Владимир Емельянов

С удовольствием прочел в одном из последних номеров альманаха честную статью Константина Глинки, которая навела на дальнейшие размышления. Глинка пишет об упадке в России только той науки, что обозначается английским словом

При этом ни слова не говорится о scholarship и humanities, а это совершенно отдельная тема. Интересно, будет ли верна идея трехслойного научного пирога (назовем его “пирог Глинки”) для гуманитарных дисциплин и какой из его слоев имеет шанс продолжить свои ученые занятия на Западе? Попробуем разобраться.

Начать придется очень издали. Если естественные и точные науки заняты познанием закономерностей, касающихся всего мироздания в целом, то гуманитарные науки изучают явления уникальности, неповторимости, отличия и изменения, имеющие место только в человеческом обществе.

Если язык естественных и точных наук универсален или стремится к универсальности, а научные традиции во всех национальных школах примерно одинаковы, то язык гуманитарных дисциплин не отличается строгостью, а научные традиции во всех национальных школах сильно зависят от этнического менталитета и религиозно-философского мировоззрения.

Следовательно, намечаются две возможные тенденции в развитии гуманитарного исследования: или оно будет стремиться к познанию общих закономерностей своего предмета, прибегая к языку формул и стараясь соответствовать критериям естествознания, или же оно постарается притянуть предмет к господствующей национальной идеологии или религиозной традиции.

Лучшие образцы гуманитарной науки всегда являются синтезом обеих тенденций

Однако большинство работ в этой области направлены только по одному из указанных векторов. Какой вывод отсюда следует? Одна часть гуманитариев работает только на обслуживание своей страны, другая же пытается следовать общечеловеческим запросам в сфере самопознания. Но в любом случае от себя не убежать: “сам” и “свое” преследуют гуманитария до конца его дней, поскольку мыслит он изнутри общества, в котором живет. Кроме того, гуманитарные науки развиваются по принципу дерева, и корни не позволяют им далеко отходить от почвы, в то время как ветви их продолжают тянуться к небу.

В России гуманитарные науки свободно развивались очень короткий промежуток времени — от Александра II до большевиков. Разумеется, и во времена Пушкина были знатоки древних и восточных языков, блестящие переводчики и педагоги (вспомним хотя бы Гнедича и Сенковского). Но научными исследованиями по филологии и истории занимались или приглашенные немцы, или русские монахи в восточных миссиях.

И только с 1870-х годов возникла национальная гуманитарная наука, становившаяся к началу следующего столетия все более свободной от религиозного миросозерцания. Триумфом ее во всех областях, без сомнения, стало время от 1885 до 1930 гг. — то есть, все тот же серебряный век русской культуры.

Именно тогда в филологии, истории, археологии, искусствознании, социологии, этнографии возникают те титанические фигуры, которым мы и обязаны самим сознанием того факта, что у нас есть гуманитарная наука: Ключевский, Тураев, Крачковский, Алексеев, Щерба, Бодуэн де Куртенэ, Фармаковский, Пропп, Бахтин, Соболевский, Ф.Ф. Зелинский, Лосев…

С 1930 по 1957 гг. гуманитарная наука подчинена сталинскому марксизму,  то есть существует только как служанка богословия

В конце 50-х в московском Институте востоковедения открывает свои семинары по санскриту Ю.Н. Рерих, после чего появляются на свет новые творцы свободной гуманитарии (В.Н. Топоров, Т.Я. Елизаренкова, Вяч. Вс. Иванов, А.Я. Сыркин, А.М. Пятигорский и др.).

В начале 60-х из Ленинграда в Тарту ссылают Ю.М. Лотмана, а в конце 60-х из ссылки в Москву возвращают М.М. Бахтина. С конца 50-х печатается и преподает А.Ф. Лосев. С начала 60-х в Ленинграде начинается расцвет наук о Древнем Востоке (И.М. Дьяконов, Ю.Я. Перепелкин и др.).

Все эти позитивные процессы были возможны только на основе того, что не было до конца погублено из прежнего наследия: Рерих по миросозерцанию и по наследству принадлежал к серебряному веку, Лотмана учил Пропп, современных античников натаскивал дома Лосев, а  Дьяконов занимался по конспектам лекций Крачковского, Рифтина и Юшманова.

