1932 Эрнст Юнгер Рабочий. Господство и гештальт Различие между иерархиями типа и индивида 40 Мы рассмотрели внешние характеристики типа на нескольких примерах, число которых может быть при желании увеличено. Общий процесс, лежащий в основе этих характеристик, состоит в исчезновении индивидуальности, которое в многообразных переходных ситуациях воспринимается как утрата. Эту утрату можно наблюдать и в высочайших формах жертвенности, и в формах вегетативного увядания, в формах бюргерской смерти. Выдающийся представитель индивида, гений, первый оказывается захвачен настроениями упадка. Завершается этот процесс наступлением смерти на массы, которое в неприметных ударах или в очевидных катастрофах идет беспрерывно и продлится еще неизвестно сколько времени. Как только это становится ясно, отпадает уже всякая нужда заниматься частностями. Надлежит все же отдавать себе отчет, что приведенная дефиниция типа имеет негативный характер. Если из индивида вычесть индивид, то не остается ничего. Доказательство этому приводилось в наше время бессчетное число раз, как на практике, так и в теории, причем с большими затратами средств. Достигнув этой точки, можно закрывать дело, при условии, что мы намерены придерживаться того понятия о развитии, которое принадлежит к центральным мировоззренческим понятиям XIX века. Именно ход не знающего пределов развития, безбрежный поток довлеющего над природой разума поддерживает уникальное переживание индивида и открывает для него перспективы. Однако ничто не заставляет нас придерживаться того словаря, откуда взяты эти понятия. Завершение развития индивида, то есть его смерть, характеризует тип лишь постольку, поскольку оно относится к его безусловным предпосылкам. Только полное разрушение старых построек, потерявших свой смысл, дает возможность проявиться действительности нового силового поля. Намного более важная характеристика типа, его подлинная свобода, состоит как раз в его принадлежности этому силовому полю. Господство над этим полем осуществляет гештальт рабочего. Но там, где выступают гештальты, отступает любое понятие, в том числе и понятие развития. Гештальт не исключает развития, а объемлет его как проекцию на плоскость причинности точно так же, как он становится и новым центром для написания истории. Сущностная сила типа заключается в том, что он отнесен к иному настоящему, к иному закону и пространству, центр которого составляет гештальт, — другими словами, в том, что он говорит на ином языке. Но там, где начинают говорить на ином языке, заканчиваются дебаты и начинается действие. Начинается революция, сильнейшее средство которой следует видеть в чистом существовании, в простом наличии. Это существование завершено в себе, господствует над энциклопедией своих понятий; в отношении иерархического порядка оно не подлежит никакому сравнению, но само в себе содержит средства, необходимые для установления этого порядка. Коль скоро дело обстоит так, то уже первое появление типа должно включать в себя признаки особой иерархии. То, что на первый взгляд затрудняет усмотрение этой иерархии, — это всеобъемлющая нивелировка, которой оказывается подвержен человеческий состав. Это выравнивание началось, по всей видимости, уже в пору победного шествия универсальных принципов, когда было выдвинуто требование равенства для всего того, что носит человеческий облик. Но если посмотреть более внимательно, окажется, что это равенство, безусловно, имеет свои границы. Как понятие развития образует естественный фон, поддерживающий уверенность индивида в том, что он обладает уникальным переживанием, так понятие бюргерской свободы образует для этого правовой фон. Здесь, однако, деление прекращается. Индивид, как показывает само его имя, есть неприкосновенная молекула мирового порядка, в структуре которого он определяется двумя полюсами, присущими ему в силу естественного права, — полюсом разумного и полюсом нравственного. Этот его ранг подтверждается не только первыми положениями всех конституций XIX века, но и громкими словами, коими дух приветствует его первое появление: от слов о "моральном законе во мне" до "наивысшего счастья детей земли", которое видится в "личностном" сознании Ничем иным, кроме как культом индивида, нельзя объяснить и то грандиозное воздействие, которое к концу XVIII века начала оказывать физиогномика. Это стало открытием нравственного индивида, по времени совпадающим с открытием на Таити естественного и, тем самым, разумного индивида. К тому же силовому полю принадлежат и слова "гениальный" и "сентиментальный". Этот культ приводит затем к такому состоянию, когда культурная и военная история не только рассматривается как результат индивидуальной воли, причем особе предпочтение отдается Ренессансу и французской революции, — но, кроме того, отчасти просто-напросто замещается биографией исторического персонажа или художника. Так возникают целые системы биографий, в которых существование выдающихся индивидов выделено и разбито по дням и часам. Материал неисчерпаем, поскольку он может быть по-разному освещен, исходя опять-таки из индивидуальной точки зрения. Тема всегда остается одной той же: дело идет о развитии и об уникальном переживании. Тот же самый масштаб переносится затем и на индивида, занятого хозяйственной деятельностью и стоящего в центре экономического исследования, будь он то как участник производства, то как деятель, проявляющий инициативу в ходе прогрессивного развития, которая выступает отныне как железный закон экономической конкуренции. Чтобы понять, что в этом пространстве теоретическое равенство вполне совместимо с практическим наличием иерархии, надлежит знать, что индивид здесь может по желанию рассматриваться и как правило, и как исключение. Открытие человека, при всем его опьяняющем воздействии на умы, является открытием с некоторыми ограничениями: оно относится лишь к человеку в его специфическом индивидуальном качестве. Коль скоро единичный человек выступает как таковой, он может позволить себе многое; он располагает большими привилегиями, чем было возможно в другие, более строгие времена. Так определенное понятие собственности наделяет экономического индивида большой распорядительной властью, которая не несет ответственности ни перед обществом, ни перед прошлым и будущим. Поставщик вооружения может изготавливать военные средства для какой угодно власти. Всякое новое изобретение есть часть индивидуального существования; логично, что оно достается тому, кто предлагает наибольшую цену. Одной из первых мер, принятых в Германии после окончательной победы индивида, явилась вовсе не национализация крупной земельной собственности, а упразднение фидеикомисса и майората, то есть перемещение собственности от рода к индивиду. Равным образом, можно отметить особое и весьма своеобразное возбуждение всюду, где какой-нибудь выдающийся индивид, скажем, художник, вступает в соприкосновение с уголовным процессом. Теоретически все бюргеры равны перед законом, однако на практике каждый случай стремятся рассматривать как исключение, то есть как уникальный опыт. Указание на его индивидуальный характер может по меньшей мере послужить смягчающим обстоятельством; поэтому в судопроизводство все сильнее проникает медицинская, а в последнее время и психологическая экспертиза, равно как, в известных случаях, и социальные показатели. В соответствии с этим, для человека, обладающего ярко выраженной, скажем, писательской индивидуальностью, этот процесс превращается в особую разновидность рекламы, в форум, с которого единичный человек обвиняет общество. Мы уже касались той оценки индивидуального существования, которая выражается в ожесточенной борьбе за отмену смертной казни и находится в странной диспропорции с количеством случаев умерщвления еще не рожденных детей. Все это подтверждает тот факт, что в этом пространстве мы обладаем каким-либо рангом в той мере, в какой обладаем индивидуальностью. Что здесь, как и всюду, имеются определенные правила борьбы, разумеется само собой: как оружие в ход пускается именно индивидуальность, и этот факт, быть может, наиболее удачно отразился в обретших уже популярность словах о том, что дорога открыта для сильных. А кто именно здесь является сильным, это в разъяснениях не нуждается 41 Тот факт, что тип уже не причастен к такой иерархии, в этом пространстве может быть истолкован лишь как признак отсутствия ценности. Цель воспитательной работы, которую бюргер проводил с рабочим, состояла исключительно в том, чтобы сделать его представителем этой специфической иерархии, — чтобы решительным образом привлечь его к продолжению старой дискуссии. Тем не менее в наше время стало очевидным, что продолжать ее уже никак невозможно. Поэтому стоит, быть может, серьезнее задуматься над тем обстоятельством, будто бы тип лишен ценности, чтобы посмотреть, не содержится ли уже именно в нем указание на иерархию совсем иного рода. Лучше всего начать с отношения человека к числу, потому что упрек в отсутствии ценности любит рядиться в формулировку, согласно которой единичный человек превратился в некую цифру. Произошедшее здесь изменение лучше всего выразить