Im Selbstverlag des Verfassers, 1933, 288s Вильгельм Райх Charakteranalyse : Technik und Grundlagen für studierende und praktizierende Analytiker Часть 2. Теория формирования характера. Глава V. Мазохистский характер 1. Краткое изложение основных точек зрения Поскольку аналитическая характерология имеет в качестве предпосылки определенные представления о влечениях, мы выберем для описания особый тип невротического характера — мазохистский. Доаналитическая сексология в сущности придерживалась мнения, что мазохизм как особое направление влечения представляет собой тенденцию находить удовлетворение в том, чтобы терпеть боль или моральное унижение. Так как обе цели исполнены неудовольствием, проблема того, каким образом неудовольствие может быть предметом желания, порождаемого влечением, и даже приносить удовлетворение, с самого начала оказалась в центре вопроса о сущности мазохизма. Использование технического термина означало не более чем отсрочку решения; выражение «алголагния» должно было описать тот факт, что человек желает получить удовольствие, подвергая себя побоям или унижению. Некоторые авторы догадывались об истинных взаимосвязях, оспаривая, что мазохист действительно стремится к побоям, и утверждали, что побои играют лишь роль посредника в переживании доставляющего удовольствие самоуничижения (Крафт-Эбинг). Как бы то ни было, основной формулировкой осталось следующее: то, что нормальный человек ощущает как неудовольствие, мазохистом воспринимается как удовольствие или по меньшей мере служит ему источником удовольствия. Психоаналитическое исследование латентных содержаний и динамики мазохизма как в его моральных, так и эрогенных компонентах привело к появлению множества новых идей. Фрейд обнаружил, что мазохизм и садизм не являются абсолютными противоположностями, что одного направления влечения никогда не бывает без другого. Мазохизм и садизм проявлялись как пара противоположностей, одно могло превращаться в другое. Речь, следовательно, шла о диалектической противоположности, которая определяется превращением активного в пассивное при остающемся без изменений содержании представления. Затем в своей теории развития влечений Фрейд выделил три основных ступени детской сексуальности (оральную, анальную, генитальную) и вначале отнес садизм к анальной фазе. Позже выяснилось, что каждая ступень сексуального развития характеризуется соответствующей формой садистской агрессии. Продолжая исследовать эту область проблем, я сумел выявить в каждой из этих трех форм садистской агрессии реакцию психического аппарата на ту или иную фрустрацию соответствующего парциального либидо. Согласно такому пониманию садизм каждой ступени возникает из-за смешения деструктивного побуждения против фрустрирующей персоны с соответствующим сексуальным притязанием (фрустрация сосания — деструктивный импульс укусить: оральный садизм; точно так же: фрустрация анального удовольствия — желание раздавить, растоптать, избить: анальный садизм; фрустрация генитального удовольствия — желание пробуравить, проткнуть: фаллический садизм). Такая трактовка была целиком созвучна с первоначальным положением Фрейда, что сначала развивается деструктивный импульс против внешнего мира (самый частый повод: фрустрация влечения), который затем, если тормозится фрустрацией и страхом перед наказанием, обращается против самости, превращаясь тем самым в самодеструкцию. В результате обращения против собственной персоны садизм становится мазохизмом, Сверх-Я (представитель фрустрирующей персоны или требований общества в Я) становится наказывающей инстанцией по отношению к Я (совестью). Чувство вины соответствует деструктивному побуждению, которое вступает в конфликт с любовным стремлением. Представление о том, что мазохизм является вторичным образованием, в дальнейшем было отвергнуто Фрейдом и заменено другим, которое гласит, что садизм — это обращенный вовне мазохизм, т. е. воззрением, согласно которому должна существовать первичная биологическая тенденция к саморазрушению, к первичному или эрогенному мазохизму. Это предположение Фрейда вытекает из гипотезы о «влечении к смерти», которое выступает противником эроса. Таким образом, первичный мазохизм — это индивидуальное выражение биологического влечения к смерти, основанного на процессах диссимиляции каждой клетки организма (также и «эрогенный мазохизм»). Сторонники гипотезы о влечении к смерти пытались снова и снова подкрепить свои предположения апелляцией к физиологическим процессам распада. Однако нигде приемлемого воззрения не находится. Поэтому заслуживает внимания одна новая работа, в которой рассматривается реальность влечения к смерти, поскольку ее автор подходит к вопросу с клинической точки зрения и выдвигает подкупающие на первый взгляд физиологические аргументы. Тереза Бенедек опирается на исследования Эренберга. Этот биолог установил, что уже у структурно измененных одноклеточных можно выявить противоречивый в самом себе процесс. Определенные процессы в протоплазме не только обусловливают ассимиляцию принятой пищи, но и одновременно ведут к выделению имеющихся в растворе веществ. Первое структурное образование клетки необратимо, поскольку жидкие, растворенные вещества переходят в твердое, нерастворимое состояние. То, что ассимилировано, продолжает жить; то, что возникает в результате ассимиляции, представляет собой изменение в клетке, более высокое структурирование, которое с определенного момента, а именно когда оно начинает преобладать, является уже не жизнью, а смертью. Это становится особенно ясным, если мы вспомним об обызвествлении ткани в пожилом возрасте. Но как раз этот аргумент и опровергает гипотезу о тенденции к смерти. То, что стало твердым, неподвижным, что остается в виде шлаков жизненных процессов, препятствует жизни и ее кардинальной функции, чередованию напряжения и разрядки, основному ритму обмена веществ как в сфере потребности в пище, так и в сфере сексуальной потребности. Это нарушение жизненного процесса — прямая противоположность того, что нам известно в качестве основного свойства влечения. Именно отвердевание все более исключает ритм напряжения и разрядки. Мы должны были бы изменить наше понятие влечения, если бы хотели усматривать в этих процессах основу влечения. Далее, если бы страх был выражением «освободившегося влечения к смерти», то осталось бы непонятным, каким образом «твердые структуры» могут стать свободными. Бенедек сама говорит, что мы признаем структуру, застывшее, как нечто враждебное жизни только тогда, когда она начинает преобладать и сдерживать жизненные процессы. Если структурообразующие процессы равнозначны влечению к смерти, если, далее, согласно гипотезе Бенедек, страх соответствует внутреннему восприятию этого преобладающего затвердевания, т. е. умирания, то в детском и юношеском возрасте не могло бы быть никакого страха, а в пожилом возрасте страх только бы усиливался. На самом же деле имеет место обратное: функция страха активно проявляется как раз в период расцвета сексуальности (при условии торможения ее функции). Согласно этой гипотезе, мы должны были бы обнаружить страх смерти также и у удовлетворенного человека, поскольку он подчиняется тому же самому биологическому процессу распада, что и неудовлетворенный. Последовательно прослеживая фрейдовскую теорию актуального страха, мне удалось модифицировать первоначальную формулу, согласно которой страх возникает в результате преобразования либидо, таким образом: страх — это проявление того же процесса возбуждения в вазо-вегетативной системе, которое в системе чувствительности воспринимается как сексуальное удовольствие. Клиническое наблюдение показывает, что страх прежде всего есть не что иное, как ощущение узости, процесса застоя (Angst = angustiae), что опасения (воображаемые опасности) становятся аффектами страха только при условии, что добавляется подобный специфический застой. Если бы однажды выяснилось, что общественные ограничения сексуального удовлетворения, создавая сексуальный застой, ускоряют структурообразующие процессы и тем самым, следовательно, умирание, то этим было бы доказано не происхождение страха из этих процессов, а лишь наносящее ущерб жизни воздействие морали, отрицающей сексуальность. Изменение в понимании мазохизма автоматически привело к изменению формулы неврозов. Первоначальная точка зрения Фрейда состояла в том, что душевное развитие происходит в условиях конфликта между влечением и внешним миром. Наряду с этим воззрением имелось и другое, которое хотя и не упраздняло первое, но все же существенно его ограничивало: психический конфликт между эросом (сексуальностью, либидо) и влечением к смерти (импульсом к самоуничтожению, первичным мазохизмом). Клиническим исходным пунктом этой гипотезы, которая с самого начала вызывала сильнейшие сомнения, являлся странный, даже загадочный факт, что некоторые больные, похоже, не желают отказываться от своего недуга и все снова и снова отыскивают неприятные ситуации. Это противоречило принципу удовольствия. Поэтому напрашивался вывод о внутреннем, скрытом намерении держаться за страдание или снова его переживать. Спорным оставалось только то, как следовало понимать эту «волю к болезни» — как первичную биологическую тенденцию или как вторичное образование психического организма. Можно констатировать потребность в наказании, которая — согласно этой гипотезе, — казалось бы, посредством самоистязания удовлетворяет притязания бессознательного чувства вины. И в психоаналитической литературе, появившейся после «По ту сторону принципа удовольствия» и представленной прежде всего работами Александера, Райка, Нунберга и многих других, формула невротического конфликта была изменена, хотя особо это и не отмечалось. Если первоначально считалось, что невроз возникает из конфликта: влечение — внешний мир (либидо — страх перед наказанием), то теперь считалось, что невроз возникает из конфликта: влечение — потребность в наказании (либидо — желание наказания), что означает прямую противоположность прежней формулировки. Это воззрение последовательно вытекало из новой теории противоположных влечений: эрос — влечение к смерти, которая сводила психический конфликт к внутренним элементам и все больше отодвигала на задний план роль фрустрирующего и наказывающего внешнего мира. В результате стали полагать, что ответ на вопрос, откуда берется недуг (вместо тезиса: «Из внешнего мира, из общества»), можно выразить формулой: «Из биологической воли к страданию, из влечения к смерти и потребности в наказании». Этот вывод преграждает трудный путь в социологию человеческого страдания, который широко открывала первоначальная психологическая формула психического конфликта. Если теория влечения к смерти (теория о биологических влечениях к самоуничтожению) ведет к культур-философии человеческого страдания, как, например, в «Недомогании культуры», согласно которой человеческое страдание неискоренимо, поскольку деструктивные и влекущие к самоуничтожению импульсы преодолеть невозможно, то, в отличие от нее, первоначальная формула психического конфликта ведет к критике социального устройства. С переносом происхождения болезни из внешнего мира, из общества, во внутренний мир, со сведением его к биологической тенденции был существенно поколеблен кардинальный принцип первоначальной аналитической психологии, «принцип удовольствия-неудовольствия». Принцип удовольствия-неудовольствия составляет основной закон психического аппарата, согласно которому к удовольствию