Прошло еще двадцать лет, и к концу 1980-х учить по правилам серебряного века стало некому. Тонкий слой гуманитарной культуры ушел, остались ремесло и амбиции. Остались и два вполне понятных гуманитарных желания — западническое и почвенническое. Западники хотят изучать культуру человечества как единое целое, встроившись в большую группу создателей планетарного мифа; почвенники хотят найти феноменальные отличия российской культуры от единого целого и на этом основании выстроить новую мифологию России.

Вернемся теперь к “пирогу Глинки”

В гуманитарной науке верхний слой этого пирога составляют ученые-жрецы (или сверхученые), труды которых не обещают сиюминутной выгоды (экономической или политической) и представляют собой гармоничное сочетание западнической и почвеннической тенденции.

Они никуда не уедут, поскольку понимают, что на современном Западе ничто не гарантирует им продолжение свободных размышлений о судьбах мира. Они постоянно живут на глубинах, поэтому выход на сушу (да еще на чужую сушу) чреват для них гибелью.

Они умеют работать без грантов и скромно жить на средства, заработанные в родном институте. Они не отличаются большой жизненной активностью, не могут быть пробивными и имеют мало практических способностей.

Например, многие ученые этого типа плохо говорят на иностранных языках (с трудом говорят на одном, хотя читают на тридцати) и не признают компьютер. Должно быть, это как-то связано с их общей инертностью и нежеланием активно проявлять себя в мире. Разумеется, за границей они никому не нужны, хотя не исключено, что их труды пригодятся лет через -дцать всем университетам мира.

Во втором слое пребывают ученые-ремесленники и ученые-торговцы. Они быстро выучивают языки, а если нужно, то пишут и компьютерные программы. Они на лету хватают новое и встраивают его в солидное здание своей карьеры. Они постоянно путешествуют по миру, меняют квартиры, университеты и страны. Они конкретны, прагматичны, но при этом высоко интеллектуальны и нередко творчески одарены.

Они не умеют работать без грантов, но получить грант для них ничего не стоит, равно как и продлить его. Они стремятся войти в истеблишмент и получить максимум популярности по всему миру.

Они нужны Западу в первую очередь как лингвисты и социологи, а во вторую — как ассистенты при создании западного мифа о культуре планеты Земля. Но они нужны и России, причем ровно по тем же двум причинам, только в данном случае как ассистенты при создании национального российского мифа.

В третьем слое — ученые-земледельцы, неутомимые сотрудники и пахари. Они честно работают по лекалам прошлого и ни на что более не претендуют. Но если некие высшие силы внезапно призовут их для наведения порядка в науке — тут-то и покажут они всю свою грозную силу. Организуют, построят, осудят, запретят, доведут до отъезда или до самоубийства. Нет уж, пусть лучше пребывают в своем третьем слое. Загранице они неинтересны, а своей стране нужны только как подмастерья или жандармы.

Но есть в гуманитарной науке еще и четвертый слой. Это ученые-воины, т. е. идеологи и политики от науки. Как правило, это записные патриоты. Их интересует не просто поиск отличий, а поиск слабых мест врага, чтобы через эти слабые места впоследствии прошла родная морская пехота.

Они умны, злобны, агрессивны и крайне критичны в отношении другого, притом что самокритикой не владеют. Инструкции для политотделов армии и для идеологических отделов всевозможных партий пишут именно они. Школьные учебники тоже во многом их заслуга: даже если пишут их ремесленники, то поправляют всегда они. Добившись больших постов и денег, они часто бывают за границей и подолгу живут на Западе, но навсегда не остаются. Если же судьба по каким-то причинам надолго отбрасывает их за рубежи Родины, то они делаются самыми невыносимыми критиками чужих земель — как тех, где селятся сами, так и остального мира в целом.

Таким образом, “пирог Глинки” расширился в гуманитарной сфере до четырех слоев

Из этих четырех только второй слой может позволить себе относительно безболезненную эмиграцию по причине своей ментально-психической активности, космополитизма своих взглядов и универсальности своего труда.

