Москва, "Памятники исторической мысли", 2003, 527 с., тираж 800 экз
Раиса Львовна Берг
Суховей: Воспоминания генетика
Непокоренные
Великие слова прозвучали однажды при обстоятельствах, к тому не предрасполагавших: "Прости им Господи, ибо не ведают, что творят". Знали, что творят, те, кто уничтожал науку и её лучших представителей, кто убил Вавилова, Карпеченко, Левитского, Левита, кто медленной Смертью заставил умереть Серебровского, Четверикова, Розанову, затравленных, обреченных на безработицу, и готовил эту участь Кольцову, не скончайся он скоропостижно сам, кто убрал Эфроимсона в Джезказган, Ромашова в тюрьму, кто изгонял из генетики Сахарова, Рапопорта, Светлова, Керкиса, Никоро, Прокофьеву-Бельговскую, Бельговского, Сидорова, Рокийкого, Соколова, Давиденкова, Крышову, Канаева и многих, многих еще.

Новое "учение" — коронованный отпрыск жандарма и знахарки — дитя, рожденное послереволюционной реакцией. Предательство и террор стояли у его колыбели. Страх качал её. Чтобы выдвинуться, занять пост, нужны не научные заслуги, не знание Истины, а безусловная готовность предать её. Так было и так остается по сей день. Высокий пост с ученостью ничего общего не имеет и даже ей антагонистичен. Ученый чутко прислушивается к аргументации своего научного оппонента. Доминирующее положение в крысиной иерархии занимает тот, перед кем умолкают. Никто из прислужников Лысенко не мог отговориться незнанием, они ведали, что творили. Их оправдание — необходимость подчиниться силе — боязнь за свою дрожащую шкуру.

Есть множество способов спастись от угрызений Совести, спасти перед самим собой своё лицо, оправдать Ложь и беззаконие.

1. Высокая цель. Цель, которая оправдывает средства.
2. Печальная, но неизбежная необходимость побочных, нежелательных, но неустранимых эффектов. Лес рубят — щепки летят.
3. Мы люди маленькие, Совесть — прерогатива тех, кто имеет свободу выбора.

На помощь приходит вера, забвение, тысячи уловок аутопсихотерапии. Вера — самое лучшее средство самоуспокоения. Испытание веры абсурдом всегда казалось мне причиной крайней абсурдности так называемого "мичуринского учения" — лысенковщины. Но я ошибалась. Не испытание верноподданничества абсурдом, а крайнее невежество пророка и крайнее угодничество его глашатаев — демократический централизм — причина позорища.

Меня занимал вопрос — почему лысенковщина дошла до такой крайней степени духовного обнищания. Финал — не случайность. Цепь событий изначально строго детерминирована. На входе — возведение на пьедестал невежды. Дальше размер зарплаты и высота пьедестала становятся критерием Истины. Не может же в самом деле действительный член Академии наук СССР, избранный по Биологическому отделению, получающий зарплату, по крайней мере в двадцать раз превышающую зарплату уборщицы, — и это не считая льгот, увеличивающих его доходы вдвое, — не знать Биологии. И нелепость за нелепостью получает апробацию со стороны звания. Чем смелее проекты, тем быстрее продвижение вверх, чем выше чин, тем более дурацкий проект. На выходе — яровизация, создание удойной породы скота за одно поколение в расчете, что отрыжки не будет, гибриды будут сочетать желательные свойства родителей и передадут их потомкам, всем без исключения, посев по стерне, гнездовой посев дуба.

Яровизация сперва преподносилась как средство борьбы с вымерзанием. Озимую пшеницу высевают осенью. Зимой ей грозит гибель. Лысенко предложил держать семена на холоде и высевать весной. Но постепенно яровизация превратилась в средство повышения урожая, а затем и в способ выведения морозоустойчивых сортов. Гнездовой посев дуба практиковался при создании полезащитных лесонасаждений. Сорок желудей высевалось в гнездо для выращивания одного дерева. Дуб — лидер, согласно твердому убеждению Лысенко, высосет соки своих альтруистических собратий по гнезду, а они, движимые сознанием своей бесполезности, сами подключат свои корни к корням счастливца. Таковы практические директивы колхозам и совхозам страны. В теории — кукушка, рожденная пеночкой, по ошибке обожравшейся мохнатыми гусеницами.

Хлеб имеет существенное отличие от атомной бомбы. Без бомбы дворцу не обойтись, хлеба хватит, а те, кто за пределами дворца, подтянут пояса во имя блага будущих поколений.

Меня часто спрашивают: какова судьба Лысенко? Это невежественный вопрос. Его судьба ясна всякому, кто мало-мальски знаком с положением вещей в Советском Союзе. Он свой — этим сказано все. Он беспартийный, его происхождение кулацкое, первой яровизации подвергся мешок озимой пшеницы, спрятанный от конфискации его папашей. Это никого не тревожит. Важен уровень мотивации верноподданничества.
 
Он пределен

Есть в России ученый — объект моего поклонения — Владимир Павлович Эфроимсон. Его вклад в науку огромен. Дважды его сажали за решетку, годами держали в лагерях, десятилетиями исчисляются годы его ссылок. Он побывал в сталинских застенках. Его пытали.

В 1956 году В.П. Эфроимсон исчислил ущерб, нанесенный Лысенко сельскому хозяйству, в рублях. Он отнес фолиант Генеральному прокурору СССР с предложением привлечь академика к уголовной ответственности. В.П. тогда только что был выпущен из Джезказгана, был безработным. Фолиант принят. Процесс, как известно, возбужден не был. Лысенко продолжал директорствовать в своем институте, вершить судьбы трех академий.

Много есть причин, почему генетика не погибла окончательно под сапогом лысенковщины. Одна из них — бесстрашие таких людей, как В.П. Эфроимсон, И.А. Рапопорт, Б.Л. Астауров, З.С. Никоро, М.Л. Бельговский, В.С. Кирпичников, В.В. Сахаров, А.А. Малиновский. Бесстрашие перед лицом Смерти. Она ждала их, чтобы преумножить неведомые могилы, в которых лежали их друзья, учителя, те, кому надлежало подражать. Но могилы, даже затерянные и, может быть, именно и в наибольшей степени затерянные, обладают великой силой. Они — барьер на пути всеобщей деморализации. Генетика не погибла в Советском Союзе потому, что за неё в застенках погибли Вавилов, Карпеченко, Левит, Левитский, Агол, потому что многие приняли за неё мученический венец, пошли на бесславное прозябание, отказались ради неё от доблести.


Все, все, что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья.
Бессмертья, может быть, залог.

Способность испытывать "неизъяснимы наслаждения" — залог бессмертия только для бессмертных. Смертному ощущение опасности никакого удовольствия не доставляет. Разве что опасность грозит не ему самому, а другому — мотогонщику или тореадору, Тогда он спешит испытывать "неизъяснимы наслаждения". Но и гибель гибели рознь. Прочитайте "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына или "Воспоминания" Надежды Мандельштам. Надежда Яковлевна описывает реакцию писателей на арест Мандельштама. Гибель Мандельштама — редчайший случай, когда причина уничтожения была. Мандельштам написал стихотворение про Сталина и его сатрапов пером Гойи. Пастернак сказал: "Он не должен был писать этого стихотворения. Он — Еврей". Надежда Яковлевна сделала вид, что она не понимает, что в стихотворении противопоказано Еврею. Она прочла стихи Пастернаку и спросила. Дальше она в рассуждения не вдается. Всякому и так ясно, что Еврею — представителю и без того гонимого народа — противопоказан самый факт сатиры. Её книга — не только правда, это хорошо сказанная правда.