стремятся, неудовольствия избегают. Удовольствие и неудовольствие, или психическая реакция на приятные и неприятные раздражители, согласно прежнему воззрению, определяют душевное развитие и душевные реакции. «Принцип реальности» не являлся противоположностью принципа удовольствия, он лишь утверждал, что в ходе развития вследствие влияний внешнего мира психический аппарат должен научиться откладывать моментальное получение удовольствия, более того, иногда даже полностью от него отказываться. Эти «два принципа психического события» могли считаться верными до тех пор, пока ответ на важнейший вопрос о мазохизме состоял в том, что желание терпеть страдание возникает вследствие торможения тенденции причинять боль или страдание другому, т. е. в результате ее обращения против собственной персоны. Мазохизм еще находился полностью в рамках принципа удовольствия, но даже при таком понимании оставалась проблема, каким образом страдание может доставлять удовольствие. Это с самого начала противоречило сущности и смыслу функции удовольствия, хотя и можно было понять, как неудовлетворенное или сдержанное удовольствие превращается в неудовольствие, но не каким образом неудовольствие могло бы превратиться в удовольствие. Т. е. и первоначальной трактовкой общепризнанного принципа удовольствия главная загадка мазохизма не решалась, ибо утверждение, что мазохизм заключается именно в том, что имеется удовольствие от неудовольствия, ничего не объясняло. Гипотеза о «навязчивом повторении» была воспринята большинством аналитиков как удовлетворительное решение проблемы страдания. Она блестяще вписывалась в гипотезу о влечении к смерти и в теорию о потребности в наказании, но в двух отношениях была довольно спорной. Во-первых, она разрушала всеобщее значение эвристически ценного и клинически неприкосновенного принципа удовольствия. Во-вторых, она привносила в эмпирически хорошо обоснованную теорию принципа удовольствия-неудовольствия не подвергаемый сомнению метафизический элемент, недоказуемое и недоказанное предположение, которое создавало множество ненужных проблем в построении аналитической теории. В соответствии с этой гипотезой должно якобы существовать биологическое принуждение к повторению неприятных ситуаций. «Принцип навязчивого повторения» немногое значил, если понимался первично-биологически, поскольку в этом отношении являлся просто термином, тогда как формулировка принципа удовольствия-неудовольствия могла опираться на физиологические законы напряжения и разрядки. Если же под навязчивым повторением понимался закон, в соответствии с которым любое влечение стремится к созданию состояния покоя, далее, когда под ним понималось навязчивое стремление к повторному переживанию однажды испытанного удовольствия, то против этого не было никаких возражений. В этом смысле такая формулировка была ценным дополнением к нашему представлению о механизме напряжения и разрядки. Но при таком понимании навязчивое повторение полностью находится в рамках принципа удовольствия, более того, именно принципом удовольствия оно и объясняется. В 1923 году, тогда еще не совсем умело, я определил влечение как желание вновь пережить удовольствие. Таким образом, в рамках принципа удовольствия гипотеза о навязчивом повторении является важным теоретическим допущением. Однако принцип навязчивого повторения был сформулирован как находящийся по ту сторону принципа удовольствия, как гипотеза для объяснения фактов, для истолкования которых принцип удовольствия якобы был недостаточен. Однако клиническим путем не удалось доказать, что навязчивое повторение является первичной тенденцией психического аппарата. Этот принцип должен был что-то разъяснить, но он сам оказался необоснованным. Он склонил многих аналитиков к гипотезе о надындивидуальной «ананке». Для объяснения стремления к восстановлению состояния покоя эта гипотеза была излишней, потому что это стремление полностью объясняется функцией либидо вызывать разрядку, а также либидинозной тоской по утробе матери. В каждой сфере влечения эта разрядка есть не что иное, как создание первоначального состояния покоя, и содержится в самом понятии влечения. Заметим в скобках, что и гипотеза о биологическом стремлении к смерти становится излишней, если подумать о том, что физиологическая инволюция организма, его медленное отмирание, начинается, как только ослабевает функция полового аппарата, источника либидо. Следовательно, причиной умирания является не что иное, как постепенное прекращение функционирования жизненно важных аппаратов. Можно утверждать, что разрешения требовала прежде всего клиническая проблема мазохизма, приведшая к неудачной гипотезе о влечении к смерти, о навязчивом повторении, находящемся по ту сторону принципа удовольствия, и о потребности в наказании в качестве основы невротического конфликта. В полемике с Александером, который на этих предположениях построил целую теорию личности, я попытался установить для учения о потребности в наказании надлежащие рамки, но в вопросе о воли к страданию сам опирался на старую теорию мазохизма как последнюю возможность объяснения. Вопрос, почему люди стремятся к неудовольствию, т. е. каким образом оно может превратиться в удовольствие, уже витал в воздухе, но тогда я ничего не мог сказать по этому поводу. Также и гипотеза об эрогенном мазохизме, о специфическом предрасположении эротики ягодиц и кожной эротики воспринимать боль как приятную (Задгер) была неудовлетворительной; ибо почему эротика ягодиц, соединившись с ощущением боли, может доставлять удовольствие? И почему мазохист воспринимает как удовольствие то, что другие люди, когда их били, воспринимали в той же самой эрогенной зоне как боль и неудовольствие? Фрейд сам частично разрешил этот вопрос, выявив в фантазии «ребенка бьют» изначально приятную ситуацию: «Бьют не меня, а моего соперника». Тем не менее оставался вопрос, каким образом побои могут сопровождаться ощущением удовольствия. Все мазохисты рассказывают, что с фантазией о побоях или с реальным самобичеванием связано удовольствие, что только с этой фантазией они испытывают удовольствие или могут достичь сексуального возбуждения. Многолетнее исследование случаев мазохизма не дало никакого результата. Только сомнение в корректности и точности высказываний пациентов позволило осуществить прорыв во тьму мазохизма. Приходилось лишь удивляться тому, как мало, несмотря на многолетнюю аналитическую работу, научились анализировать само переживание удовольствия. При более тщательном анализе функций удовольствия у мазохиста обнаружился факт, который вначале окончательно все запутал, но вместе с тем одним махом прояснил сексуальную экономику и, таким образом, специфическую основу мазохизма. Удивительным и сбивающим с толку было то, что формула, согласно которой мазохист переживает неудовольствие как удовольствие, оказалась ошибочной, что специфический механизм удовольствия у мазохиста, напротив, состоит именно в том, что он, как и любой другой человек, стремится к удовольствию, но нарушающий механизм этой системы заставляет его терпеть неудачу и побуждает воспринимать как неприятные ощущения, достигшие определенной силы, которые нормальным человеком переживаются как приятные. Мазохист далек от того, чтобы стремиться к неудовольствию, скорее он проявляет особую нетерпимость к психическому напряжению и страдает от перепроизводства неудовольствия, которого в количественном отношении не бывает при прочих неврозах. Я хочу попытаться обсудить проблему мазохизма, исходя не из мазохистской перверсии — как это принято, — а из ее характерного базиса реагирования. Я сделаю это на примере одного пациента, лечение которого продолжалось почти четыре года и позволило разрешить вопросы, оставленные без ответа многими другими больными, лечившимися до него. Они стали понятны лишь впоследствии благодаря результатам данного случая, служащего здесь образцом. 2. Броневая защита мазохистского характера Лишь у немногих мазохистских характеров развивается также и мазохистская перверсия. Так как к пониманию сексуальной экономики мазохиста можно прийти только через понимание его характерных реакций, мы последуем в изложении путем, который обычно выбирает психоанализ, если не желает останавливаться на теоретическом разъяснении случая, а хочет добиться установления примата гениталий с оргазмической потенцией. Как мы уже отмечали ранее, любая формация характера выполняет две функции: во-первых, броневой защиты Я от внешнего мира и требований собственных влечений, во-вторых, экономическую — расходования избытков сексуальной энергии, созданных сексуальным затором, т. е., по существу, функцию связывания постоянно производимого страха. Если это относится к каждой формации характера, то способ, которым осуществляются эти основные функции Я, все же является специфическим, т. е. в зависимости от вида невроза он различается. При этом каждый тип характера вырабатывает свои собственные механизмы. Разумеется, знать одни только основные функции характера пациента (защиту и связывание страха) недостаточно; необходимо за самое короткое время выяснить, каким особым способом характер выполняет эту задачу. Поскольку характер связывает самые важные части либидо (или страха), поскольку, далее, перед нами стоит задача выделить эти существенные количества сексуальной энергии из хронической характерной переработки и сделать их доступными для генитального аппарата и системы сублимации, то, побуждаемые терапевтической необходимостью, мы с помощью анализа характера продвигаемся к ядерным элементам функции удовольствия. Сведем воедино основные черты мазохистского характера. По отдельности они имеются у всех невротических характеров и в своей совокупности производят впечатление мазохистского характера только тогда, когда встречаются в полном составе, определяя основный тон личности и ее типичные реакции. В качестве типично мазохистских черт характера проявляются: субъективное хроническое чувство страдания, которое выражается — объективно особенно явно — как склонность к жалобам; далее к картине мазохистского характера относятся хронические склонности к самоувечению и самоуничижению («моральный мазохизм») и интенсивное желание мучить других, от которого данный человек страдает не меньше, чем его объект. Общим для всех мазохистских характеров является неумелое, бестактное, своеобразное поведение, проявляющееся в манере держать себя и обращаться с другими людьми, которое в иных случаях может усиливаться вплоть до псевдодеменции. Иногда добавляются другие черты характера, которые общей картины существенно не меняют. Важно то, что в одних случаях эта характеро-невротическая картина симптомов преподносится открыто, а в других она скрыта поверхностной маскировкой. Мазохистская манера поведения, как и любая другая характерная установка, проявляется не только в отношениях с объектом, но и в одиночестве. Установки, которые первоначально относились к объектам, сохраняются также (и зачастую именно это является главным) в отношении интроецированных объектов, Сверх-Я. То, что первоначально было внешним, а затем интернализировалось, должно быть снова экстернализировано в аналитическом переносе: в отношении к аналитику, обусловленном переносом, повторяется то, что было приобретено в отношении к объекту из детского времени. То, что в промежутке между этими периодами такой же механизм действовал также и внутри Я, для истории его возникновения значения не имеет. Пациент, о котором мы будем здесь в основном говорить, не излагая при этом полную историю его болезни, обратился за помощью со следующими жалобами. С шестнадцати лет он был совершенно нетрудоспособен и не интересовался социальной жизнью. В сексуальной сфере у него имелась тяжелая мазохистская перверсия. У него никогда не было половых отношений с девушками, зато он каждую ночь по многу часов онанировал типичным для себя способом, который отличает догенитальную структуру либидо. Он ворочался на животе, воображая при этом, что мужчина или женщина стегает его кнутом, и сжимал член. Т. е. он онанировал не так, например, как человек с генитальным характером, который постоянным трением возбуждает свой член, а другим способом — он массировал член, зажимал между ногами, тер ладонями и т. д. Если подступало семяизвержение, то он останавливался и ожидал, пока пройдет возбуждение, чтобы затем начать все заново. Так он часами онанировал ночью, нередко и днем, пока, наконец, доведя себя до полного изнеможения, не допускал семяизвержения. После этого он чувствовал себя разбитым, сильно уставшим, не способным ни к какой деятельности, был угрюм, испытывал «мазохистские» муки. Особенно тяжело ему было утром подниматься с постели. Несмотря на чрезмерное чувство вины, он не мог прекратить «бездельничать в кровати». Позднее он все это назвал «мазохистским болотом». Чем больше он против этого бунтовал, тем меньше ему удавалось избавиться от своего «мазохистского настроения», тем глубже он в него погружался. Когда он приступил к лечению, в таком виде его сексуальная жизнь продолжалась уже несколько лет. Ее воздействие на его поведение и аффективную жизнь было опустошающим. По первому впечатлению, которое он на меня произвел, это был человек, державшийся изо всех сил. Хотя он вел себя благовоспитанно, солидно и важно и рассказывал о своих грандиозных планах — он хотел стать математиком. В анализе выяснилось, что речь шла о детально разработанной идее величия: многие годы он в одиночестве странствовал по лесам Германии и при этом выстроил систему, согласно которой с помощью математики якобы можно было рассчитать и изменить весь мир. Эта внешняя оболочка его существа очень скоро распалась в анализе, когда я сумел ему разъяснить, что она служила преодолению чувства абсолютной своей никчемности, которое возникало все снова и снова в полной зависимости от онанизма, воспринимавшегося как «грязь» и «болото». «Математик», появившийся в детстве идеал чистого, асексуального человека, должен был скрывать «болотного человека». Для нашего обсуждения не имеет значения, что пациент производил полное впечатление больного шизофренией в гебефренической форме. Здесь важно лишь то, что «чистая» математика должна была создать вал, защищающий от ощущения себя как «грязного», порожденного анальным онанизмом. С ослаблением его внешних манер во всю свою силу проявилась мазохистская установка. Каждый сеанс начинался с жалобы, и очень скоро начались открытые детские провокации мазохистского сорта. Если я просил его дополнить свой рассказ или дать более точную формулировку, то словами «Нарочно не буду, нарочно не буду!» он начинал доводить мои усилия до абсурда. Вдобавок к этому выяснилось, что четырех-пятилетним мальчиком он прошел фазу тяжелого упрямства с воплями и дрыганьем ногами. Малейшего повода было достаточно, чтобы привести его в «состояние крика», которое, как он говорил, повергало его родителей в отчаяние, растерянность и бешенство. Такие приступы могли продолжаться целыми днями вплоть до полного его изнеможения. Позднее он сам сумел установить, что этот период упрямства предшествовал собственно мазохизму. Первые его фантазии об избиении появились примерно на седьмом году жизни. Он не только представлял себе перед отходом ко сну, как его ставят на колени и бьют, но и часто запирался в уборной и пытался сам себя бичевать. Сцену из третьего года жизни, всплывшую только на втором году анализа, можно было определить как травматическую. Он играл в саду и, как следует из всей ситуации, при этом испачкался. Поскольку тогда присутствовали гости, его отец, человек с ярко выраженными психопатическими и садистскими наклонностями, сильно разгневался, отнес его в дом и положил на кровать. Мальчик тут же лег на живот и с любопытством, смешанным со страхом, стал ждать побоев. Отец сильно его отшлепал, но сам он при этом испытывал чувство облегчения; это типично мазохистское переживание у него тогда было впервые. Доставляли ли ему побои удовольствие? Анализ однозначно установил, что тогда он опасался гораздо худшего. Он так быстро лег на живот, чтобы защитить от отца гениталии, и поэтому удары по ягодицам воспринимались как большое облегчение; они были относительно безвредными по сравнению с ожидаемой бедой — повреждением члена — и поэтому избавляли от страха. Нужно ясно понимать этот основной механизм мазохизма, чтобы постичь его общий характер. Здесь мы опережаем ход событий в анализе, ибо ясность на этот счет появилась только через полтора года анализа. Доселе же время было заполнено неудачными поначалу попытками преодолеть мазохистские реакции упрямства у пациента. Пациент обычно описывал свое поведение при последующем занятии онанизмом словами: «Словно винтом меня переворачивает со спины на живот». Вначале я считал, что в этом можно усмотреть зачатки фаллической сексуальности, но только позже понял, что речь шла о защитном движении: пенис должен был быть защищен: лучше пусть бьют по ягодицам, чем пережить повреждение гениталий! Этот основной механизм определил также роль фантазии о побоях. Более позднее мазохистское желание-представление первоначально было представлением, связанным со страхом наказания. Т. е. мазохистская фантазия о побоях предупреждала в мягкой форме ожидаемое более тяжкое наказание. В этом смысле можно также по-новому истолковать формулировку Александера, что сексуальное удовольствие покупается удовлетворением потребности в наказании. Себя наказывают не для того, чтобы успокоить или «подкупить» свое Сверх-Я, а затем без страха вкушать удовольствие; мазохист, как и любой другой человек, стремится получать удовольствие, но в то же время испытывает страх перед наказанием; мазохистское самонаказание — это осуществление не внушающего страх наказания, а другого, более мягкого заменяющего наказания. Т. е. оно представляет собой особый способ защиты от наказания и страха. Сюда же относится и пассивно-женственная готовность отдаться наказывающему лицу, которая типична для таких мазохистских характеров. Наш пациент однажды подставил ягодицы, чтобы, как он говорил, его побили, на самом же деле это желание быть побитым означало предложение себя как женщины (в полном соответствии с интерпретацией Фрейдом пассивной фантазии о побоях как замещении пассивно-женственного желания). Немазохистский пассивно-женственный характер у мужчины выполняет эту функцию защиты от угрозы кастрации с помощью чисто анальной готовности уступить — не добавляя мазохистские представления и не дополняя защиту от страха фантазией о побоях. Эти рассуждения прямиком ведут к вопросу о том, можно ли стремиться к неудовольствию. Но мы отложим его обсуждение, чтобы сперва создать для него основы, исходя из характероанализа мазохиста. Инфантильный период упрямства нашего пациента еще раз был пережит во время лечения, причем в совершенно несдержанной и неприкрытой форме. Фаза анализа приступов крика продолжалась примерно шесть месяцев и привела к полному устранению этого способа реагирования. С тех пор в такой инфантильной форме он больше не проявлялся. Вначале было совсем непросто побудить пациента реактивировать свое детское упрямое поведение. Этому препятствовала его позиция математика. Ведь благородный человек, математический гений не может вести себя таким образом. И все же это было необходимо, ибо, чтобы разоблачить и устранить этот слой характера как защиту от страха, он должен был быть сперва полностью активирован. Когда у пациента прорвалось его «Нарочно не буду, нарочно не буду», я попытался вначале это интерпретировать, но натолкнулся на полное игнорирование моих усилий. Тогда я начал подражать пациенту, когда, истолковав его поведение, тут же добавил сам: «Нарочно не буду». Эта мера была продиктована ситуацией; иным способом я не смог бы продвинуться с ним так далеко, как это удалось позднее. В ответ на мои последовательные попытки довести его поведение до абсурда он однажды среагировал непроизвольным взбрыкиванием. Я ухватился за эту возможность и попросил его дать себе полную волю. Сначала он не понимал, как можно требовать от него подобного, но, наконец, начал со все большей смелостью метаться по софе, затем перешел к аффективному крику упрямства и прорычал, словно животное, какие-то невнятные звуки. Особенно сильный приступ случился с ним, когда я однажды сказал, что его защита отца — лишь маскировка огромной ненависти к нему. Я также не замедлил дать этой ненависти рациональное оправдание. Его действия начали теперь принимать зловещий характер. Он рычал так, что перепугал жильцов в доме. Но это не могло нам помешать, ибо мы знали, что это был единственный доступ к его глубоким аффектам, что только так он мог заново пережить — аффективно, а не только в воспоминаниях — свой детский невроз. Время от времени мне удавалось помочь ему глубоко осознать свое поведение. Оно означало грандиозную провокацию взрослых и — в значении переноса — меня лично. Но почему он провоцировал? Другие мазохистские пациенты провоцируют аналитика типичным мазохистским молчанием. Он это делал в форме примитивного упрямства. Так продолжалось долгое время, пока мне не удалось разъяснить ему то, что мне стало понятным очень скоро,— что эти провокации представляли собой попытку сделать меня строгим и довести до бешенства. Но это было только поверхностным смыслом его поведения. На нем нельзя останавливаться. Если же нередко так делают, то лишь потому, что считают, что мазохист стремится к наказанию как таковому для удовлетворения чувства вины, проявляющего себя как влечение. В этом обычно усматривают самый глубокий смысл мазохистского провоцирования. В действительности же дело вовсе не в наказании, а в том, чтобы аналитика — или его прототип, воспитателя — сделать неправым, заставить его вести себя так, чтобы упрек: «Видишь, как плохо ты со мной обращаешься»,— получил рациональное обоснование. Эта провокация аналитика представляет собой одну из главных трудностей анализа всех без исключения мазохистских характеров. Без раскрытия описанного смысла дальнейшее продвижение невозможно. В том, что мазохист провоцирует аналитика, стараясь сделать его неправым, должен быть смысл. Этот смысл таков: «Ты плохой парень, ты меня не любишь, наоборот, ты жестоко со мной обращаешься, я вправе тебя ненавидеть». Оправдание ненависти и устранение чувства вины с помощью этого механизма составляют лишь некий промежуточный процесс. Основная проблема мазохистского характера — не его чувство вины и не потребность в наказании, какое бы большое значение они ни имели в каждом конкретном случае. Если понимать чувство вины и потребность в наказании как выражение биологического влечения к смерти, то, естественно, приходится полагать, что с раскрытием этой рационализации ненависти и провокации объекта выявлена последняя причина. Но почему мазохист делает свой объект несправедливым? За провокацией генетически и исторически стоит глубокое разочарование в любви. С особым предпочтением провоцируются объекты, с которыми было пережито разочарование, которых