73-го года я по приглашению Лионса был в Париже. Я предложил Лионсу стать генеральным секретарем Международного союза. Сказал, что он получит всемерную поддержку Советского Союза, и обратил его внимание на то, что влиятельный член Исполкома вице-президент Картан может стать на его сторону, если он поговорит с ним. В это время Лионс был недавно избранным членом Французской Академии, а Картан как раз старался стать её членом. Можно было в переговорах использовать это обстоятельство. Лионс согласился на моё предложение. Как позже Чандрасекхаран рассказал мне со слов Картана, Лионс пришёл к Картану и сказал ему: "Понтрягин был в Париже и предложил мне стать генеральным секретарем союза. Давайте действовать вместе, и не хорошо, если у французов будет раскол". Тот согласился. Это мероприятие мне удалось осуществить. Следует заметить, что Лионс всегда доброжелательно относился к советским математикам, и сам является выдающимся учёным. В начале лета 74-го года на собрании Исполкома в Париже официально я уже вошёл в список членов будущего Исполкома, предлагаемых действующим Исполкомом. На пост президента вместо Джекобсона предлагался выдающийся американский математик Монтгомери, которого, конечно, я поддержал. На пост генерального секретаря — Лионс. Новый состав Исполкома был единодушно одобрен действующим, а позже все были избраны на Ассамблее в Ванкувере в 74-м году перед конгрессом. После того как Лионс стал генеральным секретарём, все собрания Исполкома происходили в Париже, в удобном для него месте. Исключение составил только 77-й год. Я просил устроить эту встречу в Англии, так как решил ещё раз побывать там. Эта просьба была удовлетворена, и вице-президент Международного союза Касселс, англичанин, организовал её в Кембридже, куда мы с женой и Жижченко поехали. Серьёзных вопросов, насколько помню, там не обсуждалось.   Произошло одно обстоятельство, которого я не заметил, а заметила жена. На каком-то многолюдном приёме Кембриджского университета, на который были приглашены все члены Исполкома, наша делегация была помещена отдельно от всех членов Исполкома. Нас посадили в конце стола. Рядом с нами был только профессор Касселс, который вёл себя в высшей степени любезно. Александра Игнатьевна восприняла это как недружественный жест со стороны устроителя приёма. Это был уже 77-й год! Разгул антисоветизма достигал своего апогея. Ещё за год до этого Салфордский университет, находящийся в Англии близ Манчестера, сообщил мне, что желает дать мне почётную степень доктора университета в связи с моими прикладными работами по математике. Там была точно фиксированная дата, в которую ежегодно вручались докторские дипломы в торжественной обстановке. Они хотели, чтобы я приехал к этой дате. В том году мы уже вообще не хотели никуда больше ехать, а ехать к определённому времени мне вообще было неудобно. Я сказал, что не могу приехать по состоянию здоровья. Так оно, впрочем, и было: я чувствовал себя утомлённым. Узнав, что я буду в Англии в 77-м году в Кембридже, руководители Салфордского университета решили устроить для меня исключение и вручить мне диплом в торжественной обстановке после моего пребывания в Кембридже, нарушая свои традиции, за что я весьма признателен профессору Портеру. К весьма скромной кембриджской гостинице, в которой мы все трое жили, был подан роскошный автомобиль, который должен был нас везти из Кембриджа в Манчестер. На персонал гостиницы этот автомобиль произвёл большое впечатление и они провожали нас очень торжественно. В Манчестере мы были приняты в высшей степени тепло. Нас поместили в отличный отель с прекрасным рестораном, где мы имели открытый счёт, т.