Смельчаки подвергают опасности не только себя, но и близких, друзей, знакомых, все многочисленные группы, членом которых является каждый, — представителей своего учреждения, своей специальности, своего народа. Всех их смельчак ставит под удар, превращает в потенциальных врагов народа — обязательно народа, ни больше ни меньше — в объект профилактического террора, кровавой бдительности. Трусость, безмолвное подчинение, все средства мимикрии превращаются в этих условиях в атрибут высшей морали. Ибо трус ставит интересы семьи, собратьев всех категорий, с которыми связан, выше своих собственных. А это и есть мораль.

Согласно Пушкину — ибо гений — только угроза личной мгновенной гибели таит те самые неизъяснимые наслаждения... Есть упоение в бою.., помните. Угроза ГУЛАГа относится к другой категории. Перед лицом ГУЛАГа невозможно испытывать ничего, кроме того, что должен испытывать тушканчик перед тем, как он прыгает в пасть удава. Удаву оставалось только раскрывать пасть. Даже думать, как бы обжорство не повредило драгоценному здоровью, не нужно. Все шито-крыто, а узнают — не поверят. Страна победившего социализма.

В этих условиях
генетика не погибла, и наличие смельчаков — одна из причин того. Мера опасности — мера смелости.

Генетика Страха — излюбленный предмет современной генетики животных. Наследование боязливости и смелости, наследование склонности и умения внушать Страх. Многое уже известно. Шкала оборонительных и агрессивных типов поведения имеет огромный диапазон. Разнообразие создано групповым Отбором — оно полезно группе в целом. Управление — разумное использование ресурсов — требует соподчинения. Совершенство управления — одна из стратегий в борьбе за жизнь. Чувство Страха одних членов группы и способность внушать его — других, консолидирует членов сообщества и повышает его шансы выжить. Побеждают в жизненном соревновании, — а победить и значит выжить, — группы, члены которых наиболее разнообразны. Сам тип наследования боязливости и смелости, лидерства и отсутствия тех черт в характере, которые делают вас лидером, показывает, что Отбор шел по размаху изменчивости. Индивидуальный Отбор поощряет лидеров. Ему противостоит могущественная сила — Отбор групп. Характер наследования лидерства, бесстрашия, боязливости — результат этого столкновения. Групповой Отбор на стороне угнетенных в той же мере, как и угнетателей. Наследуемость лидерства мала. Трусы рождают иной раз бесстрашных. От лидеров, от супружеской пары лидеров — ибо они подбирают друг друга не по контрасту, по сходству — рождаются и тихомирные, и те, кто способен внушать Страх.

Можно не сомневаться, что наследование боязливости, бесстрашия, лидерства у человека ничем не отличается от эстафеты группового разнообразия у животных. Хорошо и худо. Смотрите, как бы от вас с вашим отвращением к лидерству, к самому факту существования крысиной иерархии у человека не родился этакий крысиный король... Это худо. Хорошо, что комбинации наследственных задатков, обеспечивающие смелость, альтруизм, жертвенность, неискоренимы.

Ничто не может предотвратить рождения смельчаков и благотворного влияния уже принесенных жертв, затерянных могил.

"Почему ученые не борются за свободу науки?" — спросили меня в 1968 году студенты вечернего отделения Новосибирского университета. "Ведь писатели боролись. В тюрьмах даже сидят. Значит, можно", — сказала замученного вида студентка. Вдумайтесь в эти слова: "В тюрьмах сидят, значит, можно".

В сталинские времена протесты студентов были чрезвычайной редкостью. Мне известны только два случая. Когда в 1940 году был арестован заведующий кафедрой генетики растений Ленинградского университета профессор Г.Д. Карпеченко, одна студентка в знак протеста подала заявление об отчислении и была отчислена.

В 1948 году после августовской сессии ВАСХНИЛ один студент Медицинского института в Ленинграде запротестовал против увольнения профессора кафедры общей Биологии Ивана Ивановича Канаева — известного генетика, историка науки. Студент (Юрий Львович Нуллер) был арестован, получил свои десять лет лагерей, реабилитирован в хрущевское время, стал генетиком — специалистом по генетике психических заболеваний. Он считает арест психической травмой, способной провоцировать заболевание. О нём молчу.

Студентке её смелость сошла с рук. Отчислили и только. Она вместе со своей матерью умерла двумя годами позже в блокаду от голода и холода. Её звали Эдна Борисовна Бриссенден. Я знала её хорошо. Она — моя ученица. В 1937 году ко мне привели на кафедру генетики и экспериментальной зоологии ЛГУ девочку-школьницу, чтобы я — аспирантка этой кафедры — обучила её генетике. Она ученица восьмого класса школы — пятнадцать лет ей, значит, было — и студентка университета для школьников. Был такой. Всякий школьник мог при желании посещать его по вечерам. Оказалось, что девочка по-русски говорит, хотя и правильно, но с сильным акцентом. Первая фраза её:
 
— "Мне нужны мыши".
— "Зачем?"
— "Я хочу заниматься генетикой мышей".
— "На нашей кафедре никто мышами не занимается, но мы могли бы раздобыть их для вас".
— "Вы можете достать чистые линии?" — спросила она.
 
Я раскрыла глаза. Я предложила ей заняться под моим руководством дрозофилой, и она согласилась. Моя первая работа по генетике Популяций, напечатанная в "Журнале общей Биологии" в 1941 году, написана в соавторстве с ней. Отнюдь не боясь испортить похвалами ребенка, я сказала ей:
 
— "Придет время, и я буду гордиться соавторством с Вами". Написав это "с Вами", я поставила по ошибке заглавное В.

Я горжусь соавторством с ней, но причина моей теперешней гордости не та, которую я имела в виду тогда. Я предрекала ей будущность великого ученого. Это не состоялось. Её величие в бесстрашии.

Все действия её и её матери имели источником гуманизм. Они были вегетарианцами. Я спросила её много позже, зачем ей нужны были мыши. Она раскрыла учебник генетики Синота и Денна и показала мне картинку — результат скрещивания серых и белых мышей-альбиносов. Во втором поколении этого скрещивания, в потомстве серых гибридов первого поколения, появляются белые мыши-альбиносы. Но их только одна четверть. Три четверти — серые. "Я хотела помочь белым мышам передавать свои признаки потомству". Мать её не была красавицей, она же отличалась поразительной красотой. Огромные серые глаза, благородные линии носа. Она была похожа на оленя.

Здесь в Америке, идя по улице, я высматриваю двойников. Вот этот бородач похож на Кононенко, вот этот — на Митю Орбели, вот эта дама — на одну мою школьную приятельницу, вот эта — на другую. Её двойника я не встречала никогда. Она приехала, вернее её привез в Ленинград из США вместе с её матерью Николай Иванович Вавилов. Мать её, американка, специализировалась в США по русскому языку, была членом коммунистической партии, участвовала в протесте против осуждения и казни Сакко и Ванцетти и лишилась работы. Вавилов привез её в качестве секретаря.
 