сначала особенно любили и которые либо действительно разочаровывали, либо же недостаточно удовлетворяли требуемую ребенком любовь. Уже сейчас мы отметим, что к реальным разочарованиям у мазохистского характера добавляется особенно сильная потребность в любви, исключающая реальное удовлетворение и имеющая особые внутренние источники, которые мы обсудим позже. С течением времени, после того как пациент убедился, что ему не удалось довести меня до бешенства, его поведение осталось прежним, но намерения изменились. Отныне ему явно доставляло радость буйно вести себя во время аналитических сеансов. Отыгрывание стало препятствием, ибо теперь на сеансах он, как ребенок, валялся на полу, орал и буянил. Теперь можно было ему показать, что его провоцирование изначально преследовало важную побочную цель — проверить, как далеко он мог зайти со своей невоспитанностью, в какой момент я лишу его моей любви и внимания и перейду к наказанию. Он убедился, что ему не следовало бояться, т. е. он мог быть плохим, и за это его не наказывали. Таким образом, непрекращающееся плохое поведение устраняло постоянно возникающий страх перед наказанием и поэтому являлось источником удовольствия. Это не имело совершенно ничего общего с желанием быть наказанным, которое я усердно искал. Вместе с тем он постоянно жаловался на свое плохое состояние, на болото, из которого он не мог выбраться (а я ему не помогал). Онанизм, которым больной продолжал ежедневно заниматься в той же форме, повергал его в «болотное» настроение, которое регулярно прорывалось в жалобах, т. е. завуалированных упреках. Однако заняться конкретной аналитической работой не представлялось возможным. О запрещении проявлений упрямства не могло быть и речи, поскольку в противном случае я мог бы не добиться успеха. Тогда я начал, как в зеркале, отображать его поведение. Когда я его принимал, он обычно стоял перед дверью в жалкой позе с угрюмым, обрюзгшим, перекошенным от страдания лицом. Я открывал дверь и копировал его позу. Я начинал говорить с ним его детским языком, ложился с ним на пол, барахтаясь и крича, как он. Сперва он был удивлен, но однажды начал спонтанно смеяться, совершенно по-взрослому, совершенно не как невротик; прорыв удался, но только временно. Я повторял процедуры до тех пор, пока он сам не приступил к анализу. Теперь дело сдвинулось с мертвой точки. Какой смысл имела провокация? Это был его способ требовать любви, тот же способ, который присущ всем мазохистским характерам. Он нуждался в доказательствах любви, чтобы уменьшить внутреннее напряжение и тревогу. Он усиливал это любовное притязание в той мере, в какой злосчастный онанизм повергал его в чрезмерное напряжение. Чем интенсивнее становилось «ощущение болота», тем сильнее проявлялось его мазохистское поведение, тем самым сильнее становилось его требование любви, исполнения которого он стремился добиться всеми средствами. Почему требование любви проявлялось таким косвенным, завуалированным способом? Почему он так бурно защищался от любого истолкования своей привязанности? Почему не прекращались его жалобы? Его жалобы указывали на следующее смысловое наслоение, которое соответствовало происхождению его мазохизма. Они прежде всего означали: «Посмотри, как мне плохо, полюби меня!» «Ты любишь меня недостаточно, ты плохо ко мне относишься!» «Ты должен любить меня, я добьюсь твоей любви, а если нет, то я буду тебя злить!» Мазохистское мученичество, мазохистские жалобы, мазохистская провокация и мазохистское страдание объясняются по смыслу (о динамике позже) воображаемым или реальным неисполнением неисполнимого, количественно возросшего требования любви. Этот механизм специфичен для мазохистского характера, он не присущ другим формам невроза, а если и встречается при других формах, то в характере также обнаруживается соответствующая мазохистская нота. Что означает чрезмерное требование любви?   Об этом дает сведения анализ готовности к страху у мазохистского характера. Мазохистское поведение и требование любви обычно усиливаются в той же степени, что и неприятное напряжение, готовность к страху или угроза потери любви. Последняя не является противоположностью готовности к страху как источнику мазохистской реакции, поскольку для мазохистского характера опять-таки типично связывать угрожающий страх посредством желания быть любимым. Подобно тому, как жалобы представляют собой искаженное требование любви, а провоцирование — насильственную попытку вынудить любовь, так и общая характерная формация мазохиста представляет собой неудачную попытку освободиться от тревоги и неудовольствия. Неудачную потому, что, несмотря на эти попытки, его внутреннее напряжение, которое постоянно угрожает трансформироваться в страх, никогда не исчезает. Таким образом, ощущение страдания соответствует реальному факту постоянно высокого внутреннего возбуждения и тревожной готовности. Мы это лучше поймем, если сравним мазохистский характер с навязчиво-невротической блокадой аффектов. Здесь связывание тревоги удалось полностью, хотя и в ущерб психической подвижности, однако внутреннее напряжение без остатка устраняется хорошо функционирующим характерным аппаратом, так что никакого беспокойства не возникает. Оно, если присутствует, уже означает повреждение или декомпенсацию характерной броневой защиты. Мазохистский характер пытается связать внутреннее напряжение и угрожающий страх с помощью неадекватного метода, а именно через вымогательство любви в форме провокации и упрямства. Это, разумеется, имеет свою особую причину, иными словами, этот способ выражения требования любви также является специфически мазохистским. Существенным для неудачи является, однако, то, что упрямство и провокация направлены против человека, которого любят и от которого требуют любви; из-за этого усиливается страх потерять любовь и уважение; точно так же и чувство вины, от которого хотят избавиться, не уменьшается, а наоборот, усиливается, поскольку мучениям подвергают именно любимого человека. Этим объясняется совершенно уникальное поведение мазохиста — чем сильнее он стремится выпутаться из ситуации страдания, тем он больше в нее втягивается. Это полностью соответствует изначально предопределенной безысходности таких попыток осуществить характерное связывание тревоги. Перечисленные формы поведения по отдельности мы встречаем также и у других характеров; для мазохистского характера они специфичны только в своей совокупности. Но что создает эту совокупность? До сих пор мы говорили о чрезмерном требовании любви мазохистского характера и теперь должны добавить, что это требование любви основывается на особенно глубоко пережитом в самом раннем детстве страхе оставаться в одиночестве. Мазохистский характер столь же не выносит одиночества, как и возможности потерять любовь. То, что именно мазохистские характеры так часто одиноки, является следствием вторичной переработки, основанной на позиции: «Посмотрите, как я несчастен, одинок и покинут». Однажды, когда мы обсуждали отношение нашего пациента к матери, он, находясь в состоянии сильного возбуждения, сказал: «Остаться в одиночестве означает смерть, конец моей жизни». Эту мысль, выраженную иными словами, я очень часто встречал у других мазохистских характеров. Мазохистский характер так же не выносит потери объекта (мазохистское цепляние за объект любви), как не может отказаться от его защищающей роли. Он не выносит утраты психического контакта, которую пытается не допустить своим неадекватным способом, а именно через демонстрацию того, как он несчастен. Многие такие характеры с легкостью приобретают лишь чувство одиночества и заброшенности во Вселенной. Истолковывать эти факты в духе Ранка как страх потери чрева матери у нас нет никаких оснований, даже если эта позиция очень часто встречается, так как у каждого мазохиста, будь он только моральным или же открыто эрогенным, мы обнаруживаем ее специфический эрогенный базис. Упоминая о нем, мы несколько забегаем вперед, поскольку будем о нем говорить, обсуждая в дальнейшем сексуальную структуру мазохиста. То, что кожная эротика играет у мазохиста особую роль, известно благодаря многим авторам-аналитикам (Задгер, Федерн и др.). Однако кожную эротику пытались рассматривать как непосредственную основу мазохистской перверсии, между тем анализ показывает, что она шла к этому только очень сложным окольным путем при условии совпадения нескольких элементов развития. Только страх остаться в одиночестве непосредственно основывается на страхе, возникающем, когда исчезает кожный контакт с любимым человеком. Прежде всего сведем вместе симптомы, связанные у эрогенного мазохиста с кожей. Тогда мы всегда в той или иной форме обнаружим стремление к тому, чтобы с кожей были совершены некие действия, или по меньшей мере фантазии о совершении этих действий: чтобы щипали, терли щеткой, били кнутом, приковывали, до крови изранили кожу и т. д. При этом на передний план выдвигаются ягодицы, но только обходным путем через анальную фиксацию. Общим для этих стремлений является то, что вначале ощущается тепло, а не боль. Бичевание не должно причинять боль, но из-за «жжения» приходится с болью мириться. И наоборот, холод действует отталкивающе. Многие мазохисты непосредственно фантазируют, что их кожу сжигают. К этому можно также свести и «бездельничанье в кровати» как удовлетворение желания ощутить кожей тепло. Если взглянуть с другой стороны, которую мы не можем обсудить здесь подробно, то речь идет о чисто физиологическом процессе, связанном с физиологией страха. Согласно этой гипотезе, сжатие периферических сосудов усиливает страх (бледность при испуге, чувство холода в состоянии страха, дрожь от страха и т. д.), тогда как ощущение тепла кожи, в основе которого лежит более интенсивное ее кровоснабжение, является специфическим атрибутом удовольствия. Внутреннее напряжение физиологически обусловлено изменением возбуждения кровяных сосудов в теле, содействующим возникновению тревоги, тогда как кровоснабжение периферии тела устраняет внутреннее напряжение и тем самым — физиологическую основу тревоги. На этом — с физиологической точки зрения — в сущности основывается устраняющее тревогу воздействие оргазма, который представляет собой уникальную перестройку кровообращения, сопровождающуюся периферическим расширением сосудов и разрядкой напряжения в центре (во внутренностных сосудах). Нелегко понять, почему телесный контакт с любимым человеком способствует устранению тревоги. По всей вероятности, это объясняется тем, что частично непосредственное тепло от тела в описанном смысле, частично возбуждение сосудов на периферии тела уже при ожидании материнской защиты физиологически устраняют или по меньшей мере ослабляют внутреннее напряжение. Эти факты требуют основательного обсуждения, которое последует в другой работе. Для нас же достаточно будет сказать, что периферическое возбуждение сосудов, устраняющее внутреннее напряжение и тревогу, представляет собой эрогенную основу мазохистского характера. Его последующее стремление избежать утраты контакта является лишь психическим отображением физиологического процесса возбуждения. Остаться одиноким в мире, т. е. быть холодным и незащищенным, означает невыносимое состояние напряжения. В связи с этим можно было бы поставить вопрос, какую роль при мазохизме играет оральная фиксация. После всего, о чем говорилось выше, мы не можем приписать ей специфического значения, даже если она очень часто встречается, как у всех характеров с догенитальной