е. могли брать всё что угодно, записывая это в счёт номера, который был предоставлен нам, естественно, бесплатно. Как раз в это время в Англии отмечался 25-летний юбилей королевы Елизаветы II, и жена следила за всеми церемониями по телевизору, находившемуся в нашем номере. Это было очень интересно и ей и мне. В Лондоне из-за юбилея была такая страшная сутолока, что невозможно было, в частности, купить хлеба. Мы ходили по многим магазинам, но хлеба там не оказалось. Манчестер произвёл на нас тяжёлое впечатление. Много домов стояло с надписями: "Продаётся", "Сдаётся в наём". Они пустовали и, кроме того, находились в запущенном состоянии. На жену отвратительное впечатление произвели выставленные в одном книжном магазине фотографические картинки, на которых был изображён патологический сексуальный акт в разных видах. Такая открытая демонстрация сексуальной патологии и вообще обилие секса ужаснуло нас. Вручение докторского диплома мне в Салфордском университете производилось с большим торжеством. Молодой человек нёс впереди процессии тяжеленный жезл. Профессор университета Б. Портер произнёс по моему адресу чрезвычайно похвальную речь, которую я с его согласия решил опубликовать в год моего 70-летнего юбилея в журнале "Успехи математических наук" 8.   Я получил диплом, подписанный ректором университета герцогом Эдинбургским, супругом королевы. Однако мне не подарили мантии, как это было принято раньше, а только накидку и шапочку. Портер обещал мне раньше, что мантия будет подарена. Но оказалось, что университет находится в таких трудных материальных условиях, что не может позволить себе роскошь потратиться на мантию. Так я и вернулся в Москву без мантии, но с большим количеством прекрасных цветных фотографий, которые сделали во время вручения диплома. В конце нашего пребывания в Манчестере, в последний вечер, у жены начался опять тяжёлый сердечный приступ. Она не могла сидеть в ресторане, мы вернулись в номер и попросили принести ей горячий чай туда. А наутро нам предстояла поездка в Лондон. Ехать всё же пришлось, но на этот раз мы путешествовали в поезде. В Лондоне остановились только на ночь. Это был первый случай, когда жену застиг сердечный приступ во время заграничной командировки. Она стала их вообще очень бояться, стала настаивать на том, чтобы я оставил свой пост в Исполкоме Международного союза. Заседание Исполкома в Ванкувере в 74-м году перед конгрессом прошло спокойно. Я только сильно волновался, как бы меня не провалили на Ассамблее. Но там я получил только один голос против.   Само пребывание в Ванкувере было очень приятным. Мы с женой получили в своё распоряжение двухкомнатную квартирку, предназначенную там для молодых профессоров. Уже тогда, в 1974-м году почувствовалась некоторая напряжённость между американскими сионистами и советскими математиками. С обширной речью, довольно сдержанной, но всё же с нападками, выступил Липман Берс, который был членом американской делегации на Ассамблее. Он упорно говорил о том, что из Советского Союза за границу пускают мало математиков. Впрочем, это верно.   Берс сказал, между прочим, что страна, давшая миру таких математиков, как Виноградов, Понтрягин, Гельфанд, Колмогоров, имеет право иметь большое количество своих представителей на международных конгрессах и по другим поводам за границей. В частном разговоре Берс довольно отчётливо настаивал на том, что советских евреев мало пускают за границу, что имеет место дискриминация, что американские евреи будут усиливать свой нажим на Советский Союз. Само путешествие в Ванкувер и обратно в Москву было тяжёлым. Мы сперва добрались до Нью-Йорка, там отдыхали одну ночь, а потом в страшной жаре полетели оттуда в Ванкувер. На обратном пути из Ванкувера в Москву в Нью-Йорке уже не было настоящего отдыха, мы не ночевали, а просто ждали на аэродроме самолёта в Советский Союз. Так что мы страшно устали. Кроме того, самолёт, летевший из Нью-Йорка в Москву, первую остановку в Советском Союзе имел в Киеве, что было очень утомительно, так как там происходил таможенный досмотр. Приехали в Москву мы совсем замученные, но общее впечатление от этой поездки было прекрасным. В Ванкувере было несколько интересных поездок по разным достопримечательностям этой провинции, которая очень красива и хороша и соответственно носит название "прекрасная британская Колумбия". Мы с женой жили не в Ванкувере, а в университетском городке, что было много приятнее. Нас поразили страшные контрасты: позади прекрасных университетских коттеджей находились жалкие трущобы. Берс, который жил в самом Ванкувере, завидовал нам, что мы имеем такое хорошее жилье, и только в последние дни перебрался в университетский городок.   