Он говорил, что в этом деле она гений. Они жили в крошечной квартирке на Невском на углу Мойки, в Строгановском дворце, в одном из зданий Института растениеводства, директором которого был Вавилов. Жили они под крышей. Дворцовая челядь там, наверное, жила. Но по тем временам это было роскошно — не в коммунальной квартире ведь. Окна выходили на Невский. Прихожу к ним однажды. На стене висит шерстяной коврик, и на нём изображена большая красная свастика. А дело было в 1939 году, до пакта дружбы Сталина с Гитлером. "Снимите коврик сейчас же, придет кто, увидит, донесет". "Нет, — говорит Эдна, — мама коврик снимать не будет. Это коврик не нацистский, а индейский, а мы против угнетения народов".

В 1937 году, летом, я хотела взять её с собой в экспедицию, и начальник экспедиции обещал мне включить её без оплаты, и мы сговорились, что он сделает вид, будто с оплатой, а деньги, которые он израсходует, внесу я. Помогать ей было дело нелегкое. Гордость её была непомерна. Всякую помощь она рассматривала как подачку. Курточка у неё кожаная, для ленинградской зимы совсем неподходящая, и мы на кафедре решили надеть на неё мой шерстяной иранский джемпер, очень толстый, хоть на время просили взять. Куда там!
 
Мы с ребятами — Муретов, Грацианский, Розенштейн, все на войне потом погибли — силком надели на неё джемпер и её курточку. Шутили, смеялись, но действовали очень решительно. Она отошла к двери, молниеносно сняла курточку, выкинула джемпер и ушла. Мы с начальником экспедиции решили её обмануть. Однако вышло иначе. Оказалось, что со стороны начальника это действительно был обман, но другой. Он и не собирался её брать, а мне обещал, чтобы заполучить меня в состав своей экспедиции. А я ехала, чтобы помочь ей. Я тогда радиационной генетикой занималась под руководством Меллера, Популяциями не интересовалась.

Ей он сказал, что средства урезаны и он финансировать её участие в экспедиции не может.
 
— "Как вы могли верить ему?" — спросило пятнадцатилетнее дитя потом. — С первого взгляда видно, что лжец".
 
О нашем уговоре она, само собой разумеется, ничего не знала. Я ехала в экспедицию в Умань отдельно. На Юге была. С разочарованием я обнаружила её отсутствие. Не судите строго этого начальника. Ни один разумный человек — а я не отношусь к их числу — не рискнул бы взять американскую подданную в экспедицию. 1937 год. Этим сказано все. Когда в Умани мы пришли на завод фруктовых вин и попросили директора разрешить нам ловить дрозофил в бродильном цехе, он, не отвечая, снял трубку и позвонил в НКВД, тогдашнее КГБ. Он спрашивал, как быть. При этом он сильно дергался, будто в пляске святого Витта, и мигал одним глазом. После телефонного разговора он дал разрешение ловить мух.

Начиная с этой экспедиции, я стала генетиком-популяционистом. И сейчас, в Медисоне штата Висконсин, в США, в 1980 году я делаю в точности то, что делала в 1937 году. Глобальные всплески мутационного процесса, первый подъем которых мне посчастливилось наблюдать тогда, в 1937 году, в Умани, завлекли меня навсегда. Я привезла грандиозный материал. Эдна Бриссенден принимала участие в его обработке и выполнила важный раздел исследований. Когда статья была написана, она сказала:
 
— "Раиса Любовна, — Львовна ей не давалось, — вы пишете хорошо, но Меллер пишет лучше"
 
Возражать не приходилось. Лето она не потеряла. Она перешла из восьмого класса в десятый. Сдавая экзамен по литературе, она написала на английском языке сочинение "Маяковский и Уитмен". Преподаватель предлагал ей опубликовать его. Перевод он брался сделать сам. Она отказалась. Я просила её дать мне сочинение. Она не дала. Она любила меня, но и третировала, как дохлую собаку. В начале 1939 года, я еще была в аспирантуре в Ленинграде, она пришла на кафедру и сказала, что им с матерью не продлевают виз, в гражданстве отказывают, и, видно, им придется вернуться в Америку. Она была в отчаянии. Я сказала ей, что им лучше уехать. Она — гордая Бриссенден — уткнулась носом в стенку и сдавленным голосом сказала:
 
— "Убирайтесь к черту. Тут я буду учиться в университете, а там буду мыть посуду"
— "Нет, — сказала я, — там вы будете живы, а здесь не останется от вас ни праха, ни пыли"

В 1939 году она поступила в университет. До поступления она работала в Зоологическом институте лаборантом. Став студенткой, она лишилась возможности зарабатывать. Стипендии ей не давали. Вавилов уже не был директором института и не имел возможности оплачивать секретаря. Мать её получала как библиотекарь иностранного отдела библиотеки института растениеводства сорок рублей в месяц. Это тот заработок родителей, начиная с которого детям стипендия не полагалась. Мне удалось выхлопотать для неё стипендию.

Уж не знаю, как так случилось, что мы были с ней в Зоологическом саду. Маленький львенок жалобно кричал, просил пустить его к матери в соседнюю клетку. Эдна пошла в контору и потребовала, чтобы львенка перевели в клетку матери. Начальник хладнокровно отказал. Мартышки вели себя свойственным им непристойным образом. Созерцать в присутствии Эдны, как они делают из Любви забаву, невозможно.

В 1940 году арестовали Вавилова и в том же году Карпенченко. В знак протеста она ушла из университета. Она говорила, что в Америке, в ненавистной ей Америке, ни один студент не остался бы. Я спросила её, чем же она занимается. Она отказалась ответить. Сказала, что есть вещи поважнее науки.

Я жила в то время в Москве, летом 1941 года она должна была приехать ко мне в гости. Это не состоялось. Война началась. В конце 1941 года или в начале 1942 они обе — она и её мать — погибли. Весть об обстоятельствах их гибели дошла до меня почти сорок лет спустя.

Американский ботаник Н.С. Форест заинтересовался судьбой двух американских подданных, чьи следы затерялись в блокадном Ленинграде. От соседей по дому и сослуживцев Бриссенден-старшей он узнал, что Эдна умерла с голоду в Ленинграде. Соседка предлагала ей бульон из клея, но Эдна отказалась. Клей — продукт животного происхождения, а она и мать её вегетарианцы. Мать вывезли, но она умерла от истощения. Форест сделал Эдну героиней своей очаровательной повести, дав ей имя Эдит.

Арест — далеко не единственное средство переделки природы советской интеллигенции. Подчас и в убийстве не было надобности — сами умирали. Роза Андреевна Мазинг была ассистенткой университета, когда я была студенткой. Кафедра генетики Ленинградского университета организована в 1925 году Юрием Александровичем Филипченко. Роза Андреевна его ученица.

Ю.А. Филипченко — биолог-энциклопедист. Теория Эволюции и биометрия, генетика и систематика в равной мере его специальности. Созданную им кафедру он назвал кафедрой генетики и экспериментальной зоологии. Но он не ограничивал себя зоологией. Он занимался генетикой и селекцией количественных признаков пшениц и уток. Он создал сорт пшеницы для Ленинградской области под именем "Петергофка". Его интересовало наследование одаренности. На основе анализа родословных выдающихся людей России он пытался выявить относительную роль наследственности и воспитания в формировании творческой личности. Выводы его были самого гуманистического и демократического свойства. У него было множество учеников, и они его боготворили.
 