фиксацией. Не подлежит сомнению, что оральные притязания во многом определяют ненасытность мазохистских требований любви. Вместе с тем представляется, что оральная чувственность при мазохизме — это в значительно большей степени регрессивное последствие раннего разочарования в объекте любви с последующим страхом оказаться покинутым, нежели первопричина мазохистской потребности в любви. Во многих случаях, без сомнения, обнаруживался иной источник чрезмерной потребности в любви: страх оказаться покинутым обычно возникал в связи с сильной агрессией и началом инфантильных сексуальных исследований, которые, в отличие от оральных и анальных импульсов, наталкивались на строгие запреты со стороны любимого воспитателя. Интенсивный страх наказания, препятствующий продвижению к генитальности, несомненно, является результатом этого противоречия между дозволенными, более того, поощряемыми сексуальными импульсами, с одной стороны, и угрожающими строгим наказанием — с другой. Нашему пациенту позволяли есть сколько угодно; более того, при этом его обнимали, поглаживали и т. д.; о его функциях опорожнения постоянно заботились. Но когда он начал осваивать другие возможности сексуального удовлетворения, интересоваться гениталиями матери, испытывать желание их пощупать и т. д., то тогда испытал всю строгость родительского авторитета. Если при мазохизме имеют место оральные притязания, то они, как и при других формах невроза, обусловливают депрессивное настроение. Специфическим для мазохизма, насколько позволяет судить прежний опыт, является особое сочетание кожной эротики, анальности и страха оказаться покинутым, который хочется устранить посредством физического контакта. Эта эрогенная диспозиция является одной из самых важных причин чрезмерного требования любви, имеющего специфический унтертон «согрей меня» (= «защити меня»). «Ударь меня» — это уже измененное выражение того же стремления. Все выглядит так, словно мазохистский характер получил слишком мало любви и по этой причине у него развилось столь сильное требование любви. Это верно только в том смысле, что он постоянно страдал от тяжелой фрустрации любви; но очень часто подобное требование возникает из-за чрезмерной изнеженности. Вместе с тем это чрезмерное усиление требования любви является результатом определенных нарушений, проистекающих из патриархальной системы воспитания. Вопрос заключается в том, каким образом закладываются эрогенные основы мазохистского характера. Речь идет не просто об анальной или кожно-эротической диспозиции, а о специфическом сочетании воздействий внешнего мира, затрагивающих эрогенность кожи и весь сексуальный аппарат и тем самым закладывающих основу мазохистского характера. Только зная их, мы можем понять остальные черты характера мазохиста. 3. Торможение эксгибиционизма и мания самоуничижения Теперь обсудим некоторые другие черты мазохистского характера, но уже в связи с сексуальной структурой мазохиста. Нам потребовалось около года, чтобы пробить характерную броневую защиту в виде упрямства, провоцирования, сетования и т. д., благодаря чему удалось проникнуть в раннее детство больного и, главное, побудить его к активному участию в аналитической работе. Я опускаю известные и здесь не особенно важные результаты, которые мазохизм, как и любой другой невроз, поставляет в анализе, такие, как искажение с помощью пассивной фантазии о побоях желания анально отдаться отцу в качестве женщины, типичный эдипов комплекс, реакции чувства вины из-за вытесненной ненависти, амбивалентность и т. д. Для мазохистского характера они не специфичны. Я приведу только те результаты, которые в их взаимосвязи следует рассматривать как специфические для мазохизма, а также те, что обусловливают мазохистское нарушение процесса получения удовольствия. После ослабления характерной структуры нашего пациента, в частности после устранения вытеснения ненависти к отцу и страха перед ним, со всей мощью прорвалась генитальность. У пациента легко наступала эрекция, он перестал мастурбировать в мазохистской форме и приступил к анализу своей глубокой, специфически анально окрашенной любви к матери. При быстром улучшении его состояния обращало на себя внимание следующее. Внешне его сближение с женщинами было энергичным, но он не избавился от чувства внутренней скованности и неестественности. Это снова и снова давало ему повод к мазохистским сетованиям на то, что, несмотря на внешние успехи, он не чувствует себя здоровым: «В мазохистском болоте ничего не зашевелилось». Он был склонен к скорому разочарованию по малейшим поводам и при самом незначительном затруднении уходил из реальности в мазохистские фантазии. Это колебание между более или менее энергичными попытками генитально закрепиться в действительности и быстрым бегством в мазохизм продолжалось многие месяцы. Я знал, что оно было связано с не устраненным страхом кастрации. Концентрация работы в этой области принесла много интересных аналитических результатов. Прежде всего, больной, который доселе не обнаруживал и следа генитального интереса, оказался полон генитальными тревожными представлениями. Вот лишь несколько примеров: влагалище — это «болото», которое кишит змеями и пресмыкающимися; головка его члена откусывается щипцами; человек погружается в бездну, не возвращаясь обратно. Но обсуждение всех этих страхов не сказалось на его лабильном состоянии; в течение многих месяцев каждый сеанс начинался с мазохистской жалобы на то, что он «внутренне совершенно разбит». Приходилось снова и снова анализировать перенос, при этом я наталкивался на новый материал, касавшийся его пассивно-анальных стремлений, прежде всего на то, что он мазохистским образом сразу же отступал от женщины, если появлялся соперник. Идея, что он обладает маленьким пенисом, поначалу оставалась некорректируемой. В отношении каждого соперника у него развивалась зависть, которая сразу же перекрывалась пассивно-женственной позицией — известный механизм связывания страха перед отцом. Однако глубокий анализ этого поведения нисколько не менял его ощущения, что, несмотря на внешние успехи, он по-прежнему остается мазохистом. После первых же попыток коитуса, во время которых он был потентным, но оставался неудовлетворен, возникла сифилофобия. Однажды он показал мне свой член и задал вопрос, не является ли небольшая эрозия признаком заражения. Сразу же было понятно, что он хотел проявить свой эксгибиционизм. Таким образом, анализ исподволь привел к объяснению одного важного момента в его генитальном развитии. Как выяснилось, ребенком он достиг генитальной фазы только в форме показывания члена и сразу натолкнулся на строгий запрет со стороны матери. Генитальное разочарование оказалось очень сильным, поскольку он мог вдоволь проявлять свой анальный эксгибиционизм перед матерью, которая уделяла самое большое внимание его функциям опорожнения. Еще в десять лет мать отводила его в уборную. Было ясно, что его удовольствие от показывания ягодиц явилось причиной того, что он вступил в генитальную фазу именно с демонстрации гениталий. Анализ выявил, что его первые генитальные попытки приближения к матери по своему содержанию были эксгибиционистскими; это притязание сразу же было вытеснено и впоследствии привело к сильнейшим зажимам во внешних проявлениях. При попытках коитуса он никогда не отваживался показываться женщине обнаженным или позволять ей держать его член. После анализа этого элемента невроза он начал серьезно искать себе профессию и стал фотографом. Еще до этого он купил себе фотоаппарат, которым снимал все, что попадалось ему на глаза. Здесь опять можно увидеть, насколько важно для сублимации высвободить генитальность. Сегодня он выполняет свою работу весьма умело. Но долгое время внутреннего удовлетворения от профессии он не получал: «Я не ощущаю себя, а если и ощущаю, то жалким, как мазохист». Эксгибиционистское наступление генитальной фазы в детстве с незамедлительным строгим запретом и вытеснением удовольствия от обнажения при полном торможении дальнейшего генитального развития, по моему опыту, так же специфически относится к мазохистскому характеру, как и наступление генитальности посредством фаллического садизма и его торможения в сочетании с анально-садистской фиксацией — к неврозу навязчивых состояний. Этим можно объяснить некоторые типичные черты характера, обусловливающие неуверенность, бестактность, неловкость в поведении мазохиста. Наш пациент образно описывал это внутреннее состояние на примере. Он говорил: «Я всегда веду себя как офицер, который с криками "ура!" и обнаженной саблей бросается на штурм во главе своего войска, затем вдруг оглядывается и замечает, что за ним никто не последовал». С этим чувством связана другая черта характера, которая только внешне имеет отношение к чувству вины: лица с мазохистским характером не терпят похвалы и склонны к самоуничижению. Пациент, несмотря на большое честолюбие, не мог терпеть, если фигурировал в школе в качестве хорошего ученика. «Если бы я оставался хорошим учеником, я бы чувствовал себя словно перед огромной толпой людей с обнаженным эрегированным членом». Это не было замечанием, брошенным походя, каких немало бывает в анализе,— оно затрагивало суть проблемы. Из-за торможения генитального эксгибиционизма и его вытеснения последующая сублимация, активность и уверенность лишены важнейшей поддержки. У мазохиста это торможение эксгибиционизма усиливается вплоть до развития противоположных черт. Генитально-нарциссический характер проявляет эксгибиционизм в искаженной форме (ср. эритрофобию); мазохистский характер создает реактивное образование, т. е. прямую противоположность: манию самоуничижения, чтобы не выделяться. У него отсутствует важнейшая часть нарциссического каркаса генитального характера: умение проявлять себя и выделяться. Мазохистский характер в силу изложенных причин не может взять на себя ведущей роли, но тем не менее обычно создает грандиозные фантазии о герое. Его настоящая личность, его Я, вследствие анальной фиксации закреплено в пассивности, кроме того, из-за торможения эксгибиционизма изменено в духе мании самоуничижения. Этой структуре Я противостоит фаллический, активный Я-идеал, который не может достичь реализации, так как Я структурировано противоположным образом. Следствием этого вновь является невыносимое напряжение, которое добавляется в качестве еще одного источника чувства страдания и тем самым подпитывает мазохистский процесс. Образ спешащего вперед офицера воспроизводит этот Я-идеал, которого нужно стыдиться, который нужно скрывать, так как Я (войско) за ним не следует — и не может этого сделать. С этим связана также черта характера, которую очень часто можно встретить у склонных к мазохизму детей и мазохистских личностей: либо ощущать себя глупым, либо в дополнение к этому «делаться глупым». То, что мазохистский характер использует любое торможение в смысле самоуничижения, полностью укладывается в его структуру. Другой пациент однажды сказал, что он не выносит похвалы, потому что ощущает себя выставленным напоказ с опущенными штанами. Нельзя недооценивать того значения, которое для генитального развития ребенка приобретает анальная фиксация, интерес к обнажению ягодиц. В генитальную фазу привносится анальный стыд, и тем самым генитальность угнетается особой застенчивостью. Поскольку любая похвала представляет собой провокацию эксгибиционистских тенденций, поскольку далее показывание себя катектировано сильным страхом, для защиты от страха приходится