В Ванкувере я имел интересную встречу с И.Г. Марчуком, разговаривал с ним о делах Новосибирска. Возглавлял советскую делегацию на конгрессе, по-прежнему, М.А. Лаврентьев, с которым был вместе его сын М.М. Лаврентьев. Вновь избранный генеральный секретарь союза Лионс устроил в своём номере небольшую встречу математиков, на которой присутствовали старший и младший Лаврентьевы. Мы сидели, беседовали и немножко пили вино. Кто-то в это время позвонил младшему Лаврентьеву по телефону и спросил, что мы там делаем. Лаврентьев ответил ему: "Выпиваем". Такая трактовка нашей встречи показалась мне несколько странной. "Математический сборник" "Математический сборник" — так называется старейший русский математический журнал, основанный в 1866 году. С 1932 по 1950-й годы главным редактором его был О.Ю. Шмидт. А после него, до самой своей смерти в январе 1973 года, — И.Г. Петровский. Когда Петровский умер, в Отделение математики поступили два предложения: П.С. Александров предложил А.Н. Колмогорова, а И.М. Виноградов предложил меня. Академик-секретарь Отделения Н.Н. Боголюбовым провёл тайное голосование, при котором подавляющая часть присутствовавших на заседании членов Бюро Отделения высказалась за меня и лишь один голос был получен Колмогоровым. В январе 1974 года Президиум АН СССР утвердил меня главным редактором журнала. Соглашаясь занять этот пост, я вовсе не собирался возглавить доставшуюся мне в наследство от Петровского редколлегию. Я был намерен составить свою, новую, с которой мне легко и просто будет работать. Редколлегия Петровского была неприемлема для меня, впрочем, так же, как и я для неё. В конце концов мне это удалось, не сделав ни одной уступки. Но мне пришлось преодолеть огромное сопротивление П.С. Александрова и А.Н. Колмогорова, которые трепали мне нервы около трёх лет. Существенную помощь в этой борьбе оказал мне Президент Келдыш, которому просто надоела настырность Александрова и Колмогорова. Позицию Келдыша можно формулировать так: "Мы назначили главного редактора, а составлять редколлегию — это его дело". Группа Александрова и Колмогорова, представляющая Московское математическое общество, сохраняла в своих руках журнал "Успехи математических наук". А журнал "Математический сборник" я вырвал у них. Из старой редколлегии я сохранил только четырёх членов, в том числе Александрова и Келдыша, а также заместителя главного редактора А.А. Гончара, который при Петровском и теперь ведёт основную работу в журнале. Своё предложение о новом составе редколлегии я внёс на рассмотрение Бюро Отделения, и он был там немедленно утверждён.   Окончательно состав редколлегии должен был утверждаться на секции Президиума АН СССР, который возглавлял А.А. Логунов. Прежде чем секция занялась этим утверждением, я пошёл к Логунову и показал ему список новой редколлегии. Редколлегия ему понравилась. Это была моя первая встреча с Логуновым. Впоследствии мы с ним познакомились ближе, и как мне кажется, прониклись взаимным доверием. Позже я обращался к нему по многим вопросам и получал от него помощь. Секция утвердила мою редколлегию и в октябре 1974 года Келдыш подписал соответствующее распоряжение Президиума АН СССР. После того как предложенный мною состав редколлегии рассматривался на Бюро Отделения, моё предложение стало широко известно, и П.С. Александров сразу же среагировал на это. По-видимому, он считал, что ему удастся воспрепятствовать столь радикальным переменам при помощи обращения к начальству, поэтому говорил он со мной в весьма мягком тоне, выражая своё неудовольствие только по поводу одного второстепенного члена этой редколлегии, которого я не включил в свою. Келдышу же он написал письмо, в котором выражал возмущение, что Понтрягин вывел из состава редколлегии трёх академиков: А.