так: в XIX веке единичный человек изменчив, а масса постоянна, тогда как в XX веке, напротив, единичный человек постоянен, а формы, в которых он является, обнаруживают большую изменчивость. Это связано с тем, что потенциальная энергия жизни требуется во все возрастающей мере, — а это предполагает минимальную степень сопротивления со стороны единичного человека. Масса по сути своей лишена гештальта, поэтому оказывается достаточным чисто теоретического равенства индивидов, подобных кирпичам, из которых она слагается. Напротив, органическая конструкция XX века представляет собой кристаллическое образование, поэтому от выступающего в ее рамках типа она в совершенно иной степени требует структурной оформленное™. Жизнь единичного человека становится из-за этого более однозначной, более математической. Поэтому не стоит уже удивляться, что число, а именно точная цифра, начинает играть в жизни все большую роль; это связано с характером типа, который подобен маске и о котором уже заходила речь. В качестве эквивалента революционному вторжению физиогномики в конце XVIII века следует назвать на первый взгляд загадочное возрождение астрологии, коему мы были свидетелями. Это увлечение имеет столь же мало общего с классической астрологией, сколь хиромантия — с современной дактилоскопией. Скорее, оно соответствует имеющейся у типа склонности ссылаться на точное расположение светил. Там, где сливаются индивидуальные различия, повышается значение гороскопических предначертаний. В соответствующей мере изменяются и средства идентификации. Для того чтобы установить тождественность собственного Я, индивид обращается к ценностям, которые отличают его от других, — то есть к своей индивидуальности. Напротив, тип выказывает стремление отыскать признаки, лежащие за пределами единичного существования. Так мы сталкиваемся с математической, "научной" характерологией, например, с расовыми исследованиями, простирающимися вплоть до измерения и исчисления кровяных телец. Пространственному стремлению к единообразию во временим плане соответствует увлеченность ритмом, в частности, ритмом повторений, что приводит к стремлению видеть во всеобъемлющих картинах мира ритмически-закономерные повторения одного и того же основного процесса Не менее показательно, что начинают меняться и представления о бесконечном. Обнаруживается тенденция, стремящаяся схватить в цифрах как бесконечно малое, так и бесконечно большое, атом и космос — "звездное небо надо мной". То же и в случае бесконечно малых расстояний; возникает особое искусство измерения колебательных процессов, в котором определенная роль не без основания отведена кристаллу. Наконец, бесконечно малый отрезок развития тоже теряет свой неопределенный характер; вариация, с ее нескончаемой конкуренцией индивидов, в ходе которой развиваются виды, становится мутацией, которая внезапно и решительно выступает на свет как определенная величина. Все эти процессы поддаются толкованию лишь в том случае, если за ними угадывается господство гештальта, которое подчиняет себе смысл типа, то есть рабочего. Гештальт нельзя постичь с помощью всеобщего и духовного понятия бесконечности, но только с помощью особенного и органического понятия тотальности. Эта завершенность приводит к тому, что цифра поднимается здесь до совсем иного ранга и выступает в непосредственной связи с метафизикой. Разве не понятно, что в то же мгновение должна измениться и физика, что она должна приобрести характер волшебства? Не менее важно и то, каким способом цифра проявляется в повседневной жизни. Его можно наблюдать на примере тех в равной мере неприметных и упорных посягновений, в которых она пытается заменить собою фамилии людей. Об этом свидетельствует уже алфавитный порядок бесчисленных указателей и регистров, которые позволяют получить сведения о единичном человеке. Этот алфавитный порядок придает буквам значение цифр, и перечисление имен в старой офицерской табели о рангах сильно отличается от такого перечисления в современном телефонном справочнике. Подобно тому как растет число эпизодов, в которых единичный человек появляется в маске, учащаются и те случаи, когда его имя приходит в тесное соприкосновение с цифрой. Это происходит в многообразных и ежедневно умножающихся эпизодах, когда можно вести речь о подключении к чему-либо. Энергетическая, транспортная служба и служба новостей выступают в качестве поля, в координатной системе которого единичный человек может быть представлен как определенная точка, — "на него выходят", скажем, набирая номер на телефонном диске. Функциональная