Ему было сорок восемь лет, когда летом 1930 года он умер. Когда я пришла на кафедру, его не было. С деревянными лицами, с белесыми глазами протухших рыб, набычившись, сидели его ученики и новый заведующий кафедрой Александр Петрович Владимирский и молчали. А пришлые партийные юнцы затаптывали в грязь имя их учителя и кумира — мракобеса, расиста, представителя буржуазной интеллигенции — только что скончавшегося Юрия Александровича Филипченко. Таково мое первое впечатление от университета, от генетики. Это была грохочущая кузница, где выковывались будущие предатели. И герои-подвижники. Шла поляризация.

Розу Андреевну я на этих заседаниях не помню, она скорее дала бы отрубить себе голову, чем выступила против мертвого. Она оставалась на кафедре до Смерти Владимирского в 1939 году и работала с дрозофилой. Она обнаружила повышенную жизнеспособность у мух, содержащих в скрытом виде смертоносную Мутацию, — явление сверхдоминирования. Очень важное открытие. Позволяет понять генетические причины гибридной силы. Эта работа её подвергалась профанации со стороны Лысенко. На общем собрании Академии наук, выступая перед академиками всех специальностей, он позволил себе такую выходку, что при дамах знавшие отделывались только намеками, а бедной Розе Андреевне и намекнуть нельзя.
 
Когда же дошло до неё, что квинтэссенция лысенковской шутки — матерная брань, она очень огорчилась, что есть такое явление, как матерщина. Она до того не знала. Из очень интеллигентной семьи была. Прадед её был детским врачом в семье Пушкина. Все братья профессора. Она задалась вопросом о происхождении матерной брани и выяснила у фольклористов, что матерщина восходит ко временам татарского ига — политический эвфемизм. Как и лысенковщина, замечу от себя.
 
Ибо причина её привычка быть рабами, традиция угодничества. Просветила Розу Андреевну я. Она все же решила узнать, что кроется за странными недомолвками. Позвав меня в гости, она с глазу на глаз спросила меня, в чем дело. Мухи, с которыми работала Роза Андреевна, черные — цвета эбенового дерева. Строгость эксперимента требовала наличия маркирующего признака. Маркером служил черный цвет тела, цвет эбенового дерева "эбони" по международной английской номенклатуре. Латынь — международный язык зоологов и ботаников, английский — генетиков-дрозофилистов.
 
Сотни Мутаций этой знаменитой мухи носят английские имена. Эбони — одно из этих имен. "Вы пишете, — сказала я Розе Андреевне, — что девственные самки происходят по линии эбони. Так вот, Лысенко и сказал: "Да какие они девственные, если они..." И тут он на русский манер произнес название линии". "Так, если по-русски прочитать название самок, то получится что-то непонятное, — говорит Роза Андреевна, — я знакомых спрашивала, на бумажке писала, никто этого слова не знает. Вот я вам напишу".

"Да врут они, стесняются вам сказать, — говорю, — как это так? Я знаю, а они не знают". Она взяла бумажку и написала ebony. Английское слово ebony, прочитанное, как если бы оно написано кириллицей. "Роза Андреевна, — говорю я ей, умирая со смеху, я уже начала умирать, когда она про бумажку сказала, — неужели вы никогда не слышали, как извозчики ругаются, когда лошадей понукают?" "Слышала три слова каких-то, но разобрать никогда не могла", — говорит Роза Андреевна.

Я рассказала о выходке Лысенко моему Отцу. Он сказал, что отказывается верить. Но предельная печаль, с которой он говорил это, показывала, что он поверил. Это было в 1939 году. Двадцать лет спустя, в 1959 году, я стала жертвой подобного выпада со стороны Лысенко. Не называя моей фамилии, он процитировал фразу из моей статьи, где речь шла о генетических основах Эволюции. Я употребила выражение "генетический дрейф".
 
Дрейф — вещь общеизвестная: сдвиг в численном соотношении прежнего и нового изменившегося Гена среди представителей вида. О дрейфе говорят, когда речь идет о случайных сдвигах, совершившихся без Отбора. Если в данном поколении 35 процентов ленинградцев имеют карие глаза, а в следующем 40 процентов, произошел сдвиг — дрейф. На уличном жаргоне "дрейф" значит Страх, постыдное бегство. Сдрейфить — струсить. Генетический дрейф. Лысенко нужно было только произнести эти слова, и все понимали, что речь идет о Страхе, который он нагнал на генетиков. Сам он от Страха, испытанного им, когда умер великий вождь народов всего мира, Сталин, к тому времени оправился, разжалованием не пахло. Фактический убийца Вавилова бравировал своей способностью внушать Страх. Фразу же самую обыкновенную, написанную на профессиональном языке, он прочитал как пример абракадабры.

После того как Лобашев изгнал Розу Андреевну из ЛГУ, она работала в Институте физиологии АН СССР. Руководил им Л.А. Орбели. Изучала она генетические основы поведения дрозофил.

В 1950 году Лысенко отплатил Орбели за ту поддержку, которую тот оказывал генетикам, когда был вице-президентом АН СССР и директором академического института. На сессии Академии медицинских наук СССР Л.А. Орбели был разоблачен и с поста директора его сместили. Когда Роза Андреевна узнала об этом, у неё сделался приступ грудной жабы, и она умерла. М.Е. Лобашев был в это время сотрудником Орбели. Его согнал в августе 1948 года с поста заведующего кафедрой генетики Ленинградского университета Н.В. Турбин, ярый лысенковец, а ныне не просто генетик, а президент Общества генетиков и селекционеров имени Вавилова, перестроившийся на глазах у публики, разучившейся удивляться чему бы то ни было. М.Е. Лобашев сказал на похоронах Розы Андреевны: "Её жизнь и Смерть — пример тому, как одинок может быть советский человек". Он мне сам рассказывал. Ему очень за это попало. Он, член партии, должен знать, что советский человек никогда и ни при каких обстоятельствах одинок быть не может. Докторскую диссертацию Розы Андреевны один из её братьев профессор бросил в припадке Страха в печь.

Что это за восхитительное существо — Розочка Мазинг, видение Петербурга, столп, на котором зиждется мир. А Леон Абгарович Орбели, когда на заседании Биоотделения Академии наук его смещали с поста директора института за переоценку роли высшей нервной деятельности в физиологических отправлениях человеческого организма, сказал, что напишет отречение от своей прежней установки, так как именно на этом заседании на примере своих коллег убедился, что желудок оказывает сильное влияние на мозг. Но его коллеги отказались принять заявление такого рода.

Нескончаемая вереница непокоренных проходит передо мною. За сто сорок лет до августовской сессии ВАСХНИЛ великий французский энциклопедист Ламарк создал теорию Эволюции. В августе 1948 года самая неудачная и притом второстепенная конструкция воздвигнутого Ламарком величественного здания провозглашена краеугольным камнем современной Биологии. "Правда" с гордостью фанфарно трубила, что впервые в истории наследование признаков, приобретенных в индивидуальном развитии, стало государственной доктриной.

