Москва, "Памятники исторической мысли", 2003, 527 с., тираж 800 экз Раиса Львовна Берг Суховей: Воспоминания генетика Холодильник Холодильник. Неотъемлемая принадлежность элементарно комфортабельной кухни. Символ и замена семейного очага. Можно, однако, обойтись и без холодильника. Жили, и сейчас миллионы живут. Отец мой уж на что знаменитый ученый был, а холодильника не имел. Он основал в Петрограде первый в России Географический институт, и был его профессором. Институт угнездился во дворце великого князя Алексея Александровича. Профессора разместились во флигелях. Из шикарных апартаментов генерал-адъютанта — начальника свиты великого князя сделали три квартиры, и средняя досталась моему Отцу — танцевальный зал с эркером и гостиная. Эркер смотрел на запад. На той стороне улицы, за деревянным забором между рядами стойл в положенное время буйно цвели одуванчики и, исчезли одновременно с исчезновением свиты великого князя или чуть позже. Если эркер не смотрит на юг, одно из его трех окон смотрит на север. Подоконник северного окна эркера танцевального зала служил холодильником. Зал перегородили перегородкой, вделали в неё железную печку; генеральский камин бездействовал, а печку топили скупо, даже в самые благополучные времена. Три четверти танцевального зала и эркер служили обиталищем брату и мне — пасынку и падчерице второй жены Отца. На этих трех четвертях зала, не говоря уже об эркере, царил собачий холод. В окрестностях Петербурга когда-то во множестве жили эстонцы, латыши, финны — искуснейшие скотоводы. Славились они не только великим трудолюбием, но и превеликой честностью. Молоко "от своей коровы" поставляла нашему семейству представительница одной из этих национальностей. Дивное неразбавленное молоко. Три литра через день. Зеленая кастрюля с кипяченым молоком стояла на подоконнике северного окна эркера.   Толстая пенка цвета чистой слоновой кости говорила о его качестве и о морали тех, кто его поставлял. Язык вещей. Почти четверть века пролегла между тем временем, когда зеленая кастрюля заняла подобающее ей место, и моментом, когда мачеха предложила мне отлить молока из этой самой кастрюли' чтобы сварить кашу моей трехмесячной дочке. "Только не бери пенку, я её обожаю", — сказала она. Я тоже обожаю пенку кипяченого молока, — вернее, обожала до появления мачехи, до того как окно эркера стало холодильником, а эти события совпали. Пенка не только не прельщала меня, если уж не суждено мне было ею лакомиться, но у меня ни разу не возник вопрос — куда же он девается.   Пенка не существовала в моем сознании в никогда не проникла бы в него, если бы не сакраментальная фраза: только не бери пенку... Ух если у Отца моего не было холодильника, то у меня и подавно. Ни семейного очага, ни его субститутов. И не светило, что будет. Потом, уж и дети народились — две дочери-погодки, а мне недосуг было греться у моего полуразвалившегося семейного очага. Наукой занималась. Да и "муж ушел к другой", как сказал поэт. И потребности иметь холодильник не было. Потребность сродни привычке. Нет одной — нет другой. Подумали бы творцы научного социализма над тем, что такое потребность, к формула Коммунизма — каждому по потребности — обогатилась бы, быть может, каким-либо эпитетом. А может, не обогатилась бы, как знать. Чужая душа — потемки. Не было у меня потребности в холодильнике, как не было потребности в той пенке. Когда разыгралась драма, и холодильник стал главным реквизитом сцены, я дослужилась до чина профессора, жила в Городе науки в сердце Сибири и заведовала лабораторией, мною же созданной в одном из институтов. Вхожу однажды в вестибюль института. Огромный плакат возвещает, что желающий приобрести холодильник марки такой-то пусть зайдет туда-то, к тому-то. У мена родилась потребность. Пошла. Молодой человек, выслушав, спросил с превелики ехидством:   — "А вы в очереди стоите?" — "Нет", — говорю. — "Так что же вы дорогу перебегаете тем, кто годами в очереди стоит? Стыдно вам должно быть". — И все это злобно, ехидно, с подчеркнутым намерением оскорбить. — "Зачем же вы плакат в вестибюле вывешивали? — спрашиваю. — Не нужно мне никакого холодильника. Не было — и не будет. Я с протянутой рукой за лакомым куском еще никогда не стояла. Благо, что нужное было бы. А то — холодильник".   