ценность таких средств возрастает с ростом числа тех, кто ими пользуется, — но никогда это число не бывает массой в старом смысле слова, а всегда — величиной, ежеминутно требующей уточнения в цифрах. Старое понятие фирмы также оказывается подвергнуто этим изменениям; существенную гарантию дает уже не имя владельца, и потому, например, в рекламе оно применяется уже не как индивидуальное, а как типическое средство. Сообразно этому все чаще случается, что названия фирм возникают благодаря отвлеченному использованию алфавита, например, путем составления всякого рода аббревиатур. Стремление выражать любое отношение в цифрах в особенности проявляется в статистике. Здесь цифра играет роль понятия, которое под различными углами зрения многократно пронизывает один и тот же материал. Из такого стремления развилась особая логическая аргументация, где за цифрой признается достоинство доказательства. Более важно то, что методика, освещающая единичного человека, не ограничивается рассмотрением его как части некоей суммы, а старается включить его в тотальность явлений. Быть может, это станет ясно на примере разницы между переписью населения или подсчетом избирательных бюллетеней, с одной стороны, и выраженным в очках результатом психотехнического теста или параметрами технической производительности, с другой. Следует еще сказать несколько слов о рекорде как выраженной в цифрах оценке человеческих или технических достижений. Рекорд — это символ воли к непрерывному использованию ресурсов потенциальной энергии. Подобно тому как в пространственном плане мы желаем, чтобы единичного человека можно было застичь в любом месте и в любое время, в динамическом плане мы стремимся постоянно быть в курсе того, каковы крайние пределы его работоспособности 42 Очевидно, что в этом очень точно, очень конструктивно организованном пространстве с его часами и измерительными приборами уникальный и индивидуальный опыт замещается опытом типическим. Неизвестность, таинственность, очарование и многообразие этой жизни заключается в ее завершенной тотальности, и причастными к этому миру становятся в той мере, в какой включены в него, а не противостоят ему. Биполярность мира и единичного человека составляет счастье и страдание индивида. Напротив, тип располагает все меньшими средствами для того, чтобы критически отстраниться от своего пространства, вид которого для чужого глаза наверняка произвел бы впечатление страшной или же удивительной сказки. Этот плавильный процесс выражается в возрастании числа предметных связей, которыми оказывается захвачен единичный человек. Поэтому даже открытия в этом пространстве уже не кажутся удивительными, они составляют часть повседневного стиля жизни. Приходящееся на наши дни новое открытие мира, совершаемое в отважных полетах, является результатом не индивидуальных, а типических достижений, которые сегодня считаются рекордами, а уже завтра становятся чем-то обыденным и привычным. К типическому опыту относится также открытие нового, например, городского ландшафта или ландшафта сражения. Поэтому значительным оказывается уже не индивидуальное или уникальное свидетельство, а то, которое подтверждается со стороны типа. Столь часто оплакиваемый упадок литературы означает лишь, что устаревшая литературная постановка вопросов утратила свою былую значимость. Не подлежит сомнению, что какой-нибудь дорожный справочник имеет сегодня большее значение, нежели бюргерский роман со своим избитым уникальным переживанием. Тот, кто стремится возвысить это переживание, поставив его в центр рабочего или боевого ландшафта, выставляет себя на посмешище. Дело не в том, что новое пространство не может быть схвачено в литературной форме, но, скорее, в том, что никакая индивидуальная постановка вопроса не находит в нем опоры для себя. Постичь это пространство — вот та задача, особую закономерность которой еще только предстоит открыть. Лишь когда это произойдет, можно будет снова задаться вопросом о книгах и их читателях. Другой аспект этого положения вещей состоит в том, что люди стали проще умирать. Это можно наблюдать везде, где за дело принимается тип. Бесчисленные жертвы, которых требует воздухоплавание, не способны хоть в какой-то мере повлиять на этот процесс. То же самое, разумеется, можно сказать и о мореплавании: "Navigare necesse est".