Первый слой производит универсально значимую продукцию, но сам по себе не сможет приспособиться к новым условиям жизни и мысли.

Третий слой всерьез не рассматривается [что ненаучно, т.к. теряется полнота рассмотрения].

Четвертый слой обслуживает политику своего [?] государства и долго не сможет выдержать враждебного для него окружения [?]

В современной культурной ситуации обнаруживаются следующие тенденции:

российские гуманитарии первого слоя создают миф многонациональной и поликонфессиональной российской культуры на основе религиозной философии авраамических религий и буддизма, сравнительного литературоведения и компаративной лингвистики;

российские гуманитарии второго слоя обосновывают миф общего биолингвистического (библейского) происхождения человечества на базе текстов Ветхого Завета, компаративной лингвистики и генетики;

российские гуманитарии четвёртого слоя (так как третий мы договорились [автор не может или не хочет] не рассматривать) начинают выполнять заказ государства на сближение основ православно-русской традиции с основами материалистического мировоззрения марксистско-ленинского характера.

Роли, как мы видим, расписаны

Есть ли где-нибудь в современном мире свобода для неангажированного гуманитарного исследователя? Если есть, то только внутренняя. В России пока свободнее чем где-либо, и хотя бы потому, что никто не заставляет заниматься гендерными проблемами или проблемами сексуальных меньшинств. Гуманитарию нужны только книги, и это увеличивает его свободу.

Гуманитарию не нужны ассистенты [при условии, что он овладел всеми заниями и умениями третьего слоя гуманитариев, хотя бы для того, чтобы донести свои бессмертные мысли в формах, принятых для научных публикаций] и большой коллектив [в зависимости от того, как он может сам себя обслуживать в смыле научного сервиса], и это еще один плюс для его деятельности.

Чтобы заработать, он может преподавать в вузе и в школах, читать публичные лекции в клубах и писать книги. По всем вышеозначенным причинам гуманитарии не будут серьезно стремиться к эмиграции и растворению в инокультурной среде. [некоторые ухитряются и крыши крыть]

Их предел — семестровый курс лекций где-нибудь в Германии. Заработав денег на чужбине, российский гуманитарий возвращается домой, чтобы в тишине продолжать думать о судьбах любезного Отечества или человеческого рода.

Так грозит ли российской гуманитарной науке диагноз Константина Глинки — brain-fall?

Даже при заметном усилении консервативных тенденций, пока российское общество остается открытым [?], гуманитарной сфере ничто не угрожает. Консерватизм только увеличивает потребность в осмыслении прошлого (как это и было в эпоху Александра III и в первые годы последнего российского монарха), способствует углублению исследований и усилению самопознания культуры.

Однако для того чтобы думать о культуре, необходимо эту культуру сохранить [?]. И здесь все зависит от внутренних резервов России — устоит она в своей самости или растворится под напором влиятельных внешних сил. Именно сочетание внутренней открытости иному и самоуглубления, рождающего новый целительный миф, способно привести к новому расцвету российской гуманитарной культуры.

Поп-наука как судьба поколения
Заметки молодого гуманитария

Современная нам эпоха истории России дает неисчислимое количество книг и книжек по самым разным вопросам культуры человечества. Интерес к гуманитарной сфере познания порождает небывалый спрос на религиозную, философскую, филологическую, историческую литературу, которая была недоступна массовому российскому читателю на протяжении полувека.

Однако идейно новые книги в большинстве своем совсем не новы: теории, которые они пропагандируют и защищают, разрабатывались либо в эпоху серебряного века и трех революций (1890–1930, преимущественно Ленинград), либо в конце 1960-х—начале 1970-х годов (в Москве и Тарту).