Н. Колмогорова, М.А. Лаврентьева и В.И. Смирнова, считая вполне основательно, что исключение из какой-то организации академиков является делом невиданным.   Правда, Александров напутал: Лаврентьев уже давно не был членом редколлегии. Смирнова я не включил потому, что он был уже тяжело болен и жил в Ленинграде, так что не смог бы участвовать в работе. А Колмогорова исключил вполне сознательно, ввиду своих радикальных расхождений с ним во взглядах. Позже Александров и Колмогоров, примирившись с другими изменениями, сосредоточили все свои усилия на том, чтобы заставить меня включить в редколлегию Колмогорова, чего я решительно не хотел делать, оказывая упорное сопротивление, и одержал победу. Осенью 1974 года я, присутствуя на каком-то заседании, находился рядом с Александровым и Колмогоровым. Они были так обозлены на меня, что даже не поздоровались со мной. После этого в течение двух лет они оказывали на меня всё доступное для них давление, но не преуспели. И только тогда отступились.   В процессе этой борьбы произошёл один любопытный случай, о котором я постараюсь рассказать здесь подробно. Н.Н. Боголюбовым организовал по вопросу о включении Колмогорова в новую редколлегию специальную комиссию под председательством Ю.В. Прохорова — ученика Колмогорова. Комиссия никакого определённого решения не приняла и суета продолжалась. Перед заседанием этой комиссии у меня с Александровым произошёл длинный весьма эмоциональный телефонный разговор. Магнитофонная запись этого разговора сохранилась. Я воспроизведу здесь отрывки из этого диалога, обозначая для краткости имена Александрова и Понтрягина начальными буквами А. и П. К сожалению, в описании я не смогу передать эмоциональный накал всего разговора. Понтрягин:  Алло! Александров:  Лев Семёнович, здравствуйте! Понтрягин:  Добрый день, Павел Сергеевич. Александров:  Ну вот мы сегодня с Вами в такой комиссии. Понтрягин:  Да. Александров:  Я хочу Вам сказать только одно, Лев Семёнович. (Далее плачущим голосом). Я не для того дожил почти до восьмидесяти лет, чтобы в конце жизни ссориться с Вами. Понтрягин:  Но не нужно ссориться со мной, Павел Сергеевич. Александров:  (Плачущим голосом). Я не считаю, что нахожусь в ссоре с Вами, я этого не считаю. Понтрягин:  Вот и я тоже не считаю. Во многих вопросах мы можем с Вами делать всё совместно, Павел Сергеевич. Александров:  Ну давайте найдём здесь какой-нибудь компромисс. Понтрягин:  Я уже предлагал Вам компромисс: пусть будет членом редакции секретарь Математического общества. Александров:  Но это же не эквивалентная замена. А что вы имеете против Колмогорова? Он будет вполне деятельным членом редакции, не приходя на заседания редакции, а будет давать отзывы. Он не принадлежит к числу деятельных людей, он не будет ничем мешать Вам. Он никогда ничего плохого не сделал Вам. У него действительно есть такие черты характера, которые трудны Вам. Но у кого ж из нас нет трудных черт характера? Зачем же ему наносить такое страшное оскорбление? Понтрягин:  Павел Сергеевич, я просто не могу понять этого. Есть вещи, которые разные люди понимают по разному. Для меня быть членом редакции вовсе не значит иметь какое-то почётное положение. Ну для чего ему нужно быть членом редакции? Объясните мне это. Александров:  Но поймите же вы, Лев Семёнович, это же совсем не ему нужно, это — вопрос престижа Математического общества. Нельзя же выводить из редакции президента Математического общества, который был там много лет. Колмогорову это совершенно не нужно. Понтрягин:  Для общества было бы совершенно достаточно, если бы его представлял в редакции его секретарь. Кроме того, ведь вы же, Павел Сергеевич, представляете общество. Вы — его почётный президент. Александров:  На каждой тетрадке журнала написано, что он издаётся Академией и обществом совместно. Общество не требует никакого паритетного представительства. Другое дело, если бы Колмогорова нужно было бы сейчас вводить в члены редакции. Но нельзя же его выводить. Согласитесь с этим. Понтрягин:  