* Однако существует разница между гибелью, причиной которой стали силы природы, и понятием несчастного случая, как оно развилось в нашем пространстве. Если в обоих случаях вести речь о судьбе, то в первом она проявляется как вмешательство непредсказуемых начал, тогда как во втором — в тесном отношении к миру цифр. Это придает ей особый оттенок сухой необходимости. * "Мореплавание все равно необходимо" (лат.) Полагаясь на свои собственные ощущения или на опыт других, это можно констатировать там, где близость смерти связана с высокими скоростями. Скорость оказывает опьяняющее воздействие даже на трезвого человека, и группа гонщиков, каждый из которых подобно кукле сидит за своим рулем, производит странное впечатление смешением точности и опасности движений, возросший темп которых характерен для типа. Еще резче это отношение проступает там, где человек активно распоряжается жизнью и смертью. Тип занят разработкой такого оружия, которое для него наиболее характерно. Вид и способ применения оружия изменяется в зависимости оттого, направлено ли оно против личности, против индивида или против типа. Там, где в бой вступает личность, столкновение разворачивается по правилам поединка, все равно, сходятся ли в нем единичные люди или целые армейские корпуса. Ситуацию характеризует то, что противника стараются поразить ручным оружием. Даже артиллерист старого времени, начальник орудия, в какой-то мере еще работает вручную. Индивид выступает en masse; поразить его могут средства, которым свойственно массовое воздействие. Поэтому одновременно с его вступлением в пространство борьбы появляется "большая батарея", а позднее, в ходе индустриализации — пулемет. Для типа, напротив, поле сражения есть частный случай тотального пространства; поэтому в борьбе он представлен средствами, которым свойствен тотальный характер. Так возникает понятие зоны уничтожения, которая создается сталью, газом, огнем или иными средствами, а также политическим или экономическим воздействием. В этих зонах de facto уже не существует никакого различия между теми, кто участвует в битве и кто не участвует в ней. Поэтому уже в последней войне дискуссия о правах населения, к примеру, об открытых или укрепленных городах, о военных и торговых судах, о блокаде и свободе морского пространства приобрела чисто пропагандистский характер. В тотальной войне каждый город, каждая фабрика становится укрепленным местом, каждое торговое судно — военным кораблем, каждый продукт питания — контрабандой и каждое активное или пассивное мероприятие имеет военный смысл. То же обстоятельство, что тип оказывается здесь затронут как единичный человек, как солдат, имеет второстепенное значение, — его затрагивают при атаке на поле действия тех сил, в которые он включен. В этом, однако, заключается признак усилившейся, очень отвлеченной жестокости. Наиболее распространенный из наблюдаемых сегодня актов убийства направлен на нерожденных детей. Можно предвидеть, что это явление, смысл которого в отношении индивида состоит в повышении безопасности жизни единичного человека, в случае типа будет играть роль средства демографической политики. Столь же нетрудно предположить, что вновь будет открыта весьма древняя политическая наука депопуляции. Сюда можно уже отнести знаменитые "vingt millions de trop",* то особое мнение, которое приобрело тем временем большую наглядность благодаря депортации населения — средству, с помощью которого начинают административным путем избавляться от пограничных социальных или национальных групп. * "Двадцать миллионов лишних жизней" (фр.). 43 Нельзя не заметить, что предъявляемые к единичному человеку притязания возрастают в этом пространстве до такой степени, какую раньше невозможно было себе представить. Фигурирующие здесь отношения уже не могут быть расторгнуты, они предполагают экзистенциальную вовлеченность человека. По мере распада индивидуальности единичный человек утрачивает способность сопротивляться мобилизации. Все более безрезультатным становится затухающий протест, исходящий из частной сферы. Хочет того единичный человек, или нет, — он несет предельную ответственность за те предметные связи, в которые он включен. Законы войны имеют силу также для экономики и для любой другой сферы; различия между участвующими и неучаствующими в битве более не существует. Можно было бы составить целые библиотеки, в которых тысячекратным эхом раздавались бы жалобы человека, внезапно обнаружившего, что он подвергся нападению из невидимых зон и оказался полностью лишен своего смысла и своих возможностей. Такова единственная, обширная тема упаднической литературы наших дней, однако у нас нет больше времени на то, чтобы заниматься ей. Такая вовлеченность не знает исключений. На дитя в колыбели или даже в материнской утробе она распространяется с той