И несмотря на это, лысенковщина ни в малейшей степени не заслуживает имени Ламаркизма. Ламаркизм благородное учение. Прогресс — не следствие борьбы за существование, взаимного уничтожения. Он изначальное свойство живого. Способность самосовершенствования — неотъемлемый атрибут живого. Изменчивость, идущая по определенным каналам, предначертанная внутренней организацией живого, как предначертана форма кристаллов организацией кристаллизующегося вещества, и гармонизация всех элементов ландшафта, живых и косных — движущие силы прогрессивной Эволюции. Взаимопомощь, а не борьба, одно! из средств этого уравновешивания. Приспособляемость к местным условиям существования извращает, по Ламарку, великий принцип градации — прогресс.

Я хорошо знала ламаркистов. Александр Александрович Любищев и Павел Григорьевич Светлов — мои друзья. Лев Семенович Берг — мой Отец. Борис Михайлович
 
Кузин известен мне только по литературе, у нас есть общие друзья, он фигурирует в книге Надежды Яковлевны Мандельштам. Ни один из них не стал под знамена лысенковщины. Оно и понятно. В дарвинистскую пору диктата они были антидарвинистами, в антинаучную эру они оставались учеными. Победа лысенковщины означала не только гибель Дарвинизма, но и Ламаркизма.

В 1922 году мой Отец написал книгу "Номогенез, или Эволюция на основе закономерностей". Номогенез он противопоставлял тихогенезу, как он называл теорию Дарвина, производя название от греческого слова "тихе" — случай. В конце тридцатых годов он говорил мне, что предвидел появление социал-Дарвинизма и хотел предотвратить его. Он говорил, что теория Дарвина вредна для человечества, так как в применении к человеку эта теория санкционирует борьбу как фактор прогресса. Нужно, как это делает Кропоткин, противопоставить теорию взаимопомощи этой антигуманистической концепции.
 
Я говорила, что ратовать нужно не против теории, а против её применения в той сфере, где она неприменима, и что борьбу за существование Дарвин понимал не в буквальном смысле этого слова, а как соревнование. Соревноваться же можно и по взаимопомощи, что виды и делают. Выживают те, где взаимопомощь, включая заботу о потомстве, наиболее совершенна. Взаимопомощь — это средство победить в борьбе. Такого Лев Семенович и слышать не хотел, и сердился.

В двадцатые годы учение Дарвина не подлежало Критике. Дарвин фигурировал в виде небольшой иконки в иконостасе марксизма-ленинизма.

Презент неистовствовал. Ярлык за ярлыком навешивался на автора номогенеза. Он мракобес, мракобес. Его учение — поповщина. Отрицание роли случая в Эволюции — замаскированная проповедь библейского мифа. Критик не искал логических или фактических ошибок, он срывал маску с классового врага, разоблачал его как контрреволюционера, выявлял истинные мотивы его действий, направленных на реставрацию Капитализма, феодализма, царизма. Не забывайте, какое это было время. Сегодня звучала громовая речь, завтра перед дверью останавливался "черный ворон". Но судьба миловала Льва Семеновича. Он не только биолог-теоретик, но и крупнейший зоолог специалист по рыбам. В 1928 году он избран членом-корреспондентом АН СССР по Биологическому отделению. Но главное дело его жизни — география. Он создал теорию ландшафтно-географических зон и воссоздал географию как самостоятельную отрасль знаний. Он описал зоны Советского Союза. Человек с его хозяйственной деятельностью рассматривался как неотъемлемый элемент ландшафта.

В 1939 году Л.С. Берг был выдвинут в академики по Географическому отделению АН СССР. И тогда в "Правде" появилась статья под заголовком "Лжеученым нет места в Академии наук". Другой лжеученый — Николай Константинович Кольцов, тоже член-корреспондент АН СССР, генетик, цитолог, ученый мирового ранга, блестящий организатор, педагог. Сила мысли Н.К. Кольцова поразительна. Он на несколько десятилетий опережал своё время. Первым он постиг принцип самовоспроизведения Генов. Он понял, что через хромосому не идет ток вещества, что она не делится, не расщепляется, а строит свою копию и отторгает её от себя. Как никто Кольцов умел связывать результаты генетических исследований с микроскопическими картинами и намечать новые пути в науке. Под его руководством И.А. Рапопорт начал свои исследования по химическому мутагенезу, и они принесли ему мировую славу.
 
Этим двум лжеученым — Бергу и Кольцову — не было места в Академии наук. Это та самая статья, которая разметала путь в Академию Лысенко, истинному корифею науки. И это та самая статья, которая разметала путь Дубинину, чтобы он мог заместить лжеученого Кольцова на посту директора Института экспериментальной Биологии. Планы Дубинина сорвались. А Лысенко избрали, и впервые за всю более чем двухсотлетнюю историю существования Академии наук с трибуны общего собрания Академии зазвучала матерщина. Кольцов и Берг избраны в Академию, само собой разумеется, не были. Им, думаю, было не до избрания. Хорошо, что не арестовали. Л.С. Берг высоких постов не занимал. Изгонять его неоткуда. Н.К. Кольцов изгнан с поста директора организованного им Института экспериментальной Биологии и вскоре, в декабре 1940 года, скоропостижно скончался. Жена его Мария Полиэктовна покончила с собой. Их хоронили вместе.
 
Отлично помню, как у открытых гробов Н.П Дубинин клялся в вечной верности памяти своего учителя. Струнным голосом он медленно говорил: "Мы навсегда сохраним память об этой жизни, об этой Смерти — память, которая учит жить". Что-то плохо она научила этого предателя. Почитайте его книгу "Вечное движение" — политический донос на мертвых. Кольцову уделено особое внимание. Статья в "Правде" против Кольцова и Берга подписана академиком Бахом, академиком Келлером, Коштоянцем, Нуждиным, Косиковым, Дозорцевой. Кем она написана, неизвестно. Одним из тех, чья подпись стояла под ней? Презентом? Не все ли равно? Она содержала чудовищные обвинения, ничего общего с действительностью не имеющие. Отца обвиняли в симпатии к гитлеризму. Л.С. очень постарел тогда. Зубы у него стали выпадать.

Л.С. все же избрали академиком семь лет спустя. Свершилось это чудо совершенно случайно. Его выдвигали и в 1943-м, и в 1946 году, но шансы на избрание были оба раза нулевые. И вот, в 1946 году на одно место по Географическому отделению выдвинуты два кандидата — Берг и Баранский, и тут случилось нечто неслыханное. Баранский от избрания отказался. "Никто не может быть академиком, если Берг не академик", — написал этот удивительный человек в Президиум Академии наук. Место в Академии — не Гималаи, не Урал даже. Горная цепь сотворена быть не может, а место в Академии — дело рук человеческих. Вот и избрали бы обоих. Но Баранский понес кару за своё отречение. Он не был избран никогда.

Вскоре после августовской сессии ВАСХНИЛ произошла встреча двух академиков — Берга и Презента. Презент в зените славы. Он заведовал кафедрой Дарвинизма ЛГУ, вершил дела Московского университета, Института генетики АН СССР. Он действительный член ВАСХНИЛ. Философ, профессор, агроном.