Когда я согласился быть главным редактором "Математического сборника", я вовсе не думал, что буду преобразовывать имеющуюся редакцию. Так что я вовсе не вывожу Колмогорова, а составляю новую редакцию, с которой мне будет легко и просто работать. Александров:  Вам будет легко и просто работать и с Колмогоровым. Понтрягин:  Павел Сергеевич, мне не будет легко и просто работать с Колмогоровым. Общение с ним всегда представлялось для меня трёпкой нервов. Когда-то я Вам сказал довольно неприятную вещь, теперь я повторю её: я вынужден обходить Колмогорова как собаку, которая может внезапно броситься и укусить. Так я отношусь к нему, так он себя ведёт. Александров:  Уверяю Вас, Лев Семёнович, вы в этом случае просто ошибаетесь. Боюсь даже, что вы находитесь под чьим-то влиянием. Колмогоров совсем не такой человек. Понтрягин:  Сколько я не имел дело с Колмогоровым, я всегда его боялся. Совсем недавно я обратился к Колмогорову с предложением напечатать его доклад в сборнике, который мы издаём в Главной редакции физ-мат литературы. Колмогоров просто бросил телефонную трубку и не стал со мной разговаривать. Ну можно ли так обращаться с людьми? Могу ли я иметь дело с таким человеком? Ведь если он будет членом редакции, так или иначе я должен буду всё время иметь дело с ним, и это будет для меня совершенно неприемлемо и невозможно. Александров:  Это была, конечно, случайность, Лев Семёнович. Понтрягин:  Это не было случайностью, Павел Сергеевич. Расскажу Вам другой случай. Когда Колмогоров вместе с Арнольдом были выдвинуты на Ленинскую премию, никаких работ Колмогорова в списке представленных вообще не было. Я позвонил Колмогорову и сказал ему: "Нельзя же так, нужно чтобы были от вас хоть заметки". Он ответил мне: "А на черта мне нужна ваша Ленинская премия. У меня и без того лежит сорок тысяч долларов в банке". А ведь я старался для него тогда, чтобы он получил Ленинскую премию. Ещё один случай. Когда мы начали заниматься прикладными вопросами, и вместе с Колмогоровым экзаменовали Мищенко как аспиранта, Мищенко рассказал о работе лампового генератора, на что Колмогоров заметил: "На черта вам изучать работу лампового генератора? Занимались бы другими вопросами". Если говорить о паритете представительства Математического общества и Отделения в журнале, то общество представлено Вами и всеми другими членами редколлегии, которые являются членами общества, а Отделение представлено только одним человеком. Если Колмогоров будет членом редколлегии, я так или иначе должен буду общаться с ним, а это общение для меня трёпка нервов. Расскажу ещё один случай. Недавно было заседание Чебышёвской комиссии, где я председатель, а Колмогоров — член. Заранее было согласовано с Колмогоровым время собрания, удобное для него. Ему была послана повестка о заседании. Накануне ему звонили и напоминали, что завтра заседание и в какое время. И вот начинается заседание, у нас нет кворума, а Колмогорова нет. Я ищу его по телефону, обнаруживаю, и тот говорит: "Извините, я забыл, сейчас приду". И пришёл. А если бы я его не нашёл по телефону, он бы не пришёл, у нас бы сорвалось заседание, которое и без того очень трудно созвать. Поймите, Павел Сергеевич, я отношусь к работе, порученной мне, с полной серьёзностью. Александров:  Если Вы будете занимать такую точку зрения, то мы попадём в безвыходный тупик. Неужели нужно устраивать конфликт из-за такого незначительного вопроса? Понтрягин:  Павел Сергеевич, если бы это был незначительный вопрос, Вы бы не стали писать письма президенту по поводу этого вопроса и рассылать копии этих писем всем руководителям Академии наук. Значит, это вопрос серьёзный. Александров:  Но нельзя же исключать из редакции президента Математического общества только потому, что общение с ним для главного редактора затруднительно, поймите, что на такую точку зрения не может согласиться никакое общество. Понтрягин:  Павел Сергеевич, если вы и Колмогоров будете членами редколлегии, то вы будете действовать против меня в самых неожиданных случаях. Вы не будете