же неизбежностью, что и на монаха в его келье или на негра, надрезающего кору гевеи в тропическом лесу. Таким образом, она тотальна, и отличается от теоретической вовлеченности в сферу всеобщих прав человека тем, что совершенно практична и не может быть отклонена. Можно было принять решение относительно того, быть или не быть бюргером; однако в отношении рабочего этой свободы решения более не существует. Тем самым вычерчивается уже наиболее широкая ступень новой иерархии; она характеризуется бытийной и неизбежной принадлежностью к типу, определенной формовкой, оттиском гештальта, который ставится под давлением железной закономерности. Такая вовлеченность предполагает у человека иные свойства, иные добродетели. Она предполагает, что человек не изолирован, а именно вовлечен. Но тем самым свобода уже перестает быть той мерой, эталон которой составляет индивидуальное существование единичного человека; свобода определяется степенью, в какой в существовании этого единичного человека выражается тотальность мира, в которую он включен. Тем самым оказывается дано тождество свободы и послушания, правда, такого послушания, которое подразумевает, что от старых уз не осталось и следа. Жалобы по поводу утраты этих уз столь же многочисленны, что и жалобы по поводу утраты индивидуальности. Но тип никоим образом не лишен вообще всяких уз; он связан особыми, более жесткими узами своего мира, внутри которого нетерпима никакая инородная структура. Переживание типа, как уже было сказано, не уникально, а однозначно; с этим сопряжено то, что единичный человек не является незаменимым, а вполне заменим и притом заменим в той мере, которая удовлетворяет требованиям всякой доброй традиции. Тип совершенно иначе связан с добродетелями порядка и подчинения, и беспорядок во всех жизненных отношениях, знаменующий нашу переходную эпоху, объясняется тем, что индивидуальные оценки еще не были однозначно заменены иными, типическими оценками, то есть не был изменен стиль. Тот факт, что диктатура в любой ее форме считается все более необходимой, лишь символизирует потребность в этом. Диктатура же есть лишь переходная форма. Типу неведома диктатура, потому что свобода и повиновение для него тождественны. Этой наиболее объемлющей ступени, этому основанию пирамиды принадлежит без исключения каждый единичный человек, подобно тому как в армии каждый человек может быть назван солдатом, будь он по рангу генералом, офицером или рядовым. Эту ступень тип образует, поскольку он понимается как выражение определенного человеческого склада в собственном смысле слова. Тем не менее поверх этого человеческого состава, в котором воплощается не всеобщее право, а тотальная обязанность, уже начинает вырисовываться иной, активный склад, в котором более четко запечатлены контуры подлинной расы Здесь нужно еще раз сказать, что в ландшафте работы раса не имеет ничего общего с биологическим понятием расы. Гештальт рабочего мобилизует весь человеческий состав, не проводя никаких различий. Если в определенных регионах ему удается породить более высокие и наивысшие формы, то это никак не влияет на его независимость от них. Приведем пример, с которым, впрочем, надо быть осторожным: вполне может быть верно, что медь лучше проводит электрический ток, чем любой другой металл. Однако это ничего не меняет в том, что электричество не зависит от меди. Таким образом, весьма возможно, что "западному человеку" придется испытать некоторые потрясения. В пространстве работы все зависит только от ее результата, в котором выражается тотальность этого пространства. Ему принадлежит власть, и это он устанавливает в системе точку отсчета, положение которой вполне может меняться, и притом очень сильно. Результат этот невозможно оспорить, поскольку он воплощается в объективных, вещественных символах. Добродетель типа состоит и в том, что он признает такие символы, где бы они ни появлялись. Но обратимся к человеку активного склада, к представителю второй ступени этой иерархии. Этот склад можно встретить повсюду, где отчетливо проявляется специальный характер работы. Он отличается тем, что не только подлежит пассивной формовке, но еще и сориентирован в определенном направлении. В границах профессий и стран он выделяется тем, что, невзирая на особенности своей деятельности, уже может быть однозначно назван рабочим. Это объясняется тем, что он уже связан с метафизикой и в своей деятельности соразмерен гештальту. Сегодня нам иногда выпадает счастье оказаться в сфере такого существования, вокруг которого, словно вокруг ключевого пункта, кристаллизуется