Они встретились в международном вагоне поезда Ленинград — Москва. Л.С. Берг ехал на заседание в Академию наук. Академики обязаны присутствовать на общих собраниях Академии. Везут их по первому классу за казенный счет. Купе международного вагона имеет два спальных места и туалет, в отличие от четырехместных купе следующей категории вагонов — мягких. Международные вагоны для маршалов, академиков, членов правительства — для тех, кто ездит, не платя за проезд, за кого платит Советское Государство — единственная в мире страна, где, по выражению Н.В. Тимофеева-Ресовского, имеется вспомоществование богатым. Сосед Льва Семеновича — высокий железнодорожный чин, судя по мундиру, которые тогда носили.

Только отъехали от Ленинграда, как в купе вошел господин невысокого роста, одесского вида, как рассказывал Л.С.
 
— "Здравствуйте, Лев Семенович! Вам часто приходится ездить?" — очень любезно и живо сказал господин.
— "Да, — сказал Л.С. Берг, — хотя я избегаю".
— "А я почти половину ночей провожу в поезде: три дня в неделю в Москве работаю, а три дня в Ленинграде".
— "Как это ужасно. Как же вы питаетесь? Все по столовым?"
— "Нет, у меня постоянный номер в гостинице в Москве, мне приносят обеды из ресторана".
— "Так ведь все холодное".
— "Я разогреваю на плиточке", — сказал господин.
 
Вечерний разговор на этом закончился. Утром господин пришел снова.
 
— "С добрым утром, Лев Семенович". Снова завязался разговор. Неизвестный спросил, как относится Л.С. к полезащитным лесонасаждениям, Л.С. сказал, что защищать нужно реки и их верховья, что Анучин, Воейков, Докучаев ратовали за это. Господин спросил, как относится Л.С. к рыболовству в Волге, но тут подъехали к Москве, и незнакомец заторопился. Тогда высокий железнодорожный чин с большим пиететом обратился к Л.С.
 
— "Вот, оказывается, какие у вас знакомые!" — воскликнул он с удивлением.
 
Отец не имел того орлиного вида, который получался у него на некоторых портретах, но В.В. Сахаров говорил про него:
 
— "Даже не на Университетской набережной Невы за три версты видно, что профессор идет".
— "А кто это такой?" — спросил Л.С. "Это же сам Презент!" — воскликнул чин.
— Так приходит мирская слава! — Что-то такое хочется тут воскликнуть. Великий Презент, ничтожный Берг!

Отец комментировал свой рассказ цитатой из Гёте и привел слова, которые говорит Мефистофель после разговора с Богом: “Es ist so nett von so einem hohen Herren so menschlich selbst mit dem Teufel zu sprechen”. "Как это мило со стороны Бога говорить так человечно с самим чертом" .

"Боже тебя упаси рассказывать это кому-либо", — сказал Отец. Но разве утерпишь! И я рассказала одному физиологу, Э.Ш. Айрапетьянцу, ученику Ухтомского, профессору из выдвиженцев, общественному обвинителю на суде по делу Мордухая-Болтовского — мне теперь стыдно, что я с ним любезничала. Он сказал, что это в высшей степени интересный случай для познания физиологии высшей нервной деятельности — так в СССР называется психология человека. Лев Семенович не мог не знать Презента раньше, объяснил Айрапетьянц. Он заседал вместе с ним в Большом Ученом совете Ленинградского университета. Но он не замечал его, а если замечал, забывал, так как Презент — это угроза гибели. Это явление в науке называется запредельным охранительным торможением. И сколько бы раз Лев Семенович ни встречался с Презентом, он не узнает его никогда.

Я сказала ему, что Отец просил не рассказывать никому. Через несколько дней мы шли с Отцом по улице и встретили Айрапетьянца.
 
— "Лев Семенович, — воскликнул он, улыбаясь своей сияющей улыбкой, — расскажите, как вы с Презентом встретились, я студентам на лекции этот случай буду рассказывать, не называя вашего имени, конечно. Мне Раиса рассказала".
 
Он явно подводил меня, но Отец этого не заметил и хотел было рассказать, и тут выяснилось, в точном соответствии с анализом Айрапетьянца, что Л.С. не мог вспомнить решительно ничего.
 
— "Забыл, — сказал он. — Раиса вам расскажет, она все помнит".

В 1971 году я рассказала эту историю Виктору Амазасповичу Амбарцумяну — астроному, академику АН СССР и президенту АН Армянской ССР. Он начинал свою научную карьеру в качестве профессора Ленинградского университета и был вместе с Бергом и Презентом членом его Ученого совета. Виктор Амазаспович сказал, что однажды, когда Презент выступал, Лев Семенович спросил его:
 
— "Кто это такой?"

Был еще один случай подобной забывчивости Льва Семеновича. В 1945 году академики и члены-корреспонденты АН СССР во время празднования юбилея Академии наук получили ордена. Л.С был членом-корреспондентом, ему по чину полагался орден, не такой высокий, как выдавали академикам, но все же. Когда секретарь Президиума АН СССР Р.Л. Дозорцева поздравила его с получением ордена, он сказал ей:
 
— "Что значат эти наши ордена по сравнению с вашими боевыми"
 
Ему и в голову не могло прийти, какой дьявольский смысл, какую двусмысленность содержали его слова.

Р.Л. Дозорцева — в прошлом сотрудница Н.И. Вавилова и Г. Меллера, переметнувшаяся к Лысенко, одна из тех, кто подписал статью "Лжеученым нет места в Академии наук". Её участие в Великой Отечественной войне выразилось единственно в позорном паническом бегстве из Москвы на казенной машине во время паники 16 октября 1941 года. Но её ордена, полученные за верное служение антинауке, поистине боевые. Отец рассказывал мне о своем ответе Женщине-секретарю Президиума, но я не открыла ему глаза, кто она. Так и осталась она для него — эта предательница, увешанная напоказ всеми своими тридцатью сребрениками, Жанной д'Арк Великой Отечественной войны.

Запредельное охранительное торможение, если говорить попросту, означает — память отшибло. Нужен был сталинизм, приправленный лысенковщиной, чтобы отшибить память и способность узнавать, какими обладал Отец. Он не только зоолог, но и палеонтолог — по одной косточке всю рыбу узнавал. Об его памяти рассказывали легенды. Его исключительный дар запоминать — это даже не память — ясновидение.

И вот Берг, ламаркист Берг, — член-корреспондент одного отделения Академии наук и академик другого отделения. Дарвинизм уже более не государственная доктрина, фальсифицированный Ламаркизм под названием творческого Дарвинизма завоевывает правительственное признание.

В 1946 году вышел первый том собраний сочинений великого вождя всех народов мира И.В. Сталина, и мы — сотрудники кафедры Дарвинизма Московского государственного университета — с ужасом прочитали, что Сталин в ранней молодости, едва закончив духовную семинарию, т.е. получив образование, много ниже гимназического, имел мнение по поводу теории Эволюции. Он писал, что спор между Дарвинизмом и Ламаркизмом не завершен и что, по его мнению, победит Ламаркизм. Мы поняли, что нам — сотрудникам Шмальгаузена и самому Шмальгаузену — пришел конец. Лысенко получил мандат на ликвидацию тех, кто не считал великими достижениями его знахарства. В 1948 году генетика была ликвидирована. Нечто постыдно-карикатурное стало на место науки. Но некоторые из положений этих бредовых построений, получивших правительственную санкцию, совпадали с тем, что написано в "Номогенезе" более четверти века назад. Отрицание случая внутривидовой конкуренции...