Вместе с ростом читательского спроса в наше время меняется и расстановка сил в самой гуманитарной науке, всегда вынужденной приспосабливаться к веяниям истории [?]. Если в эпоху социализма — в полном соответствии с декларированной надстроечностью и необязательностью культуры — гуманитарий был дальше от народа, чем физик, и мог заниматься совершенно бесполезным и неприбыльным делом (чем-то вроде игры в бисер), то в эпоху рынка сама жизнь гуманитария зависит от нескольких свойств, имеющих мало общего с основательностью и глубиной исследования, — а именно: от хорошей подвешенности языка, помогающей читать лекции и писать популярные книги, и от широкой эрудиции, позволяющей сравнивать все со всем и сводить параллели к ожидаемому обществом результату.

К этим двум свойствам теперь прибавилось еще и третье — умение грамотно подать себя в Интернете, обеспечив своим работам сверхпопулярность и, как следствие, толстый кусок масла к своему обыденному хлебу. Таков ныне серединный путь гуманитария, самый распространенный, по обеим сторонам от которого расположились маргинальные пути. Пишу об этом, потому что хорошо знаю. Пишу, потому что волею судьбы втянут в это сам.

Поговорим на эту тему подробнее

За каждой из разновидностей гуманитарной науки в современном российском обществе стоят люди определенного возраста и особых задатков. Давайте сперва разберем крайности.

Академическую ученость, подразумевающую безупречность филологической акрибии^*, отсутствие ошибок в библиографии и указателях, а также точное знание абсолютно всего корпуса изучаемых текстов мы назовем сверхнаукой (или топ-наукой). Сверхнаука существовала всегда и никогда не была нужна обществу. Ее приводили в пример, но не проходили в школе.

Из нее черпали сведения писатели популярных книг и журналисты, ее пытались читать интеллигенты, чтобы показать самим себе и двум друзьям, насколько они лучше всего остального мира. Наконец, о ней с придыханием говорили коллеги сверхученых — такие же сверхученые, выдающие редкий и особо ценный научный продукт.

Какого же рода люди занимаются сверхнаукой?

Как правило, это люди с ограниченными материальными потребностями, не очень здоровые физически, с некоторыми психологическими комплексами, с большими вопросами, обращенными к собственному существованию, с недоверием к мысли другого, пожилые или живущие, как пожилые. У них проблемы с получением удовольствия от жизни — они получают его не от телесных радостей, а от разбора трудных мест из какого-нибудь Манилия.

Вряд ли таким образом они заслоняются от себя — скорее, именно так они получают наивысшее для себя наслаждение. Ущербность [?] прекрасно уживается в них с амбициозностью, с желанием показать так называемым “нормальным”, что они во сто раз лучше и умнее их.

Всем своим комплексом они утыкаются в какую-нибудь дурацкую, грошовую по выгоде проблемку и углубляются туда настолько запредельно, что через двадцать лет раздумий находят новую закономерность, открывающую человечеству новый путь, которым оно никогда не спешит воспользоваться.

Должны пройти поколения, прежде чем польза от труда этих сверхученых будет признана глобально-значимой и об этих несчастных напишут в справочнике — или, что реже, выпустят марки с их изображениями. Им, конечно, не нужно ни большой известности, ни, тем более, народной любви, потому что людей они боятся и себя любят не каждый день, а в основном предпочитают дружить с рукописями и гробницами.

Но чего они непременно желают — так это быть известными в кругу тех семи-восьми знатоков, которые так же, как и они, оттеснены от жизни несчастной своей судьбой, зато глубоко понимают свой предмет и давно уже смотрят на все остальное изнутри него. Попасть в их круг для “нормального” — дело немыслимое, хотя именно это является глубоко скрытой, подсознательной мечтой “нормальных”.

Другой маргинальный слой гуманитариев составляют творцы и работники паранауки

Они разных возрастов и профессий, но преобладают инженеры среднего, кризисного возраста, когда у многих происходит слом прежнего рационального мировосприятия и открывается бездна уже предсмертного, как им кажется, существования. Тогда-то бывший кандидат технических наук становится специалистом по летающим тарелкам, а доктор химии переключается на телевизионную астрологию.

Нельзя назвать этих людей сумасшедшими. У них в основном нет мании величия, а есть желание разобраться в себе самих, в смысле своей жизни. Они пытаются постичь историю математически или объяснить психологию с точки зрения известных законов генетики. Но встречаются среди представителей этого типа и личности небезобидные.