ходить на заседания редколлегии, а когда возникнет критическая обстановка, придёте и выступите против нас. Александров:  Мы никогда не будем действовать против Вас, Лев Семёнович. Понтрягин:  А разве сейчас вы не действуете против меня? Ведь когда вы со мной говорили по телефону впервые о составе редакции, вы упомянули только о Ефимове и ничего не сказали по поводу Колмогорова. А теперь Вы пишете президенту Келдышу, а Колмогоров ходит к Котельникову, и всё это в конце концов обрушивается на меня. Разве это не действие против меня? Александров:  Как же вы говорите, что в редакции только один представитель Отделения — Яблонский, а Вы? Понтрягин:  Я не являюсь представителем Отделения, я же не член его Бюро. Павел Сергеевич, очень трудно так долго говорить по телефону. Вот мы сегодня встретимся на комиссии и обсудим этот вопрос в спокойной обстановке. Давайте расстанемся. Александров:  Ну, до встречи. Понтрягин:  До свидания, Павел Сергеевич. Надо сказать, что П.С. Александров затеял этот разговор со мной по телефону только после того, как все другие средства были им испробованы. Он надоел Келдышу, ничего не добился у первого вице-президента Котельникова, а Боголюбов тоже не хотел ничего делать. Моё положение было тем более трудным. Многие мои товарищи считали, что я напрасно упираюсь, что Колмогоров не сможет мне совершенно помешать. Но я не мог с этим согласиться и довольно трудно было объяснять всем, что они не правы. После того, как Александров и Колмогоров давили на меня около трёх лет, они наконец от меня отстали. Правда, за это Колмогорову был предоставлен пост заместителя главного редактора в журнале "Успехи математических наук". До этого он был там рядовым членом редколлегии. До того как я стал главным редактором журнала "Математический сборник", редколлегии этих двух журналов были очень близки по составу. После перемен, введённых мною, они почти полностью различны, за исключением одного лица — Александрова, который является главным редактором журнала "Успехи" и членом редколлегии журнала "Сборник". Мне рассказывали, при каком-то обсуждении вопроса об этих двух журналах Келдыш сказал: "Чего вы хотите? Теперь один журнал у них, а другой — у вас". Включить Колмогорова в состав редколлегии журнала "Математический сборник" уговаривали меня многие. Небольшое участие принял в этом и Боголюбов. Однажды он сказал мне в присутствии многих лиц, быть может, преднамеренно: "Возьмите к себе Колмогорова, и я постараюсь улучшить состав редколлегии "Успехов"". На это я ответил: "Ложкой дёгтя можно испортить бочку мёда, но ложкой мёда нельзя исправить бочку дёгтя". До того как был утверждён предложенный мною список редколлегии журнала, я не ходил на заседания редакции, поручая проводить их Гончару, хотя в то время моё имя уже стояло на обложке журнала. После того как новая редколлегия, предложенная мною, была утверждена Президиумом АН, я приступил к нормальной работе в журнале. Как правило, на заседание редколлегии собирается лишь часть её членов. Регулярно отсутствовали всегда только Келдыш и Александров. Александров — по состоянию здоровья, а Келдыш — ввиду занятости.   Когда я просил его согласия стать снова членом редколлегии, он сказал мне, что не сможет быть активным членом. Тогда я ответил, что мне ясно и что мы будем обращаться к нему только в исключительных случаях. Такое обращение произошло лишь раз, когда решался вопрос о публикации статьи относительно книги Зельдовича. Я просил его, и он дал согласие на эту публикацию. Во время пребывания моего на посту главного редактора умер М.В. Келдыш. Нужна была замена. Согласовав этот вопрос с редколлегией, я пригласил И.Г. Марчука (тогда он ещё не был членом правительства, а был лишь председателем Новосибирского Отделения). Он, как и Келдыш, сказал мне, что не сможет активно работать. Вторым вновь приглашённым членом редколлегии стал член-корреспондент АН СССР А.И. Кострикин. Его участие важно, так как два других алгебраиста — члены редколлегии — иногородние. Оглавление   www.pseudology.org