Избрание в Академию давало Льву Семеновичу широчайшие возможности пропагандировать свою теорию. Никогда автор "Номогенеза" не солидаризовался с победоносцами. Никогда он не сказал: "И я". Кровавыми руками достигнута их победа. Дарвинисты, с которыми полемизировал Берг, его друзья — Вавилов, Филипченко, Шмальгаузен. Расхождение во взглядах дружбе ничуть не мешало. Они были убиты или повержены в прах, лишены не свободы слова, а самого слова. Их имена вымарывали из книг, упоминать их запрещено. Свободы науки, свободы, которую он ставил выше всего на свете, больше не существовало. Не было и людей. Не перед кем было отстаивать свою правоту. Возвысить голос — теперь значило совершить предательство по отношению к мертвым, к узникам. Жизнь стала ему ненавистной. Он умер. Незадолго до Смерти он сказал:
 
— "Я боролся против идеи естественного Отбора. Теперь я вижу, что ошибался. Происходит Отбор подлецов".

Лев Семенович Берг избран президентом Географического общества в 1940 году. Его предшественник — Николай Иванович Вавилов — сейчас вспомню — Литке, Семенов-Тян-Шанский, Шокальский, Вавилов — четвертый президент со времени основания Географического общества. Когда Вавилова арестовали, президентом был избран Берг. В 1947 году Географическое общество праздновало столетний юбилей. Л.С. написал его историю. Специальную главу он посвятил великому географу, ботанику, агроному Н.И. Вавилову — четвертому президенту. Цензура потребовала изъять. Л.С. отказался, сказал, что тогда книги не будет, и книга вышла. Неслыханная дерзость, великая победа в сталинские времена. Никто не знал, что с Вавиловым. Знали, что арестован. А потом? Умер или отбывает срок? Не знал и Л.С. Берг. Каждую секунду автору такой книги грозил арест.

Пока он был президентом, имя Вавилова не вычеркивали из всех книг, хранящихся в библиотеке Географического общества и труды Вавилова не уничтожали. А когда в 1950 году Отец умер, библиотека была закрыта и велено было заливать тушью имя преданного анафеме президента.

Я часто бывала в архиве Географического общества и проходя мимо стеклянных дверей библиотеки видела какую-то странную деятельность. А. Г. Грумм-Гржимайло — историк, сын известного путешественника — объяснил мне, что происходит. Он весь был покрыт какими-то волдырями — так сказывалось нервное потрясение. Помню пресимпатичную старушку-библиотекаршу, седую как лунь. В то самое время, когда Грумм-Гржимайло покрылся волдырями, она стала полупрозрачной, на месте век — водянистые опухоли. Что-то в ней появилось от выеденного яйца.
 
Она лично знала Вавилова, а знать его и не любить было невозможно. Ей надлежало вычеркивать имя лучшего из лучших из всех книг, где оно упомянуто. Что было бы с Отцом, будь он жив? В моей жизни арест Вавилова был поворотным пунктом. Я знала его лично. Общение с ним приподнимало над повседневностью, раздвигало границы бытия. Глядя на него, вы начинали понимать, что значит тютчевское "небожитель": не он был небожителем — вы, в его присутствии. А он был прост до беспредельности. Его знал и любил весь мир. Он завоевывал сердца, и Любовь эта переносилась на Советский Союз. Советскую Россию любили потому, что любили Вавилова. Меллер сказал мне: Вавилов — это Петр Великий двадцатого века. Это верно и неверно. Ради полноты сходства у Петра Первого нужно было бы отнять множество гнусных черт — тоже был из породы кровавых деспотов. Но Меллер имел в виду только положительные свойства.

В 1942 году Вавилов был избран иностранным членом Королевского общества Англии. Королевское общество ограничивает число иностранных членов, избираемых во всех странах и по всем специальностям, пятьюдесятью.

Генри Дейл, президент Королевского общества, говорил Джулиану Гексли, что известие об аресте и Смерти Вавилова дошло до общества только в 1945 году. Повторные просьбы сообщить только место и время его Смерти, посланные в Советский Союз по всевозможным каналам, остались без ответа. Гексли рассказывает о Вавилове в книге "Наследственность. Восток и Запад. Лысенко и мировая наука", вышедшей в 1949 году. Он заключает повествование словами: "Такова несчастная судьба одного из лучших ученых, какого когда-либо производила на свет Россия".

Убить Вавилова — значило наплевать в лицо мировому общественному мнению, бесстыдно обнажить тиранию. Через этот арест ясно проглядывается многое — пакт о дружбе с Гитлером, оккупация Латвии, Литвы, Эстонии, удар в спину Польше, танки на чехословацкой земле, убийство Михоэлса, Мейерхольда, Мандельштама, позорные столбы Ахматовой, Зощенко, Пастернака, Сахарова, процессы над писателями и аресты, аресты, аресты. Сталин, Хрущев, Брежнев. Арест и уничтожение Вавилова означали, что Советский Союз не нуждается больше в солидарности с прогрессивными силами мира, не делает ставку на эффекты своей лживой пропаганды. Дипломатия отброшена в сторону за ненадобностью. Или это высшая дипломатия громил? Мы уничтожим тех, кого вы любили, кого мировая слава делала по вашему мнению неуязвимыми, и вы — представители мирового общественного мнения — не посмеете пикнуть. И чем более великие люди станут нашими жертвами, тем вернее вы пойдете к нам на поклон.

История показывает, что зло не просчиталось. Насильники, заинтересованные в свидетелях, совершающие преступления на глазах в лучшем случае притихшей Толпы. Один из притихших — мой Отец. Десять лет он жил после ареста Вавилова. Моральный облик страны был на время спасен неисчислимыми Страданиями войны с гитлеризмом и вынужденным альянсом с демократиями Запада. После войны становилось все хуже и хуже. Победа деморализует. Создание атомной бомбы в корне изменило моральный облик планеты. Помню, что Отец говорил: "Атомная бомба не может быть создана нашей страной, нужны слишком большие средства". Сам Идеализм говорил его устами. Чтобы создать атомную бомбу, богатства не нужно, нужна власть, умеющая при любых условиях, вопреки нищете народа, концентрировать большие средства в своих руках. Атомная бомба создана при его жизни.

Народ-победоносец зажат в железные тиски. Тех, кто побывал в немецком плену, кто был угнан на принудительные работы в Германию, отправляют в лагеря. Цензура свирепствует. Секретными сведениями объявлено все, что делается в любом исследовательском институте. А.А. Жданов громит Ахматову и Зощенко. Юмор объявлен крамолой. Шостакович вторично низвергнут — его музыка говорила правду слишком ясным языком. Форте-фортиссимо его послевоенной симфонии — не "Гром победы раздавайся", а лихорадочная возня рвачей, нажившихся на крови народной. Пассакалия этого бессмертного творения — плач над оставшимися в живых. Августовская сессия ВАСХНИЛ — рядовой эпизод того времени. Кого только ни уничтожали. Почитайте "Архипелаг ГУЛАГ".