самого себя принижать. Это, разумеется, становится новой причиной того, чтобы чувствовать пренебрежение к себе, что провоцирует весь комплекс потребности в любви. Сюда же относится также «поглупение» или разыгрывание из себя глупого. Наш пациент однажды описал инфантильную сцену, в которой он прикидывался глупым, следующим образом: «Я чего-то хочу, мне этого не дают, тогда я сержусь и становлюсь глупым. Но как сильно меня любят, даже если я делаюсь глупым? Если меня не любят, то, значит, я не достоин любви, и тогда я должен быть действительно глупым и отвратительным». Теперь самое время ответить также на вопрос, почему мазохистский характер выдвигает требование любви в такой завуалированной форме, почему он совершенно неспособен проявлять или требовать любовь непосредственно. Другой пациент с сильным ощущением страдания и склонностью к мазохистским жалобам всякий раз, когда хотел завоевать женщину, пытался показать себя несчастным. У него был панический страх перед тем, чтобы непосредственно предложить женщине свою любовь, так как она могла разозлиться и пристыдить его или наказать. Он обнаруживал такое же эксгибиционистское торможение, как и наш пациент. Все это вместе обусловливает чувство внутренней атаксии, часто мучительное чувство стыда из-за своей внешности. Торможение способности открыто показывать или требовать любовь вынуждает к искаженным проявлениям и делает человека, как выразился наш пациент, «бюрократическим», т. е. неестественным и чопорным. За этим постоянно скрывается страх разочарования или отвержения. Наш пациент однажды сказал: «Передо мной задача — засунуть член, который не стоит, во влагалище, которое мне не предлагают». Истерический характер вместо открытого выражения любви развивает страх, компульсивный характер — ненависть и чувство вины. Мазохистский характер проявляет и требует любовь окольным путем через жалобы, провоцирование или демонстрацию себя жалким. Это полностью соответствует специфическому генезу: у истерика генитальность полностью развита, но катектирована страхом; компульсивный характер заменил свою генитальность фаллическим садизмом, мазохистский характер достиг генитальности эксгибиционистским путем, затем ее вытеснил и теперь упорствует на извращенном выражении любви. 4. Неудовольствие от восприятия возрастающего сексуального возбуждения как специфически мазохистская основа характера Нет ни одной невротической структуры без нарушения генитальности в какой-либо форме, которая обусловливает сексуальный застой и тем самым создает энергетический источник невроза. У мазохистского характера регулярно встречаются нарушения оргазмического процесса в особой форме, и эти нарушения проявляются, если они не были заметны сразу, только тогда, когда импотенция или анестезия в целом устранена. Этим и объясняется, что до сих пор это нарушение совершенно не замечали. Попытаемся вновь связать это с нашей темой. Мы могли констатировать, что мазохистский характер особенно усиленно продуцирует неудовольствие, что дает его ощущению страдания реальную основу. Далее мы могли сказать, что психический аппарат постоянно пытается преодолеть это напряжение и готовность к страху неадекватным способом, а то, что в этих попытках связать страх мазохистский характер лишь еще глубже погружается в усиливающие тревожность напряжение и неудовольствие, как раз и составляет его особенность. Мы также увидели, что мазохистское представление о наказании является заменой другого действительно пугающего наказания. Способно ли переживание страха, подобное тому, с каким довелось столкнуться нашему пациенту на третьем году жизни, привести к мазохистской фиксации фантазии о побоях? Нет, ибо больной мог бессознательно, как это делают другие, полностью отказаться от требования сексуального влечения, которое провоцирует наказание, внушающее столь сильный страх, и тем самым избежать мазохистского выхода из ситуации, приносящей только страдание. Следовательно, нужно добавить еще нечто, что специфически обусловливает весь мазохистский механизм. Этот механизм выявляется только тогда, когда больного удается поднять на генитальную ступень, т. е. когда начинают пробуждаться или же впервые развиваться генитальные желания. В таком случае возникает новая трудность. Она заключается в том, что у больного теперь развивается сильное генитальное желание, которое вначале устраняет многие проявления его мазохистского поведения, но при первом же реальном опыте в генитальной области он вместо удовольствия переживает неудовольствие и из-за этого оказывается снова отброшенным в «мазохистское болото» анальной и садомазохистской догенитальности. Прошли годы, прежде чем удалось решить эту загадку и понять, что «неизлечимость мазохиста, который хочет держаться за свое страдание», следовало приписать лишь нашему недостаточному знанию его сексуального аппарата. Разумеется, было бы невозможно руководствоваться клиническими наблюдениями, оставаясь при мнении, что вытесненное чувство вины или потребность в наказании как выражение влечения к смерти фиксируют его на страдании. Этими утверждениями не отрицается факт, что самонаказание может облегчить совесть. Для нас вопрос упирается лишь в значимость наших клинических формулировок. Ослабление чувства вины благодаря вынесенным наказаниям действует не в центре, а на периферии личности, может вообще не состояться и не остановить невротический процесс, оно происходит относительно редко и, кроме того, является симптомом, а не причиной невроза. Конфликт «сексуальное желание — страх наказания», напротив, является центральным в любом неврозе, без него невротического процесса не бывает, а сам он — не симптом, а причина невроза. Прежняя оценка потребности в наказании привела в психоанализе к ошибочной модификации аналитического учения о неврозах, нанесла вред теории терапии, преградила путь к проблематике профилактики неврозов и затушевала сексуальную и социальную этиологию неврозов. Мазохистский характер основывается на весьма необычной судорожности не только в его психическом, но и прежде всего в генитальном аппарате, которая сразу же тормозит любое более сильное ощущение удовольствия и тем самым превращает его в неудовольствие. Таким способом постоянно питается и усиливается источник страдания как основа мазохистских характерных реакций. Очевидно, что даже при таком тщательном и основательном анализе смысла и происхождения мазохистского характера мы не сможем добиться терапевтического эффекта, если не доберемся до генеза этой судорожности. В противном случае нам не удастся восстановить оргазмическую потенцию больного, способность полностью расслабиться и раствориться в генитальном переживании, которая одна только может устранить внутренний источник неудовольствия и тревоги. Вернемся к нашему случаю. Когда пациент предпринял первую попытку коитуса, у него была эрекция, но он не отважился совершать движения во влагалище. Вначале мы думали, что это было связано со смущением или незнанием, и только гораздо позже выяснили истинную причину. Он испытывал страх перед усиливающимся удовольствием - без сомнения, весьма странное поведение. Этот страх мы всегда встречаем при лечении оргазмических нарушений у фригидных женщин, но у мазохиста он имеет особое свойство. Чтобы это понять, мы должны снова обратиться к материалу анализа. После того как пациент несколько раз совершил половой акт, благодаря чему значительно повысилось его генитальное самоощущение, выяснилось, что он при этом испытывал гораздо меньшее удовольствие, чем при мазохистском онанизме. Тем не менее, он мог живо представлять себе ощущение генитального наслаждения, что стало мощным стимулом к лечению. Незначительное генитальное переживание пациента вызывало большие опасения, ибо мы не можем никаким другим способом устранить догенитальное удовольствие, кроме как через создание естественным образом более интенсивного генитального удовольствия. Отсутствие удовольствия при половом акте, конечно же, стимулом к развитию генитальности не являлось. При дальнейших попытках выявилось новое нарушение. Во время полового акта член становился мягким. Было ли это лишь страхом кастрации или чем-то еще? Дальнейший анализ его представлений о кастрации ни к каким изменениям в его состоянии не привел. В конце концов выяснилось, что судорожное сжатие мышц ягодиц перед семяизвержением при мастурбации имело большее значение, чем мы первоначально предполагали. Я приведу инфантильный материал, который показывает, что у мазохиста, несмотря на его внешне свободное и чрезмерно акцентированное анальное и уретральное удовлетворение, имеются проистекающие из самого раннего детства анальное и уретральное торможение и страх, которые позднее распространяются на генитальную функцию и создают непосредственную физиологическую основу для чрезмерной продукции неудовольствия. В возрасте от трех до шести лет у него развился страх перед уборной, сопровождавшийся представлением о том, что какое-то животное может забраться ему в анальное отверстие. Да и само темное отверстие вызывало страх. После этого он начал сдерживать стул, что опять-таки вызывало страх наделать в штаны. Но если наделать в штаны, то за это побьет отец. Чтобы это узнать, было достаточно впечатляющей сцены на третьем году жизни. Когда отец бьет, существует также опасность кастрации, поэтому нужно избегать ударов по ягодицам, чтобы случайно не оказались задетыми гениталии. Тем не менее, во время «культурных» воспитательных мероприятий отца, которые проводились весьма основательно, его всегда мучил страх, что, лежа на животе, он мог занозить свой член. Все это вызывало спазм мочевого пузыря и кишечника и создавало ситуацию, из которой ребенок не находил выхода. И это стало для матери поводом для того, чтобы вновь уделять особое внимание испражнению, что создало новое противоречие: мать проявляла большую заботу о функциях опорожнения, отец же за это бил. Таким образом, его эдипов комплекс имел прежде всего анальную основу. Затем развился еще один страх, что мочевой пузырь и кишечник могут лопнуть, что сдерживание в конечном счете окажется бесполезным и он снова может стать жертвой своего родителя, ибо тот не любил шутить в подобных вещах, хотя сам себя анально ничем не стеснял. Типичная картина безнадежной и безвыходной ситуации, которая, разумеется, коренилась не в биологических, а в чисто социальных данностях. Нельзя оставить без упоминания, что отцу особенно нравилось щипать своих детей за ягодицы и, помимо прочего, он ласково говорил, что «сдерет с них кожу», если дети что-нибудь натворят. Таким образом, ребенок сначала испытывал анальный страх перед отцом, который связывался с анальной фиксацией на матери и избиением самого себя (отражение страха наказания со стороны отца). Из-за того, что при опорожнении ребенок получал разрядку и удовлетворение, он испытывал чувство вины и из страха перед отцовским наказанием начинал бить самого себя. Очевидно, что по значению для патологии данного случая этот простой процесс выходит далеко за рамки идентификации с наказывающим отцом и мазохистских установок по отношению к развивающемуся анальному Сверх-Я. Такие патологические идентификации сами уже являются невротическими образованиями, по существу последствиями, а не причинами ядра невроза. Разумеется, мы выявили все сложные связи между Я и Сверх-Я, но не остановились на них, а стали решать более важную задачу: четко разделить, какие проявления мазохизма соответствовали реальному поведению отца и какие — внутренним эрогенным стремлениям пациента. В этом, как и в других сходных случаях, я не мог прийти к иному выводу, кроме как к следующему: наши методы воспитания заслуживают гораздо большего внимания, чем обычно им уделяют, и мы очень плохо распределяем наше внимание, если 98% его мы уделяем ювелирной аналитической работе и едва ли 2% — тяжелому вреду, который наносят детям их родители. Именно поэтому нам до сих пор не удавалось надлежащим образом использовать психоаналитические данные для критики патриархального и семейного воспитания. Эта детская конфликтная ситуация, которую в основном можно было свести к противоречивому отношению обоих родителей к анальности ребенка, обусловила не только женскую готовность отдаться отцу-мужчине, но и чувство пустоты и импотенцию. Когда позднее пациент оказывался рядом со взрослым мужчиной, он ощущал себя импотентным; от страха он сразу лишал катексиса свои гениталии и становился анально-пассивным, что выражалось в восхищении этим мужчиной. Мы можем прийти теперь к следующим выводам: общепринятое воспитание чистоплотности (слишком раннее и слишком строгое) фиксирует преобладание анального удовольствия; связанное с этим представление о побоях исполнено неудовольствием и катектировано в первую очередь страхом. Таким образом, неудовольствие, связанное с побоями, не становится удовольствием, а страх перед побоями препятствует проявлению удовольствия. Затем в процессе развития это переносится также на гениталии. Когда пациент достиг полной половой зрелости, он по-прежнему часто спал с матерью в супружеской кровати. В шестнадцать лет у него развилась фобия, что мать может от него забеременеть. Телесная близость и тепло матери активно стимулировали его онанизм. Семяизвержение означало — и это не могло быть иначе из-за всего его прежнего развития — мочиться на мать. Когда мать родила ребенка, то это был corpus delicti его уретрального инцеста, и поэтому надо было опасаться строгого наказания. Тогда он начал удерживать семя и одновременно живо мазохистски фантазировать. Так его заболевание приняло свою конечную форму. Его успеваемость в школе снизилась; после кратковременной попытки реституции с помощью «самоанализа», который не удался, началось психическое опустошение, сопровождавшееся растянутой анально-мазохистской мастурбацией, которой он занимался каждую ночь. Окончательное крушение началось с тяжелого актуального невроза, который достиг кульминации в постоянном возбуждении, бессоннице и похожих на мигрень головных болях. В это время заторможенный юноша страдал от мощного прорыва генитального либидо. Он был влюблен в одну девушку, но не решался с ней сблизиться; он опасался, что «выпустит на нее газы», и сгорал от стыда от одной только мысли об этом. Он шел на некотором расстоянии за каждой девушкой, при этом живо воображал, как они «прижимаются животами друг к другу» и что в результате этого, несомненно, родится ребенок, который может выдать их отношения. Наряду с этим важную роль играл страх оказаться отверженным по причине анальных тенденций. Мы здесь видим типичную судьбу пубертата: торможение примата генитальности частично вследствие общественных ограничений, частично вследствие невротических фиксаций, вызванных более ранними нарушениями сексуальной структуры, обусловленными воспитанием. Вначале наряду с генитальным напряжением существовало также анальное в форме постоянно сдерживаемых позывов к дефекации и в виде пучения. Генитальной разрядки пациент не допускал. Только в семнадцать лет вследствие ночных пассивных фантазий о побоях у него случилась первая поллюция. После этого актуальный невроз несколько отступил, но первое семяизвержение он переживал как травму. Во время эякуляции пациент вскочил из страха запачкать постель, схватил ночной горшок и был в отчаянии от того, что какое-то количество семенной жидкости попало на кровать. Когда в ходе лечения он начал восстанавливать свою генитальность, эрекция во время полового акта пропала. В этой генитальной фазе онанизм начинался с нормального мужского и фаллического либидо, однако возрастание удовольствия вновь вело к мазохистским фантазиям. Анализ этого резкого перехода от генитальности к мазохизму во время полового акта выявил следующий факт: до тех пор пока ощущение удовольствия было незначительным, сохранялись генитальные фантазии. Но как только удовольствие начинало усиливаться, как только возникало, по выражению пациента, чувство «таяния», он испытывал страх, судорожно сжимал ягодицы, вместо того чтобы расслабиться, и тем самым превращал удовольствие в неудовольствие. Он точно описал, что обычно оргазмически приятное чувство «таяния» воспринимал как неприятное или пугающее, он боялся, что его член растворится. Кожа члена от этого чувства может растаять, пенис — лопнуть, если и дальше будет так напряжен (что является нормальным при переходе к акме). У него было ощущение, что пенис — это наполненный жидкостью мешок, готовый лопнуть. Здесь мы имеем неопровержимое доказательство того, что при мазохизме неудовольствие не переходит в удовольствие, а как раз наоборот: вследствие специфического для мазохистского характера механизма всякое удовольствие, превышающее определенную меру, тормозится и в результате переходит в неудовольствие. Следует также упомянуть, что пациент связывал свои представления о кастрации с кожей пениса: «При этом мне становится горячо, как вареной курице, с которой можно снять кожу». Стоящий наготове страх наказания вынуждает рассматривать ощущение «таяния» и тепла при усилении чувства удовольствия вплоть до акме как осуществление ожидаемой катастрофы с пенисом; тем самым он тормозит процесс возбуждения и чисто физиологически порождает неудовольствие, доходящее до ощущения боли. Обобщим этот процесс, который развертывается в трех фазах. 1-я фаза: «Я стремлюсь к удовольствию»; 2-я фаза: «Я "таю", это наказание, которого я боюсь»; 3-я фаза: «Я должен подавить ощущение, чтобы спасти свой член». Здесь напрашивается возражение. Ведь с торможением ощущения сексуального удовольствия вследствие инфантильного страха мы сталкиваемся при любом неврозе, если он не разрушил полностью генитальность. Т. е. только в этом специфический для мазохизма момент заключаться не может. Почему не каждое торможение непроизвольного усиления ощущения удовольствия ведет к развитию мазохистского аппарата? На это можно сказать следующее. Существуют две возможности такого торможения ощущения удовольствия. «Растопляющее» ощущение удовольствия однажды было пережито без страха, позднее добавился страх, который затормозил процесс сексуального возбуждения, но удовольствие и дальше продолжало восприниматься как удовольствие. Ощущения удовольствия и неудовольствия развиваются с двух сторон. Это касается любого не мазохистского сдерживания оргазма. При мазохизме растопляющее чувство оргазмического удовольствия само воспринимается как ожидаемое нанесение вреда. Страх, пережитый в анальной области в связи с получением удовольствия, формирует психическую установку, которая заставляет воспринимать последующее генитальное удовольствие, являющееся гораздо более интенсивным, как знак повреждения и наказания. Следовательно, мазохистский характер постоянно стремится к ожидаемому удовольствию, но снова и снова наталкивается на неудовольствие. Создается впечатление, будто он стремился к неудовольствию, тогда как на самом деле перед исполненной удовольствием целью влечения вклинился страх, который заставляет воспринимать желанное как ожидаемую опасность. Вместо конечного удовольствия возникает конечное неудовольствие. Этим решается также проблема навязчивого повторения по ту сторону принципа удовольствия. Создается впечатление, что мазохист хочет заново пережить неприятную ситуацию. Но анализ показывает, что в действительности он стремится к первоначальной ситуации удовольствия, но постоянно наталкивается на фрустрацию, представление о наказании или страх, который вклинивается и полностью скрывает или изменяет первоначальную цель, делая ее неприятной. Таким образом, мы можем прийти к выводу, что навязчивого повторения по ту сторону принципа удовольствия не бывает, поскольку соответствующие феномены можно объяснить иначе, в рамках принципа удовольствия и страха наказания. Мы должны еще раз вернуться к нашему случаю. Этим нарушением процесса удовольствия полностью объясняется уплощение и растягивание его онанизма. Он избегал любого усиления ощущения удовольствия. Когда это стало ясно, он однажды сказал: «Невозможно давать этим ощущениям проникать в себя, это совершенно невыносимо». Теперь мы понимаем, почему он онанировал часами; он никогда не достигал удовлетворения, поскольку не допускал непроизвольного усиления возбуждения. В этом торможении нарастания ощущений, помимо страха, задействован еще один момент. Мазохистский характер приучен к уплощенному, лишенному акме, можно сказать, «вялому» удовольствию в анальной зоне. Затем он переносит анальную практику и переживание удовольствия на генитальный аппарат, который функционирует совершенно иначе. Интенсивное, лавинообразное усиление удовольствия в генитальном аппарате не только непривычно, но и способно вселить ужас, если прежде было известно только мало захватывающее анальное удовольствие. И если к этому добавляется ожидание наказания, то налицо все условия для незамедлительного превращения удовольствия в неудовольствие. Задним числом таким же способом стали понятны многие факты у других ранее лечившихся пациентов, в особенности же многие случаи, в которых после неудовлетворительной (теперь можно сказать: особым образом нарушенной) сексуальной деятельности можно было увидеть мазохистское, мучительное настроение. Теперь с либидинозно-экономической точки зрения можно было также намного лучше понять ярко выраженные мазохистские наклонности пациентов с оргазмическими нарушениями, описанные мною в «Импульсивном характере» и в «Функции оргазма». Об одной пациентке с мазохистской перверсией там говорится так: «Она мастурбировала... с мазохистской фантазией о том, как ее связанной и полностью раздетой (!) запирают в клетке и морят голодом. И тут произошло торможение оргазма: она вдруг стала размышлять об агрегате, который должен был автоматически убирать фекалии и мочу связанной девушки, которая не могла двигаться... В анализе, когда перенос усиливался до сексуального возбуждения, у нее, как правило, возникал позыв к мочеиспусканию и дефекации, с которым она не могла справиться...» При мастурбации, сопровождавшейся представлениями о коитусе, «непосредственно перед наступлением оргазма в сознание снова протискивались мазохистские фантазии». Таким образом, с сексуально-экономической точки зрения мазохистская установка с соответствующими фантазиями проистекает из ощущения удовольствия, воспринимаемого как неприятное, и служит преодолению неудовольствия с помощью психически сформированной позиции: «Я так несчастен, полюби меня!» Фантазия о побоях, должно быть, добавляется из-за того, что любовное притязание содержит также и генитальные требования, которые заставляют больного отводить наказание с передней части тела на заднюю: «Бей меня, только не кастрируй!» Следовательно, мазохистская реакция имеет специфическую актуально-невротическую основу. Итак, проблемы мазохизма группируются вокруг особого нарушения функции удовольствия. Стало ясно, что именно страх перед растворяющим или «растапливающим» ощущением удовольствия, усиливающегося до оргазмического, заставляет больного фиксироваться на