С одной стороны, это крупные ученые-негуманитарии, которые считают, что все уже сделали в своей области и им пора облагодетельствовать собой науку историю. С другой стороны, это люди, не состоявшиеся в своей научной области и решившие подыскать ей более легкую, с их точки зрения, замену, например историю или лингвистику.

Наконец, это спятившие “научные коммунисты” и некоторые политики, желающие под конец жизни “обратиться к Богу”. Как правило, творения их умов не выходят дальше мистики и национализма, потому что в основе всего, чем они заняты, — вопросы о смысле собственной, только собственной, исключительно собственной жизни: “кто я такой?”, “почему Бог не помог?” и “есть ли Страшный суд?”.

Нельзя сказать, чтобы сверхученые не мучались теми же проблемами, но у них иной путь — отталкивание от самих себя в глубину проблемы как предмета. Здесь же, напротив, имеет место притяжение проблемы к себе, ее приспособление к своему миросозерцанию, не включающему, как правило, большого культурного опыта. Параученый себя любит, сверхученый себя не любит и старается в процессе исследования избежать себя.

Теперь можно, наконец, перейти к разговору о серединном типе гуманитарной науки — популярной науке, или поп-науке

Ее творцы и одновременно рабы — люди 25–40 лет. Лишь меньшая их часть действительно чувствует свое призвание к этой области, здесь много и потенциальных сверхученых, и людей с заметным отклонением в сторону паранауки.

Но если описывать тех, для кого поп-наука представляется не временной нишей, а постоянным местом деятельности, то это молодые люди с нормальными или чуть завышенными материальными потребностями, физически здоровые, трезво мыслящие, желающие полноты ощущений и для себя и для других, амбициозные сверх нормы, желающие широкой популярности (может быть, даже народной любви), просветители и “вожди интеллигенции”.

Им интересно все, что ново и необычно, при этом интерес их — широкий и почти всегда поверхностный. Они любят торить пути для многих: открывать научные общества и культурные центры, читать лекции, писать популярные книжки и рассказы в Интернете. В процессе такой декларированно-альтруистической деятельности они зарабатывают неплохие деньги. Их презирают, лишь слегка завидуя, коллеги-сверхученые; на них с нескрываемой завистью смотрят параученые; их не любит наука — та, что осталась вне нашего рассмотрения.

Да, мы как-то забыли о том, что есть еще просто наука, без супер- и пара-, то есть множество “рабов” своей кафедры или своего НИИ, обязанных, в силу судьбы, два-три раза в год выдавать листы печатной продукции. Они выдают эти листы, а в остальное время клянут свою профессию. Так что давайте не будем ничего о них говорить, хоть их и большинство в ученом мире. [это и есть третий слой]

Что будет, если прирожденный поп-ученый захочет заняться сверхнаукой? Личная гуманитарная катастрофа. Отказавшись от писания кормящих его книг, от чтения лекций, он сразу окажется вне среды Интернета, на который у сверхученого обычно не хватает средств. Это не говоря уже об определенных продуктах и о любимом пиве, вкус которых будет им просто недоступен.

Тогда возможны две дороги: либо жизнь на соросовский грант (плюс — на какую-то еще поддержку от западного фонда), либо прямая дорога за рубеж. Второе менее всего вероятно для гуманитария, поскольку за границей свои такие же годами могут сидеть без работы, да и гуманитарий-сверхученый, если он не лингвист, вряд ли будет нужен промышленности или разведке. Значит, ничего не остается, кроме как продолжать писать и читать, читать и писать, все более чувствуя себя рабом ситуации.

А что произойдет, если сверхученый вынужден будет заняться популярным писанием?

Ничего особенного. Квалификацию он не потеряет, свалившиеся на него деньги в свойственной ему манере сочтет лишними и больше всего будет жалеть только о потерянном времени. Что же может заставить его начать писать популярные книги? Уж верно, не материальный вопрос. Скорее, это будет мысль о будущих поколениях, которые смогут через эти ворота войти в настоящую науку.