Почести, привилегии стали тридцатью сребрениками Иуды. Тот, кто не сходил с ума, а были и такие, не буду называть их имена, умирал. Отец умер до дела врачей, до кровавого разгула антисемитизма. Сколько раз я думала: "Какое счастье, что Отец умер. Что было бы с ним, будь он жив". На похоронах я слышала, как один сказал: "Президент Географического общества, а от горсовета никто не выступал. Почему бы это?" "Еврей", — сказал другой. Это одна из причин. Главное, почему не выступал на тысячном траурном митинге представитель власти — честный человек. Между высоким положением в иерархии Лжи и категорическим императивом морали, которому подчинена душа усопшего президента, был полнейший разлад.

Сохранить душевную гармонию могли люди, способные отказаться от почестей, глубоко верующие, религиозные по самой своей природе, и прирожденные хиппи, находящиеся на самом низу бытия, те, кто имел свою религию — баловни судьбы, не властей. Один из этих счастливцев — ламаркист Любищев. Ламаркист — слишком мало сказано для этой грандиозной фигуры. Он — последователь Платона. Сущее он считал воплощением великой доброй мысли. О творческой роли естественного Отбора в его благородной Системе идей не могло быть и речи. Александр Александрович Любищев, зоолог, специалист по защите растений — друг и единомышленник Отца. Так же как и Лев Семенович, он ставил средства достижения цели выше самой цели.

В отличие от Льва Семеновича, он ринулся в бой. Он написал фолианты, критикуя Лысенко и Мичурина. Чудом он остался на свободе. Из его огромного литературного наследия напечатана едва ли десятая доля. Не напечатана, само собой разумеется, и его Критика лысенковщины.

Смелость его беспредельна. Он был гоним и жил на пенсии в Ульяновске. Он протестовал против несвободы науки. О своей судьбе он не пекся, за границу не стремился, очень радовался, когда его труды удавалось пристроить в печать, но писал он их совершенно свободно, без малейшей надежды на публикацию. Эзоповский язык он отвергал. Он задорно лукав. Но его лукавство ничего общего ни с маскировкой, ни с переориентацией мишени при нападении не имело.

Однажды в самолете на пути из Новосибирска в Ленинград я читала его критический очерк о Сент-Экзюпери. Это первоклассный образец Самиздата. На самом интересном месте, где речь шла о сходстве сталинизма с гитлеризмом и Любищев солидаризовался с великим гуманистом, я заснула. Я сидела у окна, сосед был у меня только один. Самолет делает посадку в Свердловске на полпути. Я проснулась, когда пассажиры готовились к выходу. Мой сосед, покидая самолет, сказал: "Я видел, что вы читаете". "Значит, вы не без пользы провели время", — сказала я и задрожала. Но ни в Свердловске, ни в Ленинграде на аэродроме, ни потом за мной не пришли.

Любищев писал в правительство о необходимости организовать институт по изучению Идеализма, где приверженцы Идеализма могли бы развивать свои концепции. Ему принадлежат глубокие, великолепно выполненные исследования по истории науки.

Идеализм, а не Материализм, прокладывал в прошлом новые пути в науке о природе. Идеалист по самой сути вещей свободней. Он не связан необходимостью познать механизм явления, причинно-следственную связь вещей. То, что материалист отвергает как несуществующее на том основании, что ему — материалисту—не ясно, как такое может существовать, Идеализм берется исследовать, описывать, наблюдать. Так было, в частности, с теорией Эволюции. Формулируя её, Ламарк выступал как идеалист. Механизм эволюционных преобразований остался ему неизвестен, об Отборе он упоминает только раз в своей феноменальной теории происхождения человека. Но анализ сходств и различий между живыми существами убеждал его в наличии кровного родства между ними, генетической преемственности, и он провозгласил её.

Проблема целостности живых Систем долгое время была достоянием Идеализма.

Протесты Любищева не ограничивались наукой. Он написал письмо в Моссовет против водружения в центре Москвы перед зданием Прокуратуры СССР памятника князю Юрию Долгорукому, якобы основавшему Москву. Сооружение этого памятника — лживая дань со стороны Правительства русскому шовинизму — заполнитель каверны, образовавшейся в результате преступных действий того же Правительства на месте революционных идеалов пролетарской солидарности, интернационализма.
 
Любищев дал историческую справку о князе и предлагал памятник снять. Он получил ответ, что Моссовет согласен с его аргументами и что памятник будет перенесен в другое место, и место это было поименовано. Копии этого письма Любищев разослал по почте своим друзьям. Большая смелость во времена перлюстрации. Монумент остался там, где он был — "памятник Лжи", как назвал одно из своих стихотворений Иосиф Бродский.

Обаяние Любищева огромно. Он — воплощение свободы. Когда уже в семидесятые годы он приезжал в Ленинград и выступал на математическом факультете ЛГУ с докладами, за ним ходили Толпы молодежи. Математический факультет предоставлял ему трибуну, а биологи боялись.

Его последний доклад в Ленинграде был посвящен "Номогенезу" Берга. Я выступала в качестве оппонента-содокладчика и освещала вопрос с дарвинистских позиций. Теория Дарвина и Ламарка отнюдь не исключают друг друга. Теория Систем дает синтез Ламаркизма и Дарвинизма, позволяет сочетать идею гармонии природы с идеей Отбора.
 
Я рассматривала Отбор как одну из закономерностей Эволюции, как процесс регуляции в Системе высшего по отношению к организму Порядка и подчеркивала факторы, его ограничивающие, в частности — сотрудничество дифференцированных элементов Системы.
 
Я показала, что наследование приобретенных в индивидуальном развитии признаков, существуй оно, ограничивало бы свободу реализации индивидуальных свойств организма и было бы тормозом Эволюции. После моего доклада Любищев сказал: "Если это называется Дарвинизмом — я Дарвинист". Моральная сторона вопроса в его представлении главенствовала.

Задолго до выхода в свет прославленной книги Дарвина "Происхождение видов" идея Отбора высказана двумя поэтами — Гёте и Баратынским. Гёте поэтическим чутьем угадал азартную игру природы. Она стоит у игорного стола и, восклицая au duble — дублируя ставки, играет смело, счастливо, страстно. Все идет на ставку — животное, растение... "И не является ли сам человек только ставкой на высшую цель?" — спрашивает поэт. Вопрос — озарение. Мысль, рожденная самим благородством.

Баратынский воспевает Смерть как источник гармонии. Он говорит ей:

Даешь пределы ты растенью,
Чтоб не покрыл гигантский лес
Земли губительною тенью,
Злак не восстал бы до небес.

Это тоже идея Отбора в её благородном выражении.

И все же, по самому высокому счету, Отбор, выживание наиболее приспособленного, борьба за существование — эти столпы Дарвинизма — бесчестие природы. Лучше всех это выразил Осип Эмильевич Мандельштам в стихотворении "Ламарк":

Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну конечно, пламенный Ламарк.

Отвергая Отбор в качестве движущей силы Эволюции, приверженцы Ламарка вступились за честь Природы.
 
Они отказались верить в торжество приспособленчества, в право сильного, в благотворные последствия борьбы. Любищев, Берг, Светлов, Кузин.

Содержание

 
www.pseudology.org