новый порядок. Совершенно независимо от старых различений здесь обнаруживается высокая степень рвения и лучащейся силы, из чего явствует, что в этом пространстве работа обладает достоинством культа. Здесь встречаются уже и особо примечательные лица, по которым видно, что маске может быть свойственна большая, можно сказать, геральдическая выразительность. Это слово говорит о том, что тип вполне можно мыслить как центр нового искусства, правда, такого искусства, для которого правила XIX века, в частности правила психологии, утратили свою силу. Возникают уже и своеобразные порядки, особые органические конструкции, в которых активный тип собирается для совместного действия. Мы коснемся их подробнее по другому поводу, а пока лишь отметим, что им можно дать имя ордена. Один из первых представителей активного типа воплощен в фигуре безымянного солдата, — в этом примере, кроме того, уже вполне отчетливо выражен и культовый ранг работы. Мировая война, как явление XX века, представляет собой вовсе не сумму национальных войн. Скорее, в ней следует видеть обширный трудовой процесс, в котором нация играет роль рабочей величины. Усилия нации выливаются в новый образ, а именно в органическую конструкцию мира. Герой этого процесса, безымянный солдат, выступает носителем максимума активных добродетелей: доблести, готовности и воли к жертве. Его добродетель заключается в том, что он может быть замещен, и что для каждого павшего в резерве уже имеется смена. Его критерий — это критерий вещественного, безусловного результата, и потому он в первую очередь является революционером sans phrase. Вследствие этого на второй план отодвигаются все другие точки зрения, отступает даже тот фронт, где сражаются и гибнут. В этой перспективе существует, конечно же, глубокое братство между врагами, братство, которое будет вечно не доступно для гуманитарной мысли. Если в ходе мировой войны, равно как и в нашем мире вообще, страдательная и деятельная ступени иерархии типа уже стали отчетливо видны, то высший и последний его представитель еще не вступил в обозримое пространство работы. Это сопряжено с тем, что мировая война не смогла привести к окончательным решениям — к установлению окончательного порядка, который обеспечил бы безопасность. В то время как на низшей ступени иерархии гештальт рабочего подобно будто бы слепой воле, подобно планетарному воздействию захватывает и подчиняет себе единичного человека, на второй ступени он включает его в многообразие планомерно развертывающихся конструкций как носителя специального характера работы. На последней же и высшей ступени единичный человек выступает в непосредственной связи с тотальным характером работы. Только с таким его выступлением искусство государственного управления и господство станут возможны во всем их великолепии, то есть как господство над миром. Отчасти это господство пробивает себе путь благодаря деятельности людей активного склада, которые во многих местах уже прорвали границы старых структур. Однако активный тип не в состоянии преодолеть границы, которые положены ему специальным характером работы; как экономисту или технику, как солдату или националисту, ему нужна интеграция, некое повеление, непосредственно связанное с источником смысла. Лишь в представителе такой силы скрещиваются как на вершине пирамиды многообразные противоположности, игра которых создает то изменчивое освещение, тот полумрак, который свойствен нашей эпохе. Это противоположности между старым и новым, властью и правом, кровью и духом, войной и политикой, науками о природе и науками о духе, техникой и искусством, знанием и религией, органическим и механическим миром. Всех их покрывает тотальное пространство; их единство открывается в том человечестве, которое рождено за пределами старых сомнений. Таким образом, иерархия XIX века определялась мерой индивидуальности. В XX веке ранг определяется тем объемом, в каком репрезентируется характер работы. Мы отметили, что здесь скрывается некая ступенчатая структура — более строгая, чем можно было наблюдать в течение последних веков. Мы не должны позволить ввести себя в заблуждение той всеобщей нивелировке, которой сегодня подвержены люди и вещи. Эта нивелировка есть не что иное, как реализация низшей ступени, обоснование мира работы. Поэтому процесс жизнедеятельности сегодня по преимуществу пассивен, страдателен. Однако чем дальше идет разрушение и преобразование, тем с большей определенностью распознается возможность нового построения — построения органической конструкции Оглавление   www.pseudology.org