Популярные книги сверхученого — может быть, самое ценное, что вообще появляется на прилавках общенародных книжных магазинов: “Занимательная Греция” М.Л. Гаспарова, “Как жили египтяне во времена строительства пирамид” Т.Н. Савельевой, “Тайна золотого гроба” Ю.Я. Перепелкина, книги Б.А. Тураева, А.Ф. Лосева, В.Я. Проппа…

Их будут читать и от любопытства, и со специальным интересом, и просто для удовольствия многие поколения самых разных людей. Почему? По причине соответствия формы содержанию. Их научный опыт настолько велик, а выводы настолько продуманны, что косноязычие невозможно, равно как невозможна и поверхностность в истолковании материала. Они шли правильным путем: от накопления и изучения фактов через написание специальных трудов — к передаче своего стократ проверенного и потому надежного знания людям. [пойти правильным путём недостаточно, надо ещё и двигаться правильно]

А в наше время все не так. Молодые ученые, едва успевшие написать десяток статей и защитить диссертацию (впрочем, далеко не все успевают и это), уже являются авторами нескольких научно-популярных книг. Те же из них, кто хочет перескочить из поп-науки в сверхнауку, используют свою участь для накопления идей, которые потом, из популярных изданий, должны будут перекочевать в научно-специальные.

Путь, как мы видим, прямо противоположный, но иначе не получается. Факты собираются на ходу — между поездками из одного института в другой, между одной и другой популярной книгой. А книги-то нужно готовить в срок, потому спешка — в размышлении, в изложении, в переводе, в отсылках, в указателях… Между тем, мудрая арабская пословица гласит: “Кто спешит с ответом, тот медлит с истиной”.

А как же не спешить, если таков темп времени, если на тебя спрос, если у тебя есть, что сказать, и хочется сказать это сейчас, пусть даже в форме полуфабриката идей? Ничего не попишешь — дети революции.

Наверно, мало кто будет оспаривать, что наша эпоха весьма напоминает события 1917 года

Происходит вселенское потрясение, от которого страдают дети. Причем не те, кто в это время только рождается, а именно те, кто приступает в эти дни к самостоятельному творчеству. На всех детях той революции лежит угар времени — им отравлены и души, и мозги. Речь идет о возрасте до 40 лет, когда творческие силы наиболее активны в человеке.

Применительно к той эпохе (1914–1925) это рожденные между 1884 и 1891 годами. Поэтам хорошо — для них такое состояние блаженно (Хлебников, Гумилев, Ахматова, Пастернак, Мандельштам). Ученым-гуманитариям в такие времена гораздо хуже.

Вспомним хотя бы несколько примеров из истории и филологии: В.В. Струве, Н.И. Конрад. Все они стали большими учеными до 1925 года, внеся огромный вклад в развитие своих наук. Но всех их отличают две особенности — отсутствие в их работах параметра глубины и наличие произвольных спекуляций.

В.В. Струве нашел в Египте социальную революцию (а как было не найти, если ее подсовывала сама эпоха?), потом разделил все население Древнего Востока на рабовладельцев и рабов, не обнаружив ничего третьего или десятого (а как было обнаружить, если полстраны сидело, а полстраны тряслось?).

Н.И. Конрад придумал теорию универсальности исторических эпох, и потому находил эпоху Возрождения у всех народов — от японцев до персов, которые слыхом про такое не слыхивали. Дальнейший ход науки показал: они поторопились…

Вспомним и В.К. Шилейко, который, несмотря на свой гений, оставил гораздо меньше, чем мог бы: сперва голод заставлял его перебегать из вуза в вуз и растрачиваться в лекциях для трех слушателей, а затем “доела” немилосердная болезнь. В другое время, уже десять лет спустя, он мог бы спокойно предаваться любимому делу и вылечил бы свой туберкулез. Но не судьба…

Это не говоря уже о физически загубленных жизнях И.М. Волкова (первым перевел на русский язык Законы Хаммурапи) или А.Л. Коцейовского (первый переводчик Текстов Пирамид), только-только вступивших в период расцвета своей научной деятельности.