И я устремилась к выходу Нечаянно, уверяю Вас, нечаянно я не прикрыла за собой дверь. Она захлопнулась за мной сама — и захлопнулась с шумом. Вроде бы я ушла, хлопнув дверью. Совсем это не в моем нраве дверью хлопать. Вот сколько на свете живу, а не разу еще не хлопнула и надо думать, не хлопну. Проходит некоторое время, получаю от того молодого человека записочку:   — "Можете приобрести холодильник".   Я приобрела. Выяснилось по ходу дела, что холодильник старой марки, маленький, берет много энергии. Первые в очереди решили ждать, когда "спустят" лучший. Плакат предлагал последним в хвосте взять отвергнутый дефицит. Но и последние не снизошли. Холодильник украсил мою кухню. Сцена меняется. Звучит дивный голос. Мария Каллас. Это все тот же Город науки — Академгородок в сердце Сибири, Город-театр, Акадэм, как называл его красавец-художник Михаил Кулаков, приглашенный разрисовать стены актового зала института, где я подвизалась. Дивный голос воспроизведен механически — пластинка крутится в зале Дома ученых. Зал полон. И комментирует арии прелестнейшее из существ, заселяющих нашу юдоль Страданий, Марина Годлевская. Ребенком Марина жила летом у меня на даче — дачу я от Отца по наследству получила, а Отец получил правительственный подарок, ему по чину дача на Карельском перешейке полагалась.   Там, в Комарово, Марина с превеликим искусством и вдохновением исполняла сочиненные ею же танцы. Поздний вечер; мрак среди воспетых Ольгой Фрейденберг в письме к её двоюродному брату — Борису Пастернаку — комаровских сосен. На фоне освещенной листвы подлеска бьет фонтан, сконструированный из садового шланга; крутится диск и мы слушаем, и смотрим, глядим и заходимся от восторга. Мы — это мои дочери, я и гости. Леон Абгарович Орбели — академик, генерал-лейтенант медицинской службы, во время войны Военно-медицинскую академию возглавлял, великий физиолог — плакал. Белоснежный платок. Седина. Марина окончила театральный институт и стала сотрудницей Театрального музея. По приглашению Дома ученых Академгородка она читала теперь лекцию о Марии Каллас. Марина — правнучка итальянца, соратника Гарибальди. Своими глазами я видела имя её прадеда на мраморной доске, вделанной в бережно охраняемые руины крепостной стены Рима. Не всякая итальянка — красавица. Но если итальянка — красавицы, она — Марина Годлевская. Её красота — динамическая. Помимо гармонии формы и цвета, это — красота мимики, движений, звучаний. Она рассказывает что-либо комическое — и сам голос её улыбается, чуть-чуть, а сама — вроде бы и нет, улыбка где-то не в глазах, не не губах — есть, а где — неизвестно... Прелесть! Вы приглашены, вам ничего не навязывают, вы званый, почетный гость, не ученик, не воспитанник... Не влюбиться невозможно. И влюбился. И не кто иной, как директор того самого института, где я, обратно же, подвизалась. Директор — сухопарый красавец, в молодости, быть может, подметки на ходу резал по бабской части. Теперь же, — за пятьдесят человеку, — он больше так хорохорился, молодостью норовил тряхнуть. Он то и дело у меня на глазах осчастливливал директорским вниманием жен своих подчиненных.   Моему наметанному глазу почетной старой девы (а никто так не смыслит в Любви, как старые девы; а старой девой именуется всякая женщина, накопившая статистически насыщенную совокупность наблюдений над чужими любовными делами; и делятся девы на старых дев sensu stricto и на почетных, имеющих также и свой опыт), так вот, моему почетно-стародевическому наметанному глазу видно было, что пороху в пороховницах осталось маловато. А тут аж загорелся — просит в гости пригласить. Сцена меняется. В качестве главного реквизита фигурирует холодильник. Гости — директор и Марина Годлевская — ужинают на кухне. Кухня — игрушечка. Невозможно передать, с каким неподражаемым юмором рассказывала потом Марина о пантомиме страстных изъявлений за моей спиной, стоило только мне повернуться. Но вот хлопоты по угощению позади, я сижу с гостями и взгляд директора падает на холодильник. Он изумлен.   — "Откуда у вас эта дрянь?" — "Почему дрянь?" — спрашиваю. — "В магазине, где вы прикреплены как завлаб, доктор наук и профессор, таких холодильников не бывает". Все разъяснилось. Я не сказала директору, что и не подозревала о существовании этого привилегированного магазина для элиты, к которой я, оказывается, принадлежу. Я не знала, а грубивший мне молодой сотрудник института, видно, знал. Ему трудно было понять меня. Сытый голодного, как говорится, не разумеет. Но и голодный сытого — так само собой. Сытая была я. События происходили в момент, когда над моей привилегированной сытостью, несколько ущербной по причине моей темноты, опускался занавес. Мое пребывание в Академгородке подходило к концу. Пятилетнее пребывание. Комитет Госбезопасности вышиб меня из Городка за мою скромную диссидентскую деятельность. Не меня одну. Сухопарый директор-красавец усердствовал много больше других директоров. Тут есть закон. Чем меньше научных заслуг, тем усерднее администратор в служении режиму. Есть и еще одна закономерность, оправдывающая отчасти беднягу-директора. Чем ближе к линии огня дисциплина, разрабатываемая институтом, тем больше холуйства требуется от его директора. Директор, пылавший страстью на моей кухне, защищал если не самую крамольную, то наиболее долго и свирепо избиваемую науку из всех наук — генетику. Она только-только вышла из категории служанок Уолл-стрита и перестала быть козлом отпущения за провал аграрной Политики. Генетики только-только сравнялись с прочими гражданами по угрозе безработицы, ареста, Смерти в тюрьме или лагере. Страх рецидива кровавого избранничества никому не казался признаком мании.   Когда защищаемая отрасль знания едва-едва держит одну ноздрю над водой, раболепие директора, его полицейские акции уже не порок, а доблесть, самоотверженная защита научной Истины, целой отрасли науки и сотен людей от властей, которые вот-вот прихлопнут и саму эту отрасль, и институт, её разрабатывающий. Директор из кожи вон лезет, демонстрируя верноподданничество. Удержаться на посту директора такого института трудно. Конкурс подлецов. А удержаться ох как хочется! — избрание в академики маячит на горизонте.   И магазин, где холодильники самых совершенных конструкций! Шутка сказать, лишиться возможности купить холодильник! Вы сгораете от нетерпения узнать, избрали ли предавшего меня директора в академики вопреки отсутствию каких бы то ни было научных заслуг. Избрали!   И на открытии Пятнадцатого Международного съезда генетиков в Дели он восседал в качестве президента Всемирной федерации генетиков в президиуме, через человека от Индиры Ганди. А после того как важный человек в чалме, сидевший между премьер-министром и президентом, наградил чем-то Индиру Ганди, мой бывший директор поздравительно жал ей руку и в его поклоне было нечто джентльменское, нечто по-мужски галантное. Пятнадцать лет протекло между моим сводничеством и моей встречей с бывшим директором на конгрессе в Дели. Пятнадцать лет назад я уехала из Города-театра. Я увезла свой холодильник в Ленинград, и он 12 лет служил верой и правдой мне и моим дочерям. Мы все — и я, и мои дочери — покинули Союз. Мы все на Западе. Живем в разных городах. У каждой из нас — холодильник. Квартиру я снимаю не меблированную, но холодильник, большой, новевшей марки — часть её оборудования. Дочери выезжали порознь, позже меня. Что сталось с тем холодильником, я не знаю, не поинтересовалась. Где же он теперь, крошка-холодильник устаревшей конструкции, поглощающий много больше энергии, чем положено современным гигантам, обслуживающим в Советском Союзе высокопоставленные кухни, всеми отвергнутый холодильник, символ и субститут семейного очага? Содержание   www.pseudology.org