уплощенном сексуальном возбуждении. Что это — следствие анальной фиксации или генитального торможения? Пожалуй, здесь в равной мере задействовано и то, и другое, точно так же как и то и другое обусловливают хроническое неврастеническое состояние возбуждения. Анальность мобилизует весь либидинозный аппарат, но она не в состоянии обеспечить также разрядку напряжения. Торможение генитальности — это не только следствие страха; оно само представляет собой процесс, который порождает тревогу, что делает расхождение между напряжением и фактическим его устранением лишь еще большим. Остается вопрос, почему фантазия о побоях, как правило, усиливается или возникает перед акме. Интересно наблюдать, как психический аппарат стремится уменьшить разрыв между напряжением и удовлетворением, как в фантазии о побоях все-таки реализуется стремление к разрядке. Наш пациент всегда считал: «Быть побитым женщиной — это все равно что втайне онанировать в присутствии женщины (= матери)». Это соответствовало реальному переживанию: в детском и подростковом возрасте пациент мазохистским способом тайно онанировал в кровати в присутствии матери, т. е. он сжимал член, избегал семяизвержения (страх зачатия) и при этом воображал, что мать его бьет; и только после этого у него происходила эякуляция. Это имело следующий смысл, который пациент осознавал и помнил: «Мой член казался мне совершенно разваренным. Но при пятом или шестом ударе лопнувший член должен был лежать вытянувшись, а мочевой пузырь — разорваться». Таким образом, побои должны были вызвать разрядку, достигать которую другим способом, т. е. самому, было запрещено. Если его мочевой пузырь вследствие побоев матери и его член по той же причине лопались и вытекало семя, то он не был виновен, ведь до этого его довел истязатель. Таким образом, смысл стремления к наказанию, в сущности, заключается в том, чтобы окольным путем все-таки добиться разрядки, при этом сделать виновным того, кто наказывает, т. е. избавить себя от чувства вины. Мы видим в базисе тот же механизм, что и в характерной надстройке. Если здесь говорится: «Люби меня, чтобы избавить меня от страха!»,— а жалобы означают: «Ты виноват, не я», — то фантазия о побоях имеет функцию: «Бей меня, таким способом я смогу разрядиться, не будучи в этом виновен!» В этом, пожалуй, и состоит самый глубокий смысл пассивной фантазии о побоях. С тех пор как я впервые ознакомился с этой самой глубокой функцией пассивной фантазии о побоях, мне удалось наблюдать описанный механизм у нескольких других пациентов, которые благодаря характерному изменению Я могли удерживать мазохистскую склонность в латентном состоянии и открыто перверсию не проявляли. Вот лишь несколько примеров: пациент с компульсивным характером онанировал, представляя при этом, что он находится среди дикарей, которые принуждают его к коитусу и требуют, чтобы он вел себя совершенно не сдерживаясь. Другой больной — с пассивно-женственным характером без явной перверсии — воображал, что ударами по члену его доводят до семяизвержения; при этом он должен быть связан, чтобы переносить удары и не иметь возможности убежать. Сюда же относится мазохистская сексуальная установка невротических женщин, которую иные аналитики считают нормальной женской позицией. Тем не менее, эта пассивная фантазия женщины об изнасиловании служит лишь избавлению от чувства вины. Половой акт должен быть пережит без чувства вины, а это возможно лишь при условии, что ее изнасилуют. Тот же смысл имеет формальное сопротивление некоторых женщин при реальном половом акте. Это подводит нас к проблеме так называемого «страха удовольствия», играющего важную роль в мазохизме. В связи с этим пример из другого анализа. Один пациент вспомнил, что ребенком, примерно в возрасте четырех лет, он имел обыкновение сознательно вызывать у себя pavor nocturnus. Он залезал под одеяло, онанировал, испытывал страх и освобождался от него посредством того, что внезапно сбрасывал с себя одеяло. Насколько этот случай укладывается в гипотезу о влиянии навязчивого повторения: вначале ребенок пережил pavor nocturnus и теперь, видимо, хочет испытывать этот страх снова и снова? На этот счет можно сказать две вещи: на самом деле он хотел пережить заново не страх, а чувство сладострастия, которое, однако, снова и снова катектировалось страхом. В дальнейшем уже само освобождение от страха было источником удовольствия. Но самое важное в этом процессе состояло в том, что возбуждение страха провоцировало анальные и уретральные ощущения, ради которых ребенок мирился со страхом. Сам по себе страх не становится удовольствием — он лишь дает повод к развитию особой разновидности удовольствия. Нередко дети испытывают ощущения, снимающие напряжение, только в состоянии страха, и обычно отказываются от них из страха перед наказанием. Разрядка при внезапной дефекации и при внезапном мочеиспускании в ситуации, вызывающей страх, нередко является первопричиной желания пережить этот страх снова. Однако пытаться трактовать эти феномены по ту сторону принципа удовольствия — это полное непонимание фактов. При определенных условиях боль и страх становятся единственной возможностью пережить разрядку, которой иначе боятся. Таким образом, выражение «удовольствие от боли» или «удовольствие от страха» может обозначать — причем не очень удачно — только тот факт, что боль и страх становятся поводами для сексуального возбуждения. То, что у нашего пациента «лопание члена» все же является целью влечения, отнюдь не противоречит нашему пониманию мазохизма. Если, с одной стороны, в определенном контексте это представление связано со страхом и наказанием, то, с другой стороны, оно также является репрезентантом конечного удовлетворения, разрядки, к которой стремятся. Это двойное психическое значение представления о лопании мочевого пузыря или кишечника является причиной того, что конечное удовольствие само воспринимается как исполнение внушающего страх наказания. 5. Заметки о терапии мазохизма Восстановление здоровой половой жизни, упорядоченной либидинозной экономики может произойти только благодаря двум терапевтическим процессам — избавлению либидо от догенитальных фиксаций и устранению генитального страха. Само собой разумеется, это достигается путем анализа догенитального и генитального эдипова конфликта (путем устранения вытеснений). Здесь необходимо подчеркнуть лишь один момент, который касается техники. Если устранять догенитальные фиксации через упразднение вытеснений, не устраняя одновременно генитального страха, то при сохраняющемся ограничении единственного адекватного оргазмического отвода возникает опасность увеличения сексуального застоя, который усиливается до такой степени, что может стать причиной самоубийства, причем именно тогда, когда анализ догенитальности оказывается успешным. Если же устранять генитальное вытеснение, не затрагивая догенитальные фиксации, то генитальный примат остается слабым, генитальная функция не способна упразднить общую сумму страха. В терапии мазохизма особое значение придается тому, каким образом пациенту с помощью дефектов своего характера и наклонностей удается использовать свое страдание для того, чтобы в конечном счете сделать терапевта неправым. Раскрытие садистской природы мазохистского поведения является первейшим и самым безотлагательным мероприятием. Оно обеспечивает успех тем, что устраняет произошедшую в свое время инверсию садизма и, таким образом, заменяет пассивно-мазохистско-анальные фантазии активно-фаллически-садистскими. Если однажды этим путем была реактивирована или же заново сформирована инфантильная генитальность, то обнаружить страх перед угрозой кастрации, который доселе был скрыт и истощался мазохистскими реакциями, удается значительно проще. Очевидно, что вышеупомянутые терапевтические мероприятия ничуть не затрагивают мазохистской сущности пациента. Его жалобы, упрямство, причинение себе вреда и негибкость, служащая рациональным обоснованием для того, чтобы отгородиться от мира, обычно сохраняются до тех пор, пока не устранено описанное нарушение процесса сексуального возбуждения при онанизме. Но если однажды адекватный отвод либидо через генитальный оргазм был достигнут, то поведение пациента, как правило, быстро начинает меняться в лучшую сторону. Однако склонность при малейшем разочаровании, фрустрации или в неблагоприятной ситуации впадать в мазохизм еще какое-то время сохраняется. Постоянная двойственная работа — над генитальный страхом и над догенитальной фиксацией — может обеспечить успех только в том случае, если повреждение генитального аппарата не было слишком тяжелым и если реальное окружение пациента не отбрасывает его снова и снова к привычной мазохистской реакции. Поэтому анализ холостого молодого мужчины с мазохистским характером удается значительно проще, чем, скажем, женщины, переживающей климакс, или же экономически зависимой женщины, оказавшейся в злополучной семейной ситуации. Основательная проработка мазохистских черт характера, которая в первые месяцы анализа только и делает возможным прорыв к основе невроза, должна без устали продолжаться до окончания лечения, поскольку в противном случае при частых рецидивах на стадии создания генитального примата легко попасть в трудные ситуации. Нельзя также забывать, что окончательное упразднение мазохистского характера может произойти только тогда, когда пациент на протяжении долгого времени после лечения ведет экономичную трудовую и любовную жизнь. К успеху лечения лиц с мазохистским характером, особенно с явной перверсией, нужно относиться довольно скептически, пока не удалось в деталях понять и тем самым пробить характерные реакции. Но если сделать это однажды удалось, иными словами, если состоялось продвижение к генитальности, пусть даже поначалу лишь в форме генитального страха, то тогда у нас имеются все основания для оптимизма. У нас тогда нет никакой причины опасаться рецидивов. Как показывает клинический опыт, излечение мазохизма относится к самым трудным задачам, которые нам приходится решать, а эти задачи, конечно же, непросты и в других случаях. Но чтобы с ними справляться, необходимо последовательно придерживаться такой аналитической теории, которая имеет прочное эмпирическое обоснование. Гипотезы, подобные тем, которые мы здесь критиковали, очень часто являются лишь свидетельством того, что аналитики слишком рано расписываются в своем бессилии перед задачами практики. Собственно говоря, если мазохизм пациента в конечном счете сводят к действующему влечению к смерти, то этим оправдывают пациента, подкрепляя его мнимое желание страдать, вместо того чтобы разоблачать желание страдать как трансформированную агрессию, что соответствует действительности и единственно обеспечивает терапевтический результат. Наряду с двумя уже упомянутыми терапевтическими задачами (обратным превращением мазохизма в садизм, продвижением от догенитальности к генитальности) в качестве третьей — специфической для мазохизма — задачи выступает аналитическое упразднение анальной и генитальной спастичности, которая, как было описано, является актуальным источником симптомов страдания. Приведенным здесь изложением мазохистского процесса решены далеко не все проблемы мазохизма. Однако можно утверждать, что включение заново проблемы мазохизма в рамки принципа удовольствия-неудовольствия позволяет легко найти путь к прояснению оставшихся вопросов, который был прегражден гипотезой о влечении к смерти.   Содержание Вильгельм Райх   www.pseudology.org