А что же Пропп, Бахтин, Выготский? Им повезло родиться позже. Их творческое взросление пришлось на время после революции (с 1925 года), когда уже можно было подолгу сидеть на месте и вникать в материал. Поэтому они глубоки и основательны, хотя запах угарного времени нередко можно ощутить и на их страницах.

Ничто в истории не повторяется. Не повторилась до конца и та революция

Мы не стреляем друг в друга на городских площадях и не призываем ко всемирному братству трудящихся. Миром в открытую правят корыстные интересы, идеалистом быть немодно. Но дети страдают все так же, хотя и в ином смысле. Они не выдвигают передовых идей, зачатых в интеллектуальном разврате эпохи. Нет, они стремятся обеспечить свою жизнь за счет пропаганды идей прошлого.

Они пишут книги и читают лекции, потому что с помощью этого можно содержать семью. Их жизнь — бег, и смысл этой жизни — спрос, порождающий десять предложений, которые позволяют выжить в короткий промежуток времени… Да и то — так, не выжить, а продержаться на плаву, пока в очередной раз не взвинтили цены.

В их мыслях отсутствует глубина, потому что их жизнь ненадежна, потому что ничто вокруг них не прочно и сами они не прочны. Зато какое разнообразие ассоциаций, параллелей ко всем сюжетам мировой культуры, какое выведение всего, “чего изволите”, из своего предмета, какой интерес к курсу доллара на завтра!

Ничего удивительного: сколько встреч в день, сколько звонков на мобильный, сколько электронных писем — столько и связей. Число связей равно числу ассоциаций в тексте, нужные ассоциации оплачиваются требуемой суммой. Банальное, вроде бы, наблюдение: как живешь — так и мыслишь.

Дети любопытны, но в них нет цельности, нет желания соответствовать своим героям, понимать их изнутри. Нынешний молодой историк кумранской общины не станет отдавать свое имущество ради умножения на Земле праведности — напротив, он сделает на нищих ессеях свой успешный бизнес.

Нынешний арабист, за редким исключением, не любит арабов и не станет защищать ислам от незаслуженных нападок на него. Нынешний египтолог не боится страшного Осирисова суда и не понимает космической интуиции древних, обожествлявших Солнце.

Они любопытны, не ленивы, но откуда возьмется понимание Иного, если даже на время не хочешь расстаться с собой?.. Нельзя охватить мыслью то, что не волнует душу. Душа сперва должна побыть в молчаливом свидании со своим предметом, она должна напитаться, насладиться им и только потом уже передавать права на него уму. Иначе получится несоответствие субъекта объекту. Кто ты сам такой, чтобы осмыслить Египет, Шумер, Тибет, эпоху Пушкина или Русь XV века?

Задумывается ли об этом поколение неистощимыхгуманитарных писателей?

Ладно, не стоит отчаиваться. Паранауку забудут через два дня, солидную монографию сверхученого прочтут три человека сейчас и десять поколений по три человека потом.

Поп-науку будут читать все и всегда, потому что научная новизна стареет, а хорошая литература вечно молода. Как далеко ушла наука астрономия — а ветхого Фламмариона переиздают и будут переиздавать, и он все так же будет готовить кадры новых сверхученых.

Математики переиздают Перельмана, биологи — Фабра и Брэма, историки читают Успенского и Тураева. Пропуск в вечность дает им то искусство слова, с которым изложены факты и идеи.

Слово притягивает молодой ум, и восходят семена новой учености. Дети революции, не испытавшие погружения в истину, расширяют горизонт до размеров стартовой площадки, с которой кто-нибудь взлетит, не помахав им серебряным крылом.

-----------------------------

^* Акрибия — происходит от древнегреческого akribeia (akribes): “величайшая точность, тщательность, основательность, подробность, аккуратность, бережливость“ (А.А. Вейсман. Греческо-русский словарь. М.; 1991. С. 44–45). В филологии означает абсолютную точность при издании текста: безупречность справочного аппарата, отсутствие ошибок и опечаток в наборе, полное владение всеми источниками издаваемого текста и комментариями к нему для обозначения разночтений

Опубликовано в Альманахе "Лебедь"

www.pseudology.org